Возвращение со звезд Лем Станислав
— Не советую.
— Почему?
— Ведь это почти то же самое, что замахнуться на кормилицу. Понимаешь?
— Не совсем. Ты что, уже кого-нибудь задел?
Я старался не проявлять удивления. Олаф был на корабле одним из самых выдержанных.
— Да. Я оказался последним идиотом. Это случилось в первый день. Вернее, ночью. Я не мог выйти из почты — там нет дверей, только такие вертящиеся... видел такие?
— Вертушка?
— Да нет. Знаешь, это, кажется, что-то, связанное с их «обслуживающей гравитацией». Короче, я жарился, как на сковородке, а один парень с девушкой стал показывать на меня и смеяться.
Я почувствовал, что лицо мое горит.
— Неважно, что он — кормилица,— сказал я.— Надеюсь, он уже не смеется.
— Нет. У него сломана ключица.
— А что было с тобой?
— Ничего. Ведь я только вышел из машины, он меня спровоцировал — я его не сразу ударил, Гэл. Не сразу, я только спросил его, что в этом смешного, ведь я не был здесь так долго, а он засмеялся и сказал, показывая пальцем вверх: «А, из этого обезьяньего цирка?»
— «Из обезьяньего цирка»?!
— Да. И тогда...
— Подожди. Почему из «обезьяньего цирка»?
— Не знаю. Может быть, он слышал, что астронавтов крутят на центрифугах. Не знаю, я больше с ним не разговаривал... Вот так. Отпустили меня, только с этих пор Адапт на Луне должен внимательней обрабатывать прибывших.
— Разве кто-нибудь еще должен вернуться?
— Да. Группа Симонди, через восемнадцать лет.
— Ну, у нас есть еще время.
— Масса.
— Но они добродушные, признай,— проговорил я.— Ты сломал ему ключицу, а тебя отпустили с миром.
— Я думаю, из-за цирка,— ответил он.— Им самим перед нами... знаешь как. Ведь они неглупые! Впрочем, был бы скандал. Гэл, ты же ничего не знаешь!
— Ну!
— Знаешь, почему ничего не сообщили о нашем прибытии?
— Кажется, что-то было в реале? Я не видел, но кто-то мне говорил.
— Да, было. Ты бы помер со смеху, если бы это увидел. «Вчера в утренние часы вернулся на Землю экипаж исследователей внепланетарного пространства. Члены экипажа чувствуют себя хорошо. Приступили к обработке научных результатов экспедиции». Конец, точка. Все.
— Неужели?
— Честное слово. А знаешь, почему с нами так поступили? Они нас боятся. Поэтому они разбросали нас по всей Земле.
— Нет. Этого я не понимаю. Они же не идиоты. Сам только что говорил. Не думают же они, что мы на самом деле хищники, что будем перегрызать людям горло?!
— Если бы они так думали, не выпустили бы нас. Нет, Гэл. Дело не в нас. Дело в чем-то большем. Как ты не понимаешь?
— Вероятно, поглупел. Говори.
— Они вообще не придают этому значения...
— Чему?
— Тому, что исчезает дух исследования. Знают, что нет экспедиций, но это их не волнует. Думают, раз нет экспедиций — значит, они не нужны, и всё. Но кое-кто прекрасно видит и знает, что происходит, какие это будет иметь последствия. Они уже есть.
— Ну?
— Ладушки. Во веки веков ладушки. Уже больше никто не полетит к звездам. Уже никто не рискнет провести опасный эксперимент. Уже никто не испытывает на себе новое лекарство. Что, они не знают об этом? Знают! И если бы сообщили, кто мы, что мы сделали, зачем летали, что это было, то никогда, понимаешь, никогда не удалось бы скрыть этой трагедии!!
— Ладушки? — переспросил я; со стороны наш разговор мог бы показаться смешным, но мне было не до смеха.
— Ясно. А что, это не трагедия по-твоему?
— Не знаю. Ол, послушай. В конце концов, понимаешь, для нас это было и останется чем-то великим. Если мы дали отнять у нас эти годы — и все,— то считаем это самым главным. А, может, все не так. Надо быть объективным. Спроси себя, мы что-то сделали?..
— Как что-то?
— Ну, выгружай мешки. Высыпай все, что привез с Фомальгаута.
— Ты с ума сошел?
— Нет еще. Какая польза от нашей экспедиции?..
