Пора, мой друг, пора Аксенов Василий

Глава 4

Освещение менялось каждую минуту. Длинный сплошной ряд средневековых домов на улице Победы, реставрированных недавно и покрашенных в розовый, голубой, терракотовый, зеленый цвета, то заливался веселым весенним солнечным светом, то омрачался внезапно и стремительно налетающими тучами. В городе свирепствовал океанский ветер, прохожие сгибались на перекрестках, женщины хлопали руками по юбкам. Зонты вертелись в руках, рвались в воздух, словно пойманные грачи. Звенели стекла. Лопнула и осыпалась большая витрина магазина «Динамо».

На углах завихрялись окурки, обертки, газеты, катились банки, расплескивалось молоко, ерошилась шерсть собак, гудели бочки.

Ломались флюгеры, ломались заборы, падали яблоки, пьяницы чокались в подвалах, старушки крестились, газеты вышли вовремя, доставка продовольствия не прекращалась, но сильно раскачало суда на внешнем рейде, в порту был аврал: перевернулась старая баржа без груза и без людей – жертв вообще не было, все было в порядке, как говорили оптимисты, и, как всегда, они Ветер подхлестывал Кянукука под пиджачок. Он убегал от ветра, смешно выкидывал вперед ноги, прятался за углами, перебегал площадь, шустро мчался по гудящим и качающимся скверам, ему казалось, что ветер подобен рыжему, зло забавляющемуся псу, баловню своих могучих хозяев, что так или иначе это баловство добром не кончится – вон уже качаются башни и шпили города…

Наконец Кянукук нашел более или менее спокойное место в скверике за углом бывшего доминиканского монастыря, где нынче помещался цех художественного оформления тканей.

Чья-то добрая рука насыпала перед скамьей крошки хлеба и зерно. Воробьи прыгали по асфальту, как мячики, среди них, переваливаясь с ноги на ногу, ходили полные голуби.

Кянукук прикрылся пиджачком, вытянул ноги. Птицы копошились у него в ногах, устраивали мелкие потасовки.

«Сижу, как добрый волшебник, – невесело посмеялся он. – Как Эдвард Григ».

Он сидел, как сказочник Андерсен или просто как большой костлявый скандинавский старик, корабельных дел мастер.

«Почему мне не сто пять лет? Почему я такой смешной, не величественный, не старый, а смешной? Почему у меня не то что десяти, а и одного-то внука нет? Почему у меня не все уже позади?»

Над городом летали одинокие крупные капли дождя. Ветер гнал, гнал тучи. Солнечные лучи, словно метла, мели по аллеям, по взъерошенным деревьям.

В конце аллеи появился высокий художник, блондин.

Балтийская его шевелюра была сбита вбок и неподвижно летела в воздухе, словно у памятника. Черный плащ трепетал вокруг худого тела. Художник шел спокойно, у него была легкая, но крепкая походка.

– Как ваши дела, Виктор? – спросил он, отчетливо выговаривая русские слова.

Они познакомились недели две назад на выставке эстампов.

Кянукук посмотрел на него снизу вверх. Во всем облике художника было что-то от памятника. Кянукук не встал, не вскочил, не завел с ним разговор о живописи, о графике, о ваянии. Он сплюнул в сторону и сказал:

– Кончилась жизнь художника-передвижника.

– В каком смысле? – спросил художник.

– Поступаю на постоянную работу.

– Куда?

– В трест, – уклончиво ответил Кянукук.

– Кем же? На какую должность?

– Коммерческим директором.

Он не сдвинулся с места и вяло покивал в ответ на удивление художника. Да, да, директором. Коммерческим директором.

Старинные часы в антикварном магазине. Сколько им лет?

Никто точно не знает. Это середина прошлого века, как говорит старичок. Цена триста тридцать рублей. Они в рост человека, в футляре красного дерева, но с дефектом: царапины.

Кто сделал эти царапины? Может киски баловались? Вот обменяюсь на Минск, заведу себе киску. Стрелки витые, как старые алебарды, и римские цифры. Рим. А за стеклом медный маятник. Он прост и кругл, он плоский, похожий на диск. Качается. Очень точный ход. А кому это нужно? Вот звон внушительный, как с колокольни. Вот ключ, он медный, тяжелый, хорошо лежит на ладони.

Он толкнул дверь закусочной-автомата, в тамбуре отогнул воротник, расчесал мокрые волосы на пробор и вошел в зал. В зале было людно, к автомату с пивом и к окошку раздачи тянулись очереди мокрых мужчин. Пахло тушеной капустой и мокрыми тряпками. Старенькая уборщица в синем халате бродила среди мужчин и посыпала мокрый пол опилками. С хрустом вонзались вилки в толстые раздувшиеся от влаги сардельки. Мужчины пили пиво. Некоторые бросали соль прямо в кружку, другие располагали ее на кружке в виде ободка. Дождь стекал по темным окнам, а здесь был электрический свет, пар из окошка раздачи, таинственные табло автоматов: «Пиво», «Соки», «Кофе», «Бутерброды».

Здесь он встретил матроса, с которым вместе грузил цемент на товарной станции.

– Ты еще ходишь? – спросил матрос.

– Хожу, – сказал Виктор. – Привык, знаешь. Таскаю теперь эти мешки, как пуховые подушечки.

– Жить есть где? – спросил матрос.

– Вот с этим плохо, – ответил Виктор.

Нынче утром новый сторож спортзала приказал ему забирать свое барахлишко. Педантом оказался новый сторож, унылым педантом.

Однажды, он видел, на главной улице загорелась мусорная урна. Сначала из нее пошел густой белый дым, а потом появились язычки пламени. Горел мусор – это собирательное понятие, состоящее из окурков, пустых сигаретных пачек, оберток мороженого и конфет, порванных записок, испачканных носовых платков и драных носков, которые запихивались туда тайком, а также из многого другого. Ребенок – а их собралось немало вокруг горящей урны – толкнул ее ногой и урна, выполненная из цемента в виде цветочной вазы, упала набок. Она продолжала гореть, дымиться, да еще и зашипела, видимо стремясь к совершенству бомбы, но дети встали в кружок, помочились и загасили ее. На следующий день она стояла на прежнем месте.

Прямо хоть цветы в нее сажай.

Аптека находилась в большом сером здании. Когда стоишь на тротуаре и смотришь вверх на эти восемь этажей, кажется, что находишься в огромном городе. На самом же деле здание это было единственным в своем роде.

В этой аптеке, как и в любой другой, были вертящиеся восьмигранные шкафчики с маленькими ящичками. Их приводили во вращение строгие девушки в белых крахмальных чепцах. Прямо возле окна серебряная грохочущая машина «Националь» выбивала чеки. В этой аптеке, как видно, были лекарства от всех болезней, персонал готов был прийти на помощь любому: унять сердечную астму, понизить кровяное давление, согреть, дать снотворное, напоить чаем с сушеной малиной.

В окне аптеки он увидел, что за его спиной стоит Лилиан.

Она была в синем плаще и косынке из той же материи, что и плащ.

В руках – большая хозяйственная сумка с «молниями» и остренький зонтик. Он заметил, что лицо у нее сосредоточенное и немного усталое. Лилиан не увидела его и вошла в аптеку. Она постояла немного возле рецептурного отдела и направилась к кассе. И тут она увидела за окном Виктора.

Она вспыхнула и закрыла ладонью нижнюю часть лица.

Забыла, конечно, про все свои чеки и про лекарства и выбежала на улицу.

– Виктор, вы больны? – воскликнула она. – Как вы похудели!

Вам плохо? Пойдемте же, пойдемте отсюда…

Она взяла его под руку, прижалась плечом к его плечу и повела куда-то, заглядывая ежесекундно ему в лицо, улыбаясь, смахивая слезы.

– Почему я раньше вас не встретила, ведь город такой маленький…

Они сидели в кафе. Лилиан, как светская дама, хранила видимое спокойствие, слова же ее были полны горечи и тоски.

– Виктор, вы ввергаете меня в пучину страданий… Вы не бриты, у вас, простите, пиджак лопнул под мышкой…

Над ними, расставив могучие ноги, стоял скрипач. Глаза его были закрыты, мясистый подбородок лежал на скрипке. Скрипка нежно пела, увлекая Лилиан и Виктора куда-то вдаль, вселяя в их сердца гармонию и покой.

А вечером они танцевали. Виктор был в полном параде: черный териленовый костюм, на поясе висит брелок, а запястье охватывает браслет, и галстук в тон. Лилиан была в белом платье.

– Виктор, я пропишу вас у себя, моя площадь позволяет это сделать. Виктор, у меня знакомство в радиокомитете…

Пели скрипки, дымился горячий кофе, мерно и уютно били часы…

Рюмка ликера подействовала на Лилиан. Она взглянула на скрипача, на Виктора, на моряка, который шел мимо и, кажется, был похож на ее покойного мужа, и, уже не стыдясь своих многочисленных знакомых, поднесла платочек к глазам.

– Ах, эти мужчины, бродяги, фантазеры… Виктор, только не исчезайте больше никуда. Ведь я без вас не могу…

Вот такая штука – силомер. Берешь в руки деревянную кувалду, а она довольно тяжела, размахиваешься и бьешь по металлической пластинке. Кувалда зеленого цвета, надо же!

Красная скоба летит вверх по шкале, долетает до самого верха – хлопок! – и выскакивает то ли чертик, то ли гном в полосатом колпаке и с красными большими ушами. То ли он кукарекает, то ли просто пищит, но это тебе награда за силу, за удачный удар.

Это в лучшем случае. А в худшем – смех вокруг и позор.

На этом заброшенном пирсе росла трава. Она лезла сквозь трещины бетона, а булыжника в густых зарослях лопухов даже не было видно. У пирса борт к борту стояло несколько деревянных речных барж, маленький поселок речников. На баржах жили шкиперы, матерые мужички и их жены-матросы. Детишки же, которых было немало, естественно, не входили в штатное расписание.

Кроме того, на баржах были козы и домашняя птица – куры и петухи.

Утром Кянукук просыпался от петушиного крика, словно в деревне. Сквозь сон он улыбался, смотрел на храпящего соседа, на стол с остатками ужина, на серый глаз иллюминатора – ощущая мерную качку, думал: «Петух на пне, петухи на воде». Потом переворачивался на другой бок и снова засыпал до поздних петухов. Спать можно было сколько угодно.

Речники осели здесь еще в начале навигации. Тогда, пользуясь тихой погодой, буксиры привели сюда из устья Невы караван деревянных барж с углем. Потом все время метеосводки были неспокойные, залив шалил, и баржи прохлаждались в порту на отстое.

Речникам было здесь совсем неплохо. Жены-матросы ходили по магазинам, покупали вещи и даже мебель. Кое-кто завел себе на пирсе маленькие огородики, выворотил булыжник, взрыхлил землю и посадил репчатый лук и редис.

От баржи к барже тянулись доски-трапы, от рубки к рубке – веревки с бельем. Кричали дети, кудахтали куры, судачили хозяйки. Шла тихая деревенская жизнь. По вечерам на баржах играли радиоприемники и светились телевизоры.

От последней баржи мостик был перекинут на настоящий морской железный лихтер финской постройки. Лихтер нуждался в ремонте, а пока его приспособили вроде бы под общежитие для плавсостава. Здесь-то и жил Кянукук. Знакомец его, матрос, помог устроиться на лихтер сторожем, на оклад 35 рэ.

Была у Кянукука койка с одеялом и бельем, жилось привольно.

Питали его речники: он был им полезен – чинил приемники и телевизоры, помогал по хозяйству, следил за детьми. По вечерам приходили жильцы, трое морячков-рыбачков, в том числе и его знакомец. Они ждали прихода в порт рыболовецкой базы «Петропавловск», чтобы зачислится в ее экипаж и вновь уйти в седой Атлантический океан.

Они приносили консервы «Ряпушка», плавленые сырки, пиво, иной раз и «чекушки». Парни были здоровые, дружные, любили поболтать о бабах, о рыбе, о распроклятом океане, без которого, оказывается, жизнь им была немила.

Кянукук пел им песни: «В Кейптаунском порту», «У юнги Биля стиснутые зубы», «К нам в гавань заходили корабли».

Удивительное дело, Кянукук даже не поверил сначала в то, что они, моряки, не слышали до него этих морских песен. Он записывал им слова, каждому по экземпляру.

Как-то знакомец его сказал:

– Валька, вались с нами на «Петропавловск». Очень просто артельщиком можно оформить.

Двое других бурно поддержали его «рацпредложение».

С этого дня Кянукук стал ждать прихода плавбазы. Он вглядывался в белесый горизонт и ждал так, как ждут вообще прихода кораблей, примерно как Ассоль.

Однажды метрах в двадцати от лихтера прошел большой катер, на носу которого копошился пестрый народ и была установлена кинокамера. Там были все знакомые: режиссер Павлик, Кольчугин, второй оператор Рапирский, администратор Нема, Андрей Потанин, а на корме сидела Таня, лицо ее белело под капюшоном.

Кянукук спрятался за вентиляционную трубу, смотрел оттуда на Таню и думал:

«Подлая девчонка, спуталась с Олегом. Нет, Валя тебе этого не простит. И я бы тебе этого не простил, если бы был твоим мужем. Моряки такого не прощают. Моряки знают, как поступать с такими девчонками. Эх, женщины, женщины!.. „Вернулся Биль из Северной Канады“…»

На катере шла подготовительная возня, люди махали руками, что-то кричали.

«И главное, что обидно, ведь никто из них и не вспомнит обо мне, а ведь были друзьями. Ну, ладно! Надо быть крепким, надо сжать челюсти, как сжимает их иногда Валя Марвич».

По верху трека медленно ехал велосипедист. Велосипед его еле-еле жужжал. Медленно-медленно поднимал велосипедист колени, медленно вращались спицы. Он двигался, как лунатик, на легких своих кругах, но зорко смотрел вниз.

И вдруг сорвался, не выдержал, бешено замелькали загорелые колени, а спицы слились в сплошные круги, словно пропеллеры вентиляторов. У велосипедиста оказались слабые нервы, но он все равно выиграл заезд. Ноги у него были сильные.

По городу медленно ехал грузовик с откинутыми бортами и с траурными полосами на них. На грузовике стоял гроб. В нем лежал Соломон Берович, чистильщик сапог. Перед грузовиком выступали пятеро юношей с медными трубами. За гробом, склонив головы, шли знакомые и родственники, и среди них сын Соломона Беровича, военный инженер, майор, прилетевший с Дальнего Востока.

Лицо Соломона Беровича было величественным, спокойным и в то же время грозным. Трудно было представить, что в гробу лежит хилое, маленькое тело.

Кянукук встретил эту процессию неожиданно для себя. По детской привычке он скрестил два пальца, чтобы горе не задело, но, увидев, что везут его доброго знакомого, присоединился к процессии и проводил Соломона Беровича в последний путь.

Пели траурные трубы, бухал барабан. Майор поднимал лицо к небу, его очки блестели.

На площади перед крепостью, где больше всего любят гулять туристы, можно сфотографироваться. Даешь сорок копеек и встаешь перед коричневым ящиком на треноге. С объектива снимают черный колпачок – и готово, ты уже запечатлен. Карточки завтра, можно оставить адрес – пришлют. А если хорошо получишься, твою карточку в целях рекламы выставят на общий стенд, и ты окажешься в компании множества незнакомых людей, в основном моряков.

Художник прошел по боковой аллее. Летел его плащ, летели волосы, и только крепко была прижата к телу кожаная папка с бумагами.

Он вышел из сквера и пошел по голой улочке, по стертым плитам вдоль белой монастырской стены. Огромная сплошная стена, без единого окна – высокий художник казался маленьким под этой стеной – тонкая черная черточка.

Кянукук оглянулся, посмотрел, как идет художник, ему показалось, что художник не идет, не движется сам по себе, а просто каждое мгновение оказывается в другом месте.

Два голубя, трепеща крыльями, повисли над его коленями.

Красные лапки их, сморщенные и согнутые, были неприятны. Они сели к нему на колени и вцепились лапками в ткань брюк.

Художник подошел к огромной дубовой двери и толкнул ее ногой. В огромной этой двери отворилась маленькая дверца, художник шагнул в черноту, дверца захлопнулась за ним.

Кянукук согнал голубей, встал и вышел из сквера. Он сразу оказался на людной торговой улице, на которой, несмотря на ветер, жизнь кипела.

Снова померк солнечный свет. Начался дождь. На город со стороны залива быстро неслись все новые и новые тучи. Кянукук поднял воротник пиджака и побежал вниз по улице.

Он заскочил в телефонную будку и набрал номер Лилиан.

– Виктор, вы причиняете мне горе, – сказала Лилиан.

– Куда вы пропали? Я все время думаю о вас.

– Лилиан, – сказал он, – мужчина должен самостоятельно идти по жизни, смело чеканя шаг.

– Ах, оставьте эти бредни, – нежно прошептала она, – дочь соскучилась по вас, а я…

– Я уезжаю, – перебил он.

– Куда? – вырвался у нее панический крик.

– Я уезжаю в Среднюю Азию, мы будем там искать нефть. Спасибо за все, Лилиан.

Он толкнул дверь закусочной, в тамбуре отогнул воротник, расчесал на пробор мокрые волосы и вошел в зал. В зале было людно. Старенькая уборщица в синем халате бродила среди мужчин и посыпала мокрый пол опилками. Дождь стекал по темным окнам, а здесь был электрический свет, пар из окошка раздачи, таинственные табло автоматов: «Пиво», «Соки», «Кофе», «Бутерброды». Здесь он встретил матроса, с которым вместе грузил цемент на товарной станции.

Глава 5

Сезон давно уже был на исходе, но тут вдруг выдалось несколько жарких ясных дней, и последние гуляки устремились на пляжи, на водные станции, в леса.

Для Тани это был прощальный день: съемки закончились, почти все разъехались, в городе оставалась еще только маленькая группа операторов по комбинированным съемкам да кое-кто из администрации. И Таня завтра должна была лететь в Москву.

Солнце уже клонилось к закату. Оно висело в виде красного шара над ясным и бодрым морем, обещая на завтра ветер и еще более резвые, чем сегодня, волны.

Таня в купальном костюме сидела на мостках яхтклуба, свесив ноги. Она разглядывала свои руки. Все же загорела за лето довольно сильно. Конечно, это не южный загар. У южного загара совсем другой оттенок, южный – йодного цвета, здесь же загар красноватый, нестойкий, но все-таки…

За спиной у нее раздавался стук шарика и короткие яростные возгласы. Эдуард и Миша сражались в пинг-понг. Эдуард накатывал, Миша подрезал. Рядом с Таней сидел Кянукук, высохший, как индус. Он обхватил ноги руками, положил подбородок на колени и мечтательно смотрел в море. Кто знает, что он видел в этот момент, должно быть, разные романтические образы: Фрэзи Грант, Ассоль и так далее. Верхняя губа его неприятно шевелилась.

– Мечтаешь, Витя? – спросила она.

– Лето кончается, – вздохнул он. – Жалко.

Она повернулась и положила ему локоть на плечо. Он вздрогнул, словно от тока, и сжался.

– Ты продолжаешь переписываться с Марвичем? – спросила она.

– Да. Только что получил. Он собирается уезжать куда-то в Сибирь.

Таня посмотрела в море. Катер уже появился из-за мыска. Он тащил за собой пенный бурун, а еще дальше за катером летела смуглая фигурка – это был Олег.

– А тебе он не сообщил об отъезде? – спросил Кянукук.

– С какой стати? – Таня дернула плечиком.

– Ну, как же… – пробормотал он. – Ведь вы все-таки…

На спине его под Таниным локтем дрожали мышцы. Она сняла руку и встала.

– Ах, во-от как, – протянула она. – Ты тоже посвящен в наши тайны. Ну, это все в прошлом.

– Ты завтра уезжаешь? – спросил Кянукук, глядя на нее снизу.

– Да.

Она смотрела на катер.

– Я тоже, наверное, скоро уеду, – сказал он.

– Ну, что ты там еще придумал?

– Должно быть, уйду в Атлантику, на плавбазу.

– Бездарно, – сказала она. – Раньше у тебя лучше получалось.

Уже был виден летящий в пене Олег, концы его лыж, мускулы, напряженные до предела, закинутая в счастливом хохоте голова.

Подошли Эдуард и Миша.

– Сделал я Мишу, – похвалился Эдуард.

– Просто я отрабатывал защиту, – отбрил Миша.

– Прыгнули? – предложила Таня.

И они втроем прыгнули. Кянукук остался сидеть на мостках.

Он видел, как они ушли в глубину и как потом пошли вверх, как колебались в воде их тела, как вынырнули на поверхность головы.

Всегда, когда он видел ныряльщиков, его охватывали зависть и уныние – он не умел плавать.

– Прыгай, Кяну! – крикнул Эдуард.

Он помотал головой.

– Не хочется. Горло болит.

– Да он плавать не умеет! – засмеялась Таня.

Она схватилась за поручни железной лесенки и наполовину вылезла из воды.

В треске мотора, в шорохе, в свисте, в потоках воды, в брызгах налетел бронзовый бог Олег. Таня подняла руку, приветствуя его.

Мало что изменилось у них с того дня. Таня сама не понимала, что сдерживает ее. Она ругала себя дурой, мещанкой, кляксой – так и юность пройдет, и нечего будет вспомнить.

Какая она актриса, она обыкновенная курочка ряба. Тоски по Марвичу давно уже нет, убеждала она себя, все это дело прошлое и ненужное, и она ему не нужна, уж он-то небось развлекается, как хочет… Она любовалась Олегом: вот тот самый парень, который нужен ей сейчас, в Москве она придет с ним в ресторан ВТО, и все будут глядеть на них и шептаться: он юноша, герой, муж, разбойник и защитник – то, что надо. Но что-то останавливало ее, что-то в Олеге настораживало, отталкивало ее, и она, сама того не замечая, начинала с невинным видом язвить, вышучивать его. Олег в такие минуты совсем выходил из себя, страдала его честь. Он становился жалок, когда при Мише и Эдуарде начинал разыгрывать из себя ее властелина, победителя.

Она не мешала ему этого делать, понимая, что значит для него авторитет у этих людей. Вот это еще очень смешило ее.

Недавно он пришел и с небрежной улыбкой сказал:

– Старуха, я сообразил, что именно такая женщина, как ты, нужна белому человеку.

– Что это значит?

– Хочешь, я женюсь на тебе?

Она вспомнила про Марвича, усмехнулась и медленно проговорила:

– Они прожили вместе сто лет и умерли в один день. Такая программа, да?

– Ну, зачем же так? – вскричал он. – Просто поженимся, и все. Свадьба там и прочие мероприятия. Батя купит нам однокомнатную квартиру в кооперативе. Представляешь, как мы будем жить? Свобода и любовь!

– Представляю.

Иногда они говорили на «серьезные темы».

– Я многого добьюсь, вот увидишь, – говорил он.

– Кулаками? – спрашивала она.

– Ну нет. Посмотрела бы ты мою зачетную книжку – только высшие баллы.

– Ах ты, мой отличник!

– Не смейся, мне это нужно. Понимаешь, батя мой – шишка на ровном месте, и поэтому я живу так, как другие не могут. Но в нашем обществе посты не передаются по наследству, и знания свои батя не может мне завещать. Поэтому надо самому соображать, как вырваться на орбиту. Батя мне передал кое-что – свою силу и хватку, вот что. Я ведь наблюдаю за ним.

Ей становилось неприятно, страшно, но она гнала от себя страх.

– Ты еще мальчик, Олег.

– Нет!

– Ты просто красивый мальчик.

– Нет, нет, ты ошибаешься!

…Все они вылезли на мостки и заплясали на них, радостные от молодости, от легкости и силы. Брызги слетали с них, и Кянукук стал мокрым. Он тоже плясал.

Миша включил приемник, нашел какую-то музыку и сообщил, что это «босса-нова». Миша всегда был в курсе всех новинок. Он показал, как танцуют «босса-нову», и все сразу усвоили эти нехитрые па. Эдуард пригласил Таню, а Олег пригласил Кянукука.