Титус Гроун Пик Мервин

КОЛЕНО ДОКТОРА ПРУНСКВАЛЛЕРА

Комната Фуксии, как обычно, была завалена всевозможными вещами – книгами, игрушками, разноцветными тряпками. Фуксия жила на втором этаже западного крыла Горменгаста. У стены напротив входа стояла просторная кровать из орехового дерева, два треугольных окна выходили на кварталы лачуг, в которых трудились резчики по дереву, жаждавшие свободы в известный день выбора герцогом трех самых искусно сделанных скульптур. Дальше, где заканчивались кварталы, раскинулись пастбища и сенокосные угодья, за ними – мрачный Дремучий лес.

Все стены Фуксия облепила рисунками, выполненными углем на плотной желтоватой бумаге. Все рисунки без исключения были необычными – в них отсутствовало чувство пропорции. Скорее всего, объяснялось это тем, что девочка предпочитала рисовать в минуты душевного волнения. Вообще, все, что находилось в комнате – не только рисунки, но и игрушки, тряпки, ящички с красками – свидетельствовало о желании молодой хозяйки почаще бросать вызов занудливому порядку, который наводили повсюду в замке бесчисленные слуги.

Спальня имела еще одну немаловажную особенность – только отсюда можно было попасть на чердак – святую святых Фуксии. Дверь, что вела из комнаты в крохотную каморку, где начиналась винтовая лестница на чердак, была спрятана за высокой спинкой кровати, так что Фуксии часто приходилось передвигать свое ложе с места на место.

Дочь хозяина Горменгаста всегда педантично загораживала кроватью дверь на заветный чердак, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не проник туда. Впрочем, подобная мера предосторожности была лишней – во-первых, никто, кроме нянюшки Слэгг, не входил в ее комнату, а во-вторых, даже старая нянька, возжелай она проверить – а какие тайны скрывает девчонка от остальных – все равно не смогла бы вскарабкаться на чердак по неимоверно крутой лестнице с очень узкими ступенями, да вдобавок еще в полной темноте. Сама же Фуксия давно наизусть выучила каждый изгиб лестницы, так что даже бегала по ней, насколько можно было бежать по винтовой лестнице.

Для детей чердаки вообще всегда представляются настоящим магнитом, особенно, если там что-то лежит. Понятное дело, что каждое поколение хозяев Горменгаста обязательно оставляло память о себе – и не только разными пристройками к замку, но и складированием разного вышедшего из употребления скарба на чердаке. Все это, покрытое толстым слоем пыли, теперь беспорядочными кучами громоздилось под черепичной крышей, и там оставалось еще достаточно места для грядущих поколений – ведь и они, несомненно, достойны увековечить память о себе.

Чердак состоял из трех основных частей, не считая всяких мелких закоулков – двух длинных галерей, одна из которых лежала чуть выше – на три ступеньки – другой, из обширных антресолей. Антресоли соединялись с остальной частью ажурной лесенкой, и при желании там можно было разгуливать, как на веранде. Там же, на антресолях, имелась неприметная дверца, через которую можно было попасть уже на крышу. Чердак был своего рода храмом – храмом секретов Фуксии, которая всегда ревностно соблюдала дистанцию между собой и «другими», как она называла окружающих.

Судьбе было угодно направить ход событий так, что когда супруга лорда Гроуна произвела на свет «младенца мужеска полу», как записали духовники-хронисты, когда обитатели замка обменивались взволнованным шепотом реальными и мнимыми подробностями о ребенке и состоянии роженицы, только два человека ничего не знали о столь грандиозном событии – уже известный Ротткодд и Фуксия.

Дочь герцога подошла к висевшему в углу комнаты черному шнуру из плетеного шелка и несколько раз дернула за него. И тут же в дальней комнате – на том конце коридора – резко и требовательно зазвонил колокольчик. Там была комната нянюшки Слэгг, нянька занимала ее уже без малого два десятка лет.

Между тем солнце играло на крутых шпилях башен и башенок на восточной стороне Горменгаста, заливая бодрящим светом и лачуги резчиков по дереву, которым, как известно, особо радоваться было нечему. Золотой же от света стала и верхушка горы, на склоны которой взбирался Дремучий лес. Небо было удивительно голубым, только кое-где виднелись небольшие пушистые облачка. Что и говорить, день выдался на славу. Именно за этими облачками и следила сейчас рассеянным взглядом Фуксия. Девочка, стоявшая босиком на холодных плитах пола, поежилась.

– Так, – сказала Фуксия самой себе. – Кажется, их семь штук. Вон два облака. И вон еще – раз, два… верно, еще пять. Всего семь.

Дочь герцога зябко повела плечами и плотнее запахнула пушистую желтую шаль, после чего дернула еще несколько раз за витой шелковый шнур, призывая няньку поторопиться. После чего, подойдя к пузатому комоду, девочка извлекла из верхнего ящика кусок смешанной с воском черной краски и, слегка прищурив правый глаз, нарисовала на свободном от рисунков участке беленой стены цифру «семь», обвела ее в кружок. Немного подумав, Фуксия приписала возле семерки – «облаков» и поставила жирный восклицательный знак.

Покончив с росписью стен, девочка направилась к кровати, то и дело морщась, когда ступня касалась холодной поверхности пола. Ей оставался до кровати один только шаг, когда дверь распахнулась и нянюшка Слэгг возникла на пороге.

Завидев няньку, девочка двумя прыжками очутилась возле нее, обняла, дважды поцеловала в щеки, а затем, подтащив к окну, указала на лениво плывущие по небу облака. Нянюшка непонимающе смотрела на небо, а потом поинтересовалась, что же такое, заслуживающее интереса, увидела из окна ее воспитанница.

– Ну как же, – наивно удивилась девочка, – ты посмотри на облака. Их семь.

Госпожа Слэгг – именно так именовали ее слуги – посмотрела еще раз в окно, чтобы убедиться, что облаков действительно семь, а не шесть или, предположим, восемь, и снова удивленно посмотрела на Фуксию. Она явно не разделяла восторга девочки.

– Почему их семь? – затараторила Фуксия, видя, что на лице няньки обозначилось раздражение, – семь – это ведь что-то означает, я так думаю. Что значит семерка, а? Один – почтенная смерть, два – адское пламя, три – сотня горячих коней, четверка – рыцарское звание, пять – рыба, которая приносит счастье, шесть… Что-то я забыла, что знаменует шестерка… А семь, к чему семь-то? Вот восьмерку хорошо помню – что-то о лягушке с мраморными глазами. Девятка… э-э-э, что там обозначает девятка? А, снова забыла. Так, десять… Нет, вспомнила – девятка – башня, стоящая посреди урагана. А семерка… Ну просто как память отшибло.

Переминаясь с ноги на ногу, Фуксия просительно посмотрела няньке в глаза.

Нянюшка вытерла кружевным платочком губы и спокойно сказала:

– Ну что, детка, может, молочка горяченького попьешь? Если да, то говори сейчас, а то мне некогда – кошечек твоей мамы нужно еще покормить. Что делать, если я такая энергичная – вот и просят то одно сделать, то другое… Да, так для чего ты меня позвала? А? Для чего? Говори давай, а то у меня забот полон рот.

Фуксия, сложив руки на груди, снова внимательно посмотрела в окно, а потом перевела взгляд на безучастную няню:

– Мне нужен плотный завтрак. Да-да! Очень много еды – сегодня мне придется много думать.

Нянюшка Слэгг искоса смотрела на бородавку на своей левой руке и по-прежнему хранила молчание.

– Конечно, ты не знаешь, куда я пойду, – продолжала девочка. – Мне нужно отправиться в одно место, где можно спокойно размышлять.

– Да, конечно, дорогая моя, – наконец сказала нянька.

– Так вот, принеси мне на завтрак горячего молока, вареные яйца и поджаренного хлеба… Но только чтобы он был поджарен с одной стороны. Ах, да! И еще мне нужна корзинка яблок – потому что я буду кушать их весь день. Понимаешь, когда я много думаю, то потом все время хочется есть.

