Пора, мой друг, пора Аксенов Василий

Тип неизвестный и подозрительный. Зачем я его взял? Они ведь про зарплату всегда знают. Полез в карман. Нет, зажигалку вынул. Все равно смотри».

Машина проносилась по темному шоссе, по бледным слоям тумана, что стелился по дороге, поднимаясь из болот.

– В леспромхозе когда будем? – спросил Марвич. Он уже вполоборота сидел к шоферу и следил за ним.

– К полночи, – ответил шофер и закусил губу.

Марвич тихо засвистел, стал выводить свою студенческую мелодию «Сан-Луи блюз».

«А какая ему с меня корысть? – подумал он, внимательно разглядывая шофера. – Разве что кожаная куртка. Впрочем, если он урка…»

«Свистишь? – думал шофер. – Усыпить бдительность хочешь?

Хрен тебе!»

Он свернул машину к обочине и остановился. Тоже сел вполоборота к своему пассажиру, полез в карман, вынул пачку папирос.

– Будешь? – спросил он и протянул пассажиру пачку.

Марвич вытащил папироску и щелкнул зажигалкой. Оба закурили.

– Иностранная? – спросил шофер про зажигалку.

Марвич протянул зажигалку.

– Австрийская. Жена подарила. Не гаснет на ветру.

Шофер рассмотрел зажигалку, дунул в нее, вернул.

– Вещь, – сказал он.

С минуту они курили молча, поглядывая друг на друга.

Блестели их глаза.

– Слышал? – сказал шофер. – На сто восьмом километре человека убили.

– На сто восьмом? Как же это так?

– Вот тебе и «так». Убили, и нету его.

– Кто этот человек? – спросил Марвич, очень сильно волнуясь.

– Водитель из четырнадцатой автоколонны.

– А кто убил? Ограбление что ли?

– Какое там! Заснул парень за рулем и встречную слегка задел, фару ей разбил. А те прибежали – трое, – стали права качать, а потом монтировками его по голове. Забили до смерти.

– За фару?

– Ага, за фару.

– Зверье! – воскликнул Марвич.

Водитель промолчал, выбросил окурок в окно и снова взялся за руль. Они помчались дальше, больше уже не косясь друг на друга.

– А ты мог бы человека за фару монтировкой по голове? – спросил Марвич.

– За фару? – переспросил водитель. – Ты что, псих? Может, только по уху ладошкой хлопнул бы.

Он помолчал и кашлянул.

– А может, и по уху бы не дал. Пустил бы матерком, и все.

– Зверье! – снова воскликнул потрясенный Марвич. – Откуда только такое зверье берется?

– Откуда? – сказал водитель. – От верблюда.

Мимо промчалась первая за все время встречная машина, военный «ГАЗ-69». Тайга поредела, мелькнули какие-то постройки, радиомачты, потом опять началась тайга.

– Сам из Березани? – спросил водитель.

– Да.

– Кошеварова знаешь?

– Эдьку?

– Николаевича знаешь?

– Семена?

– Валерий, – водитель ткнул Марвичу ладонь.

– Валентин, – Марвич пожал ее.

– Почти тезки, – хмыкнул водитель. – А я ведь думал, друг, ты ко мне нехорошее имеешь.

– Я тоже так про тебя, – сознался Марвич.

Они вдруг весело и разом расхохотались.

– Я про тебя слышал, – сказал водитель.

– Ну ладно, – сказал Марвич.

– Ты знаешь, знакомый он мне был, этот из четырнадцатой колонны.

– Ужасно, когда знакомые парни умирают, – проговорил Марвич. – У меня прошлым летом друг погиб. Как будто кусок от меня самого отрубили.

– Ага, – кивнул водитель. – Понял, знакомый был, на вечеринки вместе мы с ним ходили.

– Поймали тех троих? – спросил Марвич.

– Нет. Никто не знает, кто такие. Эх, мне бы их поймать…

– Что бы ты с ними сделал? – спросил Марвич.

– Ну, не знаю, – напряженно вздохнул водитель.

Мотор работал ровно, спокойно, сильный человек Валера морщил лоб, думал свою думу.