— Мы были пилотами, Гэл. Спроси у Джим мы, Тур-бера.
— Ол, не морочь мне голову. Мы были там вместе, и ты прекрасно знаешь, что они делали, что делал Вентури, пока не погиб, что делал Турбер,— ну что ты так смотришь? Что мы привезли? Четыре телеги разных анализов, спектральных, таких, сяких, пробы минералов, потом какую-то живую пакость, или метаплазму, или как называется это свинство с Беты Арктура. Нормерс верифицировал свою теорию гравито-магнитных завихрений, и еще оказалось, что на планетах типа С Меоли могут существовать силиконовые не три-, а тетраплоиды, что на той луне, где чуть не погиб Ардер, нет ничего, кроме паршивой лавы и пузырей размером с небоскреб. И для того чтобы убедиться, что лава застыла в такие огромные чертовы пузыри, мы десять лет пустили на ветер и вернулись сюда, чтобы стать посмешищем и монстрами из паноптикума. Чего ради мы туда лезли? Может, ты мне объяснишь? Зачем это нам было нужно?..
— Успокойся,— сказал он.
Я был зол. Он тоже. Его глаза сузились. Я подумал, что мы можем подраться, и у меня задрожали губы. И тогда он неожиданно улыбнулся.
— Старик, знаешь, ты можешь довести человека до белого калении.
— Ближе к делу, Олаф. Ближе.
— К какому делу? Сам говоришь — глупость. А если бы мы привезли слона с восемью ногами и он изъяснялся бы только алгеброй, тогда бы ты был доволен? Что ты хотел найти на этом Арктуре? Рай? Триумфальную арку? Что тебе надо? За десять лет я не слышал от тебя столько глупостей, сколько ты наговорил сейчас. За одну минуту.
Я глубоко вздохнул.
— Олаф, ты делаешь из меня идиота. Ты понимаешь, о чем я говорю. Я говорю, что без этого люди могут жить...
— Я думаю! Еще как!
— Подожди. Они могут жить, даже если, как ты говоришь» они и перестали летать из-за бетризации. Стоило ли, надо ли было платать такую дену — вот проблема, которую теперь следует решить, мой дорогой.
— Да? Предположим, ты женишься. Что ты так смотришь? Не можешь жениться? Можешь. Я тебе говорю, можешь. И у тебе пойдут дети. Ну, и отнесешь их на бетризацию с песней на устах. А?
— Без песни. Но что я мог бы сделать? Не стану же я вести войну со всем миром...
— Ну, тогда пусть будет над тобой небо, черное в голубое,— пожелал он мне.— А теперь, если хочешь, мы можем поехать в город...
— Хорошо,— согласился я,— обед через два с половиной часа, мы успеем.
— А если мы не успеем, то нам ничего не дадут?..
— Дадут, только...
Я покраснел от его взгляда. Делая вид, что ничего не замечает, он отряхивал песок с босых ног. Мы поднялись наверх, переоделись и поехали на автомашине в Кла-вестру. Движение на шоссе было интенсивным. Первый раз я увидел цветные глайдеры — розовые и светло-желтые. Мы нашли мастерскую. Мне показалось, что я заметил удивление в стеклянных глазах робота, который осматривал мою машину. Мы оставили ее и пошли пешком. Оказалось, что есть две Клавестры — старая и новая. В старой, местном промышленном центре, я был вчера с Маджером. В новой дачной местности было много людей, в основном молодежь и подростки. В ярких, блестящих одеждах ребята были похожи на римских легионеров, материалы блестели на солнце, как латы. Много красивых девушек, часто в купальниках, очень смелых» таких я еще не видел. Идя с Олафом, я чувствовал на себе взгляды всей улицы. Цветные группки, завидев нас, останавливались под пальмами. Мы были выше всех и привлекали всеобщее внимание. Ужасно неприятное ощущение.
Когда мы сошли с шоссе и направились полями на юг, в сторону дома, Олаф вытер пот платком. Я тоже немного вспотел.
— Черт побери! — выругался я.
— Полегче...— Он кисло улыбнулся.— Гэл!
— Что?
— Знаешь» как это выглядело? Как киносъемка. Римляне, куртизанки и гладиаторы.
— Гладиаторы — мы?
— Конечно.
— Побежали? — предложил я..
— Побежали.
Мы помчались по полям. Миль пять. Но мы взяли слишком вправо и пришлось немного вернуться. И все равно мы успели до обеда еще искупаться.
