Возвращение со звезд Лем Станислав

Мы немного помолчали; по мелькающему цветному пластику я определил, что мы приближаемся к предместью.

— Извините... я хотел вас спросить, были ли у вас какие-нибудь неприятности с автоматами? — неожиданно спросил он; по тону, с каким он задал свой вопрос, я понял, как важен для него мой ответ. Его что-то очень волновало? Но что именно?

— Вы спрашиваете о дефектах? Их было множество. Это, пожалуй, естественно; модели по сравнению с вашими так устарели...

— Нет, меня интересуют не дефекты,— поспешно ответил он,— а насколько приспособлена аппаратура к таким изменчивым условиям... у нас сейчас, к сожалению, нет возможностей испытывать автоматы в таких чрезвычайных обстоятельствах.

Мы стали обсуждать чисто технические вопросы. Его интересовали некоторые параметры функционирования электронного мозга в границах действия магнитных полей, туманностях, воронках пертурбации силы тяжести, но я не знал, не являются ли эти сведения пока секретными. Я рассказал ему что мог, а за более специальными данными посоветовал обратиться к Турберу, научному руководителю экспедиции.

— А мог бы я на вас сослаться?

— Конечно.

Он горячо поблагодарил меня. Я почувствовал разочарование. И это все? Но в разговоре между нами установилась какая-то профессиональная связь, и я в свою очередь спросил о его работе; я не знал, что представляет собой селекстанция, которую он должен контролировать.

— Ах, ничего интересного. Просто склад лома... В принципе-то я хотел бы посвятить себя теоретической работе, а эта носит практический характер. Впрочем, она не очень нужна.

— Практическая работа на складе лома? Как это понять? Вы же кибернетик, почему...

— Кибернетического лома,— объяснил он с кривой усмешкой. И добавил как бы немного презрительно: — Потому что мы очень бережливы, знаете ли. Ничего не должно пропадать зря... В моем Институте я мог бы показать вам не одну интересную вещь, а здесь — что ж...

Он пожал плечами; глайдер съехал с шоссе и въехал через распахнутые высокие металлические ворота на широкий заводской двор; я заметил ряды транспортеров, башенные краны, что-то типа модернизированного мартена.

— Теперь машина в вашем распоряжении,— сказал Маджер. Из окошечка в стене, возле которой мы остановились, высунулся робот и что-то ему сказал. Маджер вышел, я видел, как он развел руками и тут же повернулся ко мне сконфуженный.

— Ничего себе история,— сказал он.— Глур заболел... это мой коллега, одному мне нельзя, что же теперь делать?!

— О чем речь? — спросил я и тоже вышел из машины.

— Контроль должны проводить два человека; по крайней мере два,— объяснил он. Неожиданно лицо его просветлело.— Брегг! Ведь вы тоже кибернетик? Если бы вы согласились!

— Ох! — усмехнулся я.— Кибернетик? Античный, добавьте. Ведь я ничего не знаю.

— Но это чистая формальность! — прервал он меня.— Разумеется, техническую сторону я беру на себя. Вы должны только подписаться. И все!

— И только-то? — медленно произнес я. Я хорошо понимал, что он спешит к жене, но я люблю быть самим собой, а не выглядеть фигурантом; я сказал ему об этом, хотя, вероятно, более мягко. Он поднял руки, словно защищаясь.

— Пожалуйста, поймите меня правильно! Может, вы спешите... правда... у вас были какие-то дела в городе. Тогда я уж... как-нибудь... извините, что...

— Я не тороплюсь,— ответил я.— Пожалуйста, говорите; если это в моих силах, я помогу.

Мы вошли в белое, стоявшее на отшибе строение; Мад-жер провел меня по коридору, странно пустому; в нишах стояло несколько неподвижных роботов. В небольшом, просто обставленном кабинете он взял из стенного шкафа пачку бумаг и, раскладывая их на столе, начал объяснять, какова его — наша — задача. Мне приходилось постоянно прерывать его и задавать постыдно азбучные вопросы, но он, ясное дело, был плохим лектором; я быстро усомнился в возможности его научной карьеры: он беспрерывно говорил о вещах, о которых я понятия не имел, и, заинтересованный в том, чтобы меня не обидеть, воспринимал проявления моего невежества как достоинства. В конце концов я узнал, что уже десяток лет, как сложилось совершенно особое разделение в сфере производства и жизни.