«На дорогах любых – и вблизи и вдали – славься дружба шоферов российской земли», – вспомнил Марвич.

В леспромхоз они приехали к часу ночи. Марвич пошел искать квартиру врача. Этот грузный молодой и одинокий человек был ему знаком. Он был из породы русских лесных врачей. Он говорил такие слова: «дружище», «да, брат», «нет, брат», «вот, брат, какая заковырина получается», – хоть и окончил институт в Ленинграде. Раз в месяц он приезжал из леспромхоза в Березань, в книжный магазин, где они и познакомились с Марвичем. Сошлись на том, что Пушкин – великий русский поэт.

Найти квартиру врача во втором часу ночи в этом заброшенном в тайге леспромхозе было нелегко. Самый был сейчас сон. Глухота и немота вокруг. Марвич блуждал во мраке, перебирал руками штакетник, за которым надрывались невидимые яростные псы. Он отмахивался от лая и вновь уходил к одинокому фонарю возле склада, под которым спал сторож в дохе. Трижды он пытался разбудить сторожа, но это оказалось невозможным. Сторож был не из тех, что просыпаются.

Отчаявшись, Марвич решил уже заночевать в любом сарае на опилках, как вдруг увидел светящееся окошко и в нем под зеленой лампой лобастую голову врача.

– Ну, брат, ты меня огорошил, – сказал врач, раскрывая свои объятия.

Они сели играть в шахматы. Играли и ели кое-что из консервных банок.

– Ну, брат, разложил ты меня, – сказал утром врач и ушел на работу.

А Марвич отправился на почту и дал телеграмму Тане в Березань: «Не волнуйся, буду через два дня». Он опомнился наконец.

Днем он пошел на реку, шум которой в леспромхозе был слышен всегда. Река текла в укромном месте между лесистыми сопками, была она быстрой, бурлила, завихрялась, кое-где над валунами взлетали брызги.

Здесь не было ничего, кроме реки и леса. Кроме елей, лиственниц, осин. Кроме серых валунов, стоящих в воде с бычьим упорством. Здесь было все, как сотни лет назад, неизменно.

Здесь трудно было представить мир людей, охваченных страстями, спорами, борьбой. Здесь придавалось значение иным явлениям: движению воды и стойкости валунов, осадкам и гниению корней, метеоритам, летящим сюда из бесконечных пучин космоса.

Этот мир не был навязчивым, он был густым и спокойным, в общем доброжелательным, он не стремился вовлечь тебя в свою жизнь и подчинить своим законам, у него хватало дел и без тебя.

Здесь можно было просто разлечься на валуне и глядеть в небо, успокаивать нервы или фантазировать, стремиться ввысь, можно было думать о себе все, что угодно, можно было преувеличить свое значение, а также можно было курить, свистеть, плевать, читать книгу, ловить рыбу, биться головой о камни или тихо страдать.

Поднимите воротник куртки, нахлобучьте поглубже на глаза кепку – кружение речных водоворотов, весеннее верчение воды заставит вас несколько минут просидеть на одном месте, не двигаясь, не думая, сосредоточиваясь. Подняв взгляд выше и заставив его скользить по серой, проницаемой далеко вглубь стене весеннего леса, вы вспомните историю человечества от Месопотамии и Ханаанской земли до первых космодромов с вашими современниками, и, уже устремившись к небу, имея перед собой одно лишь чистое небо, вы станете думать о том, о чем вам хочется подумать сейчас.

Жалко Кянукука, жалко «петуха на пне», эту ходячую нелепость, жалко человека.

Вечером, когда солнце село в тайгу, с огромного пустынного неба донесся до Марвича тяжелый надсадный гул, отозвавшийся в груди. Это шел на Восток большой пассажирский самолет. Он был хорошо виден отсюда, из земных дебрей, маленькая блестящая полоска в огромном небе. Марвич задрал голову и подумал о своей стране.

