…Ваш маньяк, Томас Квик Ростам Ханнес

В течение двенадцати лет погони за русским серийным убийцей российская полиция[28] арестовала несколько других человек. Одного из этих несправедливо подозреваемых убедили признаться и к тому же успели расстрелять за убийство, которое потом оказалось одним из убийств Чикатило. Второй подозреваемый покончил с собой в тюрьме до суда.

В первую осень пребывания Стюре Бергваля в Сэтере неизвестный преступник начал отстреливать незнакомых ему людей из снайперской винтовки в Стокгольме и его окрестностях. До того, как раздавался выстрел, на жертве успевали заметить крошечное красное пятнышко, что заставило вечернюю прессу окрестить преступника «лазерным человеком».

8 ноября «лазерный человек» выстрелил в свою пятую жертву — единственную, которая скончалась. Национальное управление полиции ощущало на себе всю тяжесть понимания того, что «лазерный человек» будет продолжать убивать иммигрантов, пока его не задержат. Ситуация усугублялась тем, что полиция понятия не имела, где или по крайней мере в каких кругах такого злоумышленника искать.

Образ действий «лазерного человека» соответствовал многим клише, характеризующим серийных убийц. Он выбирал свои жертвы по принципу неевропейского происхождения; он оперировал в ограниченной географической местности; он не имел никаких связей со своими десятью жертвами; он был дисциплинирован и не оставлял следов. Однако «лазерному человеку» обычно не удавалось достичь своей цели, а именно убить — из всех его жертв только пятая умерла от полученных ран. Считается, что это объяснялось счастливой случайностью — убийца неправильно смонтировал глушитель на своем оружии.

Испытывая фрустрацию по поводу того, что первые четыре жертвы выжили, «лазерный человек» отказался от своих прежних привычек. К пятой жертве он подкрался сзади, приставил дуло к затылку тридцатичетырехлетнего мужчины и нажал на спусковой крючок. В такой ситуации даже неправильно смонтированный глушитель не мог спасти погибшему жизнь.

В Сэтерской больнице Стюре Бергваля поместили в психиатрическое отделение среди пациентов, совершивших тяжкие насильственные преступления. Их статус определялся тем, насколько интересными были их жизнь и преступления. На фоне этих личностей Стюре выглядел бледно.

Особый пациент

Чель Перссон и Йоран Франссон были врачами Сэтерской больницы в начале 90-х, к тому же в течение долгих лет дружили и часто работали в паре.

Еще во время следствия, до того как Стюре Бергваль был приговорен к принудительному лечению, Йоран Франссон подписал квитанцию о получении 650 крон за психиатрическую экспертизу неудачника-грабителя. Заключение, на профессиональном языке именуемое «справка П7», делается для того, чтобы определить, нуждается ли обвиняемый в широкомасштабной судебно-психиатрической экспертизе. Оценка вероятной опасности не входит в обязанности того, кто выдает «П7». Еще в меньшей степени от него требуется рассуждать по поводу вероятных нераскрытых преступлений данного лица. Однако именно это Франссон счел своей главной задачей:

«Те преступления, за которые он был осужден ранее, демонстрируют высокую степень сексуального извращения, где вероятность рецидива обычно высока, поэтому представляется странным, почему он не был повторно обвинен в аналогичных преступлениях».

Предположение Йорана Франссона о том, что Стюре Бергваль совершил покуда не выявленные тяжкие преступления, оказалось буквально пророческим. Задним числом Франссон сам признался, что такое заключение было неуместным.

— Я сожалею, что написал это. Такие вещи в «П7» не пишут. Однако оказалось, что я был прав, — сказал он в интервью «Дала-Демократен» в июне 1996 года.

Убежденность, что в прошлом обвиняемого скрываются до поры неизвестные преступления, скоро укоренилась в сознании тех, кто отвечал за лечение Стюре Бергваля. А кто ищет, тот находит.

Медицинские карточки, листы приема лекарств и прочие документы дали мне подробную картину пребывания Стюре в Сэтерской больнице начиная с первого дня. Стюре без всякой задней мысли прошел все обязательные медицинские обследования при поступлении, по команде раздевался и одевался, спокойно перенося действия фельдшера: тот светил ему в зрачки карманным фонариком, стучал по коленкам резиновым молоточком и осматривал кожу на предмет уколов и других важных признаков.

На следующий день Бергваль встретился с врачом, который впоследствии дважды изменил его судьбу. Главврач Йоран Чельберг проводил первичную беседу со Стюре и сделал в карточке следующую запись:

«Он держался спокойно, разговаривал разумно и, казалось, полностью понимал суть предстоящего лечения. У него уже есть привычка к пребыванию в закрытой психиатрической клинике. Мы поговорили в общих чертах о его ситуации и его трудностях. […] Время от времени у него возникают сильные приступы страха, и даже во время нашей беседы он то и дело становится напряжен, слезлив и начинает прерывисто дышать. Впрочем, постепенно успокаивается. В целом в разговоре производит впечатление человека, хорошо идущего на контакт».

Когда Йоран Чельберг поставил под сомнение назначенное лекарственное лечение, его удивил мощный протест со стороны Стюре. Чельберг решил пока оставить лекарства, однако отметил в карточке, что Стюре, «судя по всему, зависим от той небольшой дозы сабрила, которую принимал в течение многих лет».

Вскоре жизнь Бергваля в Сэтере потекла своим чередом. По записям в карточке можно сделать вывод, что он быстро освоился и стал вести незаметный образ жизни.

Однако в той же карточке содержатся повторяющиеся отметки, указывающие, что Стюре обращался к сотрудникам отделения, привлекая их внимание к тому, что плохо себя чувствует и его преследуют мысли о самоубийстве.

«Стюре Бергваль приходит сегодня утром и просит о встрече с врачом. „Мне нужно выговориться“. По его словам, он много размышляет по ночам, его мучает страх, он потеет и рыдает».

