Гроздья гнева Стейнбек Джон

— Давай яблочный. Постой… а вот этот пухлый с чем?

Мэй поднимает торт и нюхает его. Банановый.

— Отрежь кусок, да побольше.

Второй шофер говорит ей: два куска.

— Есть — два. Новые анекдоты слышал, Билл?

— Слышал. Сейчас расскажу.

— Ты поосторожнее при даме.

— Ничего, это безобидно. Мальчишка опоздал в школу. Учительница его спрашивает: «Ты почему опоздал?» А тот: «Я водил телку к быку». Учительница говорит: «Неужели отец сам не мог этого сделать?» А мальчишка отвечает: «Конечно, мог, только бык все-таки лучше».

Мэй заливается смехом, пронзительным, визгливым смехом. Эл аккуратно режет луковицу на доске, он смотрит на них, улыбается, потом снова опускает глаза. Шоферы — вот это люди! Оставят Мэй каждый по двадцать пять центов. Пятнадцать центов за торт и кофе, а десять — чаевые. И не заигрывают с ней.

Сидят рядом на табуретках, из кофейных чашек торчат ложки. Время проходит незаметно. А Эл скоблит противень, слушает их разговор, но не вмешивается. Голос Бинга Кросби смолкает. Диск останавливается, и пластинка ложится на место. Лиловый свет тухнет. Монетка, которая привела в движение механизм патефона, заставила Кросби петь, а оркестр аккомпанировать ему, — эта монетка падает в ящик с выручкой. Пять центов, в отличие от многих других монет, проделали настоящую работу, вызвали нужную реакцию у машины.

Из кофейника бьет пар. Компрессор холодильника начинает тихо гудеть, потом замолкает. Вентилятор в углу медленно крутится из стороны в сторону, нагоняя в комнату теплый ветерок. По шоссе № 66 вихрем пролетают машины.

— А у нас недавно остановилась машина из Массачусетса, — сказала Мэй.

Биг Билл сидел, обхватив сверху чашку рукой, так что ложечка торчала у него между большим и указательным пальцем. Он громко потянул горячий кофе, стараясь остудить его.

— Ты бы поездила сейчас по шестьдесят шестому. Машин полно — изо всех мест. И все идут на Запад. Никогда такого движения не видел. Иной раз попадется красавица, просто глаз не отведешь.

— А мы сегодня видели аварию, — сказал его товарищ. — «Кадиллак» громадный, наверно, сделан по специальному заказу. Красавец. Низкий, кремового цвета. И налетел на грузовик. Радиатор вмяло прямо в водителя. Девяносто миль делал, не меньше. Рулевой колонкой пропороло его насквозь, корчился, как лягушка на крючке. Красавица машина! Просто загляденье. А сейчас хоть задаром ее бери. Он один ехал, без шофера.

Эл поднимает глаза от плиты.

— А грузовик?

— Да это, собственно, и не грузовик был. Рыдван с отпиленным верхом. Набит посудой, матрацами, ребятишками, курами. Таких сейчас много, все едут на Запад. «Кадиллак» промчался мимо нас — обогнул на двух колесах, — а навстречу машина. Он — в сторону, а тут этот грузовик. Врезался в него на всем ходу. Пьяный, что ли, был? Одеяла, куры, ребятишки так и взлетели на воздух. Одного мальчонку убило. Просто в лепешку. Мы подъехали, а мужчина, который сидел за рулем, стоит и смотрит на мертвого мальчонку. Мы так ни слова от него и не добились. Молчит, будто немой. Сколько сейчас народу едет на Запад. Целыми семьями. Никогда такого не видал. И день ото дня все больше и больше. И откуда они только берутся?

— Не «откуда берутся», а куда едут? — сказала Мэй. — Иной раз и к нам сворачивают за бензином. Но, кроме бензина, редко что покупают. Говорят, будто они воруют. Да у нас плохо ничего не лежит. Мы воровства не замечали.

