Гроздья гнева Стейнбек Джон

Стоявший рядом с ним высокий мужчина сказал:

— Не у нас рожают. Нам ехать можно.

— Конечно, — сказал отец. — Вам можно. Поезжайте. Вас никто не держит. Лопат всего восемь штук.

Он подбежал к самой низкой части берега и копнул лопатой землю. Намокшая земля громко чавкнула. Он копнул еще раз и бросил лопату земли в то место, где линия берега шла совсем близко от воды. А рядом с отцом выстроились и другие. Они наваливали длинную насыпь, а те, кому лопат не хватило, резали ивовые прутья, сплетали их и втаптывали в жидкую грязь. Ярость труда, ярость битвы обуяла всех. Брошенную лопату подхватывали другие. Работали, сняв пиджаки и шляпы. Намокшие рубашки и брюки липли к телу, башмаки превратились в бесформенные комья грязи. В вагоне Джоудов раздался пронзительный крик. Мужчины остановились, хмуро прислушиваясь, и снова взялись за лопаты. Невысокий вал рос в обе стороны и наконец примкнул к насыпи шоссе. Все устали, лопаты двигались медленно. И так же медленно поднималась вода в речке. Она уже покрыла то место, куда были брошены первые лопаты земли.

Отец торжествующе засмеялся.

— Не подоспей мы вовремя, давно бы вышла из берегов, — крикнул он.

Вода медленно поднималась к свежей насыпи, вымывая из нее ивовые прутья.

— Выше! — крикнул отец. — Надо еще выше!

Наступил вечер, а работа не прекращалась. Люди уже перешли ту грань, где ощущается усталость. Лица у них были застывшие, мертвые. Движения судорожные, как у автоматов. Когда стемнело, женщины поставили в дверях фонари и кружки с горячим кофе, а сами то и дело бегали к вагону Джоудов и протискивались в узкую щель задвинутой двери.

Теперь схватки следовали одна за другой с промежутками в двадцать минут. Роза Сарона уже потеряла над собой власть. Она пронзительно вскрикивала от нестерпимой боли. А соседки приходили взглянуть на нее, поглаживали ее по волосам и возвращались к себе.

Мать жарко растопила печку и грела воду, налив ею все свои кастрюли и котелки. Время от времени в дверь заглядывал отец.

— Ну как, ничего? — спрашивал он.

— Ничего, ничего, — успокаивала его мать.

Когда совсем стемнело, кто-то принес к речке электрический фонарь. Дядя Джон работал исступленно, бросая землю на растущую насыпь.

— Ты полегче, — сказал отец. — Надорвешься.

— Не могу я… не могу слышать, как она кричит! Это… это как тогда…

— Знаю, — сказал отец. — А ты все-таки полегче.

Дядя Джон всхлипнул:

— Я сбегу отсюда, если не работать; честное слово, сбегу.

Отец отошел от него.

— Ну, как там моя отметина?

Человек, у которого был электрический фонарь, направил луч на ветку. Дождь блеснул на свету белыми полосами.

— Прибывает.

— Теперь будет не так быстро, — сказал отец. — По ту сторону разольется.

— А все-таки прибывает.

Женщины опять налили кофе в кружки и поставили их в дверях. И чем дальше, тем все медленнее и медленнее двигались люди, с трудом, как ломовые лошади, вытаскивая ноги из грязи. Поверх ивовых веток набрасывали землю, и насыпь росла. Дождь лил по-прежнему. Когда луч фонаря падал на человеческие лица, он освещал напряженно смотревшие глаза и четкие желваки мускулов на скулах.

Крики еще долго доносились из вагона и наконец стихли.

Отец сказал:

— Если б родила, ма позвала бы меня. — Он хмуро взялся за лопату.

Вода в речке поднималась и клокотала у берега. И вдруг неподалеку раздался оглушительный треск. Фонарь осветил высокий, накренившийся над водой тополь. Все бросили работу, глядя в ту сторону. Ветки тополя поникли, вытянулись по течению, а вода уже подмывала его корни. Дерево медленно оторвалось от земли и медленно пошло вниз. Измученные люди молча следили за ним. Дерево плыло медленно. Но вот одна ветка зацепилась за корягу и застряла там, не пуская дерево дальше. Оно медленно повернуло по течению, и корни уперлись в свежую насыпь. Вода в запруде все прибывала. Дерево тронулось с места и выворотило часть насыпи. В углубление сейчас же просочилась тонкая струйка воды. Отец бросился вперед и стал закидывать размыв. Вода поднималась. И через несколько минут насыпь смыло и вода разлилась, достигая людям до щиколоток, до колен. Люди дрогнули и побежали, а вода ровным потоком пошла на поляну, под вагоны, под машины.