– Хорошо, деточка, – заговорила нянька, – пока я пойду на кухню, ты подкинь дров в камин. Я принесу завтрак и заправлю кровать…

Фуксия искренне расцеловала старую женщину и, выпустив ее из комнаты, захлопнула дверь с такой силой, что в коридорах потом еще долго стоял гул.

Заперев дверь, девочка с размаху бросилась на кровать. Повалявшись напоследок несколько минут, она бодро вскочила и принялась натягивать длинные шерстяные чулки, рассуждая сама с собой:

– Да, сегодня, кажется, я никого не увижу…

Нужно удалиться в свое убежище и все обдумать, как положено… Взглянув в зеркало, Фуксия заговорщически улыбнулась и подмигнула самой себе, найдя улыбку просто обворожительной. Впрочем, так оно и было на самом деле…

Но тут, вспомнив, что время не ждет, Фуксия разом перестала улыбаться и засобиралась. И все же время от времени девочка украдкой смотрелась в зеркало – говорят, что она становилась похожей на мать. Покончив с чулками и кружевными нижними юбками, дочь властителей Горменгаста набросила то самое знаменитое кроваво-красное платье, что делало ее заметной уже издалека. Вообще-то платье висело на ней своеобразным колоколом, но часто, чтобы ветер не приподнимал подол и не ставил ее в неловкое положение, Фуксия прихватывала платье зеленым пояском. Просто это платье казалось ей наиболее удобным – за модой девочка не гналась. Во всяком случае, пока.

Между тем нянюшка Слэгг успела не только приготовить требуемый Фуксией завтрак, но и пройти почти половину пути до ее комнаты. Поднос был довольно тяжел, и руки няньки подрагивали. Завернув за угол, где коридор делал изгиб, Нянюшка остановилась, увидев доктора Прунскваллера. Тот был почти у угла, и столкновение казалось неизбежным. Однако врач обладал профессиональной реакцией, что спасло обоих придворных от столкновения.

– О-ха-ха, хо-хо, милая, ха-ха, госпожа Слэгг, как драматично, ха-ха, – начал свое обычное бормотание лекарь, поправляя очки.

Вообще-то старая служанка недолюбливала Прунскваллера. Конечно, чужаком в замке назвать его было нельзя – он давно жил тут, но все-таки было в нем нечто такое, что всегда коробило нянюшку. Просто настоящий доктор – такой, каким его представляла себе в идеале нянька – должен был выглядеть не так, как Прунскваллер. Обычно нянюшка вела себя тактично и старалась не демонстрировать людям своего отношения к ним, тем более что она ведь невольно служила примером для подрастающих будущих хозяев Горменгаста. Однако нянюшка подозревала, что за ее спиной лекарь позволяет себе насмехаться над ней.

И теперь, с неприязнью разглядывая эскулапа, нянька вдруг обнаружила, что никогда еще не видела его аккуратно причесанным (а как же быть тогда с врачебной аккуратностью?). Впрочем, ей-то какое дело до этого? Она должна в первую очередь накормить завтраком ребенка, а остальное ее не касается…

– Хах-хах-хах! Хе-хе! Нянюшка, позвольте мне подержать ваш поднос, вы же устали, – затараторил доктор. – А вы пока расскажете мне, куда вы пропадали на целый месяц… Что-то я давненько вас не видел, хаха. Обычно всегда встречались где-нибудь на лестнице, а тут… Хах-хаах.

– Просто ее сиятельство не хотели видеть меня все это время, – сообщила нянька, с укором глядя на врача. – А потому я, сударь, живу теперь в западном крыле…

– Ах, даже так? – удивленно протянул Прунскваллер и, приняв поднос из рук женщины, осторожно опустил его на пол. После чего, присев на корточки, лекарь выжидательно уставился на нянюшке, поблескивая стеклами очков.

– Выходит, вы теперь обитаете в западном крыле? В самом деле? – вопросы сыпались из уст врача, как горох из худого мешка. – Ну как же так можно было – не желать вас видеть? Вы что – животное какое? Или все-таки человек?

Бедная нянюшка даже не знала, что ответить на столь провокационные вопросы.

– Госпожа Слэгг, я хочу ответить на собственный вопрос. Скажем прямо – я знаю вас уже давно. Ну, десять лет уж точно. Конечно, вместе мы не выпивали и не обсуждали жизненные проблемы, но коли я знаю вас давно, то все-таки имею право высказаться. Да, имею право. И скажу определенно – вы не животное. А ну, присядьте-ка на мое колено.

Не веря своим ушам и одновременно ужасаясь невероятному предложению, пожилая женщина бросила испуганный взгляд вдоль коридора, прикидывая, сумеет ли удрать от назойливого эскулапа. Но в следующий момент он точным движением схватил ее за ноги, и не успела нянюшка глазом моргнуть, как оказалась сидящей на острой костлявой коленке врача.

– Вы ведь не животное, – повторял Прунскваллер, – так ведь?

Старуха растерянно затрясла седой головой. Она вообще потеряла контроль над собой.

– Ну вот, ха-ха, конечно, вы не животное. Скажите тогда, ха-ха, кто вы на самом деле?

Нянюшка судорожно, как выброшенная на песок рыба, глотнула воздух:

– Я… я… старая женщина.

– Вы очень необычная… пожилая женщина. И я не ошибусь, если скажу, что очень скоро вы проявите себя с самой наилучшей стороны, что только докажет окружающим вашу бесценность. Да… – тут последовала пауза, а потом лекарь неожиданно спросил. – А как давно вы видели ее сиятельство, госпожу герцогиню? Наверное, это было так давно…

– Верно, верно, – простонала нянюшка. – Это было много месяцев назад.

– Так я и думал, – обрадовано завопил лекарь, – ха-ха, я так и полагал. Но, конечно, вы не задумывались над тем, что делает вас столь незаменимой?

– О нет, сударь, – воскликнула женщина, с тоской глядя на поднос с остывающим завтраком.

– Милая моя госпожа Слэгг, скажите, вы любите детей? – с этими словами доктор перебросил няньку с одного костистого колена на второе. – Вы любите детей, этих цветов жизни? Младенцев и побольше? В общем, детей, ха-ха?

– Детей? – опомнилась нянюшка. – О, они такие прелестные, я готова расцеловать их всех. Такие крошки, умницы, они…

– Вот и хорошо, – кивнул врач, – хорошо, вы достойная женщина. Готовы расцеловать их всех. Впрочем, этого от вас как раз не требуется. Мне нужно посвятить вас в некоторые… обстоятельства. Вам будет поручено попечение над одним младенцем. Целовать его не стоит, но воспитывать его вам придется. Ха-ха, как звучит – поставить на ноги самого Гроуна.

Наконец смысл слов лекаря дошел до сознания женщины, и она неистового замахала руками:

– Ну что вы, сударь, что вы!

– Да, да, – в тон ей ответил Прунскваллер, – хотя герцогиня и не хочет больше вас видеть, они все равно не могут обойтись без вас. Что делать, так устроен этот мир. Ну да ладно. Попомните мое слово, скоро новый Гроун заявит о себе. Кстати, вы помните, как я принимал роды Фуксии?

Нянюшка задрожала всем телом, из глаз ее покатились слезы – доктору даже пришлось подхватить старую женщину за талию, чтобы она ненароком не свалилась с не слишком удобного сиденья.

– Я мало что помню, сударь, – бормотала несчастная нянька, – и вообще – кто бы даже мог подумать?..

– Вот именно, – воскликнул Прунскваллер. – Впрочем, мне пора идти. Но сначала я должен нижайше попросить вас освободить мое колено, мой коленный сустав, говоря врачебным языком. Скажите-ка пока, что вам известно о теперешнем состоянии ее сиятельства?

– Ничего, ничего, – возмущенно затрясла головой пожилая женщина. – Никто не считает нужным что-то говорить мне.

– И тем не менее все заботы лягут на вас, – загадочно сообщил доктор. – Ведь вы сами говорите, что любите возиться с малышами? Так ведь?

– Верно, верно, сударь. Хорошо бы понянчиться с ребенком, тем более в это тяжкое время.