Биг Билл, набивший рот тортом, взглянул в загороженное сеткой окно. — Ну, привязывай все свое добро на веревочки. Вот они, едут.

«Нэш» выпуска 1925 года устало свернул с шоссе. Заднее сиденье у него было завалено мешками, сковородками, кастрюлями, а на этой поклаже, задевая головами о крышу, сидели двое мальчиков. На крыше лежал матрац и свернутая палатка; шесты от нее были привязаны к подножке. Машина остановилась у бензиновой колонки. Из нее медленно вышел темноволосый мужчина с длинным худым лицом. Оба мальчика, соскользнув с поклажи, спрыгнули на землю.

Мэй обогнула стойку и остановилась в дверях. Человек был одет в серые шерстяные брюки и синюю рубашку, потемневшую от пота на спине и под мышками. На мальчиках одни комбинезоны, потрепанные, заплатанные. Волосы у них были светлые, подстриженные ежиком, и торчали, как щетина, лица в грязных подтеках. Они подбежали прямо к мутной луже под водопроводным краном и стали ковырять босыми пальцами грязь.

Человек спросил:

— Вы разрешите нам налить воды, мэм?

Мэй досадливо поморщилась.

— Да наливайте, — и тихо бросила через плечо: — Я послежу за шлангом. — Она смотрела, как он медленно отвинчивал головку радиатора и, отвинтив, вставил туда резиновый шланг.

Светловолосая женщина, сидевшая в машине, сказала ему:

— Спроси, может, здесь дадут.

Человек вынул шланг из радиатора и снова завинтил головку. Мальчики взяли шланг у отца, поставили его торчком и стали пить с жадностью. Человек снял свою темную, грязную шляпу и с какой-то странной приниженностью остановился перед загороженной сеткой дверью.

— Нельзя ли купить у вас хлеба, мэм?

Мэй ответила:

— Здесь не бакалейная лавочка. У нас хлеб идет на сандвичи.

— Я знаю, мэм. — В его приниженности чувствовалось упорство. — Нам нужен хлеб, а до магазинов, говорят, еще далеко.

— Продашь, а сама ни с чем останешься. — Ответ Мэй звучал нерешительно.

— Мы голодные, — сказал человек.

— Так купите сандвичи. У нас хорошие сандвичи, с котлетами.

— Мы бы рады купить, мэм. Да не можем. Надо обойтись десятью центами. — И добавил сконфуженно: — Деньги совсем на исходе.

Мэй сказала:

— Какого же вам хлеба за десять центов? У нас дешевле пятнадцати нет.

Эл буркнул:

— Да перестань, Мэй. Дай им хлеба.

— Сами не обойдемся. Когда еще привезут.

— Не обойдемся, и ладно, — сказал Эл и, нахмурившись, стал помешивать ложкой картофельный салат.

Мэй передернула полными плечиками и покосилась на шоферов: ну что, мол, с ним поделаешь!

Она открыла дверь, и человек вошел, внося с собой запах пота. Мальчуганы, протиснувшись следом за ним, пошли прямо к прилавку с конфетами и уставились на него во все глаза. Но во взгляде у них горела не жадность, не надежда, даже не желание отведать этих лакомств, а изумление: ведь существуют же такие чудеса на свете! Они были одного роста и на одно лицо. Один стоял, почесывая большим пальцем ноги грязную щиколотку. Другой тихо шепнул что-то ему на ухо, и оба вдруг сунули руки в карманы тонких синих штанишек, оттопырив их стиснутыми кулаками.

Мэй выдвинула ящик и достала оттуда длинный кирпичик хлеба, завернутый в вощеную бумагу.

— Вот пятнадцатицентовый.

Человек сдвинул шляпу на затылок и сказал все с той же приниженностью:

— А нельзя ли… может, вы отрежете на десять центов?

Эл рявкнул:

— Да брось ты, Мэй! Отдай все.

Человек повернулся к Элу.

— Нет, мы хотим только на десять центов. Приходится все точно рассчитывать, мистер, иначе не доберемся до Калифорнии.