Дядя Джон видел, как насыпь размыло течением. Он успел разглядеть это и в темноте. Силы оставили его. Он рухнул на колени и очутился по грудь в бурлящей воде.

Отец крикнул:

— Эй! Что ты! — Он помог ему встать. — Голова закружилась? Пойдем, вагоны высокие, туда не достанет.

Дядя Джон из последних сил шагнул вперед.

— Не знаю, что это со мной, — извиняющимся тоном пробормотал он. — Ноги подкосились. Подкосились, и все тут. — Отец вел его к вагону, поддерживая за локоть.

Когда плотину смыло, Эл повернулся и бросился наутек. Бежать было трудно. Когда он добрался до машины, вода достигла ему до икр. Он сорвал брезент с капота и одним прыжком вскочил в кабину. Он нажал кнопку стартера. Самопуск сделал несколько оборотов, но бендикс не вращался. Эл выключил зажигание. Аккумуляторная батарея все медленнее и медленнее вращала подмокший стартер, двигатель молчал. Еще несколько оборотов — все медленнее и медленнее, Эл поставил зажигание на самое раннее. Он нащупал заводную ручку под сиденьем и выскочил из кабины. Вода уже заливала подножку. Он подбежал к радиатору. Картер мотора был под водой. Не помня себя, Эл приладил ручку и сделал несколько оборотов, разбрызгивая медленно прибывавшую воду. И наконец эта лихорадка кончилась. Эл выпрямился. Двигатель залило водой, батарея отсырела. В стороне, где было чуть повыше, пофыркивали моторы двух машин с зажженными фарами. Колеса увязали все глубже и глубже, буксуя в грязи, и наконец водители выключили моторы и так и остались сидеть в кабинах, молча глядя на лучи фар, падавшие на дорогу. А дождь белыми полосами перечеркивал их свет. Эл медленно обошел грузовик и выключил зажигание.

Добравшись до вагона, отец увидел, что нижний конец доски плавает в воде. Он втиснул ее каблуком в грязь.

— Ну как, Джон, взойдешь сам? — спросил он.

— Ничего, взойду. Иди вперед.

Отец осторожно поднялся по доске и пролез в узкую дверную щель. Фитили у фонаря и лампы были низко прикручены. Мать сидела на матраце рядом с Розой Сарона и обмахивала ее куском картонки. Миссис Уэйнрайт совала сухие ветки в печку, и густой дым, выбивавшийся из-под конфорки, разносил по вагону запах чего-то горелого. Когда отец вошел, мать взглянула на него и тут же опустила глаза.

— Ну… как она? — спросил отец.

Мать не подняла головы.

— Да будто ничего. Спит.

Воздух в вагоне был удушливый и спертый. Дядя Джон с трудом пролез в дверь и прислонился к стенке вагона. Миссис Уэйнрайт бросила топить печку и подошла к отцу. Она тронула его за локоть и поманила за собой. Потом подняла фонарь с полу и осветила им ящик из-под яблок, стоявший в углу. В ящике на газете лежало посиневшее, сморщенное тельце.

— Ни разу и не дохнул, — тихо проговорила миссис Уэйнрайт. — Мертвый.

Дядя Джон повернулся и, устало волоча ноги, пошел в темный угол вагона. Теперь дождь стучал по крыше тихо, так тихо, что все слышали усталые всхлипывания дяди Джона, доносившиеся из темноты.

Отец посмотрел на миссис Уэйнрайт, взял фонарь у нее из рук и поставил его на пол. Руфь и Уинфилд спали рядом, прикрыв руками глаза от света.

Отец медленно подошел к матрацу, на котором лежала Роза Сарона, хотел присесть на корточки, но уставшие ноги не послушались его. Он стал на колени. Мать все помахивала картонкой. Она взглянула на отца, и глаза у нее были широко открытые, взгляд застывший, как у лунатика.

Отец сказал:

— Мы… все сделали… все, что могли.

— Я знаю.

— Мы работали всю ночь. А дерево упало и снесло нашу плотину.

— Я знаю.

— Слышишь? Под вагоном вода.

— Я знаю. Я все слышала.