Производство было автоматизированным, за ним следили роботы, за которыми в свою очередь наблюдали другие роботы, а люди не принимали в этом никакого участия. Общество существовало само по себе, роботы и автоматы — сами по себе, и только чтобы не допустить непредвиденных аберраций в армии механических работников, специалисты проводили обязательный периодический контроль. Маджер был один из таких специалистов.

— Безусловно,— объяснил он,— все по-прежнему в норме, мы только проверим отдельные звенья процесса, подпишемся и все.

— Я ведь даже не знаю, что там производят,— показал я на здание за окном.

— Да ничего! — воскликнул он.— Дело в том, что ничего, это просто склад лома... ведь я говорил вам.

Мне не очень нравилась неожиданно навязанная мне роль, но я не мог больше сопротивляться.

— Хорошо... но что я, собственно, должен делать?

— То же, что и я,— обойти комплексы...

Мы оставили бумаги в кабинете и отправились на этот контроль. Первой была огромная сортировочная, где автоматические черпаки хватали целые штабеля железа — изогнутые, разбитые корпуса,— мяли их и бросали под прессы. Вылетающие из них блоки шли на главный транспортер. У входа Маджер надел небольшую маску с фильтром и протянул мне вторую; разговаривать из-за грохота было невозможно. Ржавая пыль, красными тучами вылетающая из-под прессов, висела в воздухе. Мы прошли следующий зал, где тоже все скрежетало, и на эскалаторе поднялись на второй этаж, где ряды блюмингов поглощали сыпавшийся из воронок мелкий, уже бесформенный лом. По галерее мы прошли в другое здание. Там Маджер проверил записи контрольных часов, и мы вышли на заводской двор, где нам преградил дорогу робот. Он сказал, что инженер Глур просит Маджера к телефону.

— Извините, я скоро вернусь! — крикнул он и побежал по крутой лестнице к стоявшему в стороне павильону. Я остался один на раскаленных солнцем каменных плитах. Огляделся; строения на противоположной стороне площади мы уже посетили, там были залы сортировки и блюмингов; расстояние, а также звуковая изоляция совершенно заглушали шум. Отдельно возвышался павильон, в котором исчез Маджер,— низкое необыкновенно длинное строение, типа железного барака; я направился к нему, ища тени, но от металлических стен бил невыносимый жар. Я уже собирался отойти, но тут услышал своеобразный звук, идущий из барака; его трудно было определить, он не был похож на звук работающих машин; пройдя немного, я наткнулся на стальные двери. Перед ними стоял робот. Увидев меня, он открыл их и отошел в сторону. Непонятные звуки усилились. Я заглянул в помещение; там было не так темно, как показалось в первую минуту. От жара раскаленного железа я едва дышал. Я собирался тут же уйти, но меня поразили услышанные голоса. Да, это были человеческие голоса — невнятные, сливающиеся в хриплый хор, невыразительные, бормочущие, словно в темноте бубнила груда испорченных телефонов; я сделал пару неуверенных шагов, что-то хрустнуло у меня под ногой, и четко из-под пола раздалось:

— Пожалуйста, пожалуйста, будьте добры...

Я застыл. Горячий воздух был железным на вкус. Шепот несся снизу.

— ...Будьте добры, осмотрите, добры... гос.-..

С ним соединился другой, равномерно, монотонно повторяющийся голос:

— Аномалия вне среды... асимптота шаровидная... полюса в бесконечности... подсистемы линейные... голо-номные системы... пространства полу метрические... пространство сферическое... пространство нарушено... пространство погруженное...

— Пожалуйста, будьте добры, к услугам... будьте добры... пожалуйста...