Мэй покорно проговорила:

— Берите весь за десять центов.

— Зачем же вас грабить, мэм?

— Берите. Раз Эл позволяет, значит, берите. — Она двинула по стойке завернутый в вощеную бумагу хлеб. Человек достал из заднего кармана кожаный кисет, развязал шнурки и открыл его. Кисет был набит серебряной мелочью и засаленными бумажками.

— Может, вам чудно, что приходится вот так жаться, — извиняющимся тоном проговорил он. — Но у нас впереди тысяча миль, еще не знаю, доберемся ли. — Он порылся в кисете указательным пальцем, нащупал десятицентовую монету и вытащил ее. Положив монету на стойку, он увидел, что случайно прихватил еще один цент. Хотел сунуть цент обратно в кисет, но в эту минуту глава его остановились на мальчуганах, застывших перед прилавком с конфетами. Он медленно подошел к ним. Показал на длинные полосатые леденцы. — Эти по центу штука, мэм?

Мэй посмотрела сквозь стекло.

— Которые?

— Вот эти, полосатые.

Мальчики подняли на нее глаза и перестали дышать: они стояли с открытыми ртами, их голые спины напряженно выпрямились.

— Эти?.. Нет… на цент пара.

— Тогда дайте мне две штучки, мэм. — Человек бережно положил медную монетку на прилавок. Мальчики чуть слышно перевели дух. Мэй достала два длинных леденца.

— Берите, — сказал человек.

Мальчики робко потянулись за конфетами, взяли по одной и, не глядя на нее, опустили руки вниз. Но они взглянули друг на друга, и уголки губ у них дрогнули в смущенной улыбке.

— Благодарю вас, мэм. — Человек взял хлеб со стойки и вышел за дверь, и мальчики напряженной походкой шагали за ним следом, каждый крепко прижимая к ноге кулак с полосатым леденцом. Они, как белки, прыгнули с переднего сиденья на высокую поклажу и, как белки, спрятались среди узлов.

Человек сел в машину, дал газ; дряхлый «нэш», пофыркивая и выпуская клубы голубого маслянистого дыма, выбрался на шоссе и снова пошел на Запад.

Шоферы, Мэй и Эл смотрели ему вслед.

И вдруг Биг Билл круто повернулся.

— Такие леденцы стоят не цент, — сказал он.

— А тебе какое дело? — огрызнулась Мэй.

— Им цена каждому пять центов, — продолжал Билл.

— Ну, поехали дальше, — сказал второй шофер. — Запаздываем. — Оба сунули руки в карман. Билл бросил на стойку монету; второй, увидев ее, снова полез в карман и положил свою монету рядом. Они повернулись на каблуках и зашагали к двери.

— Ну, всего, — сказал Билл.

Мэй остановила их:

— Подождите. А сдачу?

— Иди ты к черту! — крикнул Билл, и дверь за ними захлопнулась.

Мэй смотрела, как они садятся в большую грузовую машину, как она тяжело трогается с места на малом газе, потом, взвыв, переходит на обычную рейсовую скорость.

— Эл… — тихо проговорила она.

Эл поднял глаза от котлеты, которую он пришлепывал лопаткой, прежде чем завернуть в вощеную бумагу.

— Что тебе?

— Посмотри, — она показала на деньги, лежащие рядом с чашками, — две монеты по полдоллара. — Эл подошел к стойке, посмотрел на них и вернулся обратно.

— Шоферы, — благоговейно проговорила Мэй, — это вам не то дерьмо!

Мухи натыкались на проволочную сетку и с жужжанием улетали прочь. Компрессор снова загудел и умолк. По шоссе № 66 одна за другой проходили машины — грузовики, и обтекаемые красавицы легковые, и примусы на колесах; они злобно взвизгивали, проносясь мимо придорожного бара. Мэй собрала тарелки и счистила с них в ведро оставшиеся от торта крошки. Потом взяла мокрую тряпку и стала водить ею кругами по стойке. А глаза ее были прикованы к шоссе, по которому вихрем мчалась жизнь.