Хотя Перссон не психотерапевт, он сжалился над Стюре и разрешил тому иногда приходить к нему пообщаться. Неформальные беседы все более приобретают характер психотерапевтического сеанса. Постоянно повторяющаяся тема — что Стюре не видит смысла в жизни, что он должен покончить с собой. Он испытывает большую скорбь по поводу того, что после ограбления банка потерял своего лучшего друга Патрика, который на двадцать два года моложе его. Как старший из них, он ощущает также свою вину за то, что Патрик сидит в тюрьме. Перссон делает отметку в карточке 24 июня 1991 года:

«Когда разговор заходит об этом или о похожих вопросах, у пациента начинается тик, он прерывисто дышит, издает странные хрюкающие звуки. Сегодня во время обхода санитары доложили, что в отделении такого не наблюдалось. Других проблем не возникало».

Стюре Бергваль, похоже, горит желанием начать психотерапию, однако это оказывается труднее, чем он думал. Ибо независимо от того, являлись ли его приступы страха, тики и хрюканье истинными реакциями или актерской игрой, врачи оставались хладнокровны. Они просто-напросто не считали Стюре интересным пациентом. 2 июля Чель Перссон записывает в его карточке:

«В последние дни пациент испытывает нарастающие неприятные симптомы — страх, бессонница, мучительные размышления. У него возникают суицидальные мысли, тем не менее он признается, что не решится навредить самому себе. Такого рода настроения сопровождали его многие годы, то затихая, то вновь активизируясь, однако он сообщает, что намеревался покончить с собой вечером накануне ограбления. Он говорит, что выбрал место, где предполагал съехать с дороги на машине, но когда настал момент осуществления плана, он увидел на заднем сиденье машины свою собаку. Теперь, по его утверждению, ему нужно своеобразное подтверждение того, что он плохой человек и должен наложить на себя руки».

Из карточки явствует, что Йоран Франссон отменил сильнодействующий препарат сомадрил («который так чудесно вибрирует в мозгу»), вызывающий зависимость, и теперь врачи пытаются подобрать препараты на замену. Но Стюре утверждает, что другие лекарства лишь усиливают у него чувство депрессии. В конце концов ему снова назначают сомадрил, и на некоторое время в отделении воцаряется покой. 10 июля Йоран Чельберг отмечает:

«Общая оценка суицидальной угрозы приводит к тому выводу, что в настоящий момент я не вижу необходимости в дополнительных мерах безопасности. Уже само то, что пациенту предоставляется возможность поговорить об этом, дает ему облегчение. Следует также указать, что мысли о самоубийстве в основном коренятся в своего рода экзистенциальной проблематике, то есть, когда пациент оглядывается на свою жизнь и видит, какой трудной она была, он чувствует себя неудачником. Ничего депрессивно-меланхолического или психотического в его рассуждениях нет. В остальном можно сказать, что он хорошо адаптировался в отделении. Им владеет искреннее желание изменить свою судьбу, однако он понимает, что самостоятельно с этой задачей не справится. В своих рассуждениях пациент демонстрирует высокий интеллект, охотно оперирует теоретическими понятиями. Одновременно он осознает, что это его способ взглянуть на себя со стороны».

В течение лета Стюре неоднократно отпускают в увольнительные на несколько часов в сопровождении персонала, и он осуществляет эти выходы без всяких проблем. Беседы с Челем Перссоном продолжаются, однако врачи сомневаются в целесообразности психотерапевтического лечения. 9 сентября Перссон записывает в карточке Стюре:

«С тех пор как пациент переехал в 31 отделение, т. е. вскоре после поступления в клинику, он умолял назначить ему психотерапевтические сеансы. В оценке того, насколько он подходящий кандидат, мнения разошлись, к тому же приходится учитывать наши очень ограниченные возможности. Поэтому в качестве временного решения я начал эту серию встреч с пациентом под рубрикой „беседы с врачом“. Выяснилось, что пациент использует время с искренней мотивацией обдумать свое прошлое, свое поведение и свою жизненную ситуацию.

Беседы пробуждают у него чувство тоски, вызывают мышечное напряжение, однако пациент просит о новых встречах, поскольку они помогают ему навести порядок в собственных мыслях».

Поведение Стюре во время бесед амбивалентно. С одной стороны, он просит о контакте с врачом, с другой — он закрыт. «Он предпочитает выражаться абстрактными понятиями, вместо того чтобы рассказывать о конкретных событиях своей жизни, — пишет Перссон и продолжает: — Центральным в его мироощущении на сегодняшний день является отсутствие оправдания своему существованию. В отделении он ведет себя образцово, однако мы не можем доверить ему свободу перемещения, до тех пор пока оцениваем, что он слишком закрыт, недоступен и его трудно понять».

Стюре и раньше посещал психотерапевта. На тех сеансах, как и сейчас, его просили рассказать о своем детстве. Тогда он ответил, что у него не осталось каких-то конкретных воспоминаний, имея в виду, что детство в многодетной и достаточно бедной семье не содержало в себе ничего увлекательного. Стюре заметил, что Чель Перссон ищет травматические переживания детства, и ощущение Бергваля, что он неинтересный пациент, укрепило его общее отношение к себе как к неудачнику. Даже как психопат он не состоялся.

Мне Стюре объяснил:

— У меня были интеллектуальные интересы, однако не было образования, и я испытывал комплекс неполноценности по отношению к братьям и сестрам. Они все закончили университеты, имели академические профессии, в то время как я являлся неудачником и испытывал колоссальное чувство одиночества. Я боготворил психоанализ и был полностью зациклен на том, чтобы начать проходить такую глубокую психотерапию. Однако я не ставил себе целью разобраться со всякими странными мыслями и идеями в моей собственной голове. Я стремился к социальному контакту. Быть интеллектуалом, сидеть и строить свободные ассоциации в разговоре на равных — вот что влекло меня. Во многом речь шла о том, чтобы получить подтверждение — я интеллектуал.