— Выживет она?

— Не знаю.

— Может, мы… не все сделали, что было нужно?

Губы у матери были сухие и бескровные.

— Нет. У нас выбора не было… мы всегда делали то, что приходилось делать.

— Мы там чуть не до беспамятства работали… и вдруг надо же — дерево… — Мать посмотрела на потолок и снова опустила голову. Отец продолжал, словно он был не в силах молчать. — Может, еще выше поднимется. Вагон зальет.

— Я знаю.

— Ты все знаешь.

Она молчала, а картонка у нее в руке медленно ходила взад и вперед.

— Может, мы в чем-нибудь ошиблись? — снова заговорил отец. — Чего-нибудь не сделали?

Мать как-то странно посмотрела на него. Ее бескровные губы улыбнулись задумчивой, сострадательной улыбкой.

— Ты ни в чем не виноват. Перестань. Все обойдется. Сейчас все меняется… повсюду.

— Может, надо уезжать?.. Затопит.

— Придет время — уедем. Что надо будет сделать, то мы и сделаем. А теперь помолчи. Как бы не разбудить ее.

Миссис Уэйнрайт ломала ветки и подсовывала их в огонь, над которым вставал густой едкий дым.

Снаружи послышался чей-то злобный голос:

— Я сам с этой сволочью поговорю!

И вслед за тем голос Эла у самой двери:

— Куда лезешь?

— Вот сюда. Я доберусь до этого мерзавца Джоуда.

— Не пущу. Что тебе надо?

— Мы бы давно уехали, если бы не его плотина. Это он всех сбил. А теперь машина стоит — ни с места.

— Думаешь, наш грузовик больно прыткий?

— Пусти!

Голос Эла звучал холодно.

— Драться будем?

Отец медленно встал и подошел к двери.

— Ладно, Эл. Я иду. Ладно. — Отец спустился вниз. Мать слышала, как он сказал: — У нас больная. Пройдем вон туда.

Дождь негромко стучал по крыше, а поднявшийся ветер гнал его струями. Миссис Уэйнрайт отошла от печки и посмотрела на Розу Сарона.

— Скоро рассвет, мэм. Вы бы легли, уснули. Я посижу около нее.

— Нет, — ответила мать. — Я не устала.

— Да будет вам, — сказала миссис Уэйнрайт. — Ложитесь, поспите хоть немного.

Мать медленно помахивала картонкой.

— Вы по-дружески к нам отнеслись, — сказала она. — Спасибо вам.

Толстушка улыбнулась.

— Благодарить не за что. У нас у всех одна доля. Случись что с нами, вы бы нам помогли. Или кто другой.

— Да, — сказала мать, — мы бы помогли.

— Или кто другой. Раньше каждый знал только свою семью. Теперь все мы вместе. И чем хуже людям, тем больше у нас забот. Его нельзя было уберечь.

— Я знаю, — сказала мать.

Руфь глубоко вздохнула и отняла руку от лица. Она уставилась невидящими глазами на лампу, потом повернула голову и посмотрела на мать.

— Родилось? — спросила она. — Ребеночек уже есть?

Миссис Уэйнрайт подняла с полу мешок и прикрыла им ящик из-под яблок, стоявший в углу.

— Где ребеночек? — допытывалась Руфь.

Мать провела языком по губам.

— Ребеночка нет. Его и не было. Мы ошиблись.

— Тьфу! — Руфь зевнула. — А я думала, будет ребеночек.

Миссис Уэйнрайт села рядом с матерью и взяла у нее картонку. Мать сложила руки на коленях, ее усталые глаза не отрывались от лица Розы Сарона, забывшейся сном.

— Ну, что же вы? — сказала миссис Уэйнрайт. — Прилягте. Ведь около нее будете. Она вздохнет поглубже, вы и то проснетесь.

— Хорошо. — Мать прилегла на матрац рядом со спящей Розой Сарона. А миссис Уэйнрайт так и осталась возле них.

Отец, Эл и дядя Джон сидели в дверях, глядя, как занимается серый рассвет. Дождь стих, но тучи по-прежнему сплошь затягивали небо. Первые проблески стального света отразились в воде. Из дверей было видно быстрое течение речки, уносившее с собой ветки, ящики, доски. Крутясь воронками, вода стремилась к поляне, к вагонам. От насыпи не осталось и следа. На самой поляне вода стояла спокойно, не потревоженная течением. Границы разлива окаймляла желтая пена. Отец нагнулся и положил прутик на сходни, чуть повыше уровня воды. Они видели, как вода медленно подобралась к нему, подхватила и отнесла в сторону. Отец положил другой прутик, на дюйм выше, и сел, не спуская с него глаз.

— Думаешь, и в вагон проберется? — спросил Эл.

— Не знаю. Ведь еще сколько ее с гор хлынет. Не знаю. Может, и дождь опять пойдет.

Эл сказал:

— Если вода проберется в вагон, так все подмочит.

— Да.

— Больше, чем на три-четыре фута над полом не поднимется, ведь у нее шоссе на пути, она разольется вширь.

— Почему ты так думаешь? — спросил отец.

— А я с того конца вагона следил, как прибывает. — Он вытянул руку. — Вот на сколько поднимется, не больше.

— Ну и что же? — сказал отец. — Пускай. Нас здесь не будет.

— Нет, мы здесь будем. Здесь грузовик. Вода спадет, а с ним после этого на целую неделю хватит возни.

— А что ты придумал?

— Можно вот что сделать: разберем борта у грузовика, устроим настил, поднимем на него все вещи, и самим будет где сидеть.

— Гм! А стряпать как, а что мы будем есть?

— По крайней мере, ничего не подмочит.

Предутренний свет стал ярче, в нем появился серый металлический отблеск. Второй прутик соскользнул с досок, подхваченный водой. Отец положил еще один, повыше.

— Заметно прибывает, — сказал он. — Пожалуй, так и сделаем, как ты говоришь.

Мать беспокойно задвигалась во сне. Глаза у нее были широко открыты. Она крикнула, точно предостерегая:

— Том! Том!

Миссис Уэйнрайт сказала ей что-то успокаивающим голосом. Ресницы вздрогнули и закрылись снова, и мать съежилась, так и не расставшись со своим тревожным сном. Миссис Уэйнрайт встала и подошла к двери.

— Слушайте, — тихо сказала она. — Нам отсюда скоро не выбраться, — и протянула руку, показывая в тот угол, где стоял ящик из-под яблок. — Нехорошо так оставлять. Лишние слезы, лишнее горе. Может, вы унесете его… похороните где-нибудь…

Они молчали. Отец заговорил первый:

— Да, верно. Лишнее горе. Но, по закону, так просто нельзя хоронить.

— Мало ли что мы делаем против закона, когда ничего другого не придумаешь.

— Да.

Эл сказал:

— Пока вода не поднялась еще выше, надо разобрать борта.

Отец повернулся к дяде Джону.

— Может, ты его похоронишь, а мы с Элом перетащим сюда доски?

Дядя Джон угрюмо проговорил:

— Почему я должен это делать? Почему не вы? Я не хочу. — И тут же добавил: — Ладно. Я все сделаю. Ладно, похороню. — И громче, срывающимся голосом: — Дайте его. Дайте его мне.

— Тише, как бы не разбудить их, — сказала миссис Уэйнрайт. Она вынесла ящик и бережно расправила сверху мешок.

— Лопата там, за тобой, — сказал отец.

Дядя Джон взял лопату. Он соскользнул по доскам вниз и, не найдя сразу дна, очутился почти по пояс в медленно колыхавшейся воде. Он принял ящик другой рукой и сунул его под мышку.

Отец сказал:

— Пошли, Эл. Разберем борта.

В серых рассветных сумерках дядя Джон обогнул вагон, миновал грузовик и поднялся по скользкой дорожной насыпи. Он зашагал по шоссе мимо лагеря и вышел к ивняку, где взбухшая речка сворачивала к самой дороге. Дядя Джон бросил лопату и, держа ящик прямо перед собой, пробрался сквозь кусты к быстрой речке. Он постоял там минуту, глядя на завивавшуюся воронками воду, на клочья желтой пены, оседавшие на кустах. Он прижал ящик к груди. Потом нагнулся, опустил его в воду и придержал рукой. Он сказал с яростью:

— Плыви, расскажи им все. Плыви по улицам. Будешь гнить. Может, они хоть от тебя все узнают. Ты только так и можешь говорить. Я даже не знаю, кто ты — мальчик или девочка. И никогда не узнаю. Плыви, остановись где-нибудь на улице. Может, тогда они поймут. — Он бережно направил ящик по течению и отнял руку. Ящик низко осел, пошел боком, попал в водоворот и медленно перевернулся вверх дном. Мешок распластался по воде, и ящик, подхваченный течением, быстро уплыл следом за ним, скрывшись из виду за кустарником. Дядя Джон схватил лопату и быстро зашагал назад к лагерю. Разбрызгивая на ходу воду, он подошел к грузовику, с которого отец и Эл снимали борта.

Отец оглянулся на него.

— Все сделал?

— Да.

— Тогда вот что, — сказал отец, — ты помоги Элу, а я схожу в лавку, надо купить чего-нибудь из еды.

— Купи грудинки, — сказал Эл. — Я хочу мясного.

— Хорошо, — сказал отец. Он спрыгнул с грузовика, а дядя Джон стал на его место.

Когда они втащили доски в вагон, мать проснулась и села на матраце.

— Что вы делаете?

— Хотим сколотить настил, чтобы не залило.

— Зачем? — спросила мать. — Здесь сухо.

— Сейчас сухо. А вода прибывает.

Мать с трудом поднялась с матраца и подошла к двери.

— Надо уходить отсюда.

— Уходить нельзя, — сказал Эл. — Все вещи здесь. Грузовик здесь. Все наше добро.

— Где па?

— Пошел купить чего-нибудь к завтраку.

Мать посмотрела вниз на воду. До пола вагона не хватало каких-нибудь шести дюймов. Мать вернулась к матрацу и посмотрела на Розу Сарона. Та встретила ее взгляд.

— Ну, как ты? — спросила мать.

— Устала очень.

— Скоро накормлю тебя завтраком.

— Мне есть не хочется.

Миссис Уэйнрайт подошла и стала рядом с матерью.

— Она сейчас совсем хорошая. Совсем молодец.

Глаза Розы Сарона спрашивали мать, но мать старалась не смотреть в них. Миссис Уэйнрайт отошла к печке.

— Ма…

— Ну, что ты?

— Ма… где же?..

Мать не выдержала. Она опустилась на колени рядом с дочерью.

— Бог даст, еще будет, — сказала она. — Мы все сделали, как умели.

Роза Сарона заметалась и с трудом приподнялась с матраца.

— Ма!

— Ты не виновата!

Роза Сарона откинулась назад и закрыла глаза согнутой в локте рукой. Руфь подобралась к самому матрацу и с ужасом смотрела на нее. Она спросила громким шепотом:

— Ма, она заболела? Она умрет?

— Да нет, что ты. Она поправится. Она скоро поправится.

Вошел отец, нагруженный покупками.

— Ну, как она?

— Ничего, — ответила мать. — Все будет хорошо.

Руфь доложила Уинфилду:

— Она не умрет. Так ма говорит.

А Уинфилд — солидно, совсем как большой, ковыряя щепочкой в зубах, пробормотал:

— И без тебя знаю.

— Откуда?

— Не скажу, — ответил Уинфилд и выплюнул изо рта щепочку.

Мать сунула в огонь последние ветки, поджарила грудинку и сделала к ней подливку. Отец купил белого хлеба. Мать нахмурилась, увидев эту покупку.

— Деньги остались?

— Нет, — ответил отец. — Да уж очень есть хочется.

— А покупаешь белый хлеб, — неодобрительно сказала мать.

— Есть хочется. Ведь мы работали всю ночь.

Мать вздохнула.

— А как дальше будем?

Пока они ели, вода поднималась все выше и выше. Эл наскоро проглотил свою порцию и тут же принялся сколачивать настил вместе с отцом. Пять футов в ширину, шесть в длину, четыре фута от пола. А между тем вода подобралась к двери, долго стояла там, словно в нерешительности, и наконец медленно двинулась в вагон. Дождь пошел снова — тяжелые, крупные капли, как и прежде, шлепали по воде, гулко барабанили по крыше.

Эл сказал:

— Ну, давайте поднимем матрацы. И одеяла туда же, а то промокнут.

Они складывали весь свой скарб на высокий настил, а вода заливала пол. Отец и мать, Эл и дядя Джон с четырех углов подняли матрац, на котором лежала Роза Сарона, и устроили ее поверх вещей.

Роза Сарона противилась им:

— Я сама. Я не больная. — А вода прозрачной пленкой разливалась по полу. Роза Сарона шепнула что-то матери, и мать сунула руку под одеяло, потрогала ей грудь и кивнула.

В другом конце вагона Уэйнрайты стучали молотками, сооружая настил. Дождь усилился, но ненадолго и скоро стих.