– Вы уверены, что это на самом деле так?

– О да, да, конечно. В самом деле так. Такое божье благословение. Неужели мне правда доверят ребенка? Вы не шутите?

– У них все равно нет выбора, – сказал доктор неожиданно серьезно. – Да, кстати, как там Фуксия? Как вы полагаете, она догадывается о чем-нибудь?

– Да что вы, избави Бог говорить такое, – ужаснулась старуха. – Она же почти не выходит из комнаты, разве только по ночам. И ни с кем не разговаривает… Кроме меня, конечно. С какой стати она должна знать все это?

Прунскваллер, бесцеремонно ссадив женщину с колена, резко вскочил на ноги:

– Весь Горменгаст только и болтает об одном и том же. Говорят, что западное крыло… Ха-ха, в котором живут сестра и нянька новорожденного. Ничего, скоро ажиотаж пройдет, и народ перестанет трепать языками, ха-ха.

Врач собирался было идти дальше по своим делам, когда нянюшка Слэгг с несвойственной ей бесцеремонностью схватила его за рукав:

– Сударь, прошу, постойте.

– Что такое? – оторопел эскулап. – Нянюшка, что с вами? Говорите, но только живо.

– Э-э-э-э… Как… она? – Ну, ее сиятельство?

– Здорова, как бегемот, – прыснул врач, торопливо отскакивая в сторону и полурысью бросаясь в сторону покоев герцогини.

Как во сне, нянюшка взяла с пола поднос с остывшим завтраком и направилась к комнате воспитанницы. Рассеянно постучалась она в дверь, не слушая, раздастся ли из-за резных филенок приглашение войти или скрип ключа. Только теперь смысл сказанного Прунскваллером начал доходить до сознания пожилой женщины. Она снова, как и в далекие времена, сможет заниматься пестованием наследника рода Гроунов. Все повторится сначала – и купание беспомощного розового тельца, и стирка пеленок-распашонок, и придирчивый выбор кормилицы из обитательниц предместья. Ей снова доверят младенца, она снова будет иметь решающее слово во всем, что касается нового человека, будущего мужа и защитника.

Госпожа Слэгг рассеянно постучала в дверь еще несколько раз, но ответом ей было только молчание. Тряхнув головой, нянюшка пришла в себя и увидела сложенный вдвое клочок бумаги, просунутый в щель двери. Поставив поднос на пол, нянька развернула бумагу и прочла знакомые, но трудно разбираемые каракули: «Прости, но тебя пришлось бы ждать до Страшного Суда. Я ушла».

Нянюшка рассеянно подергала дверную ручку, хотя знала, что дверь уже заперта. Махнув рукой, старуха оставила поднос у двери (а вдруг девчонка проголодается и вернется?) и заторопилась обратно в свою комнату – предаваться мечтам о лучезарном будущем. Выходит, не так уж она и устарела, коли еще кому-то нужна.

НА ЧЕРДАКЕ

Фуксия напрасно ждала няньку с обещанной снедью и, потеряв терпение, открыла ящик комода, где хранила припасы на «черный день» – половину хлебной горбушки, превратившейся в сухарь, и кувшин с медовым напитком. Там же покоилась деревянная коробочка с финиками, подаренная ей Флеем несколько недель назад, и две уже успевших сморщиться груши. Девочка бережно извлекла провизию и завернула ее в чистую тряпицу. После этого оставался совсем пустяк – зажечь свечу и отодвинуть кровать от стены. Обе процедуры она выполняла уже не раз, потому сейчас все было исполнено в самом лучшем виде. Фуксия осторожно открыла дверцу, и из каморки пахнуло пылью и чем-то сухим, неживым. Девочка подхватила узелок с едой, свечу и осторожно ступила на лесенку. Потом, обернувшись назад, закрыла за собой дверцу и для верности накинула крючок. Конечно, дверь в ее комнату и так заперта, но с двумя запорами оно все-таки будет надежнее…

Взобраться на чердак было делом двух минут. Подняв свечу на уровень лба, девочка настороженно оглядела свои владения – все как будто по-старому.

Сердце дочери хозяев Горменгаста учащенно забилось – она теперь могла вздохнуть спокойно, попав в родную стихию. Наверное, те же самые чувства испытывает ныряльщик, погрузившись, наконец, в глубины моря, видя вокруг себя рыб и кораллы. Ныряльщик знает – он здесь как дома, ничто и никто не может потревожить его, как на суше.

Похожие эмоции одолевают и художника, творящего в одиночестве и тишине. Он глядит на распростертое перед ним полотно и представляет себя частью картины. Сейчас он тоже где-то там, в своем мире, куда нет ходу никому другому. И пусть на улице плохая погода, пусть на окне лежит толстый слой пыли – художник ничего не видит, потому что он как бы рождается заново, он вкладывает частицу себя в новую картину, он любит, в конце концов…

Как все эти люди чувствуют себя в своей стихии по-настоящему дома, так и Фуксия отдыхала душой только на чердаке. Он стал для девочки всем.

Под крышей замка царила темнота, без свечей никак нельзя было обойтись, хотя тут и там тьму прорезали тонкие лучики света, проникавшие через старую, кое-где потрескавшуюся черепицу. Пламя свечи слабо разгоняло темноту, но все же было хоть каким-то подспорьем. В пыльном воздухе стремительно носились серебристые моли.

Фуксия шла вперед, и лучи света то падали ей на лоб, то выхватывали кусочек красной материи на рукаве или подоле платья. Девочка посмотрела направо – где-то тут должен стоять у стены старый музыкальный орган. Конечно, теперь на нем не сыграешь – не хватает части клавишей, да и звуковые трубы давным-давно лопнули. Кстати, неподалеку находилась реликвия почище органа – неимоверно густая паутина, плод трудов многих поколений пауков. Фуксия затруднялась сказать даже приблизительно, как долго создавалось это творение природы, более густое, чем ее шаль. Дочь герцога поторопилась дальше – делать тут ей было нечего, темно и полно пыли. Она поднялась по скрипучей лестнице на антресоль. Здесь было светло – свечу можно было задуть – и было несколько окошек с потемневшими от непогоды ставнями. Если раскрыть эти ставни, то можно видеть далеко внизу бесчисленные приземистые домики, сады и огороды, людей, снующих туда сюда, как муравьи. Кварталы лачуг, разделенные широкими мощеными булыжником дорогами, казались кусками неровно нарезанного пирога. Здесь, на антресоли, и любила проводить время девочка. Ей нравилось все – стремительные стрижи, со свистом рассекающие воздух в нескольких метрах от окна, и разное барахло, сваленное у стен, и покрытые пылью корзины. Вот, к примеру, голова игрушечного льва. Конечно, когда-то этим львом играл кто-то из ее далеких предков.

Антресоль была длинной и узкой. Если идти направо, то через какое-то расстояние, знала Фуксия, наткнешься на совершенно пустой угол. Там, конечно, делать особенно нечего. То ли дело у окон. Высотища-то какая. Она вновь посмотрела в сторону выстроившихся у стены корзин – содержимое части из них она уже успела просмотреть. Там и в самом деле хранились несметные богатства – помятые (конечно, в битвах) шлемы, бамбуковые палочки, гнутые резные ножки столов, шкатулки, игрушки, пуговицы, не догоревшие свечи, игральные кости, обрывки пергаментов и тупые ножи. Тут же к стене был прислонен огромный рассохшийся барабан с наброшенной на него пыльной шкурой медведя. Пусть она пыльная, думала девочка, но зато зубы в пасти зверя и сейчас выглядят устрашающе. Да, здесь в самом деле можно отдыхать. Кто, скажите, посмеет помешать ей с разбегу прыгнуть на старинный продавленный диван с облупившейся позолотой? Она может лежать на нем, сколько угодно. Да еще придвинув корзину, перебирая ее содержимое…

Но сегодня Фуксия не собиралась задерживаться здесь слишком долго. Взглянув последний раз в окно, она направилась влево. Как и следовало ожидать, через двенадцать шагов показались ступеньки, ведущие во вторую галерею чердака. Жаль только, что отсюда нельзя было увидеть нижний уровень – перила на этой лестнице, тоже винтовой, были слишком высоки. Фуксия стала медленно спускаться по ступенькам, с сожалением в последний раз оглянувшись на окно с видимым в него кусочком неба.