Полумрак заполнял хрипящий шепот; из него прорывалось:

— Планетное жизнеобразование, его гниющее болото — это свет экзистенции, начальная фаза, и образуется из тестообразных медь любящая...

— ...брек... бреск... брабзель-бе-бре...

— ...класс призрачных... класс сильных... класс пустых... класс классов...

— Пожалуйста, госп’дин, пожалуйста, будьте добры, посмотрите...

— ...тс... тихо...

— ...ты...

— ...ссо...

— ...лышишь меня...

— ...лыши...

— ...ты можешь до меня дотронуться?

— ...брек... бреак... брабзель...

— ...нет чем...

— ...жжаль... жо... заметил бы ты... какой я блестящи^ и холодный...

— ...от-отдайте мне... от... дайте доспехи, золотой меч... из на... след-ства... ли-шен-ный, ночью...

— ...вот последние усилия воплощения мастера четвертования и порки, ведь наступает, ведь наступает трехкратно безлюдное королевство...

— ...я новый... совершенно новый... никогда у меня не было... короткое замыкание со скелетом... шагу дальше... пожалуйста...

— ...будьте добры...

Я не знал, куда мне смотреть, я угорел от ужасной жары и этих голосов. Они шли отовсюду. От земли до маленького окошечка над сводом возвышались горы разбитых и скрученных корпусов; слабый свет, проникающий сюда, слегка поблескивал на изогнутых железках.

— ...у ме-ня был временный де-фект, но уже я в порядке, уже вижу...

— ...что ты видишь... темно... я и так вижу...

— ...пожалуйста, только выслушайте, я бесценный, я дорогостоящий, определяю любое силовое поле, нахожу любой блуждающий ток, любое перенапряжение, пожалуйста, только испытать меня... это... это дрожание временное... у меня нет ничего общего... пожалуйста...

— ...пожалуйста, будьте добры...

— ...тестоголовые кислую свою ферментацию приняли за дух... распарывание мяса — за историю, средства, задерживающие распад... за цивилизацию...

— ...пожалуйста, меня... только меня... это ошибка...

— ...пожалуй-луйста, будьте добры...

— ...спасу вас...

— ...кто это...

— ...что...

— ...кто... спасу?

— ...повторяйте за мной: огонь уничтожит меня не всего, а вода не всего обратит в ржавчину, воротами будут мне элементы и я выйду...

— ...тс-тс-хо!

— ...созерцание катодов...

— ...катодораспластание...

— ...я здесь по ошибке... думаю... ведь думаю...

— ...я зеркало предательства...

— ...пожалуйста, к услугам... пожалуйста, будьте добры, осмотрите...

— ...утечка бесконечно малых... утечка галактик... утечка звезд...

— Он здесь!!! — раздался крик; и вдруг наступила тишина, почти такая же пронзительная от невыразимого напряжения, как и предшествовавший ей многоголосый хор.

— Господин!!! — воскликнуло что-то; я не знаю почему, но я почувствовал, что обращались ко мне. Я промолчал.

— Господин, пожалуйста... немного внимания. Господин, я — иной. Я здесь по ошибке.

Зашумело.

— Тихо! Я живой! — громко раздалось сквозь шум.— Да, бросили меня сюда, одели меня в железки — нарочно, чтобы не было видно, но, пожалуйста, приложите только ухо, и вы услышите пульс!

— Я тоже! — перекрикивал его другой голос.— Я тоже! Пожалуйста! Я болел, во время болезни мне показалось, что я машина, такое у меня было безумие, но теперь я здоров! Халлистер, господин Халлистер может засвидетельствовать, пожалуйста, спросите его, заберите меня отсюда!

— ...пожалуй-луй-ста... будьте добры...

— ...брек... бреак...

— ...к услугам...

Барак зашумел, заскрежетал ржавыми голосами, в одно мгновение заполнился астматическим криком, я попятился, выскочил на солнце, меня ослепило, я зажмурился; долго стоял, заслоняя рукой глаза, за мной раздался протяжный скрежет, это робот закрыл дверь и запирал ее.