Эл вытер руки о передник. Посмотрел на бумажку, приколотую к стене над плитой. Там были какие-то отметки в три столбика. Эл подсчитал самый длинный. Потом, обогнув стойку, подошел к кассе, нажал регистр «О-О» и взял из ящика пригоршню монет.

— Ты что там делаешь? — спросила Мэй.

— Третий должен скоро выплатить, — ответил Эл. Он подошел к третьему автомату и опустил в него одну за другой несколько пятицентовых монет. После пятого раза в окошечке появились три полоски, и в чашку высыпался главный выигрыш. Эл забрал монеты горстью, вернулся к стойке, положил их в кассу и захлопнул ящик. Потом ушел на кухню и зачеркнул на бумажке самый длинный столбик. — К третьему чаще всего подходят, — сказал Эл. — Может, поменять их местами? — Он поднял крышку на кастрюле и стал мешать поставленное на медленный огонь тушеное мясо.

— И что они будут делать в Калифорнии? — сказала Мэй.

— Кто?

— Да вот эти, что только что заезжали.

— Это одному богу известно, — ответил Эл.

— Может, найдут там работу?

— А я почем знаю?

Мэй посмотрела на шоссе.

— Грузовик с прицепом. Остановится или нет? Хорошо бы остановился. — И когда громадный грузовик тяжело свернул с шоссе и подъехал к бару, Мэй схватилась за свою тряпку и протерла всю стойку. Она не забыла почистить и блестящий кофейник и прибавила газу в горелке. Эл положил перед собой несколько маленьких репок и стал чистить их. В бар вошли двое шоферов, одетых в одинаковую форму, и Мэй сразу повеселела.

— А, сестричка!

— У меня братцев нет, — ответила Мэй. Они засмеялись, и Мэй тоже засмеялась. — Что вам подать, молодые люди?

— Давай кофе. А торты какие?

— Ананасный торт, банановый торт, шоколадный и яблочный.

— Давай яблочный. Или нет, подожди. А вот этот, пухлый?

Мэй взяла торт и понюхала его.

— Ананасный.

— Ладно, отрежь кусок.

Машины, злобно взвизгивая, вихрем проносились по шоссе № 66.

Глава шестнадцатая

Джоуды и Уилсоны пробирались на Запад одной семьей. Эл-Рено и Бриджпорт, Клинтон, Элк-Сити, Сэйр и Тексола. Тут проходила граница, и Оклахома осталась позади. И в этот день, как и в предыдущие, обе машины пробирались все дальше и дальше через Техас, Шемрок и Элленрид, Грум и Ярнелл. К вечеру проехали Амарильо — на дорогу ушел весь день — и в сумерках сделали привал. Все устали, пропылились насквозь, изнемогли на солнцепеке. У бабки начались судороги от жары, и она совсем ослабела.

Как только наступила темнота, Эл выломал где-то кол из ограды и сделал на грузовике перекладину для брезента. В этот вечер на ужин у них были только лепешки, оставшиеся от завтрака, сухие и холодные. Они повалились на матрацы и заснули не раздеваясь. Уилсоны даже не стали разбивать палатку.

Спасаясь бегством, Джоуды и Уилсоны проезжали по техасскому выступу — по холмистой серой земле, испещренной рубцами прежних наводнений. Спасаясь бегством из Оклахомы, они попали в Техас. Черепахи пробирались сквозь пыль, солнце палило землю, и по вечерам небо остывало, но зной исходил от самой земли.

Это бегство продолжалось два дня, и на третий день дорога победила — обе семьи начали приспосабливаться к ней; шоссе стало их домом, движение — средством, которым они выражали себя вовне. Мало-помалу появилась привычка к этой новой жизни. Первыми приспособились Руфь и Уинфилд, потом Эл, потом Конни и Роза Сарона и наконец — взрослые. Земля, по которой они ехали, вздымалась холмами, похожими на застывшие волны. Уилдорадо, и Вега, и Бойси, и Гленрио. Тут кончался Техас. Нью-Мексико и горы. Впереди, высоко взмыв в небо, стояли горы. Колеса обеих машин поскрипывали, двигатели были перегреты, из радиаторов бил пар. Они добрались до Пекос-Ривер и пересекли ее у Санта-Росы. И проехали еще двадцать миль.