V
Я постучал в комнату Олафа.
— Если свой» то войди»—услышал я его голос.
Он стоял в центре комнаты голым и обрызгивал свой торс светло-желтой, тут же пушисто застывающей жидкостью.
— Это жидкое белье, а? — спросил я.— Как ты справляешься с этим?
— Я не взял другой рубашки,— буркнул он.— Тебе что, не нравится?
— Нет. А тебе?
— У меня порвалась рубашка.
На мой удивленный взгляд он ответил с гримасой:
— Тот улыбчивый парень, понимаешь...
Я промолчал. Он натянул свои старые брюки — я помнил их еще по «Прометею»',— и мы сошли вниз. На столе стояло только три прибора, а столовой никого не было.
— Нас будет четверо,— обратился я к белому роботу.
— Нет, извините, Маджер уехал. Вы, госпожа и ваш друг — вас трое. Мне подавать или подождете госпожу?
— Пожалуй, мы подождем,— поспешил с ответом Олаф.
Вежливый человек. Девушка в эту минуту вошла. На ней была та же самая юбка, что и вчера, волосы немного влажные, видимо, после бассейна. Я представил ей Олафа. Он держался спокойно и с достоинством. Я никогда не умел вести себя так.
Мы разговорились. Она сказала, что ее муж в связи с работой должен каждую неделю уезжать на три дня и что вода в бассейне, несмотря на солнце, не такая уж теплая. Но этот разговор быстро прервался; я как ни старался, не мог ничего придумать и, погрузившись в молчание, сосредоточенно принялся за еду; сидящих за столом я воспринимал лишь как контрастные силуэты. Я заметил, что Олаф смотрит на нее, но только тогда, когда говорит с ней, и что она поглядывает в мою сторону. Лицо Олафа было непроницаемо. Словно он думал все время о чем-то другом.
В конце обеда пришел белый робот и сказал, что воду в бассейне к вечеру подогреют, как пожелала госпожа Мад-жер. Она поблагодарила и пошла к себе. Мы остались вдвоем. Олаф посмотрел на меня, и я снова сильно покраснел.
— Как это происходит,— сказал Олаф, принимая у меня сигарету,— что тип, который сумел влезть в эту вонючую дыру на Керенее — вернее, старый стопятидесятилетний носорог, начинает...
— Пожалуйста, перестань,— буркнул я.— Если хочешь знать, я бы снова влез туда...
Я замолчал.
— Хорошо. Больше не буду. Даю слово. Но .знаешь, Гэл, я понимаю тебя. И голову даю на отсечение, ты даже не догадываешься, почему...
Он показал головой в сторону двери.
— Почему?
— Да. Знаешь?
— Нет. Ты тоже.
— Знаю. Сказать?
— Пожалуйста. Но без свинства.
— Ты действительно сошел с ума! — возмутился Олаф.— Все просто. Но у тебя был один дефект — ты не видел, что у тебя под носом, ты видел только то, что далеко, разные там Канторы, Корбазилеусы...
— Не паясничай.
— Я знаю, что это скулеж, но мы же остановились в развитии, когда за нами затянули шестьсот восемьдесят винтов, понимаешь?
— Да, и что дальше?
— Ведь она похожа на нашу современницу. У нее нет ни красной гадости в носу, ни тарелок в ушах, ни светящихся косм на голове, ни золота; такую девушку ты мог встретить в свое время в Цеберто или Аппрену. Я помню таких. Вот и все.
— Черт побери,— тихо проговорил я.— Пожалуй, ты прав. Да. Но есть разница.
— Ну?
— Я уже тебе говорил. В самом начале. С ними я вел себя иначе. И, правду говоря, я не представлял... я считал себя тихоней...
— Действительно. Жаль, я не сфотографировал тебя, когда ты вылез из дыры на Керенее. Увидел бы тогда, какой ты тихоня. Дорогой, я думал, что... Эх!
— К чертям Керенею, все ее пещеры и все остальное! — сказал я.— Знаешь, Олаф, перед приездом сюда я был у врача, его зовут Жюффон, очень симпатичный старик. Ему за восемьдесят, но...
— Это уже наша судьба,— спокойно заметил Олаф. Он курил, наблюдая, как дым плывет над светло-лиловыми цветами, похожими на большие гиацинты.— Нам лучше всего среди та-а-ких стариков,— снова заговорил Олаф,— с та-а-кой вот бородой. Как только я об этом подумаю, меня прямо трясет. Знаешь что? Давай купим себе курятник, будем курам головы откручивать.