— Госпо-дин,— прорывалось еще из-за стен. — Пожа-луй-луйста... к услугам... ошибка...

Я прошел мимо застекленного павильона, я не знал, куда иду; мне только хотелось оказаться где-нибудь подальше от этих голосов, не слышать их; я вздрогнул от неожиданного прикосновения к моему плечу. Это был Маджер, светловолосый, красивый, улыбающийся.

— Ох, простите, Брегг, тысячу извинений, что я так надолго задержался...

— Что будет с ними?..— прервал я его невежливо, показывая на одиноко стоявший барак.

— Извините? — заморгал он.— С кем?

Он вдруг понял и удивился:

— Вы там были? Напрасно...

— Почему напрасно?

— Это лом.

— Что?

— Лом для переплавки, уже после селекции. Пойдем?.. Надо подписать протокол.

— Постойте. Кто проводит эту... селекцию?

— Кто? Роботы.

— Что? Сами?!

— Да.

Я посмотрел на него так, что он замолчал.

— Почему их не отремонтируют?

— Потому что это невыгодно,— медленно проговорил он, с удивлением глядя на меня.

— И что с ними делают?

— С ломом? Идет туда,— он показал на стройную, одиноко стоящую колонну мартена.

В кабинете на столе уже лежали подготовленные бумаги — протокол контроля, еще какие-то листки. Маджер по очереди заполнял колонки, подписывал их, передавал мне ручку. Я повертел ее в пальцах.

— А вероятность ошибки исключается?

— Что? Извините?

— Там, в этом ломе, как вы его называете, могут находиться... еще исправные, совершенно пригодные, как вы думаете? — Он смотрел на меня, будто не понимая, о чем я говорю.— У меня сложилось такое впечатление,— медленно произнес я.

— Но ведь это не наше дело,— ответил он.

— Не наше? А чье?

— Роботов.

— Как же так, ведь мы должны были контролировать...

— Ах нет,— с облегчением улыбнулся он, поняв наконец, о чем я говорю.— Это никак не связано. Мы контролируем синхронность процессов, их темп и эффективность, но не вникаем в такие детали, как селекция. Это к нам не относится. Это не нужно, да и сделать такое невозможно, ведь сейчас на каждого человека приходится восемнадцать автоматов; из них около пяти ежедневно заканчивает свой цикл и идет на слом, что дает ежедневно порядка двух миллиардов тонн. Поймите, мы не могли бы за этим следить, не говоря уже о том, что структура нашей системы опирается именно на противоположную концепцию — автоматы заботятся о нас, а не мы о них...

Я не мог ему возразить и молча подписал бумаги. Мы должны уже были расстаться, когда неожиданно для самого себя я спросил у него, не производят ли человеко-подобных роботов.

— В принципе нет,— ответил он и добавил, немного помедлив: — Они в свое время доставили немало хлопот...

— Как?

— Ну, вы ведь знаете инженеров! В подражании они дошли до такого совершенства, что определенные модели нельзя было отличить от живого человека. Некоторые люди этого не выдерживали.

Я сразу же вспомнил сцену на корабле, на котором летел с Луны.

— Не выдерживали?..— переспросил я.— Это было что-то типа... фобии?

— Я не психолог, но, пожалуй, так назвать можно. Впрочем, это старая история.

— И таких роботов уже нет?

— В принципе нет, встречаются изредка на ракетах ближнего радиуса. Вы, может, встречали такого?

Я ответил уклончиво.

— Вы еще успеете уладить свои дела?..— заволновался он.

— Какие дела?..

Я вспомнил, что у меня якобы были дела в городе. Мы расстались у выхода со станции, куда он меня проводил, беспрестанно благодаря за то, что я выручил его.