«Мне отведена для жизни вся моя страна, одна шестая часть земной суши, страна, которую я люблю до ослепления… Ее шаги к единству всех людей, к гармонии… Все ее беды и взлеты, урожай и неурожай, все ее споры с другими странами и все ее союзы, электрическая энергия, кровеносная система, красавицы и дурнушки, горы и веси, фольклор, история – все для меня, и я для нее. Хватит ли моей жизни для нее?»

Он лежал на койке врача, слушал последние известия из Москвы, когда раздался сильный стук в дверь. В комнату вбежал Валера, запыхавшийся, красный. Он присел на табуретку и уставился на Марвича своим диковатым прищуром.

– Хочешь отличиться? – еле выговорил он.

– Снимай ватник, Валера, – сказал Марвич. – В шахматы играешь?

– Я тебя спрашиваю: хочешь отличиться? Этих трех мне сейчас показали, которые на сто восьмом… Понял?

– Что-о? – Марвич сел на койке.

– Эти гады, говорю, здесь объявились. На танцы пошли.

Потанцуют они сегодня!

– В милицию надо сообщить, – сказал Марвич.

– Нет уж, – сказал Валера, – тот парень знакомый мне был.

Тут уж я как-нибудь сам.

Он вскочил и стал застегивать ватник, сорвал крючок.

– Не надо так, Валера, – медленно сказал Марвич.

– Ладно. Не хочешь, обойдусь.

Двумя шагами он пересек комнату. Хлопнула за ним дверь.

Марвич вскочил и схватил куртку.

– Подожди.

Он догнал Валеру, и они пошли вместе по темным улицам поселка. Над поселком, над бедными его крышами висел косой медный просвет. От спокойствия Марвича не осталось и следа.

Валера, идущий рядом и чуть впереди, подчинил его ненависти, воспоминанию о человеке, которого бросили в кювет на сто восьмом километре.

– Валера, – позвал Марвич, вытирая со лба холодный пот. – Погоди.

– Я только поймать их хочу, – неожиданно громко и чисто сказал Валера, – только поймать. Я убивать их не буду. Что я, зверь? Поймаю и в милицию сдам, а там уж пусть хоть срока клепают, хоть вышку. Мы их поймаем, Валька. Ведь они трусы. Мы их сами поймаем…

В клубе, в тесном зальчике, играл баянист. Танцы были внеурочные, непраздничные, состоялись они только из-за того, что кинопередвижка не приехала, и поэтому не было в них особого энтузиазма. Так себе, кружилось несколько пар, а остальная публика стояла вдоль стен.

– Вон они, – тихо сказал Валера. – Все трое тут.

Убийцы стояли рядом с баянистом. Ничего в них не было примечательного на первый взгляд: один кряжист, другой высок, а третий прямо-таки хил – не были они, как видно, и очень-то дружны друг с другом, только общее убийство соединило их, и только это событие заставляло держаться с некоторым вызовом, с подчеркнутой решительностью.

Марвич и Валера, стоя в дверях, разглядывали убийц. Те их не замечали – вернее, не обращали на них внимания. Им важно было лихо провести сегодняшние танцы, никому не дать спуска и не потерять друг друга, они нервничали.

Один из них подошел к баянисту, нажал ему на плечо и сказал:

– А ну-ка, друг, сыграй «Глухай».

Баянист свесил голову и заиграл. Убийца запел:

Выткался на озере алый свет зари, На току со стонами плачут глухари, Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло, Только мне не плачется, на душе светло.

Он пел и улыбался девчатам, а девчата почему-то ежились под его улыбками, словно чувствовали, что здесь нечисто. Убийца пел, заложив палец за лацкан, он пел, как артист, и правда, голос у него был приятный, он умел петь, похож был по виду на культурника из дома отдыха. Двое других попроще тоже улыбались и поводили плечами. Сапог одного из них слегка отстукивал такт.

Валера и Марвич смотрели на них.

Убийца кончил петь и улыбнулся, ожидая аплодисментов, но аплодисментов не было, хотя он действительно пел хорошо.

Баянист заиграл танго, и зал, словно вздохнув с облегчением, стал танцевать. Убийцы стояли вместе и шептались смеясь.

– Я этих двух возьму на себя, а ты певца, – сказал Валера.

Марвич кивнул.

– Пошли, – сказал Валера.

Они пробрались сквозь толпу танцующих и подошли к убийцам.

– Ну ты, певец, – сказал Валера и легонько ударил сапогом по ботинку «певца». – От твоего пения… хочется. В гальюне тебе петь, а не здесь.

– А ну, отойди! – предупредил «певец», но видно было, что испугался.

Придвинулись двое других. Баянист поднял широкое и бледное, безучастное лицо.

– А эти хмыри тоже поют? – спросил Марвич Валеру.

– Выйдем, – сказал «певец».

Все пятеро, сбившись в кучку, зашагали к выходу. Шли, касаясь друг друга плечами.

– Жить вам надоело? – взвизгнул маленький на улице, за углом клуба.

– Надоело, – медленно проговорил Валера, – как тому, со сто восьмого километра.

И одним ударом он сбил с ног маленького.

«Певец» выхватил нож, а кряжистый парень поднял кирпич.

Марвич ударил «певца» ногой, пытаясь сбить его, но тот отскочил и пошел на Марвича, держа перед собой нож. Марвич уклонился, и они стали кружить на одном месте, выбирая момент.

Рядом сильно и жестоко бились Валера и кряжистый. Краем глаза Марвич заметил, что маленький зашевелился.

«Певец» шипел, бросая в лицо Марвичу грязные ругательства.

Он кружил на согнутых ногах и глядел на кружащего тоже парня с настороженным, но спокойным лицом.

Марвич не испытывал злобы к «певцу» и поэтому знал, что проиграет. Он силился вызвать злобу, но она не появлялась. Если бы он видел, как они били монтировками того, из четырнадцатой автоколонны! Тогда в нем возникла бы злоба и он одолел бы «певца». А так он проиграет, это бесспорно, только ставка слишком уж большая в этой игре.

«Певец» тоже не испытывал злобы к нему и от этого приходил в отчаяние, впадал в истерику. Но он знал, что злоба появляется после первого удара. Когда они на сто восьмом километре «качали права» тому человеку, они не испытывали к нему злобы. Но когда один из них ударил его монтировкой по лицу и тот закрылся, все они почувствовали какой-то подъем и стали колотить его, а парень был поражен: он до конца не верил, что они его убьют, – и злоба на него распирала их, и они его били до тех пор, пока он не перестал дергаться.

– Сука, нечисть болотная, – шипел «певец» сквозь слезы, – я тебя сейчас отправлю к тому покойничку…

– Не шипи, – говорил Марвич, – бросай нож! Все равно тебе конец.

Он заметил, что маленький встает.

– Сначала тебе будет конец… – плакал «певец». – Сначала тебе.

Маленький побежал к ним.

Валера и кряжистый катались по земле.

«Если бы найти какую-нибудь железку», – подумал Марвич.

Маленький с разбегу бросился на него. Марвич упал, но в последний момент успел схватить «певца» за запястье с ножом.

Маленький сделал ошибку: хрипя, он бил Марвича по голове, а надо было вывернуть ему руку, последнюю его надежду.

Валера уложил, наконец, кряжистого и побежал на помощь Марвичу, но кряжистый не думал долго лежать. Он встал и побежал за ним.

В это время недалеко остановилась грузовая машина, и двое пошли от нее к клубу, покуривая. Один из них увидел за углом ворочающийся клубок тел, отбросил папиросу и побежал. За ним побежал и второй – шофер грузовика.

Все решилось в несколько секунд. Подбежавший оглушил «певца», а Марвич оседлал маленького. Кряжистый побежал было, но его задержали выходящие из клуба люди. Все было кончено.

Валера вытер лицо и вдруг сказал кряжистому с горечью и сожалением, чуть ли не со слезами:

– Глупые вы ребята!

Опять вдвоем в кабине грузовика возвращались Марвич и Валера в Березань.

– Ты разбираешься в людях, Валера? – спросил Марвич.

– Не до конца, – ответил Валера.

Привалившись к дверце, Марвич задремал и только иногда сильно вздрагивал во сне.