Здесь, во мраке, все происходящее в Горменгасте казалось жизнью из другого мира. А у нее был собственный мир, вполне умещавшийся в пределах чердака. Фуксия представляла, как в темноте вокруг нее движутся давно придуманные ею люди, как они танцуют, шутят, смеются, рассказывают друг другу различные занимательные истории.

Девочка постояла немного, а потом направилась дальше, к цели своего путешествия – на громадный балкон, куда вели двадцать ступенек. Ступени были крутые и расшатанные, по ним нужно было идти осторожно. Кроме того, Фуксия несла с собой провизию и свечу, нужно было не уронить эти столь необходимые в уединении на чердаке вещи.

Наконец последнее препятствие осталось позади, Фуксия вцепилась пальцами в полированные перила. Внизу, как всегда случалось в такие минуты, в ее воображении ее ожидали пять персонажей. Первым был, конечно, Манстер – он большой пересмешник, но ведет себя, тем не менее, очень тактично. Вот он пробирается по покрытому слоем пыли полу и, подойдя к балкону, учтиво наклоняет голову в знак приветствия. А потом Манстер примется, как обычно, отыскивать свой набитый золотом бочонок. Вторым пойдет Дождевик – как всегда, с низко опущенной головой и сложенными за спиной руками. За ним семенит на привязанной к ошейнику цепочке тигренок…

Однако теперь Фуксии было не до этих персонажей – и потому она прошла мимо высокого кресла, в котором обычно сиживала, мысленно размышляя о придуманных друзьях. Потянув на себя болтавшуюся на одной петле дверь, девочка оказалась в третьей галерее чердака.

Положив узелок с провизией на столик в углу, Фуксия легким движением распахнула решетчатые ставни окна. Потом девочка наклонилась, чтобы подтянуть сползший чулок. Эта комната тоже была особенная – тут она любила размышлять о собственном житье-бытье. И порассуждать вслух, даже поспорить с собой – все равно тут никто ее не услышит. Вот и теперь, выглянув в окно и осмотрев крыши соседних зданий, Фуксия медленно протянула, словно наслаждаясь звуками собственного голоса: «Я одна!» И тут же, положив локти на подоконник, добавила: «Одна! Мне хо-ро-шо! Никто мне не помешает. Не то, что в комнате. Никто не станет поучать, как я должна вести себя, потому что я леди. Нет! Тут я могу делать все, что захочу. Тут хорошо. Никто не знает, где я. И Флей не знает. Папа тоже не знает. И мама не подозревает даже. Никто, никто не знает, даже нянюшка. Только я – я сама знаю, куда мне идти и как вести себя. Я всегда здесь. Не сосчитать дней, в которые я уже приходила на чердак. И впереди еще много дней, когда я буду приходить сюда и вот так вот облокачиваться о подоконник. Как хорошо быть одной! А теперь…».

Тут девочка подошла к столу и стала развязывать узелок с едой: «Наверное, пора нам завтракать…». Но тут взгляд ее случайно упал на окно, и она увидела далеко внизу двух слуг – по-видимому с кухни. Вообще-то она любила смотреть за мирской суетой с высоты своего положения, люди в это время сновали туда и сюда постоянно, но что-то насторожило Фуксию, заставило прекратить терзать неподатливый узел и подойти к окну поближе. Что-то определенно тревожило ее душу, и девочка неприятно поежилась – самым противным было то, что она не могла понять причины беспокойства. Ведь глупо же было просто предположить, что ее встревожил вид слуг. А уж когда к слугам подошло еще несколько человек, и они стали отчаянно жестикулировать, Фуксия окончательно утвердилась во мнении, что произошло нечто необычное. Девочку тревожило еще и то, что к стоявшим внизу присоединялись все новые люди. Этого было достаточно, чтобы Фуксия окончательно потеряла благодушное настроение и ощутила тревогу.

– Что-то случилось, – забормотала наследница рода Гроунов, – да-да, что-то определенно произошло. Что-то такое, о чем мне не сказали. Не захотели сказать. Ах, как я не люблю их. Собрались, как муравьи, чешут языками. Уж лучше бы работали – за что их только кормят? Ах, будь оно неладно.

Разом осознав, что теперь на целый день не удастся отделаться от неприятного предчувствия, Фуксия повернулась к столу, вытащила из узелка грушу и механически вонзила зубы в сочную мякоть плода. Чем бы заняться? Ну, посидит она в кресле, помечтает, если будет настроение – даже мысленно разыграет какую-нибудь сценку… Потом – как заведено, спустится вниз, попросит у нянюшки чаю и сытный полдник. А пока… И все-таки виденное внизу не давало девочке покоя. Там определенно что-то случилось…

Фуксия рассеянно обвела взглядом комнату. Стены тут были увешаны картинами – она сама рылась в пропыленных корзинах, отбирала найденные пейзажи и натюрморты, батальные сцены и пасторали. На перегородке висит большая картина, которую можно рассматривать каждый день, и все равно найдешь для себя что-то новое, что упустил прежде. Вот и сейчас девочка залюбовалась картиной, изображавшей горный пейзаж, в центре которого располагалась широкая дорога. На переднем плане картины изображено войско. Солдаты одеты в малиновые кафтаны. Чуть поодаль безвестный художник изобразил второй отряд, в желто-золотистых кафтанах – те, безусловно, оборонялись от наступавших. Фуксию всегда поражало мастерство живописца из прошлого – на картине было много деталей, но он тщательно вывел не только мелкие, едва заметные глазу кинжалы или, положим, рисунки гербов на спинах воинов, но и постарался придать лицу каждого участника сражения свое выражение. Картины, развешенные на других стенах и перегородках, были уже не столь впечатляющи, но все равно притягательны: голова ягуара, портрет двадцать второго герцога Гроуна с ровно расчесанными седыми волосами, групповой портрет – дети забавляются с кошкой. Вообще-то в комнате, где стояло больше всего корзин и ларей с рухлядью, было много и малых картин, но они были до однообразия скучные – потому что изображали в основном живших когда-то в Горменгасте знатных и не очень знатных людей с почти одинаково постными лицами. Ну скажите, какое настроение могут навевать ребенку подобные люди? То-то, именно потому Фуксия и оставила те картины там, где они были. Картины же, что подходили взыскательному вкусу дочери лорда Гроуна, были водворены на стены вовсе не из склонности хозяйки чердака к старинной живописи, а потому, что она любила удобно расположиться за столом, представляя, как изображенные на картинах люди и вещи начинают рассказывать ей различные истории. Причем один и тот же, к примеру, человек, мог излагать совершенно разные рассказы. С помощью этих картин Фуксия переносилась далеко за пределы Горменгаста, переживала бури и кораблекрушения, нападения врагов и страшные эпидемии. У девочки был свой мир, в который никто другой не имел доступа.

Постояв у картин, Фуксия опустилась на продавленный кем-то из ее далеких предков диван. Он был еще вполне пригоден для отдыха, а уж если не замечать облупившейся и отслоившейся позолоты, то тонкая резьба с инкрустацией чешуйками перламутра делала сей предмет мебели величественным произведением искусства. Растянувшись на диване, девочка перевела взгляд на стоявший чуть поодаль от стола невесть как оказавшийся на чердаке причудливо изогнутый корень неведомого дерева. Корень был отшлифован до блеска. Можно было предположить, что его вырыли из земли в Дремучем лесу, но вот о назначении этого предмета можно было только бесконечно строить догадки и вволю давать простор фантазии. На полу у дивана располагался небольшой пестрый коврик, изукрашенный причудливыми цветами и грифонами. Подобные рисунки Фуксия уже видела в книжках о жизни в далеких восточный странах, где, как говорят, даже не бывает зимы. Однако сегодня ни ковер (хоть такого нет ни у кого в замке), ни загадочный корень, ни диван уже не могли по-настоящему порадовать Фуксию. Нахмурившись, она медленно повторила, вслушиваясь в звуки собственного голоса:

– Определенно что-то произошло… И все кажется каким-то не таким, как всегда… Что будем делать?