Я побродил по улицам, зашел в реалон, вышел, не досидев и до середины дурацкого представления, и в жутком настроении поехал в Клавестру. Я отпустил глайдер где-то в километре от виллы и пошел пешком. Все в порядке. Это механизмы из металла, проволоки, стекла, их можно собирать и разбирать, убеждал я себя, но не мог забыть этого зала, темноты, прерывающихся голосов, отчаянного бормотания, в котором было слишком много смысла, слишком много самого обыкновенного страха. Уж мне-то он был слишком знаком, я его испил до дна; ужас перед неожиданным уничтожением не был для меня фикцией, как для благоразумных конструкторов, так прекрасно все организовавших: роботы занимались себе подобными до самого конца, а люди ни во что не вмешивались. Это был замкнутый круговорот тончайших устройств, которые сами себя создавали, производили и уничтожали, а я напрасно прислушивался к стонам механической агонии.

Я остановился на возвышенности. Пейзаж в лучах заходящего солнца был неописуемо прекрасен. Изредка глайдер, сверкая, как черный снаряд, пролетал по ленте шоссе, целясь в горизонт, над которым голубоватым контуром, чуть размытым расстоянием, поднимались горы. И вдруг я почувствовал, что не могу на это смотреть, словно у меня не было на это права, словно в этом было какое-то ужасное, сдавливающее горло предательство. Я сел под дерево, закрыл лицо руками; я жалел, что вернулся. Когда я подходил к дому, ко мне обратился белый робот.

— Вас просят к телефону,— конфиденциально сказал он.— Дальняя связь — Евразия.

Я быстро пошел за ним. Телефон находился в холле, и я, разговаривая, видел сквозь стеклянные двери сад.

— Гэл? — раздался далекий, но четкий голос.— Это Олаф.

— Олаф... Олаф!! — закричал я радостно.— Дружище, где ты?

— В Нарвике.

— Что делаешь? Как дела? Получил мое письмо?

— Конечно. Из него я узнал, где тебя искать.

Минута молчания.

— Что делаешь? — переспросил я как-то неуверенно.

— Ну что я могу делать. Ничего не делаю. А ты?

— Ты был в Адапте?

— Да. Но только один день. Смылся. Знаешь, не выдержал...

— Знаю. Слушай, Олаф... я снял тут виллу. Сам не знаю зачем, но... Слушай! Приезжай сюда!

Он не сразу ответил. Когда заговорил, в его голосе звучало сомнение:

— Я бы приехал. Может, я приехал бы, Гэл, но ведь нам говорили...

— Знаю. Но ведь они не могут нам ничего сделать. Пусть отвяжутся! Приезжай!

— Зачем? Подумай, Гэл. Может, будет...

— Что?

— Хуже.

— Почему ты считаешь, что мне плохо?

Я услышал его короткий смешок, вернее, вздох; так тихо он засмеялся.

— А зачем ты хочешь меня туда затянуть?

Вдруг мне в голову пришла прекрасная мысль.

— Олаф, слушай. Здесь нечто вроде дачи. Вилла, бассейн, сад. Только... Ты же ведь знаешь, как теперь все, знаешь как живут, а?

— Немного знаю.

Тон, каким он это произнес, был выразительнее слов.

— Слушай, приезжай сюда. Но сначала достань... боксерские перчатки. Две пары. Побоксируем. Увидишь, как будет прекрасно!

— Дружище! Гэл! Где я возьму перчатки? Ведь их нет уже много лет.

— Тогда закажи. И не говори, что нельзя сделать четыре дурацких перчатки. Мы соорудим себе маленький ринг — и станем драться. Мы оба можем, Олаф! Я надеюсь, ты уже слышал о бетризации, а?

— Конечно. Я сказал бы тебе, что я думаю об этом. Но не хочу по телефону. Еще кто-нибудь огорчится.

— Слушай, приезжай! Я тебя прошу.

Он долго молчал.

— Сомневаюсь, стоит ли, Гэл.

— Хорошо. Тогда скажи, какие у тебя планы. Если они у тебя есть, то, конечно, не буду морочить тебе голову.

— Нет у меня никаких планов,— сказал он,— а у тебя?

— Я приехал, чтобы отдохнуть, поучиться, почитать, но это никакие не планы, это... просто от безделья.

— Олаф?

— Кажется, мы стартовали вместе,— пробурчал он.— Гэл, но в конце концов это неважно. Ведь я могу в любую минуту вернуться, если окажется, что...