Психотерапия в Сэтерской больнице строилась на так называемой теории объектных отношений. Это ответвление психоанализа возникло в 1930-е. В нем огромное внимание уделяется первым годам жизни ребенка. Вкратце можно сказать: все сводится к тому, что нарушения личности часто объясняются физическим и сексуальным насилием со стороны родителей. Поскольку люди в общем и целом не имеют воспоминаний о столь раннем периоде своей жизни, важной задачей психотерапевта становится умение «воссоздать» эти воспоминания или интерпретировать смутные ощущения так, чтобы они стали понятными и вписывались в психотерапевтические модели. Центральная идея этой теории заключается в том, что мучительные воспоминания могут вытесняться и даже «диссоциироваться», то есть попадать не туда, поэтому психотерапевт должен быть готов к поиску реальных событий, стоящих за метафизическими и зачастую символическими рассказами, воспоминаниями и снами.

В Швеции первым проповедником теории объектных отношений стала Маргит Нурель. В 60-е годы она вышла из психоаналитического сообщества, чтобы создать свое общество «холистического» психоанализа, а затем вышла и из него. Когда Стюре Бергваль поступил в Сэтерскую больницу, эта семидесятилетняя дама, ветеран в области теории объектных отношений, осуществляла коучинг[29] психологов и психотерапевтов клиники. По словам Стюре, сотрудники относились к ней с безграничным почтением, и сам он в своих записках именовал ее «великой».

В больничной библиотеке он основательно изучил теории, на которых строились психотерапевтические методы лечения клиники, — так он рассказал мне.

— Вскоре после моего перевода сюда, в Сэтерскую больницу, я начал читать Алис Миллер,[30] которая писала о ребенке и родителях. Она считает, что ребенок полностью зависим от родителей и потому не может справиться с воспоминаниями о родительском насилии. Такого рода воспоминания слишком тяжелы, поэтому они вытесняются и становятся недоступны сознанию. Вскоре я заметил, что теории Алис Миллер очень соответствуют теоретическим основам моей клиники, — что именно в детстве надо искать объяснения поведению взрослого человека. И что тяжелые воспоминания вытесняются. Когда мы с Челем Перссоном стали встречаться для бесед, я прекрасно понимал, какие идеи были у него в голове, и умел сформулировать свои мысли так, что они оказались восприняты позитивно. Эту адаптацию собственного прошлого я произвел для того, чтобы добиться желаемого — человеческого контакта.

Эти контакты Стюре Бергваль использовал для обсуждения самых разных вещей, в том числе содержания знаменитого бестселлера Брета Истона Эллиса:

— Мне было очень важно иметь возможность обсудить эту книгу с Челем, сопоставить фантазии Патрика Бейтмана с моими собственными. Роман «Американский психопат», рассуждения Алис Миллер о вытесненных воспоминаниях, идеи клиники — все это создало благодатную почву для произрастания серийного убийцы. Следует помнить, что в этой клинике проходят лечение люди, совершившие преступления, связанные с насилием. Я находился в этой среде, общался с этими людьми — я стал частью всего этого. И в конце концов мне захотелось тоже принадлежать к этому миру — ведь ничего другого у меня не было.

Наркомания и терапия

С помощью Челя Перссона Стюре начал «воскрешать в памяти» травматические воспоминания детства — настолько болезненные, что они подверглись «фрагментаризации» и вытеснению. Постепенно восстанавливались фрагменты воспоминаний, которые в конечном итоге складывались в события, а те, в свою очередь, образовывали подробный рассказ об ужасном детстве, окрашенном насилием, сексуальным принуждением и смертью.

Усилия Стюре на сеансах психотерапии воспринимались очень положительно — его хвалили как никогда в жизни.

Результатом рассказов Бергваля стало то, что он получил «поощрение» в форме свободы передвижения, рамки которой постепенно расширялись. Записки Перссона, ниже — от 2 октября, приобретают все более положительный тон:

«Беседы с пациентом раз в неделю продолжаются. Он то открыт, то снова закрывается. Когда он закрыт, то надевает на себя маску беззаботности, и становится очевидно, что он очень устал от самого себя».

К концу осени Стюре уже доверено три часа свободного перемещения в день — судя по записям санитаров, он ведет себя безукоризненно.

Перссон записывает, что уход за пациентом «не создает никаких проблем», а также что он всегда «вежлив и готов к сотрудничеству». По желанию Стюре беседы теперь проводятся два раза в неделю, отмечает Перссон 4 ноября. «Центральное место в наших беседах занимает его чувство изгойства. Он не решается показать себя и находит мало оправданий своему существованию».

Прежние медицинские карточки Стюре и ранние приговоры рассказывают о жизни, где значительное злоупотребление алкоголем, наркотиками и препаратами раз за разом создавало для него серьезные проблемы. Но эта проблематика ни разу не затрагивается в записях.

Зато легальное прописывание Стюре медикаментов нарастает как снежный ком, однако обстоятельно зафиксированное злоупотребление препаратами не находит отражения в психотерапевтических беседах. Для того, кто читает карточку много лет спустя, это кажется полнейшей загадкой, как и тот факт, что Стюре охотно говорит о себе как о насильнике, серийном убийце и каннибале, но не как об алкоголике и наркомане.

Уже в первые месяцы пребывания в Сэтере Стюре обнаружил, что и среди персонала, и среди пациентов есть люди, которые ему симпатичны, но есть и те, кого он с трудом переносит. И в обоих лагерях есть те, кто может быть ему полезен. Один из тех, кого Стюре и любит, и использует, — двадцатидвухлетний Йимми Фагерстиг, интеллигентный и неоднократно судимый за насильственные преступления рецидивист, тело которого полностью покрыто татуировками.

— Помню, как Стюре попал в отделение. Я сразу подумал, что он — инородное тело. Умный мужик, множество идей в голове. Но у него были приступы страха и стремление к смерти. Он не раз просил меня убить его каким-нибудь деревянным предметом мебели. Ложился на пол и умолял: «Убей меня, Йимми!»

Постепенно Стюре возвышается в глазах Йимми — и не потому, что всех обыгрывает в «Скрэббл», а потому, что он осужден за разбой. Оба играют за одну команду, хотя Стюре старше и опытнее.

— Мне показалось, что это очень круто — грабануть банк, переодевшись Дедами Морозами! Так что на этом он ехал некоторое время, — рассказывает мне при встрече Йимми.

Их связал общий интерес к наркотикам, и на Йимми глубокое впечатление произвела потрясающая способность Стюре добиваться дополнительной выдачи препаратов.