Зябко поежившись, девочка решительно соскочила с дивана и вприпрыжку подбежала к окну. Так и есть – люди внизу продолжали стоять и что-то оживленно обсуждать. Только теперь толпа стала еще больше. С чердака хорошо просматривались все кварталы предместья, так что Фуксия могла видеть собравшихся кучками людей не только во дворе замка. Девочке даже показалось, что она слышит их резкие возбужденные голоса. Вообще-то толпы всегда мало интересовали девочку – у них свои дела, у нее свои – но теперь, ранним утром, безделье этих людей было явно вызвано чем-то очень необычным, что, без сомнения, имело отношение и к ней.

Еще с прошлого раза Фуксия оставила на столе большую книгу стихов с замечательными рисунками. Книга словно сама просила открыть ее и углубиться в чтение. В самом деле, подумала девочка, в очередной раз вспомнив о книге, какое ей дело до происходящего внизу? Рано или поздно все равно она узнает о случившемся. Почему бы пока не почитать? Наконец Фуксия решилась – усевшись за стол, она раскрыла книгу. Читать-то она читала, даже старалась делать это с выражением, однако мысли по-прежнему блуждали где-то… явно не на чердаке.

Фуксия дочитала последнюю строчку стихотворения и, убедившись, что смысл уловить не сумела, резко отодвинула книгу в сторону. Еще не понимая, что делает, девочка направилась к двери, оставив узелок с едой на столе. Спустившись по лестнице и пройдя несколько шагов, она оказалась в той самой комнате, что была заставлена корзинами с вышедшими из употребления вещами. Ноги сами несли ее вниз по винтовой лестнице, в мозгу билась пойманной птицей одна и та же тревожная мысль: «Что же случилось? Что?». Едва оказавшись в своей комнате, Фуксия принялась дергать за шнурок колокольчика с такой силой, будто намеревалась вообще вырвать язык изделия местного златокузнеца.

Тут же прибежала нянюшка Слэгг – видимо, колокольчик в ее комнате звонил столь бешено, что она успела подумать Бог знает что. Фуксия опередила старуху:

– Что там? Что случилось? Нянюшка, скажи, скажи мне!

– Тихо, деточка, тихо, успокойся, – забормотала нянька. – Ах, как ты меня напугала. Тебе нельзя так волноваться.

– Нянюшка, ты должна мне все рассказать. Скажи, а то я ударю тебя, – не помня себя, закричала Фуксия.

Выходит, в замке что-то действительно произошло. Девочка ощутила самый настоящий страх. Кажется, нянька восприняла ее угрозу всерьез, потому что схватила ее правую руку и крепко сжала.

– Деточка, деточка, – бормотала нянюшка, – у тебя родился братик. Он тоже появился на свет… Как и ты… Но только он… Он такой необычный…

– Нет! – закричала Фуксия, чувствуя, как краска приливает к ее лицу. – Нет, не нужно мне брата! Зачем? Нет, он мне вовсе не нужен!

В следующий момент девочка с плачем бросилась на кровать и зашлась в рыданиях…

ГОСПОЖА СЛЭГГ ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ

Все эти люди – лорд Сепулкрейв и его супруга Гертруда, дочь хозяев замка Фуксия, доктор Прунскваллер, смотритель деревянных скульптур Ротткодд, Флей, Свелтер, нянюшка Слэгг, Стирпайк и Саурдаст – все они были взбудоражены, поведение их в точности отражало атмосферу, в которой и появился на свет младенец, нареченный Титусом.

Почти сразу же было решено отдать ребенка на попечение нянюшки Слэгг. Впрочем, старая женщина не только не тяготилась подобным поручением, но даже приняла его с безумным восторгом, поскольку могла теперь найти достойное применение своим силам – во всяком случае, на ближайшие несколько лет уж точно. За короткое время после рождения малыша произошли два грандиозных события, имеющие большое значение для последующей жизни Титуса. Впрочем, ребенок не осознавал ни важности крещения, состоявшегося на двенадцатый день его жизни, ни искренности пожеланий гостей, собравшихся на устроенный родителями званый пир по случаю появления на свет будущего хозяина Горменгаста. Больше всех радовалась госпожа Слэгг – она теперь была при деле, и все остальное происходящее ее как бы не касалось.

В тот памятный вечер старая нянька шла по вымощенной булыжником дороге, обсаженной по обеим сторонам пышно разросшимися кустами акации. Дорога вела к воротам в стене замка, от которых, в свою очередь, начиналась дорога, разрезавшая надвое предместье Горменгаста. Солнце уже садилось за гору, что мрачной громадой возвышалась над Дремучим лесом. Вообще-то выход за пределы замка был для нянюшки большим событием – обычно она не покидала не то что замок, но даже западное крыло, в котором обитала с некоторых пор. Именно потому старуха с большой тщательностью готовилась к выходу – она, основательно порывшись в сундуке с нарядами, придирчиво выбрала платье и шляпку. Одежда была темных тонов, только на шляпке была приколота брошь из поблескивающих стекляшек в виде виноградной грозди. Правда, штук пять стекляшек давно выпали из гнезд и потерялись, но кто будет смотреть на брошку, да еще вечером?

Перед тем, как покинуть комнату, нянька долго стояла, приложив ухо к двери – ей очень не хотелось столкнуться с кем-нибудь в коридоре. Хотя бы даже и со слугами – сплетен потом не оберешься. Наконец, когда госпожа Слэгг окончательно удостоверилась, что в коридоре никого нет, она, надвинув на всякий случай шляпку почти на самые глаза, тихо прикрыла дверь и выскочила в коридор, стараясь как можно скорее миновать самый опасный участок пути и выбраться на улицу. Это ей удалось. Стремясь не терять времени, нянюшка бросилась вперед. Преодолев первые двадцать метров в сторону ворот, старуха обернулась и посмотрела на серые стены западного крыла. Мелькнула мысль – а чего, собственно, пугаться? Да, путешествие ее необычно, но ведь она действует по просьбе самой леди Гертруды, кто имеет право помешать ей? Но все-таки очень не хотелось встретить на пути кого-то из знакомых. Все, хватит глупостей. Нянька повернулась и заторопилась дальше – дело нужно завершить как можно скорее. Предстояло подыскать младенцу хорошую кормилицу. Госпожа Слэгг натянула теплые шерстяные перчатки – сейчас было тепло, но в перчатках старуха почему-то чувствовала себя увереннее.

Кусты акации казались вырезанными из черной бумаги силуэтами сказочных существ. Сердце старухи начинало биться всякий раз, как только каблук ее туфли неожиданно громко стучал по отшлифованному многими поколениями пешеходов и колесами сотен телег камню. Глупости, повторяла снова и снова нянюшка, нужно только идти вперед и не забивать голову ничем, кроме как рассуждениями – как отыскать будущему герцогу самую достойную кормилицу.

Обсаженная акациями дорога оказалась довольно длинной – нянюшка всегда думала, что она гораздо короче. А потом нянька и сама не заметила, как стена Горменгаста оказалась позади нее.

Конечно, время поиска кормилицы для Титуса тоже было выбрано не случайно. Но прикидкам госпожи Слэгг, именно в это время бедные обитатели предместий замка – сплошные оборванцы – должны были вкушать ужин. Тут же нянюшка вспомнила, как когда-то точно в такое же время отправилась искать кормилицу для новорожденной Фуксии. Только тогда, возможно, она вышла на час раньше. Тогда ей пришлось трудно – ведь не скажешь же прямо этой черни, для чего именно она пришла. А тонких намеков те напрочь не понимали, и когда нянюшка упомянула, что пришла пора «ставить на ноги наследницу», те по простоте душевной даже подумали, что его сиятельство скончались.