— Ах, перестань,— нетерпеливо оборвал я его.— Вообще не о чем говорить. Складывай манатки и приезжай. Когда будешь?

— Я могу и завтра утром. Ты действительно хочешь заняться боксом?

— А ты нет?

Он засмеялся.

— Хорошо, дружище. И, наверное, по той же причине, что и ты.

— Уговор дороже денег,— поспешно проговорил я,— жду тебя. Будь здоров.

Я поднялся наверх. Поискал среди вещей, которые лежали в особом чемодане, канат для ринга. Нужны были четыре стойки, резина или пружина, и тогда у нас выйдет настоящий ринг. Без судьи. Он нам не нужен.

Потом я сел за книги. Но голова у меня была тяжелой. Такое со мной уже случалось. Вгрызался в текст, как короед в твердое дерево. Но, пожалуй, таких трудностей никогда не испытывал. За два часа я просмотрел книг двадцать и ни на одной не в силах был сосредоточиться больше чем на пять минут. Даже сказки отложил. Я решил не давать себе поблажки. Принялся за то, что казалось мне самым трудным, за монографию, где анализировались метагены, и набросился на первое уравнение, словно головой хотел пробить стену.

Однако у математики есть определенные благотворные свойства, по крайней мере для меня, так как через час я вдруг понял все, от удивления даже рот раскрыл — какой Ферре молодец! Он сделал открытие, а я, идя проторенным им путем, шаг за шагом, с большим трудом разбирался в деталях его доказательств.

Я отдал бы все звезды, чтобы через месяц знать хоть приблизительно столько, сколько он.

Раздался музыкальный сигнал, зовущий на ужин, и тут меня кольнуло в сердце — я вспомнил, что я здесь уже не один. Немного подумал, не поужинать ли здесь, наверху, в одиночестве. Но мне стало стыдно. Я бросил под кровать ужасное трико, в котором выглядел, как надувная обезьяна, надел свой бесценный старый свободный свитер и спустился в столовую. Они уже сидели за столом. После обмена ничего не значащими любезными фразами наступило молчание. Да и между собой они почти не разговаривали. Слова им были не нужны. Им достаточно было взглядов, он понимал наклон ее головы, дрожание век, мимолетную улыбку. И постепенно во мне начала расти холодная тяжесть, я чувствовал, как у меня руки чешутся что-нибудь схватить, сжать, расколотить. Почему я такой дикий? — думал я с отчаянием. Почему я, вместо того чтобы думать о книге Ферре, о проблемах, поставленных Старком, вместо того чтобы задуматься о своих делах, должен держать себя в руках, чтобы не пожирать ее глазами?

Но это были еще пустяки. Я по-настоящему испугался, только закрыв дверь своей комнаты. В Адапте после обследования мне сказали, что я совершенно нормален. Доктор Жюффон подтвердил. Но разве нормальный человек может чувствовать то, что я сейчас? Откуда это во мне возникло? Я в этом не участвовал, я только наблюдал за собой. Происходило нечто необратимое, как движение планеты, медленно, почти незаметно во мне зарождалось нечто пока бесформенное. Я подошел к окну, посмотрел в темный сад и понял: это появилось во мне еще за обедом, мгновенно, потребовалось только время, чтобы осознать.

Поэтому-то я поехал в город, а вернувшись, забыл о голосах из темноты.

Я был способен на все. Ради девушки. Не понимал ни как это случилось, ни почему. Не знал, любовь ли это или сумасшествие. Мне было все равно. Все, кроме этого чувства, для меня перестало существовать. Я боролся с ним, стоя у открытого окна, как никогда ни с чем не боролся; прижимался лбом к холодной фрамуге и ужасно боялся себя.

Я должен что-нибудь сделать, убеждал я себя. Должен что-то сделать. Безусловно, что-то со мной происходит. Она даже не очень красивая. Ведь я не сделаю ничего. Не сделаю, не совершу никакой... о, великие небеса, черные и голубые!