— Он кидался на пол в комнате отдыха и начинал орать на все отделение. И тут они прибегали не с дозатором, а с целой банкой. «Сколько тебе, Стюре?» Умнющий мужик! Он разыгрывал приступы страха и получал столько гальциона и ксанора, сколько душа пожелает.

Вскоре врачи догадались, что Стюре не ограничивается препаратами, назначаемыми ему в отделении, — он также снабжает себя нелегальными наркотиками. Важнейшим источником для Стюре был Йимми Фагерстиг.

— У нас наркотики водились в таком количестве, что нам звонили с воли, — рассказывает Фагерстиг. — Если в Хедемуре кончались психостимуляторы, они звонили мне. «Само собой, приходите в девять», — отвечал я.

«Порыбачить баночкой» означало, что заключенные спускали баночку с препаратами на веревке через вентиляционное окно. Когда баночку поднимали снова, в ней лежала оплата.

Осенью и зимой 1991 года Стюре считается настолько надежным и стабильным, что ему разрешается самостоятельно посещать воскресную службу в церкви Сэтера и бегать в одиночку вокруг озера Юстерн.

Но 18 декабря он преподносит врачам и санитарам неприятный сюрприз, не вернувшись из увольнительной вместе с другим пациентом. Из карточки:

«Мы ждем до 18 часов, когда истекает время свободного перемещения. В отделении не появляется. Телефакс в 18.19. Полиция Фалуна поставлена в известность».

При обыске комнаты Стюре обнаруживаются прощальные письма врачам и санитарам, в которых Бергваль признается, что решил покончить с собой.

«Пациент и его спутник, судя по всему, сбежали. Пациент оставил у себя в комнате целую пачку прощальных посланий, большинство из которых датированы сентябрем и октябрем, но в них сделаны добавления в день побега. Среди прочего пациент просит прощения за свой поступок. Он дает подробные инструкции по поводу того, как надлежит поступить после его смерти, а в последней приписке указывает, что его тело будет находиться в небольшом радиусе от здания больницы. Однако позднее выясняется, что в первой половине дня пациент неоднократно приходил в кассу и интересовался своей пенсией, которая на тот момент еще не поступила. Сотрудники обыскали местность вокруг больницы, однако ничего не обнаружили. Сегодня от полиции прибыло сообщение, что пациент и его спутник, по всей вероятности, взяли машину напрокат в Сала».

На следующий день Стюре с другим пациентом возвращаются в Сэтер на арендованном «Вольво». Стюре признается, что накануне принял амфетамин и что они побывали в Оре и в иных местах. Он сказал, что целью побега было покончить с собой, врезавшись в скалу у дороги, но он не смог реализовать свой план, поскольку с ним в машине находился еще один пациент. Своему врачу Челю Перссону Стюре объясняет побег так — его замучила совесть, поскольку он купил амфетамин на территории больницы.

Записи в карточке после побега показывают: врачи заподозрили, что Стюре самостоятельно принимает медикаменты и получает их не только от врачей больницы. Персоналу дается указание обыскивать Стюре после увольнительных, и его несколько раз засекают при попытке пронести в отделение запрещенные препараты.

На психотерапевтических сеансах Стюре начал рассказывать все более ужасные подробности своего детства. Он сообщает Челю Перссону, что раньше у него не было никаких воспоминаний об этих событиях, но теперь жуткие картины возникают в памяти одна за другой. Все начинается с того, что родители были к нему холодны и равнодушны к его потребностям. Затем пробуждаются воспоминания об отце, который использовал его сексуально с трехлетнего возраста.

Мать Стюре Тюра Бергваль была известна в Корснэсе как добрая и внимательная женщина, заботившаяся о семье и по большей части содержавшая семерых детей. Во время терапевтических бесед с Челем Перссоном к Стюре возвращаются воспоминания, разоблачающие двуличие матери. Он рассказывает, что она пыталась утопить его в проруби, когда ему было четыре года. Стюре потерял сознание, однако в последний момент был спасен отцом. В другой раз мать пыталась отделаться от Стюре, толкнув сына на рельсы перед мчащимся трамваем. Каким-то образом ему удалось выжить и после этого покушения.

Воспоминания Стюре о поступках родителей становятся все чудовищнее, и в конце концов вся семья оказывается втянутой в ужасные события — в качестве жертв и преступников.

Чем более экстремальные воспоминания возвращаются к Стюре во время терапии, тем более позитивно Перссон относится к своему пациенту:

«Со временем он стал охотнее раскрываться во время контакта, не боится анализировать самого себя и свое сексуальное извращение, что явно привело его к более осознанному отношению к себе, в том числе он осознал, насколько „больным“ было временами его поведение, хотя раньше он пытался это вытеснять и отнекивался. О пациенте можно сказать, что он двойственная натура: он демонстрирует и сдержанность, и сговорчивое, почти заискивающее поведение в отделении, а за этой маской скрывается буря чувств, которые он не решается показать или обозначить словами».

Записи Челя Перссона от 9 апреля говорят о том, что Стюре бывает спокоен, добродушен и приветлив в повседневной жизни в отделении. Однако во время психотерапевтических бесед было замечено, что это всего лишь маска, за которой скрывается его «двойственная натура». Терапия же направлена именно на то, чтобы раскрыть эту самую двойную натуру.

В той же карточке Перссон отмечает:

«Пациент проанализировал впечатления своего детства. Ранее они, кажется, были надежно вытеснены из сознания, но теперь пробудились новые воспоминания. Он проанализировал также свои сны. Кратко можно сказать, что обстановка в семье была крайне напряженная, у пациента в детстве практически не было пространства для реализации своих потребностей».

В этих заметках Чель Перссон ходит кругами, как кот вокруг горячей каши, поскольку стремится как можно дольше сохранить свою тайну. По его мнению, ему удалось в рамках психотерапии помочь Стюре вернуть себе давно вытесненные воспоминания о чудовищном насилии, которому он подвергался в детстве.

По бытующим в Сэтере представлениям, Перссону удалось справиться с этой задачей, поскольку он опытный и талантливый психотерапевт.