И еще три раза после поиска кормилицы для Фуксии пришлось нянюшке выходить этой дорогой в предместье. Однажды ей даже пришлось взять с собой девочку, чтобы та не хныкала и убедилась – за стенами замка не так уж хорошо, как это кажется из окна. «Хорошо там, где нас нет, убедись еще раз», – наставляла нянюшка воспитанницу, пользуясь случаем. Фуксия не нашла, что возразить – как известно, наглядный пример – еще и самый убедительный.

Госпожа Слэгг с болью подумала, что ее ноги уже отходили свое – время ушло, и силы уже не те… Тем не менее нахлынувшие воспоминания не мешали старухе то и дело настороженно озираться по сторонам – в таких местах нужно держать ухо востро. И сейчас, шагая мимо нестройных рядов глинобитных домиков с черепичными и соломенными крышами, старая нянька радовалась, что так удачно выбрала момент. В это время как раз принято ужинать, а с незапамятных времен повелось так, что летом большие бедняцкие семьи ужинали прямо на открытом воздухе, вынеся серые столы со скудной провизией на небольшой пятачок свободной земли перед домом. Предместья славились своим неудобством для нормальной жизни – зимой и осенью тут была непролазная грязь, поздней весной и летом – удушающая пыль, от которой не спасали даже самые плотные занавески и покрывала. Возможно, потому-то здесь почти не было зелени.

Нянюшка спустилась по откосу вала, на котором стояли стены замка, и посмотрела на нестройную гряду деревьев, что росли у подножья стены – для предохранения вала от оплывания – все, кажется, тихо…

Сколько помнила себя нянюшка, деревья всегда росли здесь. Конечно, в дни ее детства кое-какие были только тонкими прутиками, но были уже и большие – начальник охраны всегда следил за растущими по периметру стены деревьями. Как только одно засыхало от старости, его тут же спиливали, пень выкорчевывали и на это место высаживали молодое деревце. Нянька прикинула – кажется, пятнадцать лет назад она точно так же останавливалась у подошвы вала и смотрела на эти деревья. И они были точно такими же, как и теперь.

Постояв, старуха пошла дальше. Через пять минут она уже шагала по улице предместья. На перекрестке двух дорог ужинало сразу несколько семей. Столы стояли кучно, но не все вместе. Так, отдельно сидели старики, отдельно – женщины с маленькими детьми и девушки, отдельно мужчины и юноши. Улица шла тут наклонно, так что под столы и скамейки были подставлены специальные деревянные чурбаки, чтобы ужинающие не испытывали лишних неудобств. Наметанным глазом госпожа Слэгг посмотрела на столы – негусто, отметила она, но зато о выпивке они не забыли. Впрочем, что это она остановилась? Конечно, люди эти – большие мастера, режут по дереву, но между ней и ими есть непреодолимая граница. Причем граница эта отлично видима глазу – стены Горменгаста и есть граница. Сжав губы, нянюшка направилась дальше.

Обитатели предместья, раскрыв рты, смотрели за гостьей «с той стороны». Некоторые, поднеся ко рту ложки с едой, так и держали их, впившись глазами в пришелицу. Для них было в высшей степени необычно, что кто-то из обитателей замка пришел сюда в столь неурочный час. Но если старуха пришла, рассуждали они, значит – ей что-то срочно нужно. А поскольку ничего хорошего от людей «оттуда» ждать не приходилось, кроме как в день трех самых замысловатых скульптур, то люди напряженно ждали, боясь проронить лишнее слово.

Госпожа Слэгг остановилась. Лунный свет поигрывал блестящими стекляшками на ее шляпке.

Наконец один из стариков – самый почтенный с виду – встал из-за стола и приблизился к гостье. После чего к нему присоединилась и одна из местных старух. Тут же несколько матерей, узревших даже в темноте посетительницу «из-за стены», прислали своих малышей. Дети, встав рядом со стариками, просительно сложили ладошки и наклонили головы, вымаливая подаяние.

Наконец старик раскрыл едва различимый за пышными седыми усами и бородой рот и сказал хрипло:

– Горменгаст!

Голос его был подобен рокоту катящихся валунов, но в то же время полон глубочайшего почтения. Нянюшка не удивилась такому приветствию – она давно знала, что именно так обитатели предместий здороваются со всеми пришедшими «из-за стены». Поймав на себе выжидательные взгляды бедняков, госпожа Слэгг спохватилась:

– Блистательные резчики.

Ну что же, смекнула старая нянька, для начала очень неплохо. Местные должны оценить ее манеру держаться – они терпеть не могли многословия и слишком утонченных фраз. К тому же, как говорили в замке, они мгновенно улавливали даже малейшую фальшь в интонации. Нянюшка была уверена – она ведет себя как надо. Пусть тешатся мнимой независимостью – хотя каждый год приходят, как последние просители, со своими скульптурами к балкону герцога. Приходят, чтобы выполнить введенную еще семнадцатым герцогом Гроуном процедуру выбора трех лучших работ из дерева.

Пока местные продолжали молча разглядывать ее, нянюшка тоже не отказала себе в удовольствии констатировать, что образ жизни этих людей не изменился со времени ее детства – те же домотканые кафтаны серо-табачного цвета, те же пояски из пеньковых веревок, одеты все одинаково – и взрослые, и дети. Правда, между старшим и младшим поколением все-таки было одно отличие – в глазах детей и подростков горели огоньки, которые нянюшка называла про себя волей к жизни. Она как-то подметила, что глаза молодых людей светятся так примерно до девятнадцати лет, кое у кого даже до двадцати, но потом до самой смерти глаза становятся однообразно грустными, как у побитых собак.

Женщины все казались на одно лицо – только те, у кого дети на руках были совсем крошечные, сумели сохранить на лицах отпечатки красоты. Но, как безошибочно знала нянюшка, ненадолго.

Тем не менее, несмотря на неприглядный внешний вид, жили эти люди довольно долго – во всяком случае, никак не меньше тех, кто в замке. В среде резчиков по дереву бывало и много долгожителей. Некоторые объясняли это тем, что жизнь их, хоть бедная и однообразная, была тем не менее довольно спокойной – все-таки кварталы лачуг находились под защитой герцогского замка, и потому желающих покуситься на них просто не находилось.

Вдруг госпожа Слэгг подумала – а куда пропадает к двадцати годам жизнерадостность детей? В природе, как известно, просто так ничего не исчезает. Мелькнула догадка – потом жизнерадостность просто перерождается в усердие. Усердие резчиков по дереву. Впрочем, пора бы перейти к делу…

Нянька подняла вверх сухую руку, решив на всякий случай еще раз приветствовать жителей предместья. Те медленно ответили поднятием рук. Старуха смекнула – кажется, она снова не прогадала. Тем лучше… А дети все смотрят и смотрят на нее просительно. Они что, неужели думают, что она пришла сюда раздавать им деньги? Эх, многому же в жизни им еще придется учиться.

– Я пришла сюда, – заговорила нянюшка, внимательно глядя в лицо каждого из стоявших перед нею, – пришла, хоть и поздно, чтобы сообщить вам приятную новость.

Тут госпожа Слэгг замолчала, наблюдая, какое впечатление на собеседников произведут ее слова. Чтобы скрыть свое намерение, она стала демонстративно поправлять шляпку.

Между тем старик развернулся к столам и сказал соседям:

– Она пришла сообщить нам добрую весть.

Стоявшая рядом с ним старуха сочла нужным подчеркнуть:

– Добрую.

– Верно, верно, я действительно принесла благую честь, – заторопилась нянюшка, чтобы не дать пройти воодушевлению хозяев. – Я даже уверена, что вы испытываете прилив гордости.

В подтверждение своих слов старуха скрестила руки на груди и слегка наклонила голову. Теперь ответ был за местными…

– Мы уже чувствуем гордость. Все одновременно. Да будет славен замок! – почтительно отозвался старик.

– Вот и хорошо. Коли мы счастливы, счастье должно охватывать и вас. Ведь известно же, что вы зависите от замка во всем. – Вообще-то госпожа Слэгг никогда не отличалась особой тактичностью, и теперешний момент не стал исключением: – Ведь каждое утро вам сбрасывают со стены кое-какую провизию, насколько мне известно? Так ведь?