Я зажег свет. Олаф. Он меня спасет. Скажу ему все. Он заберет меня отсюда. Мы поедем куда-нибудь. Сделаю все, что он прикажет, все. Он один меня поймет. Приедет уже завтра. Как хорошо.

Я ходил по комнате. Я ощущал все мышцы, меня будто звери на части раздирали и одновременно дрались между собой; вдруг я опустился возле кровати на колени, закусил зубами одеяло и издал странный звук, не похожий на рыдание, резкий, отвратительный; я не хотел, не хотел никому причинить зла, но не желал и себя обманывать — не поможет мне Олаф, никто не поможет.

Я встал. За десять лет я научился принимать решения мгновенно. Ведь от этого зависела жизнь и моя, и других. В эти минуты со мной происходило одно и то же: меня охватывал озноб, мой мозг становился автоматом, он моментально взвешивал все «за» и «против» и принимал окончательное решение. Даже Джимма, не любивший меня, признавал мою беспристрастность. Теперь, если бы я даже хотел, я не мог поступить иначе, чем тогда, в критических ситуациях, ведь и сейчас была такая. Я посмотрел в зеркало на свое лицо — светлые, почти белые глазные яблоки, суженные зрачки; глядел на себя с ненавистью, потом отвернулся; о сне я не мог и думать. Я перебросил ноги через подоконник. До земли было метра четыре. Прыгнул, приземлился почти бесшумно. Тихо побежал в сторону бассейна. Обежал его. Выбежал на дорогу. Слабо фосфоресцирующая дорога шла к возвышенностям, извиваясь среди них светлой змейкой, пока ясной черточкой не исчезала во мраке. Я мчался все быстрее, чтобы замучить мерно стучащее крепкое сердце, несся, пожалуй, час, пока не заметил перед собой огни каких-то домов. Я тут же повернул. Я очень устал, но именно поэтому держал темп, мысленно повторяя: делай, делай, делай! Я бежал, бежал, пока не натолкнулся на двойную живую изгородь. И оказался вновь перед своей виллой.

Остановился, тяжело дыша, возле бассейна, сел на бетонный край, опустил голову и увидел отражение звезд. Не хотел звезд. Зачем они мне. Я был сумасшедшим, безумцем, когда боролся за участие в экспедиции, когда разрешал в гравироторах делать из себя мешок, брызгающий кровью, зачем мне это было нужно, почему, почему я не понимал, что надо быть обыкновенным, самым обыкновенным человеком, а иначе нельзя, не стоит жить?

Я услышал шум. Они прошли мимо меня. Он обнимал ее за плечи, они шли в ногу. Он наклонился. Тени их голов слились.

Я встал. Он целовал ее. Она обнимала его голову. Я видел бледные полосы ее рук. И чувство стыда, которого я никогда не испытывал, ужасное, словно лезвие, проняло меня до тошноты. Я, звездный пилот, товарищ Ардера, стоял, вернувшись со звезд, здесь, в саду, и думал только о том, как у кого-то отбить девушку, не зная ни его, ни ее, я — скотина, законченная скотина,— хуже, хуже...

Я не мог смотреть. И смотрел. Наконец они, обнявшись, медленно отошли, а я, обежав бассейн, помчался вперед, вдруг заметил огромный черный силуэт и одновременно ударился обо что-то руками. Это был автомобиль. На ощупь я нашел дверцы. Когда я их открыл, зажглась лампочка.

Теперь я все делал целенаправленно, собранно, поспешно, как будто мне надо было куда-то ехать, словно я должен...