— Кончай валять дурака. Этот доктор сказал мне много мудрого: мы не можем иметь друзей-ровесников, а это значит, что близких у нас нет... и остаются нам только женщины, сейчас легче иметь много женщин, одну — гораздо труднее. И он прав. Я уже убедился в этом.
— Гэл, я знаю, что ты умнее меня. Ты всегда любил нечто необыкновенное. Чтобы всегда было чертовски трудно и недоступно, чтобы ты трижды вылез из кожи... чтобы... остальное не по тебе. Не смотри так на меня. Я тебя не боюсь.
— Слава небу. Этого только не хватало.
— Итак... что я хотел тебе сказать? Ага. Знаешь, сначала я думал, что ты хочешь быть сам по себе и поэтому так зубришь, что тебе мало быть просто пилотом — тебе нужен большой успех. Я только ждал, когда ты начнешь задирать нос. Больше того, когда ты в споре загонял в угол Нормерса и Вентури и когда ты, тихоня, бросался в ученые дискуссии, знаешь, я думал, что ты уже начинаешь задирать нос. Но потом был взрыв, помнишь?
— Тот, ночью...
— Да. И Керенея, и Арктур, и та луна. Дорогой, луна до сих пор мне снится, однажды я даже упал с постели. Ну, эта луна! Да, ну что... понимаешь. Склероз, видно, у меня. Все время забываю... Но потом произошло все то, и я убедился, что ты не к этому стремился. Просто ты так любишь, не умеешь иначе. Ты помнишь, как просил Вентури дать тебе его личный экземпляр той книги, красной такой,— что это была за книга?
— Топология гиперпространства...
— Вот-вот. И он сказал: «Это для вас слишком трудно, Брегг. Вы не подготовлены...»
Я рассмеялся, так прекрасно он подражал голосу Вентури.
— Он был прав, Олаф. Это было очень трудно.
— Да, сначала, но потом ты с этим справился, не так ли?
— Да. Но... без удовлетворения. Ты знаешь, почему. Бедный Вентури...
— Ничего не говори. Неизвестно, кто кого должен жалеть — в свете дальнейших событий...
— Он уже не может никого жалеть. Ты был тогда на верхней палубе, а?
— Я?! На верхней? Ты что, я стоял рядом с тобой!
— Правда. Если бы он не выпустил все охлаждение сразу, то, может, обошлось бы только ожогами, как у Арне. Вентури растерялся.
— Так ты думаешь? Нет, ты совершенство! Ведь Арне все равно погиб!
— Через пять лет. Пять лет — это все же пять лет.
— Таких лет?
— Теперь ты сам так говоришь, а совсем недавно, у бассейна, когда я сказал нечто подобное, ты на меня набросился.
— Это было невыносимо, но и прекрасно. Ну, признайся. Скажи сам, впрочем, что ты можешь сказать. Когда ты вылез из той дыры на Ке...
— Отвяжись ты с этой дырой!
— Не отвяжусь. Не отвяжусь, так как именно тогда я понял тебя. Мы еще хорошо не знали друг друга. Когда Джимма сказал мне, это было через месяц, что Ардер летит с тобой, я подумал — не могу даже тебе сказать что!
Я пошел к нему, но не стал ничего выяснять. Он, естественно, сразу все понял. «Олаф,— сказал он мне,— не сердись. Ты мой самый лучший друг, но теперь я лечу с ним, не с тобой, так как...» — знаешь каким тоном сказал?
— Не знаю,— с трудом проговорил я. У меня сдавило горло.
— «Потому, что он один спустился вниз. Он один. Никто не верил, что туда можно спуститься. Он сам не верил». Ты надеялся вернуться?
Я не ответил.
— «Видишь, нашелся один дурачок! Он или вернется вместе со мной,— сказал Ардер,— или не вернется никто...»
— И я вернулся один...— пробормотал я.
— И ты вернулся один. Я не узнал тебя. Как я тогда испугался! Я был внизу, у насосов.
— Ты?
— Я. Смотрю — кто-то чужой. Совершенно посторонний тип. Подумал, что это галлюцинация... у тебя даже скафандр был красный.
— Это была ржавчина. Шланг у меня лопнул.
— Знаю. Ты мне говоришь? Ведь это я чинил потом этот шланг. Как ты выглядел... Ну, а потом...