Эл Джоуд вел легковую машину, рядом с ним сидела мать, а возле нее Роза Сарона. Впереди тащился грузовик. Раскаленный воздух ходил волнами над землей, и горы вдали дрожали от зноя. Эл сидел сгорбившись и правил машиной, свободно держа руку на штурвале руля; его серая шляпа была лихо сдвинута набекрень и почти прикрывала ему один глаз; время от времени он поворачивал голову влево и сплевывал на дорогу.

Мать рядом с ним всеми способами старалась противостоять усталости. Она сидела откинувшись назад, сложив руки на коленях, и ее тело и голова покачивались в такт движению машины. Она щурила глаза, всматриваясь в горы. Роза Сарона сопротивлялась толчкам, упираясь ногами в пол, положив правый локоть на оконную раму кабины. В ее круглом лице чувствовалось напряжение, а голова резко подергивалась, потому что шейные мускулы тоже были напряжены. Она старалась сидеть так, чтобы ее тело, как непроницаемый сосуд, охраняло плод от толчков. Она посмотрела на мать.

— Ма…

Взгляд у матери ожил, и она сосредоточила внимание на Розе Сарона. Ее глаза скользнули по напряженному, усталому лицу дочери, и она улыбнулась.

— Ма, — повторила Роза Сарона, — когда мы туда приедем, вы все пойдете на сбор фруктов и будете жить там?

Мать улыбнулась чуть иронически.

— Мы еще туда не приехали, — сказала она. — Кто знает, как там будет? Поживем — увидим.

— Мы с Конни больше не хотим жить на ферме, — сказала Роза Сарона. — У нас уже все решено.

По лицу матери пробежало беспокойство.

— Разве вы не хотите остаться с нами… в семье? — спросила она.

— Мы с Конни все обсудили. Ма, мы хотим жить в городе! — Роза Сарона говорила взволнованно. — Конни подыщет себе работу в мастерской или на фабрике. А дома он будет учиться, пройдет какой-нибудь курс — радио, например, а когда выучится, может, откроет свою мастерскую. Мы будем ходить в кино. И Конни говорит, что позовет доктора, когда мне придет время рожать, говорит: смотря по обстоятельствам, может, и в больницу тебя положим. И у нас будет своя машина, маленькая, недорогая. А когда он кончит учиться… знаешь, он уже вырезал бланк из журнала «Любовные приключения» и выпишет программу, потому что это высылается бесплатно. Там так и сказано. Я сама видела. А если пройдешь весь курс радио, так тебя даже на место устраивают. Хорошая, чистая работа, и есть на что надеяться впереди. И мы будем жить в городе, будем часто ходить в кино, а я… а я куплю электрический утюг и новое приданое для ребенка. Конни говорит — приданое купим все новое, беленькое… Ты видела в прейскурантах, какое есть детское приданое? Может, первое время, пока Конни будет учиться дома, нам будет нелегко, но… но когда я рожу, тогда, может, он уже кончит, и мы подыщем себе квартирку… совсем маленькую. Нам ничего особенно не нужно; только бы ребенку было хорошо… — Лицо у нее разгорелось от волнения. — Знаешь, о чем я еще думала? Может… может, нам всем лучше устроиться в городе? Конни откроет свою мастерскую… Эл будет у него работать.

Мать не отрывала глаз от ее раскрасневшегося лица. Мать следила, как растет этот воздушный замок.

— Нам бы не хотелось отпускать вас, — сказала она. — Нехорошо ломать семью.

Эл фыркнул:

— Чтоб я работал на Конни? Может, Конни на меня поработает? Дурак. Думает, кроме него, никто не может учиться по вечерам.