Весной 1992 года Стюре помещают в закрытое 36-е отделение, однако ему предоставляется все большая свобода. Редкие записи в карточке рассказывают, что он ходит на прогулки, бегает вокруг Юстерна и ездит в отпуск в Авесту. Иногда у него бывают приступы страха, и тогда ему дают стесолид и другие наркосодержащие препараты, преимущественно бензодиазепины.

Ближе к лету врачи приходят к выводу, что Стюре настолько стабилен, что 6 июня ему разрешают полную свободу перемещения, то есть он может беспрепятственно находиться в обществе в дневное время.

Однако за гармоничной картиной, создаваемой записями в карточке, скрывается истинный драматизм, разыгрываемый три раза в неделю, — с бурей чувств и рассказами о сексуальном насилии и избиениях. Чель Перссон понимает, что правда о Стюре не может просачиваться постепенно — она будет иметь эффект разорвавшейся бомбы. В тот день пациент и его терапевт попадут на первые полосы газет. Но время еще не пришло. Терапия должна продолжаться еще некоторое время.

Поход на пляж

Четверг 25 июня выдался теплым и солнечным — прекрасный день для похода на пляж озера Юстерн вместе с Терезой, сотрудницей отделения, к которой Стюре испытывал особую симпатию. С ней легко общаться, и она не тяготится его компанией. Лежа на пляже и загорая, они рассеянно переговаривались о жизни Стюре и о его прежних преступлениях.

— Интересно, что бы вы подумали обо мне, если бы узнали, что я совершил нечто по-настоящему тяжкое?

Тереза вопросительно посмотрела на Стюре:

— В каком смысле — тяжкое?

— Нечто очень-очень серьезное. Сама понимаешь. Как бы это повлияло на отношение ко мне?

— Не понимаю, о чем ты говоришь. Нечто очень серьезное? Лучше скажи ясно, что ты имеешь в виду.

— Я могу дать тебе подсказку.

— Давай.

Некоторое время Стюре размышлял в полном молчании, потом произнес по буквам:

— У-Бе.

— Убе?

Тереза посмотрела на спутника с тревожной улыбкой:

— Стюре, я что-то ничего не понимаю.

Весь этот разговор выглядел странным, даже немного неприятным, но она не хотела этого показывать. Не так уж трудно догадаться, что может означать «нечто тяжкое» для пациента психиатрической клиники, уже совершившего разбойное нападение, сексуальное насилие над ребенком и нанесшего тяжкие физические повреждения. Терезе удалось сменить тему, однако, едва вернувшись в отделение, она доложила о словах Стюре.

Йоран Франссон и Чель Перссон вели Стюре Бергваля вдвоем — Чель Перссон отвечал за психотерапию, а Йоран Франссон нес ответственность за реабилитацию пациента в целом. Придя на следующий день в отделение, Франссон тут же получил рапорт о происшествии на пляже и пригласил Бергваля для беседы в музыкальный зал. Когда Стюре вошел, Франссон закрыл за ним дверь.

— Стюре, меня очень-очень встревожило то, что я услышал сегодня утром в отделении. Твой вопрос Терезе вчера на пляже, — уточнил он. — Твое «У-Бе».

Стюре опустил глаза.

— Ты имеешь полную свободу передвижения, потому что мы верили — ты в состоянии баланса, мы знаем, чего друг от друга ожидать. Помнишь, мы говорили об этом позавчера на обходе?

Стюре пробурчал «угу», однако ничего не пожелал добавить.

— Ты прекрасно понимаешь, что мы встревожились. Нечто по-настоящему тяжкое? Что это значит? И подсказка — буквы У-Бе?

Стюре смотрел в пол.

— Ты сам-то знаешь, что означают буквы У-Бе?

— Да. Я знаю. Само собой. Но я не могу этого объяснить. Во всяком случае, не сейчас.

— Но почему ты это сказал? Для этого наверняка есть какие-нибудь основания?

Стюре снова пробурчал «угу». Франссон молчал.

— Все это, — стал осторожно пояснять Стюре, — моя обычная манера отталкивать от себя людей, которые меня ценят.

— Ты никого не отталкивал! Тереза написала рапорт о том, что ты сказал, — она обязана была это сделать. Ты должен понимать, что все это создает проблемы для всех нас. И твое свободное хождение сегодня… Ты понимаешь, какие неприятные чувства мы теперь испытываем по этому поводу?

— Я могу отказаться от прогулок. Я готов это сделать, — прошептал в ответ Стюре.

— С этого момента я отменяю всякое свободное перемещение. Никакого хождения, пока мы не выясним, что все это значит.

Бергваль стоял молчаливо и неподвижно, опустив голову.

— Мы вынуждены проявлять осторожность, когда ты начинаешь говорить такими загадками, Стюре.

То, на что намекнул Стюре на пляже, — будто он совершил нечто «по-настоящему тяжкое», — подтверждало догадки Франссона, которые возникли у него еще в то время, когда он проводил оценку вменяемости Стюре и заподозрил, что тот виновен в других тяжких преступлениях, совершенных в промежутке между насилием над мальчиками и ограблением банка в 1990 году.

— Это означает, что я больше не рискну выражать свои чувства, — тихо проговорил Стюре. — Что я не могу рассказывать Перссону о том, что я чувствую.

Франссон встретился с ним глазами.

— Обещаю тебе, Стюре. Никаких проблем — пока ты не начинаешь говорить загадками. Мы поразмыслим над тем, что случилось. И потом еще вернемся к этой теме. Хорошо?

С этими словами Франссон вышел из музыкального зала.

Через десять дней Стюре снова получил свободу перемещения. Тревога, возникшая после разговора на пляже, кажется, ушла в прошлое. Теперь активно ведется подготовка к его выписке из больницы.