Один из сидевших за столом – высокий черноволосый мужчина – поднялся и смачно сплюнул на землю. Однако нянюшка не придала значения подобному жесту:

– Видите, хозяева замка заботятся о вас. Именно поэтому вы должны торжествовать, услышав от меня грандиозную новость.

Госпожа Слэгг упивалась бы своим красноречием и дальше, если бы не заметила на лицах собеседников выражения, которое даже при большой доле фантазии нельзя было назвать счастливым. И старуха тут же осеклась. Только один мальчик улыбался ей. Нянюшка присмотрелась к нему повнимательнее – длинные, до плеч, волосы, белые ровные зубы – несомненно, признак хорошего здоровья…

Старая нянька вновь обвела взглядом присутствующих и трижды хлопнула в ладоши, словно призывая их к тишине, хотя на самом деле шума тут не было вовсе. И вдруг ей страстно захотелось уйти поскорее обратно в замок, забраться в свою комнату и никогда уже не выходить за пределы стен Горменгаста – как-то неприютно тут… Однако, коли уж пришла, нужно доделать работу, а потом отдыхать. И нянюшка заговорила:

– В семье его сиятельства, герцога Гроуна, появился на свет младенец. Разумеется, его тут же отдали на мое попечение, и я, действуя всецело от имени его сиятельства, хотела бы прямо сейчас подобрать мальчику достойную кормилицу. Кормилица должна сейчас же идти со мной в замок. Вот это и есть моя новость.

Две старухи, стоявшие чуть поодаль, отвернулись и зашептались. После чего, отлучившись на какое-то время в дом, они вынесли на деревянном подносе два пирожка и простой глиняный кувшин с ягодным вином. И тут же мужчины, выстроившись в круг, повторили слово «Горменгаст» семьдесят семь раз. А дети затеяли радостную беготню. Однако, подумала госпожа Слэгг, пора бы и к делу. Дело не заставило себя ждать – к няньке подошла молодая женщина и сообщила, что несколько дней назад у нее родился ребенок, но он умер спустя несколько часов, так что… Но она сильная, и хорошо себя чувствует, так что если она подходит сударыне, то готова идти в замок прямо сейчас… Нянюшка внимательно посмотрела на претендентку в кормилицы – на вид чуть больше двадцати, хорошо сложена, красота уже начала увядать, но в глазах еще сохранились остатки девичьего задора. В руках женщина держала корзинку – по-видимому, она была уверена, что ее предложение будет принято. Нянюшка собралась было задать несколько имеющих отношение к делу вопросов, но старухи, подавшие хлеб и ягодное вино, которые она тоже опустила в корзинку, не дали ей этого сделать. Нянюшка и сама не заметила, как направилась вместе с выбранной кормилицей обратно. Однако, пройдя с десяток шагов, тревожно оглянулась назад и остановилась: а правильно ли она поступила, не посмотрев всех кандидаток? Тем более что она даже не смогла и выбрать…

КИДА

Жители предместья снова уселись за столы – продолжать прерванную приходом гостьи «оттуда» трапезу. Теперь госпожа Слэгг не представляла для них интереса. Нянюшка искоса посматривала на свою спутницу – молчит все время, но это похвально. И идет ровно, не волочит ноги – вдвойне хорошо, значит, здорова. Женщина была закутана в обычное для жителей бедняцких кварталов длинное серое платье, подпоясана куском веревки. Нянюшка разительно отличалась от нее своим черным сатиновым платьем, черными ботами, чулками и перчатками. Едва только обе женщины приблизились к темному проему ворот, где-то поблизости раздался странный сдавленный звук – будто кого-то душили. Госпожа Слэгг испуганно вздрогнула и инстинктивно схватила девушку за руку. Старуха посмотрела назад – столы с ужинающими остались далеко позади. Но тут же ей показалось, что метрах в десяти стоит человек. Стоит и не шелохнется, точно готовится прыгнуть. Неужели нечисть какая?

Однако странный звук, как оказалось, нисколько не испугал спутницу госпожи Слэгг. Бросив на старуху удивленный взгляд, она слегка подтолкнула ее в сторону ворот – дескать, нечего здесь стоять.

Когда они уже ступили на обсаженную акациями дорогу, нянюшка все-таки не удержалась и спросила:

– Что там такое было?

– Ничего, ничего особенного, – последовал тихий ответ.

Вскоре обе женщины уже оказались у дверей жилого крыла замка, из которых госпожа Слэгг вышла где-то час назад. И вдруг нянюшка вспомнила – она же ничего не знает об избраннице.

– Как тебя зовут, красавица? – поинтересовалась нянька.

– Кида, – ответила та.

– Ну вот, Кида, иди за мной, не обращай ни на что внимания, и я проведу тебя к малышу. Я сама покажу тебе его. Он лежит у окна в моей комнате. – После чего старуха перешла на доверительный шепот. – Ты знаешь, дочка, у меня такая маленькая комната. Конечно, я могу позволить себе комнату и побольше – ее сиятельство не откажут мне, но мне не хочется переезжать на новое место. Знаете, в таком возрасте привыкать к новой комнате уже непросто… И потом, мне тут ближе до молодой барышни, до Фуксии…

– Может, мне стоит увидеть ее? – поинтересовалась молодая женщина.

Нянюшка даже остановилась на лестнице:

– Не знаю, милая, не знаю… Понимаешь, она такая… э-э-э… странная. Вот я, почитай, с самого рождения вожусь с ней, а все равно не знаю, что она выкинет через минуту.

– Как это? – не поняла Кида. – Матушка, о чем вы?

– Да я насчет маленького Титуса, – опустила глаза старуха. – Просто не знаю, как Фуксия отнесется к брату. Когда я сказала ей, что у нее родился маленький братик, она пришла в такой ужас. Вообще она – гроза на весь замок.

– Ну а вы-то чего боитесь? – допытывалась молодая женщина.

– Мне кажется, что она возненавидела младенца. Понимаешь, она хочет быть одной, единственной в своем роде. Она любит представлять себя королевой, а окружающих мертвыми – чтобы никто не мог бы понукать ее в чем-то или просто представлять для нее опасность. Она даже на меня иногда ужас наводит, хотя считает вроде как самым близким человеком… Знаешь, что она выдала на днях? Говорит, стану хозяйкой Горменгаста и сожгу его дотла. Чтобы ей, видишь, жить не мешали. Говорит, достаточно ей хижины, кролика жареного на целый день, и все. Чтобы только не мешали ей. Людей она ненавидит, дочка, имей это в виду.

Наконец лестница осталась позади, и женщины оказались на втором этаже. Еще десяток шагов – и они у двери комнаты. Госпожа Слэгг заговорщически приложила палец к губам и улыбнулась. Кида просто поразилась – она еще никогда не видела столь искренней и счастливой улыбки. Выходит, подумала она, не такой уж и сухарь эта бабуля, с нею тоже можно ладить.

Тем временем нянька тихо, стараясь не скрипеть и не звенеть, повернула ключ в замке и вошла в комнату, на ходу снимая шляпу. Кида вошла в комнату, даже не делая попытки идти тихо – она была босая и потому при всем желании не могла производить на ходу много шума. Продолжая держать указательный палец у губ, старуха подошла к колыбельке и осторожно наклонилась – все в порядке: младенец безмятежно посапывал. И вдруг, словно почувствовав на себе взгляд няньки, Титус разом открыл глаза. Глаза его – фиолетовые, как сразу подметил доктор Прунскваллер – смотрели на мир с удивительной мудростью. У этого маленького человека все еще было впереди – слезы, радости, горести, любовь, ненависть…

– Ах ты, мой сахарный, – заворковала госпожа Слэгг. – Ну что ты? Что ты?

После чего старуха, повернувшись к Киде, спросила тревожно:

– Как ты думаешь, когда я уходила – должна была оставлять его тут?

Девушка внимательно посмотрела на малыша, и на ее глаза навернулись слезы. Потом она отвернулась к окну. Все, она сама выбрала судьбу. Высоченные стены замка навсегда отрезали ее от семьи, от бедных лачуг, где в каменистой земле несколько дней назад зарыли тельце ее собственного ребенка…

Вообще-то для любого из обитателей предместья вход в пределы Горменгаста был событием из сказки – потому что ассоциировался с началом лета, когда трое счастливцев получали свободу в обмен на плоды своей фантазии, воплотившиеся в сухом дереве. Но сейчас замок больше не казался Киде чем-то сказочным. Она даже не задавала няньке никаких вопросов о предстоящем житье-бытье, хотя таких вопросов следовало задать много. Госпожа же Слэгг, украдкой посматривая на молодую женщину, отлично понимала ее – еще должно пройти время, когда Кида окончательно освоится с жизнью в Горменгасте, пообвыкнет, тогда и нужно вводить ее в тонкости жизни при дворе герцога. А пока пусть прощается с прошлой жизнью, к которой ей больше не суждено вернуться…

Однако долго размышлять женщинам не пришлось – словно почувствовав присутствие сразу двух нянек, младенец Титус подал голос. Он тут же показал крутой нрав – не успокоился даже тогда, когда госпожа Слэгг принялась трясти перед его лицом ниткой ярко раскрашенных бус, даже колыбельная песня из полузабытого репертуара старой няньки не произвела впечатление на новорожденного Гроуна. Кида же, словно заснувшая, неожиданно встрепенулась. Властно приняв младенца из рук сразу оробевшей старухи, она свободной рукой расстегнула пуговицу серого платья и обнажила тяжелую от молока грудь. Младенец тут же прекратил кричать. Кида повернулась к окну, но теперь уже не чувствовала растерянности и ностальгии по прошлой жизни – словно ребенок вместе с молоком вытягивал из ее тела и пережитые горести…

ПЕРВАЯ КРОВЬ

Так Титус Гроун зажил своей детской жизнью в западном крыле под неусыпном присмотром госпожи Слэгг и Киды. Его непропорционально большая голова – как поначалу у всех младенцев – постепенно приобрела вполне обычный размер.

Ребенок смотрел на мир широко раскрытыми глазами, и нянюшка уверяла всех, что уже сейчас ребенок отлично воспринимает и понимает все, что происходит вокруг.

С первого дня малыш кричал столь сильно, что даже видавшая виды нянюшка не знала, куда деваться.

Уже на четвертый день жизни сына герцог Гроун решил, что младенца пора крестить. С тех пор и начались приготовления к святому таинству крещения – проводимому, по давно заведенному обычаю, на двенадцатый день. Для крещения новорожденных в замке была предусмотрена специальная комната на первом этаже крыла – отделенная кедровыми панелями с высокими, во всю стену, окнами, открывающими вид на веселые лужайки. Между прочим, на этих лужайках госпожа Гертруда любила выгуливать своих снежно-белых кошек.

Комната эта использовалась только для крещения, хотя в ней можно было и жить – тут никогда не было мрачно, свет свободно проникал сквозь высокие окна, а золотисто-красный ковер и вовсе навевал лирическое настроение. Но… обычай есть обычай, потому комнатой пользовались только в конкретно определенных случаях.

Леди Гертруда никогда не заходила в эту комнату – ей было достаточно обычных жилых помещений, но сам хозяин Горменгаста раз в месяц заглядывал сюда – обдумать что-нибудь. Он поговаривал, что именно в этой комнате ему в голову приходят разумные решения сложных проблем. Для того чтобы избавиться от мучений, любил говорить лорд Сепулкрейв, нужно только приходить в комнату для крещений, мерить ее шагами взад-вперед, время от времени смотреть в окно, и решение придет в голову само собой.

Иногда в комнате бывала и нянюшка – обычно она приходила сюда с клубком шерсти и спицами. Она соглашалась с лордом Сепулкрейвом – комната и в самом деле настраивает на удачное разрешение проблем. У стен здесь стояли изящные резные столики, на каждом – ваза, и в вазах в любой день – живые цветы. Старший садовник Пентекост самолично расставлял цветы по вазам, тем более что считался искусным составителем букетов. Пентекост заходил сюда каждое утро на час, расставляя букеты, а все остальное время комната пустовала. Кстати, Пентекост был помешан на цветах – возможно, потому, что родился в предместье и с детства ненавидел убого-серый тон.

Утро двенадцатого дня жизни Титуса – дня его крещения – не было исключением. Пентекост занимался в саду, выбирая самые лучшие цветы. Было еще рано, так что утренняя дымка рассеялась не полностью – острые шпили башен невозможно было разглядеть с земли.

Старший садовник медленно ходил среди цветника, разбитого у западной стены замка. Солнце только-только начинало подниматься, отбрасывая острожные лучики света на покрытые бисерной росой цветы. Утренний воздух был прохладен, и Пентекост то и дело запахивал на груди овчинную кацавейку и надвигал на лоб высокую кожаную шапку, похожие на те, что обычно носят монахи. Через плечо садовника была перекинута просторная ременная петля, на которой покачивался специальный нож для резки цветов и веток.

Пентекост на мгновение остановился и посмотрел в небо, соображая: похоже, сегодня будет отличная погода. Небо почти чистое – только на север плывет небольшое пухлое облачко, но оно определенно не дождевое… Ну что же, очень хорошо…

Тут же, у стены, росли толстенные кедры, посаженные еще дедом нынешнего хозяина замка. Еще мгновение – и лучи солнца позолотили густо-зеленые иглы деревьев.

Пентекост медленно направился между клумб с цветами, тщательно выбирая место на влажной земле, прежде чем поставить туда ногу. Кому же приятно вымокнуть в росе? По пути садовник порадовался – отличная земля, черная, жирная – сюда по осени свозят целые телеги навоза, чтобы цветы радовали их сиятельства…

Со стороны садовник не производил особо внушительного впечатления: слишком короткие ноги, несколько семенящая походка. Правда, должность старшего среди коллег все-таки наложила на него отпечаток – взгляд у Пентекоста всегда был жесткий и требовательный.

Его единственной страстью были цветы. Цветы и кустарники. Пентекост мог говорить часами на эту тему, причем вываливал на собеседника такое количество самой разнообразной информации, что у того даже голова шла кругом и ему казалось, не попал ли он в лапы ученого ботаника? Садовник знал решительно все – когда зацветает тот или иной цветок, в какой пропорции разбавить землю песком для пионов, как высадить цветы таким образом, чтобы даже самые неброские казались чудом из сказки. Кстати, на попечении Пентекоста находился еще и небольшой сад, где росли груши, яблони и другие плодовые деревья. Сад располагался на северном склоне холма. Садовник следил за деревьями со значительно меньшим рвением, нежели за цветником.

В августе месяце Фуксия с высоты своего любимого чердака могла наблюдать такую картину: Пентекост, приставив к одной из яблонь лестницу-стремянку, мягкой тряпочкой протирает созревающие яблоки, натирая их поверхность до блеска. Девочка невольно признавалась себе, что даже с высоты видно, как солнце начинает играть на наливающихся спелостью боках плодов.

Уход за яблонями давно превратился у старшего садовника в особый ритуал – закончив протирать яблоки, он медленно спускался на землю и неторопливо обходил яблони по кругу, то и дело останавливаясь и любуясь своей работой. После чего поправлял шесты-подпорки, не дававшие обломиться отягощенным плодами веткам, и переходил к следующему дереву.

Так и сегодняшний день не был исключением – утро Пентекост всегда начинал с цветника. Он наперечет знал вазы, что стояли в крестильной комнате, знал, сколько именно цветов и каких нужно срезать, чтобы каждая ваза являла собой неповторимую композицию. Наконец, срезав нужное количество цветов и аккуратно закутав их в чистое полотно, Пентекост бережно, как ребенка, понес драгоценную ношу в крестильню. Солнце еще только-только поднялся над горизонтом, в крестильной комнате царил серо-голубой полумрак, а Пентекост принялся расставлять цветы, то и дело посылая мальчика-ученика сполоснуть очередную вазу и наполнить ее водой.