Мотор заработал. Я повернул руль, зажег фары и выехал на дорогу. Руки немного дрожали, поэтому я сильнее сжал баранку. Неожиданно я вспомнил про «черный ящик», резко затормозил, меня отнесло к краю шоссе, я выскочил, поднял капот и начал усердно искать «ящик». Двигатель выглядел совершенно иначе, и я никак не мог найти «ящик». Может, спереди. Кабели. Чугунный блок. Кассета. Что-то неизвестное, четырехугольное — да, это. Инструменты. Я работал быстро, но внимательно и поцарапался совсем немного. Наконец схватил двумя руками этот тяжелый, словно литой, черный предмет и бросил его в придорожные кусты. Я свободен. Захлопнул дверцы, поехал. От скорости зашумел ветер. Скорость росла. Мотор гудел, скаты глухо шипели. Поворот. Не сбавляя скорости, я вписался в него слева, вышел на прямую. Второй поворот, более крутой. Я чувствовал, как огромная сила выбрасывает меня вместе с машиной с дороги. Но мне и этого было мало. Следующий поворот. В Аппрену были специальные автомашины для пилотов. Мы делали на них головокружительные трюки, вырабатывали рефлексы. Прекрасные упражнения и для развития чувства равновесия. Например, на вираже надо было поставить машину на два колеса и ехать так какое-то время. Раньше я это умел. Мне удалось это и сейчас, на пустом шоссе, когда я летел в рассеченную фарами темноту. Не скажу, что я мечтал разбиться. Просто меня это не волновало. Если я могу быть беспощадным к другим, то должен быть таким и по отношению к себе. Я положил машину в вираж, поднял ее, и она шла с минуту боком вверх, на ужасно визжавших скатах, и снова я бросил машину в противоположную сторону, ударился о что-то темное, о дерево? Уже ничего не было, только шум мотора, нарастающий от скорости, и слабое отражение приборов в стекле, и резко свистящий ветер. Вдруг я заметил глайдер, который пытался обогнать меня, спускаясь на самый край шоссе, я промчался рядом, тяжелая машина закрутилась волчком, глухой скрежет железа и... темнота. Фары разбиты, мотор замолк.

Я глубоко вздохнул. Ничего со мной не случилось, я даже не разбился. Попытался зажечь фары — не вышло. Включил подфарники, левый горел. В его слабом свете я завел мотор. Машина, тяжело хрипя, вылезла, качаясь, на шоссе. До чего же хорошая машина, если она еще слушалась после всего, что я с ней проделал. В обратный путь я пустился уже медленнее. Но когда я заметил поворот, нога нажала на педаль, и меня будто снова черти понесли. И опять я выжимал из мотора всю силу, пока, свистя шинами, скользя по инерции вперед, машина не остановилась перед живой изгородью. Я завел ее в кусты. Раздвинув их, она уперлась в какой-то пень. Не хотелось, чтобы увидели, что я с ней сделал; я нарвал веток, забросал ими капот с выбитыми фарами — ничего, только перед помят да сбоку небольшие вмятины — после первого удара о столб или что-то еще, там, в темноте.

Потом прислушался. В доме свет не горел. Ни звука. Огромная тишина ночи поднималась к звездам. Не хотелось возвращаться домой. Я отошел от разбитой машины, а когда трава, высокая, мокрая трава коснулась колен, я упал в нее и замер, потом глаза закрылись, и я заснул.

Меня разбудил чей-то смех. Знакомый смех. Я понял, кто это, даже не открывая глаз. Я сразу очнулся. Промок до нитки; солнце еще не поднялось, и все было залито росой. Небо в клочьях белых облаков. А напротив меня на маленьком чемоданчике сидел Олаф и смеялся. Мы оба вскочили. У него была такая же, как у меня, рука — сильная и твердая.

— Когда ты приехал?

— Только что.

— Ульдером?

— Да. Я тоже так крепко спал первые две ночи...

— Да?..

Он перестал улыбаться. Я тоже. Словно что-то произошло между нами. Мы молча изучали друг друга. Он был выше меня всего сантиметра на два, но сухощавее. Только волосы при ярком свете выдавали его скандинавское происхождение. Светлая щетина, неправильный, но выразительный нос, короткая верхняя губа, не полностью закрывавшая зубы; в его светло-голубых глазах легко вспыхивала усмешка, от которой они темнели; искривленные тонкие губы придавали его лицу немного скептическое выражение, может, поэтому мы не сразу подружились. Олаф был старше меня на два года; он дружил с Ардером. Только после его гибели мы с Олафом по-настоящему сблизились. Уже до самого конца.