И мать вдруг поняла, что все это мечты. Она снова перевела взгляд на дорогу и села посвободнее, но усмешка так и осталась у нее в глазах.

— Как там бабка себя чувствует сегодня? — сказала она.

Руки Эла крепче сжали штурвал. В двигателе послышались стуки. Он прибавил газа, и стуки усилились. Он переставил зажигание на более позднее и прислушался, потом снова прибавил газа и снова прислушался. Стук перешел в металлическое лязганье. Эл дал гудок и съехал на край шоссе. Грузовик впереди остановился и, не разворачиваясь, медленно пошел назад. Мимо них на Запад промчались три машины, и каждая дала сигнал, а шофер последней высунулся из окна и крикнул:

— Где останавливаешься, дьявол!

Том подвел грузовик совсем близко, вылез и пошел к легковой машине. Сидевшие на верху грузовика смотрели на них вниз. Эл опять переставил зажигание и прислушался к работавшему вхолостую мотору. Том спросил:

— Ну, что у тебя случилось?

Эл дал газ.

— Послушай. — Лязганье стало еще сильнее.

Том прислушался.

— Поставь раннее. — Он открыл капот внутрь. — Теперь дай газ. — Он снова прислушался и закрыл капот. — Да, кажется, так и есть, Эл.

— Шатунный подшипник?

— По звуку похоже.

— Я масла не жалею, — уныло сказал Эл.

— Значит, не доходило. Пересохло все к чертовой матери. Ничего не поделаешь, надо менять. Ладно, я проеду немного вперед, подыщу ровное место для стоянки. А ты потише трогай. Как бы совсем не исковеркать.

Уилсон спросил:

— Плохо дело?

— Да, неважно, — ответил Том и, вернувшись к грузовику, медленно повел его вперед.

Эл продолжал свое:

— Не знаю, что такое приключилось. Я масла не жалел. — Вина была его, он знал это. Он сам чувствовал, что опростоволосился.

Мать сказала:

— Ты не виноват. Ты все делал, как нужно. — И потом робко спросила: — Трудно будет починить?

— Да ведь пока до него доберешься. Надо менять или заливать баббитом. — Он глубоко вздохнул. — Хорошо, Том здесь. Мне не приходилось менять подшипники. Может, Том умеет.

Впереди у дороги стоял громадный рекламный щит, отбрасывающий длинную тень. Том свернул с шоссе, переехал неглубокую придорожную канавку и остановил грузовик в тени. Он вылез из кабины, дожидаясь, когда подъедет Эл.

— Легче, легче, — крикнул он. — Не гони, а то еще рессору поломаешь.

Эл покраснел от злости и заглушил мотор.

— Иди ты к черту! — крикнул он. — Я, что ли, пережег подшипник? Тоже — говорит: «Еще рессору поломаешь!»

Том усмехнулся.

— А ты не кипятись. Я не в укор тебе. Только через канаву полегче.

Эл ворчал, осторожно переезжая канаву.

— Еще вобьешь кому-нибудь в голову, что это я виноват. — Двигатель грохотал вовсю. Эл въехал в тень и выключил его.

Том откинул капот.

— Пока не остынет, нельзя начинать.

Остальные вылезли из машин и сбились в кучку около «доджа».

Отец спросил:

— Серьезная поломка? — и присел на корточки.

Том повернулся к Элу.

— Тебе приходилось менять подшипники?

— Нет, — ответил Эл. — Никогда не приходилось. Картер снимал.

— Надо снять картер, раздобыть новый подшипник, расточить его, вставить и подтянуть. Целый день провозимся. Придется съездить назад в Санта-Росу, там купим. До Альбукерка миль семьдесят пять, не меньше… А черт! Завтра воскресенье. Завтра ничего не достанешь.

Все стояли молча. Руфь протиснулась к самой машине и заглянула внутрь, надеясь увидеть сломанную часть. Том продолжал вполголоса:

— Завтра воскресенье. В понедельник купим, а починку закончим, пожалуй, не раньше вторника. Без инструментов будет трудновато. Н-да, повозимся.