Стюре Бергваль обращается в Бюро по регистрации населения с заявлением, где изъявляет желание сменить имя на Томас Квик,[31] — его заявка одобрена. Он хочет окончательно порвать с прошлым и начать новую жизнь с незапятнанным именем. С 15 августа он снимает маленькую однокомнатную квартирку на Нюгатан, 6Б в Хедемуре и «чувствует себя отлично». Единственное, что омрачает его жизнь, — это размышления по поводу того, на какие деньги обставить свой новый дом. В остальном же в течение всего лета в карточке имеются лишь заметки о том, как ему снижают дозы препаратов, как он упорно тренируется в беге и как он безукоризненно возвращается из увольнительных, во время которых совершает поездки в Хедемуру, Авесту и Стокгольм.

Переезд затягивается. В сентябре становится ясно, что Томас не сможет платить за свою квартиру, и он отказывается от нее. Он остается в Сэтерской больнице — в ноябре его переводят в отделение подготовки к выписке.

Однако в то время как ответственные лица клиники готовят Томаса Квика к выписке, втайне начинают разворачиваться драматические события.

Игра сменяется серьезностью

Продолжая сеансы психотерапии с Челем Перссоном, Томас Квик вспоминает, что он ездил в Сундсвалль и убил Юхана Асплунда. Исчезновение Юхана Асплунда являлось самым сенсационным событием 80-х, поэтому Квик не уверен, что воспоминания истинные. Перссон решает, что они вместе отправятся в Сундсвалль 26 октября 1992 года, чтобы посмотреть, не прояснится ли память на месте.

Чель Перссон проверяет адрес, однако при первой попытке они сбиваются с пути. Много лет спустя на суде по поводу убийства Юхана Перссон выступил в качестве свидетеля и сообщил, что, «возможно», по его инициативе «они свернули в сторону жилого массива Бусведьян».

И это более чем возможно — судя по рапорту самого Перссона и тем сведениям, которые он позднее сообщает на полицейском допросе. Когда они подъезжают к дороге, ведущей вправо и помеченной «Бусведьян», именно Перссон предлагает свернуть туда. Квик не возражает, однако не может сказать, верно это или неверно.

В одной из точек жилого массива у Квика случается такой мощный приступ страха, что Перссону приходится прервать свою частную попытку выезда на место преступления. Реакция интерпретируется как признак того, что Квик убил Юхана.

После краткого пребывания в Бусведьяне они наобум катаются по окрестностям Сундсвалля, пока не добираются до горы Норра Стадсбергет, где на Квика снова накатывает приступ страха и он утверждает, что именно тут произошло убийство.

После возвращения в Сэтер Перссон ни единым словом не фиксирует происшедшее. Вместо этого разговоры об убийстве Юхана продолжаются скрытно, ни полиция, ни руководство клиники не ставятся в известность, хотя сам Перссон убежден, что его пациент совершил убийство.

Если бы врач Чель Перссон не уехал в отпуск в феврале 1993 года, вероятно, прошло бы немало времени, прежде чем рассказы Томаса Квика об убийстве получили огласку.

Но теперь он исчез, а Квик, привыкший вести эти дикие разговоры три раза в неделю, обратился к Биргитте Столе, тогда тридцативосьмилетнему психологу, также преданной поклоннице теории объектных отношений.

«Наши беседы будут выполнять для Стюре роль клапана, поскольку курс психотерапии, который он прошел, воскрешает в памяти так много материала, что ему необходимы устойчивые моменты в виде встреч со специалистом», — записала Столе в карточке.

Но Биргитте Столе не удалось стать тем клапаном, который она себе представляла. Используя ее собственную метафору, можно сказать, что пароварка взорвалась при первой же встрече. То, что поведал Квик, привело ее в такой ужас, что она немедленно связалась с Йораном Франссоном, ответственным за лечение Квика.

— Стюре рассказал, что он убил двух человек — двух мальчиков, — сообщила ему Столе.

Йоран Франссон не признался, что его напарник Чель Перссон держал его в курсе психотерапевтического процесса. Если бы выяснилось, что он, ответственный за лечение Квика, знал о том, что Квик признался в двух убийствах, и не сообщил об этом куда следует, его дела были бы плохи.

С появлением Биргитты Столе вся завеса таинственности, окружавшая до этого момента признания Квика, рухнула. Йоран Франссон размышлял над ситуацией одиннадцать дней, ничего не предпринимая. 26 февраля он сел за стол и записал в карточку Квика:

«Психотерапевт пациента в настоящий момент находится в отпуске. Тем временем пациент обратился к двум ключевым лицам отделения, а также к психологу Биргитте Столе и сообщил, что совершил два убийства — одно в возрасте 16 лет, другое примерно 10 лет назад. Речь идет о двух мальчиках, которые считаются пропавшими, но их тела не найдены. Я объясняю ему, что это, разумеется, будет иметь правовые последствия и что он должен обратиться в полицию, если хочет иметь возможность примириться со своим прошлым. Он это прекрасно понимает, однако, по понятным причинам, очень боится».

Запись оставляет впечатление, что Томас Квик внезапно признался в двух убийствах, ранее неизвестных в Сэтерской больнице, хотя об одном из них — об убийстве Юхана Асплунда — он говорил еще с октября 1992 года, а его врач начал самостоятельное расследование. Но теперь, когда тайна раскрыта, Франссон, видимо, осознал всю неуместность того, что судебно-психиатрическая клиника скрытно начинает расследовать убийство, в котором признался пациент, не сообщая об этом в полицию.

Ситуация застала Квика врасплох: до настоящего момента, пока он обсуждал это с Челем Перссоном, все казалось увлекательным, простым и неопасным. Ему скорее казалось, что это всего лишь интеллектуальная игра, очень стимулирующая его. И вдруг Йоран Франссон заговорил о заявлении в полицию, уголовном деле и судебном процессе. В результате того, что Стюре проболтался Биргитте Столе, открылся ящик Пандоры, и теперь его собственные слова начали жить своей жизнью, грозной и пугающей. Повернуть время вспять уже было невозможно, как невозможно загнать все сказанное в закрытый мирок психотерапевтического кабинета.

Вернувшись из отпуска, Чель Перссон снова вернулся к терапии и позднее записал в карточке Квика:

«Далее выяснились исключительно тяжелые воспоминания нескольких эпизодов из детства пациента, когда его, судя по всему, чуть не убила собственная мать. Самым серьезным из них является попытка утопления зимой в озере Рунн. Наиболее травматические события в жизни пациента, похоже, происходили с ним в возрасте 3–5 лет — впрочем, сексуальное насилие продолжалось и после этого возраста, хотя и с меньшей интенсивностью».