— Это с Джиммой?
— Да. Этого нет в протоколах. Ленту стерли через неделю. Сам Джимма, кажется. Я думал тогда, что ты его убьешь. Черное небо!
— Не говори мне об этом,— попросил я. Я чувствовал, что во мне поднимается злость.— Не говори мне, Олаф. Прошу тебя.
— Без истерики. Ардер был мне очень дорог.
— Что значит, дорог, не дорог, какое это имеет значение! Ты болван. Если бы Джимма дал мне резервный вкладыш, Ардер сидел бы здесь с нами! Джимма был слишком прижимист, он боялся, что у него не будет транзисторов, а того, что у него не будет людей, не боялся...
Я помолчал.
— Олаф, это чистое безумие. Хватит об этом.
— Гэл, мы, видно, не можем не говорить об этом. По крайней мере, когда мы вместе. Джимма уже никогда потом не...
— Отстань от меня с Джиммой, Олаф. Олаф! Все. Точка. Не хочу слышать ни одного слова!
— А о себе мне тоже нельзя говорить?
Я пожал плечами. Белый робот хотел убрать со стола, но только выглянул из холла и скрылся. Может быть, его встревожили наши возбужденные голоса.
— Гэл, скажи, чего ты, собственно, злишься?
— Не притворяйся.
— Ты серьезно?
— Как чего? Ведь я в этом виноват...
— Ты?
— С Ардером.
— Что-о?
— Ясно. Если бы я до старта настоял, если бы Джимма дал...
— Ну вот! Откуда ты мог знать, что у него сломается именно радио? Могло же выйти из строя что-то другое?
— Если бы. Если бы. Но не было никакого «если». Было радио.
— Подожди. Ты носил такое в душе шесть лет, и тебя даже ни разу не прорвало?
— Что я мог сказать? Я думал, все и так ясно.
— Ясно! Черное небо! Что ты говоришь! Если бы ты об этом сказал, то каждый решил бы, что ты сошел с ума. А когда у Эннессона произошла расфокусировка, в этом тоже ты виноват? А?
— Нет. Он... ведь... расфокусировка случается...
— Я знаю. Все знаю. Не меньше тебя. Не бойся. Гэл, я не успокоюсь, пока ты не расскажешь...
— Опять?
— Что ты вбил себе в голову? Это же. полнейшая чепуха. Ардер сказал бы тебе то же самое, если бы мог.
— Спасибо.
— Гэл, я тебе врежу...
— Осторожно. Я тяжелее тебя.
— Я очень зол, понимаешь? Болван!
— Олаф, не кричи так. Мы здесь не одни.
— Хорошо. Ладно. Но это чепуха или нет?
— Нет.
Олаф так втянул в себя воздух, что у него даже ноздри побелели.
— Почему? — спросил он почти нежно.
— Потому что я еще раньше заметил, какой Джимма прижимистый. Я обязан был все предвидеть, схватить его за горло тогда, а не когда вернулся с известием о смерти Ардера. Я был слишком покладист. Поэтому.
— Ну, успокойся, успокойся. Ты проявил мягкость... Да? Нет! Я... Гэл! С меня хватит. Я уезжаю.
Он вскочил. Я тоже.
— Ты что, с ума сошел! — крикнул я.— Уезжаешь! Правда? Из-за того, что...
— Да. Да. Почему я должен выслушивать твой бред? И не подумаю. Ардер не отвечал. Да?
— Успокойся.
— Не отвечал, да?
— Не отвечал.
— Могла быть корона?
Я не ответил.
— Вероятны тысячи других аварий? А, возможно, он вошел в полосу отражения? Может, у него погас сигнал, когда он потерял космическую связь в турбуленциях? Может, у него размагнитились излучатели над пятном и...
— Хватит.
— Разве я не прав? Тебе не стыдно?
— Я ведь ничего не сказал.
— А, ничего. Но могло же случиться разное?
— Могло...
— Тогда почему ты твердишь — радио, радио и больше ничего, только радио?
— Может, ты и прав...— согласился я. На меня навалилась сильная усталость, и мне стало все безразлично.— Может, ты и прав,— повторил я.— Радио... просто это самое вероятное, знаешь... Нет. Молчи. И так наговорили в десять раз больше, чем следовало. Лучше помолчать.
Олаф подошел ко мне.
Читать бесплатно другие книги:
