Возвращение со звезд Лем Станислав
— Один.
— Да.
— Почему?
— Ведь без Томаса нас, пилотов, оставалось только двое, а на «Прометее» должен быть пилот.
— И они согласились?
Я улыбнулся в темноте.
— Я был первым пилотом. Джимма не мог мне приказывать, только советовал, а я оценивал ситуацию и соглашался с ним или нет. Короче, в аварийных ситуациях решение принимал я.
— А Олаф?
— Ну, ты знаешь уже немного Олафа. Понятно, что полетел я не сразу. Но в конце концов это именно я послал Томаса. Ну, я полетел. Конечно, не в ракете.
— Не в ракете?..
— В скафандре с газовым пистолетом. На это потребовалось какое-то время, но не так много, как показалось. Мне доставил немало хлопот ферроискатель, это был прямо сундук, ужасно неудобный. Там он, конечно, ничего не весил, но, входя в тучу, я должен был внимательно следить за тем, чтобы им случайно не задеть чего-нибудь. Войдя в тучу, я перестал ее видеть, только звезды стали исчезать, сначала по краям, потом чернота заполнила полнеба. Я огляделся, «Прометей» светился издалека, у него было особое приспособление для люминесценции обшивки. «Прометей» казался белым длинным карандашом с грибком на конце — это был фотонный прожектор. Неожиданно все исчезло. Переход был резким. Может, одна секунда черной мглы, потом — ничего. Радио я выключил, вместо него в наушниках напевал ферроискатель. До края тучи я летел всего-то несколько минут, но спускался на поверхность больше двух часов — приходилось быть осторожным. Электрический фонарь мне не мог помочь, впрочем, я так и думал. Стал искать. Знаешь, как выглядят высокие сталактиты в пещерах...
— Знаю.
— Что-то в этом роде, только более зловещее. Но это я рассмотрел позднее, когда туча уже осела, а во время поисков я не мог ничего разглядеть, словно кто-то смолой залил стекла скафандра. Сундучок висел на лямках. Я направлял антенну, прислушивался, шел, вытянув руки,— никогда в жизни я столько раз не падал, сколько там. Благодаря слабому притяжению, падать было безопасно и, конечно, если бы не мрак, можно было бы легко сохранить равновесие. Но описать это тому, кто не видел, трудно. Планета представляла нагромождение остроконечных вершин и балансирующих скал — я ставил ногу и начинал куда-то валиться, конечно, с пьяной медлительностью; резко оттолкнуться я не мог, ведь тогда я бы минут пятнадцать поднимался вверх. Я должен был просто ждать, я пытался идти дальше, у меня под ногами осыпалось все — щебень, столбы, обломки камней, их соединяло необыкновенно малое притяжение, но это не значит, что огромный камень, упав на человека, не мог его убить — не силой тяжести, а своей массой; правда, время отскочить было, если, конечно, видишь, что на тебя рушится, или по крайней мере слышишь. Но там не было даже воздуха, и только по дрожанию скалы под ногами я понимал, что снова вывел из равновесия огромную скальную массу и должен ждать, не вынырнет ли из этой смолы обломок, который может меня придавить... Короче, я блуждал так долгие часы и давно перестал считать свою идею с ферроискателем гениальной... Каждый шаг приходилось делать с осторожностью, ведь я по неосмотрительности уже несколько раз оказывался в воздухе, то есть повисал, как в дурацком сне. В конце концов я поймал сигнал. Я терял его раз восемь, точно не помню сколько, только когда я разыскал ракету Томаса, на «Прометее» была уже ночь.
Ракета стояла боком, наполовину погрузившись в эту чертову пыль. Там пыль — самое мягкое, самое нежное, что только можно себе представить, понимаешь? Субстанция почти неощущаемая... самая легкая пушинка на Земле весит больше. Так невероятно малы частицы. Я заглянул в ракету, Томаса там не было. Я ухе сказал, что ракета стояла боком, но в этом я не совсем уверен; без специального аппарата определить вертикаль там невозможно, да и потребовалось бы на это несколько часов, ведь обыкновенный отвес там почти ничего не весит, он летал бы на конце веревки, как муха, не натягивая ее... Я не удивился, что он не пытался стартовать. Я забрался в ракету. Сразу же заметил, что он пробовал смастерить точный отвес из подручных средств, но у него ничего не получилось. Еды осталось порядочно, а вот кислорода не было. Он, видимо, все, что у него оставалось, перекачал в баллон скафандра и вышел.
— Зачем?
— Да, я тоже себя спрашивал: зачем? Он находился там три дня. В такой ракете есть только кресло, экран, рычаги и люк за спиной. Я немного посидел там. Понимал, что его уже не найду. В какой-то момент я подумал, что, может, он вышел как раз тогда, когда я прилетел, воспользовался газовым пистолетом, чтобы вернуться на «Прометей» и сидит уже там, а я барахтаюсь по этим пьяным скалам... Я выскочил из ракеты, меня подбросило вверх, и я полетел, не ощущая направления, ничего не ощущая. Знаешь, как бывает, когда в полнейшей темноте вдруг увидишь искорку? Как начинаешь фантазировать? Какие из нее выводишь лучи, какие рисуешь картины... вот с чувством равновесия происходит... тоже нечто подобное. Там, где нет силы притяжения, еще полбеды, к этому человек привыкает. Но когда появляется чрезвычайно слабое притяжение, как на той скорлупе... то внутреннее ухо раздражено, реагирует неверно, чтобы не сказать по-сумасшед-шему. То тебе кажется, что ты свечой мчишься в гору, то, что ты летишь в пропасть, и так все время. А то ощущаешь, что руки, ноги, туловище вращаются, перемещаются, словно все поменялось местами, и голова уже растет в другом месте.
Вот так я летел, пока не треснулся о какую-то стену, оттолкнулся от нее, зацепился за что-то, меня перевернуло, но я успел зацепиться за выступающую глыбу... Кто-то лежал. Томас.
Эри молчала. В темноте шумел Тихий океан.
— Нет, не волнуйся. Он был жив. Сразу сел. Я включил радио. С такого короткого расстояния мы очень хорошо слышали друг друга.
— Это ты? — отозвался Томас.
— Да, я,— ответил я. Сцена, как из дурацкой комедии, глупая сцена. Но так было. Мы встали.
— Как ты себя чувствуешь?..— спросил я.
— Прекрасно. А ты?
Такой вопрос меня немного удивил, но я проговорил:
— Спасибо тебе, очень хорошо. Дома тоже все здоровы.
Идиотский разговор, но я думал, что он специально так говорит, чтобы показать, как он прекрасно держится, понимаешь?
— Понимаю.
Когда Томас подошел ко мне, я ощупал его скафандр. Он был цел.
— У тебя есть кислород? — спросил я. Это было самое главное.
— Э, глупость,— ответил он.
Я задумался, что делать. Взлететь на его ракете? Пожалуй, не стоит, слишком рискованно. Правду говоря, я не очень обрадовался. Боялся, а вернее, не был уверен... трудно объяснить. Ситуация была нереальной, я чувствовал в ней нечто необычное, хотя точно не знал, что творится, даже слабо ориентировался в обстановке. Честно скажу, меня не радовала эта чудесная находка. Я размышлял, как спасти ракету. В конце концов я решил, что это не самое важное. Сначала я должен понять, что с Томасом. Мы стояли в черной ночи без звезд.
— Что ты делал все это время? — спросил я. Мне было важно это знать. Если он пытался что-то делать, хотя бы отбивать минералы, это был бы хороший знак.
— Всякое,— ответил он.— А что ты делал, Том?
— Какой Том? — спросил я, и мне стало немного не по себе, ведь Ардер погиб год назад, и Томас хорошо знал об этом.
— Ведь ты Том. Нет? Я узнаю твой голос.
Я промолчал, а он дотронулся рукавицей до моего скафандра, тот звякнул, Томас проговорил:
— Чертов мир, правда? Ничего не видно, ничего нет. Я представлял себе все совсем иначе. А ты?
Я подумал, что Ардер ему просто померещился, в конце концов... такое случалось не с ним одним.
— Да. Неинтересно здесь,— заметил я.— Тронемся, а, Томас?
— Тронемся? — удивился он.— Как это... Том?
Я перестал обращать внимание на этого Тома.
— А что, ты хочешь здесь остаться? — спросил я.
— А ты не хочешь?
Он разыгрывает меня, подумал я, но с меня хватит этих дурацких шуток.
— Не хочу,— проговорил я.— Мы должны возвращаться. Где твой пистолет?
— Я потерял его, когда умер.
— Что?!
— Но я не огорчился,— продолжал он.— Мертвому пистолет не нужен.
— Ну-ну,— сказал я.— Давай я тебя пристегну, и мы полетим.
— Ты с ума сошел, Том? Куда?
— На «Прометей».
— Ведь его здесь нет...
— Он там, дальше. Ну, давай я тебя пристегну.
— Подожди.
Он оттолкнул меня.
— Ты как-то странно говоришь. Ты не Том!
— Конечно, нет. Я — Гэл.
— Ты тоже умер? Когда?
Я кое-что понял и стал ему подыгрывать.
— Ну...— сказал я,— несколько дней назад. Давай я тебя пристегну...
Но он не разрешал. И мы стали препираться, сначала как бы шутливо, потом более серьезно, я попытался его ухватить, но в скафандре не сумел. Что делать? Я не мог оставить его ни на минуту, ведь второй раз я бы его не нашел. Чудеса дважды не случаются. А Томас думал, что он умер, и хотел остаться там. И так слово за слово; когда мне показалось, что я его убедил и он вроде бы согласился, я дал ему подержать свой газовый пистолет. Он приблизил свое лицо к моему, я почти его разглядел, и Томас через двойные стекла крикнул: «Негодяй! Ты обманул меня! Ты живой!» — и выстрелил в меня.
Эри уткнулась в мое плечо. При последних словах она вздрогнула, словно по ней прошел ток, и закрыла рукой мой шрам. Мы немного помолчали.
— Скафандр был очень хороший,— сказал я.— Он остался цел, понимаешь? Он вжался в меня, сломал основание ребер, сдавил их, разорвал мышцы, но не лопнул. Я даже сознания не потерял, только какое-то время был не в состоянии двигать правой рукой и чувствовал, как по телу течет теплая кровь. Вероятно, все же в какой-то момент я потерял сознание, потому что, когда очнулся, Томаса не было, и я не знал, когда и как он исчез. Я искал его на ощупь, на четвереньках, но вместо него нашел пистолет. Он, видно, бросил его сразу же после выстрела. Ну, и с помощью пистолета я выбрался. Они заметили меня, как только я появился над тучей. Олаф подвел корабль поближе, и меня втянули внутрь. Я сказал им, что не нашел его. Что наткнулся только на пустую ракету, а когда я споткнулся, пистолет выпал у меня из руки и выстрелил. Скафандр двойной. Кусочек железа отскочил. Он у меня здесь, под ребром.
Снова молчание, и гул волны, нарастающий, протяжный, словно она собиралась перескочить все пляжи, не сраженная неудачами своих предшественниц. Уменьшалась, разрушалась, разламывалась, слышался ее мягкий пульс, все ближе и тише — до полного безмолвия.
— Вы улетели?
— Нет. Ждали. Через два дня туча опустилась, и я полетел снова. Один. Понимаешь, почему?
— Понимаю.
— Я нашел его быстро, ведь скафандр светился в темноте. Он лежал под каменной иглой. Лица не было видно, так как стекла изнутри покрылись инеем, и,поднимая его, я подумал сначала, что держу в руках лишь пустую скорлупу... он почти ничего не весил. Но это был он. Я оставил Томаса и вернулся на его ракете. Потом я внимательно исследовал ее и понял, почему так все случилось. У Томаса остановились часы, обыкновенные часы — он потерял чувство времени. Они отсчитывали часы и дни. Я исправил их и перевел, чтобы никто не догадался.
Я обнял Эри. Я ощущал, как мое дыхание чуть шевелит ее волосы. Она ласково прикоснулась к рубцу.
— У него такая форма...
— Странная, правда? Его сшивали два раза, после первого швы разошлись... сшивал Турбер. Вентури, нашего врача, уже не было в живых.
— Это тот, кто дал тебе красную книгу?
— Да. Откуда тебе известно, Эри? Я говорил тебе? Вряд ли, это невозможно.
— Ты говорил Олафу,тогда, помнишь...
— Действительно. А ты запомнила! Такую мелочь! Я на самом деле свинья. Книга осталась на «Прометее» с другими вещами.
— У тебя там вещи? На Луне?
— Да. Но не стоит их забирать.
— Надо, Гэл.
— Любимая, мы устроили бы тут музей воспоминаний. Не выношу этого. Бели притащу вещи сюда, то для того, чтобы сразу сжечь их, сохраню лишь пару мелочей. Тот камешек...
— Какой камешек?
— У меня много всяких камней. Один с Керенеи, есть с планетоида Томаса — только ты не думай, что я занимался коллекционированием! Просто они остались в нарезках подошв, Олаф достал их и спрятал, сделав соответствующие надписи. Я не мог этого выбить у него из головы. Глупость, но... Я должен тебе об этом сказать. Да, даже обязан, чтобы ты не думала, что там все было страшно и что, кроме смерти, ничего не случалось. Представь себе... сосуществование миров. Сначала розовый, наилегчайший, сверхтонкий, бесконечность розового, в ней другая, пронизывающая ее, темнее, а дальше красное, почти синее, но это очень далеко, а вокруг самосвечение, невесомое, не похожее ни на облако, ни на туман. У меня не хватает слов. Мы вышли вдвоем из ракеты и смотрели. Эри, я этого не понимаю. Знаешь, у меня и сейчас перехватывает горло, так это было великолепно. Подумай, там нет жизни. Там нет ни растений, ни животных, ни птиц, ничего, никаких глаз, которые могли бы это увидеть. Я уверен — пожалуй, никто от сотворения мира на это не смотрел, мы с Ардером были первыми. И если бы у нас не испортился гравипеленгатор и мы не высадились, чтобы исправить его — лопнул кварц, и вылилась ртуть,— никто до конца света там не побывал бы и не увидел бы всего этого. Разве это не странно? Мы были готовы — ну, не знаю. Мы не могли оттуда уйти. Забыли, зачем сели, только стояли, стояли и смотрели.
— Что это было, Гэл?
— Не знаю. Когда мы вернулись и рассказали обо всем, Билл хотел обязательно полететь, но не удалось. У нас оставалось мало резервной мощности. Мы сделали массу снимков, но ничего не получилось — только розовое молоко с лиловым частоколом, и Билл бредил о фосфоресценции кремниеводородных испарений, во что сам он, по-моему, вряд ли верил, но от отчаяния, что не удастся исследовать, пытался все объяснить именно так. Это было как... как, собственно, ничто. Ничего подобного мы не знаем. Оно не похоже ни на что. Представляешь — огромная поверхность, но не ландшафт. Я говорил тебе — просто оттенки, чем дальше, тем темнее, прямо в глазах рябило. Движение — в то же время никакого движения. Плыло и стояло. Изменялось, словно дышало, и оставалось таким же, кто знает, может, самое главное — безмерное пространство. Будто за этой ужасной, черной вечностью существовала другая бесконечность, сконцентрированная и сильная, такая светлая, что, закрывая глаза, человек переставал в нее верить. Когда мы посмотрели друг на друга... Надо было знать Ардера. Я покажу тебе его фотографию. Он был выше меня, выглядел так, словно мог пройти сквозь стену и даже не заметить ее. Говорил всегда медленно. Ты слышала о той... дыре на Керенее?
— Слышала.
— Он торчал там, в скале, а под ним кипело горячее болото, в любую секунду оно могло подняться вверх и заполнить дыру, в которой он застрял, а он говорил: «Гэл, подожди. Я еще осмотрюсь. Может, удастся снять баллон. Нет. Не могу снять, ремни перекрутились. Но ты еще подожди». И так далее. Можно было подумать, что он говорит по телефону из гостиничного номера. И это не поза, он был просто таким. Самый трезвый из нас, всегда все просчитывал. Поэтому он полетел со мной, а не с Олафом, своим другом, но об этом ты слышала...
— Да.
— Ведь... Ардер. Я на него посмотрел и увидел слезы у него на глазах. Том Ардер. Он не стыдился своих слез ни тогда, ни потом. Когда мы вспоминали об этом, и не раз, другие сердились. Они думали, мы делаем это нарочно, притворяемся или что-то в этом роде. Таким образом мы становились... небожителями. Смешно, не правда ли? Ну, к делу. Мы посмотрели тогда друг на друга, и нам пришло в голову одно и то же. Хотя мы не знали, исправим ли гравипеленг, без него мы не нашли бы «Прометей», мы подумали: все же хорошо, что сюда попали и увидели такое радостное великолепие.
— Вы стояли на горе?
— Не знаю. Эри, там совсем другая перспектива. Мы смотрели как бы с высоты, но там не было склона. Подожди. Ты видела большой каньон в Колорадо?
— Видела.
— Представь себе каньон, но в тысячу раз больше. Или в миллион. И он состоит из красного или розового золота, почти совершенно прозрачный, сквозь него видны все слои, дуги, седловины его геологических формаций, все это невесомо, и плывет, и как бы улыбается тебе. Нет, не то. Любимая, мы очень старались с Ардером описать это, но у нас ничего не получилось. Этот камешек — оттуда... Ардер взял его на счастье. Он носил его всегда. Хранил в коробочке из-под витаминов. Когда камешек стал рассыпаться, Ардер обернул его ватой. Потом — когда я вернулся один — я нашел камешек под койкой в его кабине. Наверное, он выпал. Олаф, мне кажется, думал, что все случилось из-за того, что Ардер забыл камешек, но не осмеливался мне это сказать, ведь это слишком глупо... Что может быть общего между каким-то камешком и тем проводком, из-за которого у Ардера отказало радио?..
VIII
Олаф по-прежнему не давал знать о себе. Мое беспокойство перешло в угрызения совести. Я волновался, не решился ли он на какой-нибудь безумный поступок. Ведь он был одинок, еще больше, чем я до сих пор. Мне не хотелось втягивать Эри в непредвиденные неприятности, связанные с моими поисками, поэтому я решил сначала поехать к Турберу. Я еще не знал, попрошу ли я у него совета,— мне хотелось просто его увидеть. Адрес мне дал Олаф; Турбер находился в университетском центре Малголан. Я уведомил его о своем прибытии и впервые расстался с Эри. В последние дни она стала молчаливой и беспокойной, вероятно, она тоже волновалась из-за Олафа. Я обещал ей вернуться поскорее, дня через два, а после разговора с Турбером не предпринимать никаких шагов, не посоветовавшись с ней.
Эри проводила меня до Хоулу, где я пересел на прямой ульдер. Пляжи Тихого океана уже опустели, приближались осенние штормы, и из окрестных городков исчезли разноцветные толпы молодежи. Я не удивился тому, что оказался чуть ли не единственным пассажиром серебряного снаряда. Полет в тучах, закрывающих все вокруг, продолжался меньше часа и закончился в сумерках. Город выплыл из наступающей темноты разноцветными огнями — высочайшие строения, «фужеры», светились во мгле, как тонкие, неподвижные языки пламени, их силуэты горели среди белых опор, как гигантские бабочки, связанные воздушными дугами самого высокого уровня коммуникаций; нижние этажи улиц образовывали извилистые цветные реки. Возможно, такое впечатление создавал туман, а может, это был эффект от стеклянных строительных материалов — достаточно сказать, что с высоты центр выглядел, как сгусток драгоценного стекла с различными прослойками, как хрустальный остров, осыпанный драгоценностями и возвышающийся в океане, зеркальная поверхность которого отражала светящиеся ярусы, вплоть до последних, уже еле видимых, словно из подземелий города пробивался его рубиновый раскаленный скелет. Трудно было поверить, что эта феерия переливающихся огней и красок — просто жилище нескольких миллионов людей.
Университетский комплекс располагался за городом. Там, внутри огромного парка, на бетонное покрытие опустился мой ульдер. О близости города можно было догадаться только по светло-серебристому зареву, покрывающему небо над черной стеной старых деревьев. Длинная аллея привела меня к зданию, темному, словно вымершему.
Я лишь приоткрыл огромные стеклянные двери, как тут же в середине загорелся свет. Я очутился в куполообразном холле, выложенном светло-голубой интарсией. Система переходов со звуконепроницаемой изоляцией привела меня в другой коридор, прямой и строгий. Я открывал одну дверь за другой, но все помещения были пусты, и казалось, будто они давно покинуты. Я поднялся наверх по обыкновенной лестнице, то есть с неподвижными ступенями. Вероятно, где-то был лифт, но мне не хотелось его искать. Наверху в обе стороны тянулся такой же коридор и такие же пустые комнаты; на двери одной из них я заметил небольшую карточку с четкой надписью: «Здесь, Брегг». Я постучал и тут же услышал голос Турбера.
Я вошел. Он сидел, согнувшись на фоне темного, во всю стену, окна. На письменном столе, за которым он работал, горела лампа. Стол был завален бумагами и книгами — настоящими книгами, а на втором столе, поменьше, стоявшем рядом, лежали большие горсти кристаллического зерна и различные аппараты. Перед ним возвышалась стопка бумаги, и ручкой — простой ручкой, которая пишет чернилами! — он делал пометки на полях.
— Садись! — предложил он, не поднимая головы.— Я уже заканчиваю.
Я сел в низкое кресло возле письменного стола, но тут же отодвинул кресло немного в сторону, так как яркий свет мешал мне рассмотреть лицо Турбера.
Он работал, как обычно, медленно, наклонив голову, щурясь от яркого света лампы. Он находился в самой скромной комнате, какую я до сих пор видел,— матовые стены, серые двери, никаких украшений, следов наскучившего золота, по обе стороны дверей — квадратные, темные сейчас экраны, стену возле окна занимали металлические шкафчики, возле одного стоял высокий рулон карт или технических чертежей. Вот, собственно, и все. Я посмотрел на Турбера. Лысый, крупный, грузный, он писал, время от времени смахивая слезу с глаз. Они всегда у него слезились, а Джимма (он любил выдавать чужие секреты, особенно те, которые люди тщательно скрывали) как-то сказал мне, что Турбер боится за свое зрение. Тогда я понял, почему Турбер всегда ложится первым, когда мы меняем ускорение, и почему — в последующие годы — разрешал другим выполнять работу, которую раньше делал сам.
Турбер собрал листы бумаги, постучал ими о стол, выравнивая края, спрятал их в папку, закрыл ее и только тогда, опуская большие руки с толстыми, плохо гнущимися пальцами, проговорил:
— Приветствую тебя, Гэл. Как идут дела?
— Не жалуюсь. Разве... ты один?
— Ты хочешь узнать, здесь ли Джимма? Его нет, он уехал вчера. В Европу.
— Ты работаешь?
— Да.
Наступило короткое молчание. Я не представлял себе, как он отнесется к моим словам, поэтому хотел сначала узнать, что он думает о мире, который мы застали, вернувшись сюда. Правда, зная его, я не рассчитывал на откровенность. Он скрывал обычно свои мысли.
— Ты давно уже здесь?
— Брегг,— сказал он, по-прежнему сохраняя спокойствие.— Я сомневаюсь, что тебя это интересует. Не хитри.
— Возможно, ты прав,— проговорил я.— Ну, что мне говорить?
Меня раздирало внутреннее противоречие — что-то среднее между раздражением и робостью, какое всегда охватывало меня в его присутствии. То же испытывали и другие. Я никогда не знал, шутит он, насмехается или говорит серьезно; при всем спокойствии, при всем внимании к собеседнику он оставался совершенно неуловимым.
— Не надо,— проронил он.— Может, позднее. Откуда ты прибыл?
— Из Хоулу.
— Прямо оттуда?
— Да... а почему ты спрашиваешь?
— Это хорошо,— сказал он, словно не слышал моих последних слов. Секунд пять он смотрел на меня неподвижно, будто желал убедиться в моем присутствии; его взгляд не выражал ничего, но я уже догадался — что-то случилось. Я не был только уверен, скажет ли он мне. Предугадать его поведение я не мог. Я размышлял, с чего'мне начать, а он тем временем разглядывал меня все внимательнее, словно я предстал перед ним в новом образе.
— Что делает Вабах? — спросил я, когда это молчаливое наблюдение, по моему мнению, затянулось сверх меры.
— Он поехал с Джиммой.
Я спрашивал его не об этом, и он знал, что я имел в виду, ведь в конце концов я приехал сюда не из-за Вабаха. Снова наступило молчание. Я уже стал раскаиваться в своем решении.
— Я слышал, что ты женился,— вдруг сказал он, как бы нехотя.
— Да,— ответил я, может быть, слишком сухо.
— Ты доволен?
Я пытался любой ценой найти другую тему. В голову приходил только Олаф, но о нем пока не хотелось спрашивать. Я боялся усмешки Турбера — я помнил, как она приводила в отчаяние Джимму, да и не только его. Турбер чуть приподнял брови и спросил:
— Какие у тебя планы?
— Никаких,— ответил я искренне.
— А ты хотел бы что-нибудь делать?
— Да. Но смотря что.
— Ты ничего до сих пор не делал?
Сейчас я, наверное, покраснел. Я разозлился.
— Почти ничего... Турбер... я пришел... не по своему делу.
— Знаю,— проворчал он спокойно.— Стааве, да?
— Да.
— Был в этом определенный риск,— сказал он и слегка оттолкнулся от письменного стола. Кресло послушно повернулось в мою сторону.
— Освамм ожидал самого худшего, особенно после того, как Стааве выбросил свой гипногог... ты его тоже выбросил, а?
— Освамм? — удивился я.— Какой Освамм... подожди, тот из Адапта?
— Да. Он больше всего беспокоился за Стааве. Я разубедил его.
— Как это —: разубедил?
— Ну, Джимма поручился за вас обоих...— проговорил Турбер, словно все это время не слышал меня.
— Что?! — вскричал я, вскакивая с места.— Джимма?!
— Конечно, он сам ничего не знал,— продолжал Турбер.— И сказал мне об этом.
— Какого черта он ручался! — взорвался я, ошеломленный его словами.
— Он считал, что должен,— лаконично объяснил Турбер.— Ведь начальник экспедиции должен знать своих людей...
— Глупости...
— Я повторяю только то, что он сказал Освамму.
— Да? — возмутился я.— А чего Освамм в конце концов боялся? Что мы взбунтуемся или что?
— А у тебя не было желания? — спокойно спросил Турбер.
Я задумался.
— Нет,— наконец ответил я.— Серьезно никогда.
— И ты будешь бетризировать своих детей?
— А ты? — медленно спросил я.
Он первый раз улыбнулся, кончики бескровных губ дрогнули. Промолчал.
— Послушай, Турбер... ты помнишь тот вечер, после последнего разведывательного полета над Бетой... когда я тебе сказал...
Он равнодушно кивнул. Неожиданно мое терпение лопнуло.
— Тогда я тебе не сказал всего, знаешь. Мы были там вместе, но не на равных правах. Я слушался вас, тебя, Джимму, так как сам этого хотел. Все хотели — Вентури, Томас, Эннессон и Ардер, которому Джимма не дал запасной детали — прятал ее на всякий случай. Хорошо. Только какое ты имеешь право так говорить со мной, словно все время сидел на этом стуле? Ведь на Керенее ты послал Ардера вниз, во имя науки послал, ты, Турбер, а я вытянул его во имя его чертовых потрохов, а после того, как мы вернулись, оказывается, что осталось только право потрохов. Только они теперь принимаются во внимание, а все остальное — нет. А может, это я должен сейчас расспрашивать тебя о твоем здоровье и ручаться за тебя, а не наоборот? Как думаешь? Я знаю, что ты думаешь. Ты привез горы материалов, и у тебя есть во что спрятаться до конца жизни, и знаешь, что никто из этих любезнейших не скажет тебе: сколько жизней ты заплатил за этот спектральный анализ? одну? две? Не считаете ли вы, профессор Турбер, что это немного дороговато? Никто тебе такого не скажет, потому что у них нет к нам претензий. Но у Вентури есть. И у Ардера, и у Эннессона. И у Томаса. Чем ты станешь теперь расплачиваться, Турбер? Выводить из заблуждения Освамма — плата за меня? А Джимма — ручаться за нас с Олафом? Когда я тебя впервые увидел, ты делал то же, что и сейчас. Так было и в Аппрену. Ты вечно сидел над бумагами и все делал во имя науки...
Я встал.
— Поблагодари Джимму, что он поручился за нас...
Турбер тоже встал. Может, секунду мы пристально изучали друг друга. Он был ниже меня, но это не ощущалось. Его рост не имел значения. У него был непередаваемо спокойный взгляд.
— Ты предоставишь мне слово, или я уже осужден? — спросил он.
Я пробурчал что-то невразумительное.
— Тогда садись,— сказал он и, не дожидаясь, сам тяжело опустился в кресло.
Я сел.
— Кое-что ты, однако, сделал,— проговорил он таким тоном, словно мы до сих пор разговаривали о погоде.— Ты прочитал Старка, поверил ему, считаешь, что тебя обманули, и теперь ищешь виноватых. Если бы тебя это действительно волновало, то я мог бы взять вину на себя. Но речь не об этом. Старк убедил тебя после таких десяти лет? Брегг, я знал, что ты взбалмошный, но не предполагал, что ты — глупый.
Он замолчал, а я, странное дело, почувствовал сразу облегчение и освобождение. У меня не было времени разобраться в своих чувствах, он продолжал:
— Контакт галактических цивилизаций? Кто тебе о нем говорил? Никто из нас, никто из классиков — ни Меркью, ни Сисмониади, ни Радж Нгамели — никто, ни одна экспедиция не рассчитывала на контакт, и поэтому вся эта болтовня о путешествующих в пустоте археологических находках, об этой вечно опаздывающей галактической почте — просто опровержение положений, которых никто не выдвигал. Какая польза от звезд? А какая польза от экспедиции Амундсена? Андре? Никакой. Единственная временная польза была в том, что доказали — возможность. Доказали — это можно сделать. А точнее говоря,— с этим самым трудным для данного времени делом можно справиться. Нс знаю, Брегг, удалось ли это нам. Правда не знаю. Но мы были там.
Я молчал. Турбер больше не смотрел на меня. Он оперся кулаками о стол.
— В чем тебя убедил Старк — в бесполезности космодромии? Будто мы сами этого не знали! А полюса? Что было на полюсах? Те, кто их покорял, знали, что там ничего нет. А Луна? Что искала группа Росса в кратере Эратосфена? Бриллианты? А зачем Бант и Егорин прошли через центр диска Меркурия? Чтобы загореть? А Келлен и Оффшаг — единственно, что они знали точно, когда летели к холодной туманности Цербера,— это то, что там можно погибнуть. Ты отдаешь себе отчет в том, что на самом деле говорит Старк? Человек должен есть, пить и одеваться; все остальное — безумие. У каждого есть свой Старк, Брегг. У каждой эпохи он был. Зачем Джимма послал тебя и Ардера? Чтобы вы взяли пробы Короны с Новой? Кто послал Джимму? Наука. Как это все по-деловому, а? Изучение звезд. Брегг, как ты думаешь, полетели бы мы, если бы их не было? Я думаю, что полетели. Мы захотели бы познать эту пустоту, чтобы как-то оправдать полет, Геоиид или кто-нибудь другой сказал бы нам, какие ценные измерения и исследования можно будет провести по пути. Пойми меня правильно. Я не говорю, что звезды — только предлог. Ведь и полюс им не был. Нансену и Андре он был нужен... Эверест для Меллори и Ирвинга значил больше, чем воздух. Ты говоришь, что я командовал вами во имя науки? И сам знаешь, что это неправда. Ты испытывал мою память. Может быть, я испытываю твою? Ты помнишь планетоид Томаса?
Я вздрогнул.
— Ты тогда нас обманул. Полетел второй раз, зная, что он уже мертв. Не так ли?
Я молчал.
— Я понял уже тогда. Я не говорил об этом с Джим-мой, но предполагаю, что он тоже догадывался. Зачем ты туда полетел, Брегг? Это уже не были ни Арктур, ни Кере-нея — и некого было спасать. Зачем ты туда полез, чело-вече?
Я молчал. Турбер слегка усмехался.
— Знаешь, в чем наша незадача, Брегг? В том, что нам повезло и мы сидим здесь. Человек всегда возвращается с пустыми руками...
Он замолчал. Его усмешка перешла в гримасу, почти бессмысленную. С минуту он тяжело дышал, сжимая обеими руками край стола. Я смотрел на него, словно видел его впервые,— подумал, он же уже старый. Это открытие потрясло меня. Такое мне никогда не приходило в голову, будто он вообще был без возраста.
— Турбер,— тихо проговорил я,— послушай... но ведь это... это прощальное слово над могилой тех — беспокойных. Таких уже нет. И больше не будет. Ведь... однако... побеждает Старк.
Он приоткрыл рот, показались кончики плоских желтых зубов.
— Брегг, дай слово, что никому не скажешь то, что сейчас от меня услышишь.
Я колебался.
— Никому,— подчеркнул он.
— Хорошо.
Турбер встал, взял в углу рулон бумаги и вернулся с ним к письменному столу.
Он развернул рулон. Я увидел красную, словно начертанную кровью, распластанную рыбу.
— Турбер!
— Да,— спокойно ответил он, скатывая рулон.
— Новая экспедиция?
— Да,— повторил он, ставя рулон в угол, как оружие.
— Когда? Куда?
— Не скоро. До Центра.
— Туманность Стрельца...— прошептал я.
— Да. Приготовления затянутся. Но благодаря анабиозу...
Он продолжал говорить, но до меня доходили только отдельные слова: «полет в петле», «безгравитационная акселерация», а возбуждение, которое охватило меня, когда я увидел начертанный конструкторами силуэт огромной ракеты, сменилось неожиданной апатией, и я вяло, будто сквозь сгущающийся туман, рассматривал свои руки, лежащие на коленях. Турбер замолчал, поглядел на меня исподлобья, подошел к письменному столу и стал складывать папки с бумагами, словно желая дать мне время осознать невероятное известие. Я должен был забросать его вопросами — кто из нас, старых, полетит, сколько будет продолжаться экспедиция, какие у нее цели, но не спросил ни о чем. Даже о том, почему это держится в секрете. Я посмотрел на его погрубевшие огромные руки, на которых прошедшие годы оставили больше следов, чем на лице, и ощутил что-то вроде тупого злорадства — он тоже, наверное, не полетит. Я не доживу до их возвращения, даже если побью рекорд Мафусаила, подумал я. Все равно это не имеет уже никакого значения. Я встал. Турбер шелестел бумагами.
— Брегг,— проговорил он, не поднимая глаз,— я еще должен немного поработать; если хочешь, мы можем вместе поужинать. Переночевать ты можешь в дортуаре, он сейчас пуст.
Я буркнул «хорошо» и направился к двери. Турбер работал, словно я уже ушел. Я постоял немного у порога и вышел. Какое-то время я даже не понимал, где нахожусь, потом до меня дошел звучный равномерный стук — отзвук собственных шагов. Я приостановился. Я находился посередине длинного коридора между двумя рядами одинаковых дверей. Эхо шагов раздавалось по-прежнему. Кажется? Кто-то идет за мной? Я обернулся и заметил исчезающую в дальних дверях высокую фигуру. Это длилось какое-то мгновение, я не разглядел человека, а увидел только само движение и закрывающуюся дверь. Я не знал, что мне делать. Дальше идти не имело смысла — коридор заканчивался тупиком. Я повернул, прошел мимо огромного окна; над черным массивом парка серебрилось зарево города; я снова остановился у дверей с карточкой «Здесь, Брегг», за которыми работал Турбер. Мне уже не хотелось его видеть. Мне нечего было сказать — ему тоже. Вообще, зачем я сюда приехал? Вдруг я вспомнил зачем и удивился. Следовало войти и спросить про Олафа, но не сейчас. Не в эту минуту. У меня были силы, я чувствовал себя хорошо, но со мной происходило что-то, чего я не понимал. Я направился к лестнице. Напротив нее находилась последняя в ряду дверь, за которой только что исчез неизвестный. Я вспомнил, что заглядывал в эту комнату в самом начале, когда вошел в здание и искал Турбера; узнал кривую полосу ободранной краски. Комната была пуста. Что искал там вошедший человек?
Уверенный, что он ничего не искал, а только хотел от меня спрятаться, я долго стоял в нерешительности напротив лестницы, залитой белым неподвижным светом. Медленно-медленно я повернулся. Меня охватило непонятное беспокойство, даже не беспокойство — я ничего не боялся, а чувствовал себя как после анестезирующего укола; сосредоточенно, спокойно я сделал два шага, напряг слух, закрыл глаза, и тогда мне показалось, что я слышу за дверью дыхание. Невероятно. Теперь пойду, решил я, но не мог — слишком много внимания я уделил этой дурацкой двери, чтобы просто так уйти. Я открыл дверь и заглянул в комнату. Под небольшой лампой посередине пустой комнаты стоял Олаф. Он был в своем старом свитере с подвернутыми рукавами, словно только что бросил инструменты.
Мы смотрели друг на друга. Я упорно молчал, Олаф понимал, что я не произнесу ни слова, и начал первый:
— Как дела, Гэл...
Его голос звучал неуверенно.
Я не хотел притворяться, меня потрясли обстоятельства неожиданной встречи, а может, я еще находился под впечатлением оглушающих слов Турбера, во всяком случае, я ничего не ответил. Подошел к окну, из которого был тот же вид — черный парк и зарево над городом, повернулся и сел на подоконник. Олаф не пошевелился. Он продолжал стоять посередине комнаты; из книги, которую он держал в руках, выскользнул листок бумаги и упал на пол. Мы наклонились одновременно; я поднял листок и увидел схему корабля, того самого, что недавно показывал мне Турбер. Внизу виднелись пометки, сделанные рукой Олафа. «Значит, вот в чем дело»,— подумал я. Он не писал, так как сам летит и не хочет огорчать меня таким известием. Я должен ему сказать, что он ошибается, ведь я не собираюсь ни в какую экспедицию. Хватит с меня звезд; кроме того, я знаю все от Турбера, поэтому он может говорить со мной с чистой совестью.
Я внимательно рассматривал чертеж, словно испытывал полетные возможности ракеты, потом молча отдал ему листок, он взял его, немного помедлил, сложил вдвое и спрятал в книгу. Все происходило молча, я уверен, что неумышленно, но эта сцена, может, именно потому, что она разыгрывалась в тишине, приобрела символическое значение, словно я принимал к сведению его предполагаемое участие в экспедиции и, возвращая ему чертеж, одобрял его шаг без энтузиазма, но и без сожаления.
Когда я хотел заглянуть ему в глаза, он опустил их, но тут же бросил на меня взгляд исподлобья — не то неуверенный, не то смущенный. Даже сейчас, когда я уже обо всем знаю? Тишина маленькой комнаты становилась невыносимой. Я слышал немного учащенное дыхание Олафа. У него было усталое лицо и глаза не такие живые, как при последней нашей встрече, словно он много работал и мало спал, но в его глазах появилось какое-то совершенно новое, неизвестное мне выражение.
— У меня все хорошо...— медленно проговорил я,— а у тебя?
Читать бесплатно другие книги:
