Пора, мой друг, пора Аксенов Василий

Глава 7

Перед глазами у меня дрожал на стене солнечный квадрат, расчерченный в косую клеточку. Под ним – баскетбольный щит с оборванной сеткой. Выше – лозунг на эстонском и русском языках:

«Слава советским спортсменам!» Справа и ближе висели гимнастические кольца. Еще ближе и слева виднелись параллельные брусья. Виски ломило от холода. Я согнул одну ногу, потом другую, поднял руки и пощупал лицо. Оно было обложено мокрыми и холодными полотенцами. Я сорвал их и сел. Оказалось, я сижу на гимнастических матах. Наконец дошло, что ночевал я в спортзале.

Недосягаемый и чистый, как больница, потолок был в вышине, дымный солнечный свет проникал сквозь большие окна, взятые в металлическую сетку. Рядом лежал Кянукук и смотрел на меня.

– Привет орлам-физкультурникам! – сказал я. – Как мы сюда попали?

– А я здесь живу, старик, – ответил Кянукук. – Вернее, ночую. Сторожиха мне сочувствует.

– Знаешь, ты так на сочувствии карьеру можешь сделать. Тебе не кажется?

– Старик, – захохотал он. – Земля еще не успеет совершить оборот вокруг солнца, как я стану корреспондентом радио.

Радиокитом, так сказать.

– У тебя есть зеркало? – спросил я.

Он пошарил под матами и протянул мне круглое зеркальце.

Странно, лицо не очень испугало меня. Верхняя губа была, правда, рассечена и запеклась, нос несколько распух, под глазами были небольшие кровоподтеки, но в общем те трое добрых молодцев разочаровались бы, увидев сейчас мое лицо, недоработали они вчера. Впрочем, должно быть, эти примочки, заботливые руки Кянукука сделали свое дело.

– Ты моя Мария, – сказал я ему. – Ты сестра милосердия, подруга униженных и оскорбленных.

– Знаешь, Валя, – тихо сказал он, как-то странно глядя на меня, – я сегодня всю ночь читал журнал. Прочел твои рассказы.

– Ты моя первая читательница, – сказал я. – Будь же моей первой критикессой.

– Знаешь, здорово! Ты настоящий писатель! А ведь никто не знал, подумать только!

Я вытащил пачку сигарет. Все они были переломаны, но все же я нашел более или менее крупный обломок и закурил. Голова закружилась.

«Есть выход – повеситься, – подумал я. – Тихо-мирно покачиваться в какой-нибудь дубовой роще, так сказать, красиво вписаться в пейзаж».

Кянукук помолчал и добавил:

– Если бы мальчики знали, они не стали бы…

– Какие мальчики? – заорал я.

– Те, вчерашние, – пролепетал он.

Мальчики! Я прямо задохнулся от ненависти. Какое слово – «мальчики» для этих штурмовиков, для этой «зондеркоманды», для невинных младенцев весом по центнеру!

– Ты не знаешь, моя милая, – сказал я, – сколько в тебе от проститутки. Я думал, что ты сестра милосердия, а ты самая обыкновенная сердобольная проститутка. Пошли завтракать.

– Если ты считаешь меня жалкой личностью, зачем же ты общаешься со мной?

– Жалкая личность лучше, чем сильная личность, – ответил я, встал и подтянул штаны.

Потом бодро прыгнул на кольца и сорвался с них. Невзирая на первую неудачу, я подтянулся на брусьях и стал махать ногами.

– Пойдем, Валя, – сказал Кянукук, – а то сейчас уже придут сюда эти… физкультурники.

Мы позавтракали в молочной столовой и распростились с Кянукуком до вечера. Я поехал на базу. Там никого не было, все использовали день отгула и разбрелись кто куда. Я умылся, побрился, нашел кусочек пластыря и заклеил ссадину на виске.

Потом, вспомнив на секунду Кянукука, надел свежую рубашку, галстук, выходной костюм, английские ботинки и вышел на шоссе.

Странной была моя прогулка по шоссе – я чувствовал бодрость, странную бодрость побежденного накануне боксера. Пешком я прошел через весь лес, вышел к пляжу и по телефону-автомату позвонил в гостиницу Тане.

– Таня, – сказал я, – я тебя снова люблю.

– Ну и что? – спросила она равнодушно, но именно так, как я и ожидал.

– Таня, – сказал я, – я хочу зайти к тебе.

Она помолчала, потом кашлянула.

– Можно зайти? – спросил я. – Поговорить нужно.

– Только ближе к вечеру, – сказала она. – Я сейчас еду на пляж. Куда ты делся вчера?

– На какой пляж? – спросил я, разумеется сообразив, что ее будут сопровождать те трое да еще разные там физики и Кянукук увяжется – в общем целый шлейф.

– На Высу-ранд.

Я находился на Хаапсала-ранде.

– Хорошо, в шесть вечера, – сказал я и повесил трубку.

Весь день я купался, лежал на солнце, лежал в лесу, рассматривал песок, травинки, муравьев, шишки – подобно японцам, я старался искать гармонию в природе и находил ее – мне было хорошо.

Ровно в шесть часов я вошел в вестибюль гостиницы и здесь столкнулся с автором нашего сценария. Он уже успел познакомиться с замечательной эстонкой и стоял сейчас с ней, положив руку ей на плечо, одетый на сей раз весьма аккуратно, даже изысканно. Он, видимо, сообразил, что здесь его стиль пижона навыворот не проходит: эстонки любят респектабельных мужчин.

– Это ваши рассказы в журнале? – спросил он.

– Да, мои, – ответил я и немного заволновался.

– Старик, неплохо! Завтра поболтаем на съемке, идет?

– Так оно и будет, – сказал я.

В это время кто-то вошел в лифт, я крикнул «Подождите!», пожал автору руку и побежал к лифту.

В лифте стоял один из троих. Это был лучший из них, красивый молодой человек с прекрасной мускулистой шеей, с тонким лицом. Он посмотрел на меня и спросил очень серьезно:

– Вам какой этаж?

– Шестой, – сказал я. – А вам?

– Тоже шестой, – ответил он.

– Совпадение, – пробормотал я.

Он нажал кнопку. Промелькнул первый этаж и второй. Я старался смотреть на него объективно, как на красивого молодого человека с тонким лицом, отмечая с полной объективностью безукоризненность его костюма и прелесть затылка, отражающегося в зеркале. Не он ли причинил мне вчера ту боль, от которой я на секунду потерял сознание? «Ну хорошо, – думал я, – ничего не изменится, ведь я дал себе зарок отказаться от кулачных боев и забыть о том великолепном чувстве, которое зовется ненавистью, биологической ненавистью, святой ненавистью, как бы оно ни называлось».

Проехали третий этаж. Еле заметно он склонил голову сначала влево, потом вправо – осмотрел мое лицо с некоторым даже сочувствием.

…Я ударяю его в нос. Он стукается головой о стенку лифта, но тут же отвечает мне замечательным апперкотом в живот. Между четвертым и пятым мы опять обмениваемся ударами и до шестого уже деремся без остановки.

На шестом этаже я поворачиваюсь к нему спиной, чтобы открыть дверь, он ударяет сзади ребром ладони мне по шее. Я открываю дверь и пропускаю его вперед.

– Прошу вас.

Он храбро шагает вперед, и я ударяю его ногой в зад так, что он вылетает из лифта и смешно пробегает несколько шагов по коридору…

Мы спокойно доехали до шестого этажа и вместе вышли из лифта. Не обращая на него внимания, я направился к Таниному номеру. Он пошел вслед, четко стуча ботинками. Стучали мои ботинки, а чуть сзади стучали его. Мы подошли к двери ее номера.

– Сюда, мразь поганая, ты не войдешь, – сказал я.

Он засмеялся.

– Надо было все-таки сбросить тебя вчера. Путаешься под ногами.

– Скажи-ка, мразь поганая, как тебя зовут?

Он улыбнулся:

– Меня зовут Потрошитель подонков. Понял?

– Скажи-ка, мразь поганая, папочка у тебя небось шишка на ровном месте?

С этими словами я постучал в дверь, и он отошел.

– Войдите! – крикнула Таня из глубины номера.

– Сегодня сбросим, ладно? – сказал он, уходя. – Или еще что-нибудь сделаем, а?

Я вошел в номер.

– Валька, что с тобой?! – закричала Таня и бросилась мне на шею.

Я стал ее целовать. Она забылась на несколько секунд, и я целовал ее в губы, в глаза, и все мое вчерашнее унижение растворялось, растекалось – она подставляла мне свое лицо, еще ничего не зная, но уже утешая меня, ободряя, – она была настоящей женщиной.

– Что у тебя с лицом?

– Вчера напали хулиганы, – сказал я. – Какая-то портовая шпана.

– Ты был один?

– Да.

– А их?

– Восемь человек.

– Хорошо еще, что финкой не пырнули.

– Да, хорошо, – сказал я.

Она отошла и спросила издали, от окна:

– Ничего опасного?

– Нет, ничего. Просто сделали вот таким красавчиком.

Минуты проходили в молчании, а за окнами начинался закат.

Минуты проходили в молчании, а одна стена стала красной. Шли минуты, а из коридора слышались шаги и смех американцев. Я сидел на тахте, она в кресле у окна. Несколько раз звонил телефон, она снимала трубку и нехотя говорила что-то, от чего-то отказывалась – видимо, от разных встреч. И потом снова молчала.

– Таня, – сказал я, – вышли мои рассказы, Таня.

Это была моя старая привычка: в прежнюю пору любую фразу я начинал с ее имени и кончал им. Она смеялась над этим.

– Да, я читала, – тихо проговорила она. – Здорово.

– Таня, могла бы меня поздравить, Таня.

Она засмеялась.

– Поздравляю.

– Таня, не так, Таня. Иди сюда.

Она послушно встала и пересела на тахту, обняла меня. Я провел рукой по ее груди. Мне было очень странно, как будто я был с другой девушкой, и в то же время разные мелочи воскрешали наши привычки, напоминали о недолгом нашем счастливом супружестве. Мы оба молчали, и только один раз она спросила:

– Это из-за рассказов ты ко мне пришел?

– Нет, – ответил я. – Из-за вчерашней драки.

– Почаще дерись, – шепнула она и стала целовать мое избитое лицо, гладить меня по голове.

Уже настала ночь, когда мы вышли из гостиницы, пересекли площадь и, взявшись за руки, вошли в темные улочки Старого города. Никто нам не мешал, все словно сгинули куда-то.

Мне казалось, что я говорю ей: «Ты моя единственная любовь на всю жизнь, и мне уже не отвертеться от тебя. Силы небесные соединили нас, и силы земные, и силы морские, магниты всего мира и те, что спрятаны в недрах Луны. Мир рассыпается, как мусорная куча, когда тебя нет. Мир превращается в кристалл, когда ты со мной. Ты моя единственная любовь, и я отвечаю за тебя, за твою беззащитную жизнь».

Мне казалось, что она отвечает мне: «Мне было тошно и страшно без тебя, ведь ты единственный, на ком кончается одиночество. Все наши ссоры – это ерунда, а измен не было. Мы будем всегда вместе, и я рожу тебе детей. Наша любовь будет проста, без всяких изломов и ухищрений. Пусть другие хитрят, а наша любовь будет примером для всех».

Мы молча шагали по Старому городу под качающимися фонарями, мимо редких витрин, кошки перебегали нам дорогу, изредка проезжали такси, и так мы оказались на улице Лабораториум.

Как сочинял царь Соломон?

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные».

«О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! и ложе у нас – зелень».

«Кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы».

Когда Таня спрыгнула со стены мне на руки, я вспомнил об этом и пожалел, что никто из нас уже не может так сочинить, что несколько раньше это написано.

– Ну и вечерок мы провели, – устало сказала она и пошла вперед по лунному булыжнику. Ей было трудно идти на острых каблучках.

– Таня, – сказал я, – давай заберем назад наши заявления, а, Таня?

– Да? – сказала она. – Восстановим счастливое семейство?

– Ну да. Они прожили вместе сто лет и умерли в один день.

Подходит тебе такая программа?

– Нет, – резко сказала она. – Что за глупости? Нельзя же быть таким старомодным… Послушай, Валька, – она обернулась и поцеловала меня. – Ты скоро будешь знаменитым писателем, я знаменитой актрисой. Ну, вот и все, никакой идиллии у нас не получится.

– Как ты глупа! – вскричал я. – Глупа и пошла!

– Может быть.

Я взял ее под руку, и мы быстро пошли по асфальту. Она откидывала волосы со лба.

– Ты меня не любишь? – спросил я.

– Не знаю. То, что было сегодня, я никогда не забуду, но завтра так уже не будет, это я знаю.

– Так будет всегда!

– Нет, завтра уже начнется семейная жизнь. Хватит с меня, я намучилась с тобой. Да, я люблю тебя.

– Все дело в том, – проговорил я с большим трудом, – что я не могу тебя оставить одну, тебе будет плохо без меня.

– Пусть будет плохо, – она опять отбивала дробь своими каблучками, – зато в этом фильме счастливый конец.

Опять я должен был смирять себя, опять должен был бороться со своей глупой мужской гордыней, но я не выдержал опять.

– Тогда я завтра уеду, – сказал я. – Получу по почте гонорар и укачу куда-нибудь ко всем чертям.

– Ну что ж, – она вздохнула и остановилась, прижалась ко мне. – Ты только напиши мне. Может быть, встретимся когда-нибудь.

– Понятно, – я оттолкнул ее. – Вот, значит, как ты хочешь?

Ведь так ты и шлюхой можешь стать, Татьяна.

– А, брось! – она поправила волосы и пошла вперед.

На следующий день я получил гонорар. Впервые в жизни я держал в руках такую огромную сумму – 637 рублей с копейками.

Прямо с почты я заехал к директору картины и взял расчет.

Вечером я укатил из этого города. Я был хмельным и усталым после сумасшедшего пира, который закатил для технического состава группы. Провожал меня один Кянукук. Мы с ним забросили на верхнюю полку чемодан и рюкзак и вышли на перрон покурить. Я посмотрел на него очень внимательно, и мне почему-то стало не по себе оттого, что я оставляю его здесь, длинного, нескладного, инфантильного, шута горохового.

– Поехали со мной, Витька, – вдруг сказал я. – Двадцать минут осталось – успеешь до спортзала добежать за имуществом. А я пока возьму билет.

– Я бы поехал с тобой, Валя, – печально сказал он, – но…

– Что «но»? Некогда рассуждать – беги.

– Нет, не могу.

– Опять будешь здесь всякое дерьмо потешать? Загадка ты для меня, Кянукук. Страшно мне за тебя.

Он нервно захохотал.

– Ну, чего же страшно? Я скоро устроюсь.

– Давай свои координаты, – сказал я.

– До востребования, – сказал он.

Я записал его фамилию, имя и отчество в свой блокнот.

– Скажи, Валя, правду говорят, что ты вчера был у Тани? – вдруг тихо спросил он.

Я посмотрел ему в глаза, он моргал и отводил взгляд.

– Правда, – сказал я, – был у нее.

Он растерянно хлопал глазами под моим взглядом, а потом засмеялся великолепным театральным смехом прожженного циника.

– Вот что значит стать знаменитым! Из грязи в князи, как говорится.

– Ничего, – утешил я его, – вот станешь корреспондентом радио и тоже сходишь к кому-нибудь. – Потом хлопнул его по плечу. – Ладно, я напишу тебе. Глупость какая-то, но я за тебя волнуюсь. Тебе, дружище, еще в индейцев играть, а не жить среди взрослых людей. Прощай, петух на пне.

Я встал на подножку вагона. Поезд еще стоял, но мне казалось, что ветер уже хлещет мне в лицо, и брызги дождя и сажа попадают в глаза, и я включаюсь в мерное, расписанное по графикам движение людей по земному шару.

Я ехал в город Пярну к Сережке Югову, ну, а потом сам не знаю куда – мало ли мест.

– А Таня была моей женой до вчерашнего дня, – сказал я Кянукуку.