По земле пронеслась тень коршуна, и все подняли голову, глядя на парившую в небе темную птицу.

Отец сказал:

— Чего я больше всего боюсь — это как бы нам не застрять посреди дороги без денег. И есть всем надо, и бензин надо покупать, и масло. Деньги выйдут, тогда просто не знаю, что и делать.

Уилсон сказал:

— Моя вина. Мало я возился с этой рухлядью? Вы уж и так для нас много сделали. Перекладывайте свои вещи и поезжайте дальше. Мы с Сэйри останемся, что-нибудь придумаем. Мы не хотим вас задерживать.

Отец медленно проговорил:

— Нет, так не годится. Мы с вами почти породнились. Дед умер в вашей палатке.

Сэйри устало ответила:

— Вам с нами одно беспокойство, одно беспокойство.

Том неторопливо свернул папиросу, осмотрел ее со всех сторон и закурил. Потом снял свою потрепанную кепку и вытер ею лоб.

— Я вот что придумал, — сказал он. — Может, это вам не понравится, но дело вот какое: чем скорее вы доберетесь до Калифорнии, тем скорее и деньги будут. У этой машины ход раза в два лучше, чем у грузовика. Я предлагаю переложить часть вещей на грузовик, вы все в нем разместитесь, кроме меня и проповедника, и поедете дальше. А мы с Кэйси останемся здесь, починим машину и догоним вас, будем ехать день и ночь. А не догоним, не страшно, по крайней мере, вы уж станете на работу. В случае приключится что-нибудь, сворачивайте с дороги и ждите, а если все обойдется — доедете до места, найдете работу и с деньгами обернетесь. Кэйси мне поможет, мы живо вас догоним.

Все призадумались. Дядя Джон опустился на корточки рядом с отцом.

Эл спросил:

— А моя помощь тебе не нужна?

— Ты же сам говоришь, что никогда не менял подшипников.

— Это верно, — согласился Эл. — Тут надо крепкую спину иметь, больше ничего. А может, проповедник не захочет остаться.

— Ну, не он, так кто-нибудь другой. Мне все равно, — сказал Том.

Отец поскреб сухую землю указательным пальцем.

— По-моему, Том правильно говорит, — сказал он. — Всем здесь оставаться нет никакого смысла. До темноты можно сделать еще миль пятьдесят, а то и все сто.

Мать спросила встревоженным голосом:

— А как вы нас разыщете?

— Дорога-то одна, — ответил Том. — Шестьдесят шестым до самого конца — до Бейкерсфилда. Я смотрел по карте. Прямо туда и приедете.

— А если свернем в сторону — в самой Калифорнии?

— Ты не беспокойся, — сказал Том. — Разыщем как-нибудь. Калифорния — это тебе не весь белый свет.

— На карте она большая, — сказала мать.

Отец обратился за советом к дяде Джону:

— По-твоему, — стоит?

— Стоит, — ответил Джон.

— Мистер Уилсон, машина ваша. Вы не будете противиться, если сын починит ее, а потом догонит нас?

— Конечно, не буду, — ответил Уилсон. — Вы нам стольким помогли. Пожалуйста! Пусть он так и делает, как решил.

— Если мы вас не скоро догоним, вы успеете устроиться на работу и денег немного скопите, — сказал Том. А что будет, если все останутся здесь? Воды поблизости нет, машину вашу с места не сдвинешь. Теперь прикинем по-другому: вы все доедете до места и получите работу. Значит, деньги будут, а может, и домик себе подыщете. Кэйси, ты как? Останешься со мной, поможешь?

— Как вам лучше, так я и сделаю, — ответил Кэйси. — Вы взяли меня с собой, везете в своей машине. Решайте сами, я на все согласен.

— Если останешься, так будешь у меня валяться на спине, все лицо перемажешь маслом, — сказал Том.

— Что ж, пожалуйста.