То, что теперь сделало Квика бесценным сокровищем клиники, были не сами факты насилия, а их связь с его собственными преступлениями во взрослом возрасте. По теории объективных отношений, насильственные преступления, совершенные взрослым Стюре, являлись воплощением того сексуального насилия, которому Стюре подвергался в детстве, или, как записал в карточке Перссон:

«Параллельно с пробуждением этих жутких воспоминаний, которые временами предстают кристально ясными, все четче прорисовываются картины убийства Юхана Асплунда. Воспоминания об этом деянии поначалу имели форму фантазий, похожих на сон, но постепенно превращались в отчетливые отдельные картины. По мере того, как пациент перерабатывал эти образы сексуального насилия и убийства Юхана Асплунда, они сплетались в его сознании со страшными картинами из собственного детства — и деяние стало представляться как психологическое воплощение пережитого трудного детства, которое можно рассматривать с различных позиций».

В один прекрасный день в феврале 1993 года Йоран Франссон постучал в комнату Томаса Квика и вошел к нему. Он хотел узнать, как Квик относится к своим признаниям. Квик ответил, что его чувства сегодня совсем не так отчетливы, какими они были раньше, и что он во всем сомневается.

— Я хочу дать тебе шанс самому обратиться в полицию. Если в течение двух недель ты не обратишься туда лично, я вынужден буду составить заявление, — объяснил Франссон.

Квик понял, что полицию придется проинформировать, но сказал, что совершенно не уверен, сможет ли он сообщить достаточно сведений об убийстве Юхана.

— Ты должен письменно подготовиться к допросу, — посоветовал Франссон. — И, конечно же, мы пошлем с тобой нашего сотрудника, который будет присутствовать при допросе.

Идя навстречу пожеланиям Франссона, Квик постарался как можно больше поведать об убийстве Юхана Асплунда. Он тут же убедился, что это совсем не то же самое, что делиться воспоминаниями на психотерапевтической беседе с Челем Перссоном. Франссон отметил это событие в карточке:

«Он описывает это скорее как фантазии, и он не уверен, имело ли все это место на самом деле, однако теперь его фантазии получили подтверждение в ходе продолжающейся психотерапии. Я напрямую напомнил ему, что он на прошлой неделе дважды отвечал уклончиво на мой прямой вопрос, были ли у него еще такие случаи. Лично мне представляется странным, что между этими преступлениями прошло 13 лет. Тогда он ответил мне, что у него есть смутные представления или фантазии по поводу еще двоих, одного из них звали Петер, а другого — Микаэль. Порядок указывает на хронологическую последовательность. Однако он не уверен, действительно ли эти двое пали от его рук».

Стюре поведал мне, какие мучения он пережил в те две недели, которые дал ему на размышления Йоран Франссон. Если он признается, что солгал во время терапии, возможно, ему удастся выбраться из затруднительной ситуации. Но поверят ли ему? Что скажет Чель Перссон? И Франссон? Он обдумывал несколько возможных выходов из ситуации, но ни один не показался ему реалистичным. В конце концов он связался с Франссоном и попросил его обратиться в полицию. А дальше — будь что будет.

Младший инспектор полиции Йорген Перссон приезжает в Сэтерскую больницу около одиннадцати часов утра в понедельник 1 марта 1993 года. Спустя полчаса он обустроился со своим магнитофоном в помещении, временно выделенном для допроса, и поприветствовал подозреваемого. Чель Перссон выступает в качестве свидетеля при допросе. Убедившись, что магнитофон работает, Йорген Перссон усаживается в кресле поудобнее.

— Ну что ж, Стюре. Тогда давай потихоньку начнем разговаривать. Стало быть, я представляю полицию Борленге, и на самом деле мне ничего не известно — помимо того, что ты здесь, в Сэтерской больнице, начал рассказывать некоторые вещи, о которых хотел бы поговорить со мной. Так что я ничего не знаю о прошлых расследованиях и все такое, разве что читал что-то в прессе. То есть я совершенно, так сказать, не подготовлен.

Допрос идет вяло, несмотря на все усилия Йоргена Перссона. Наконец он выдавливает простой вопрос, который заводит Квика:

— Так что же все-таки произошло? Что именно ты помнишь, Стюре?

— Я одолжил у знакомого машину, — говорит Квик, — отправился в ночную поездку и постепенно добрался до Сундсвалля. Получается, я отправился из Фалуна в вечерней тьме и добрался до Сундсвалля, когда еще было темно.

— Хорошо, — одобрительно кивает младший инспектор. — А что ты делал потом? Куда ты поехал?

— Это была поездка без плана, просто без всякого… Точнее, у меня не было определенной цели. Но, во всяком случае, я оказался в окрестностях Сундсвалля.

— Кто владелец автомобиля? У кого ты его одолжил?

— Имя я сейчас не вспомню. Зато помню фамилию. Юнгстрём его звали.

— А откуда ты знал этого Юнгстрёма? Это твой родственник? Или знакомый?

— Нет-нет, знакомый. Мы с ним обычно встречались в бассейне «Лугнет».

Квик рассказывает Йоргену Перссону о том, как он в «Вольво» Юнгстрёма прибыл на парковку в жилом квартале Бусведьян к северу от Сундсвалля.

— Ты помнишь, какие там были фасады — какого цвета или из какого материала или что-нибудь такое?

— Тогда, пожалуй, следует сказать, что я с моим свидетелем допроса… мы были там прошлой осенью, так что, может быть, те воспоминания… короче, с воспоминаниями все сложно, — поясняет Квик.

— Ты побывал там и видел это место? Так что ты знаешь, как выглядят дома, — ты это хочешь сказать?

— Да.

Получив эту во всех отношениях специфическую информацию, младший инспектор полиции решает не углубляться в вопрос и продолжает:

— И что ты делал дальше — после того, как приехал на парковку?

— Я постараюсь говорить прямо и использовать ту методику, которую я могу использовать. Я искал мальчика, и я обратил внимание, что там поблизости расположена школа. И вот мимо меня идут два мальчика, но вскоре они расходятся, и я окликаю… в смысле после того, как они разошлись. Не знаю, шли ли они вместе, но, по крайней мере, они появились одновременно. Тот мальчик, который, так сказать, идет мне навстречу, — куртка на нем расстегнута, а я кричу ему, что… короче, прошу его о помощи, говорю, что задавил кошку, и он подходит к машине, я забираю его в машину и уезжаю оттуда, и еду к… Стадсбергет в Сундсвалле и убиваю его там, стало быть. И этот мальчик, стало быть, и есть Юхан Асплунд.

Квик замолкает.

Младший инспектор полиции Перссон, похоже, не знает, что ему делать дальше. В его присутствии только что было сделано полноценное признание в самом сенсационном убийстве последних десятилетий в Сундсвалле — убийстве одиннадцатилетнего мальчика, который пропал 7 ноября 1980 года.

— Так-так, — вздыхает Йорген Перссон. — И все это ты так много лет носил в себе?

— Я носил это в себе все эти годы, но неосознанно, — загадочно отвечает Квик.

Допрос продолжается вопросами об одежде Юхана, но Квик может сказать только то, что на нем была куртка темно-синего цвета.

Внезапно младший инспектор осознает, что допрашивает подозреваемого в убийстве без адвоката. Это очень серьезный момент, и Йорген должен что-то предпринять. Он произносит:

— Послушай, для того, чтобы все было по правилам, я должен тебе сказать, Стюре… Поскольку ты говоришь, что ты его убил, ты становишься подозреваемым в убийстве — ты это понимаешь?

— Конечно, — отвечает Квик.

— Да-да, — продолжает Йорген Перссон. — А как ты относишься к вопросу об адвокате? Я могу продолжать беседовать с тобой, а адвоката мы обсудим потом. Или ты хочешь адвоката? На каком этапе ты хотел бы подключить адвоката?

— Да, вопрос, конечно, непростой, — констатирует Квик. — Об этом мы как-то не подумали.

— Не подумали, — подтверждает свидетель допроса Перссон. — И я ничего не могу сказать по этому поводу.

— Мы ничего не можем сказать, — соглашается Квик.

— А я не адвокат, — говорит Чель Перссон.

— Нет, — кивает Квик. — Мне кажется, если мы хотим соблюсти все формальности, как положено, то он должен присутствовать с самого начала.

Не получив поддержки ни со стороны своего врача, ни со стороны полицейского, Томас продолжает развивать свою мысль:

— Адвокат может быть важен в том отношении, что он будет выступать как бы нейтральной силой во всей этой истории. По-моему, это было бы очень хорошо.

Но так не получается. Йорген Перссон отключает магнитофон и «обсуждает этот вопрос», как он записывает потом в протоколе. И когда магнитофон снова включается на запись, допрос продолжается — без адвоката.

Когда я пятнадцать лет спустя читаю Стюре Бергвалю о том, как он достаточно обоснованно выступал в пользу того, чтобы с самого начала прибегнуть к помощи адвоката, он произносит:

— Мне так больно слышать, как все это получилось. Возмутительно. И прекрасно узнаю всю ситуацию, свое желание пойти навстречу Челю Перссону. Если бы я признался, что все, о чем я рассказывал на психотерапевтических сеансах, было выдумкой, я поставил бы Челя в дурацкое положение. Да и самому опозориться перед Челем мне тоже не хотелось.

В течение нескольких месяцев три раза в неделю он обсуждал убийство со своим врачом, который неожиданно стал свидетелем на допросе и по отношению к которому Стюре, находящийся на принудительном лечении, попал в исключительную зависимость.

— В этой ситуации для меня было просто невозможно признаться, что я лгал на протяжении сотен психотерапевтических бесед, — вздыхает Стюре.

Я прошу его пояснить, что он имел в виду на том допросе 1993 года, говоря, что адвокат мог бы быть «нейтральной силой во всей этой истории».

— Я имел в виду, что адвокат мог бы стать противовесом Челю Перссону и мне, что он мог бы спросить: «Все это действительно правда, Стюре?» И посоветовать нам не торопиться.

Когда допрос продолжается, Квику приходится подробно рассказать, как он обманом заманил Юхана, как затащил его в машину и ударил головой о приборную доску, так что тот потерял сознание.

— Что происходит затем? — спрашивает младший инспектор полиции.

— Мы уезжаем из этого района, и я по-прежнему не знаю, куда мы едем, но через некоторое время мы прибываем к Стадсбергет в Сундсвалле, и я паркуюсь там. Я достаю Юхана из машины, и мы заходим довольно далеко в лес. Там происходит сам… стало быть, там я его и задушил.

Позднее во время того же допроса Перссон спрашивает его, куда он дел тело.

— Оно под большим камнем, в каменистом месте, — отвечает Квик.

— Когда тело оказалось там? — уточняет Йорген Перссон.

— Тогда же, в то же утро.

— Угу, — кивает Йорген. — Ну что, сделаем перерыв на обед?

Во второй половине дня допрос продолжается с того места, на котором они прервались, с событий на Стадсбергет, где Квик, как он утверждает, задушил Юхана и спрятал тело.

— И как ты это делаешь — когда душишь его? — спрашивает Йорген Перссон.

— Ну, это, руками, — отвечает Квик.

— Произошло что-нибудь особенное перед тем, как ты задушил его?

Страницы: «« 23456789 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Четыре очень разные женщины…...
Аристократ и джентльмен Лайл Мессинг, лорд Блэкстон, на грани разорения. Тайная служба короны предла...
Мадлен Вальдан весьма успешно играла роль блестящей куртизанки, в действительности находясь на тайно...
Юная Каллиопа Уортингтон словно попала в страшную сказку: укрывшись от непогоды в заброшенном имении...
Антигона Престон в ярости: мать заставила ее обручиться со злобным стариком лордом Олдриджем! Хуже т...
В 1983 году, написав серию романов о Спящей Красавице, Э. Н. Рокелавр создала для читателя без компл...