Содом Капустин (Поэма тождества) Капустин Содом
Если бы ты захотел, то ты бы сразу вычислил, куда, с помехами и почестями пространственных итераций перемещает тебя безмудрый вассал сюзерена собственного кабинета. Но твой взор, поглощенный созерцанием твоего же иссекающегося тела, был привязан, привинчен и прикован к единственному стоящему твоего внимания субъекту: к книге, что с гордостью убьёт любого своего читателя. И поэтому ты не видел множества перманентно мастурбирующих и совокупляющихся зеков, чьи испуганные рты и чресла содрогались от внутризапного появления давящей дуальность парочки, пересекающей их тела и ошмётки радостных иллюзий и колебаний. Ты не видел паханов, провожающих твой полёт по точкам, линиям и гибридным поверхностям чужими глазами и выдыхающих свою вонь посредством посторонних ртов и кишок. Ты не видел вертухаев, задорно и покорно резвящихся в разведенных для них уделах.
В последнем параграфе твоего перешествия владелец кабинета извлек зубцы вилки из твоего затылка и они, прочертив извилистый, изложистый и изножный следы до твоего копчика, вобрались внутрь прибора, как прячутся от сладострастия глаза поедаемой циничным гурманом улитки или истаивают в морозном воздухе сосульки, свисающие с поводьев квадриги оленей.
– Ну вот, Содом Зеленка, по прозвищу Содом Капустин, ты и попал из одной оперативной части в другую. Разница их лишь в том, что там делают операции на невидимых частях тела, а здесь – на доступных обозрению. При известных, конечно, условиях.
Тюремный врач, протирая руки и локти тремя видами спирта, обошел вокруг тебя, всё еще висящего над полом. Его брови скакали по лбу, как перевернутые на спины кивсяки или игольчатые сростки кристаллов бертолетовой соли, помещенные на жаркий противень. Правая ноздря медика источала гарь, левая – вбирала ее в себя, обеспечивая вечный процесс восстановления и смерти. Помощник доктора, дюжий медбрат из зеков, ловил на лету выпускаемые лекарем ватки и запахи, и засовывал их себе поочередно в ноздри, рот и уши.
– Насколько я могу судить, все твои травмы есть источник эндогенных антиоксидантов, анальгетиков и антибиотиков. Оно и понятно, если ты лишен дыхания и речи, компенсаторный механизм обязан возместить такую дерзкую утрату.
Опустившись на корточки около твоей задницы, врач попытался перекусить бокорезами одно из колец, пронзивших кожу твоих ягодиц. Но мягкий металл лишь растёкся под лезвиями и вновь соединился, неизменный, с их другой стороны. Лекарь попробовал продеть в кольцо марлевый жгут, но оно съежилось, будто готовясь надеться на палец эльфа-лилипута или хоббита-великана, или раздавить каждое и некоторые из волокон пучка по отдельности и сразу. Потомок Асклепия решил покрутить кольцо пальцами, и оно празднично завращалось, испуская огненные искры и миниатюрных жидких драконов.
Медбрат, рассыпая высосанные до потери запаха, содержимого и структуры ватки, не медля и не целясь, принялся ловить ускользающих саламандр и духов воды силиконовой кружкой эсмарха. Животные, оказавшись в замкнутом на себя и других пространстве, продолжали беззаботный хоровод, чертя в затхлом воздухе линии побежалости, гравибары и политермы.
– Пожалуй, наш операционист по доносам не зря привел тебя ко мне, мой вечный незнакомец. Я не смогу помочь ему в его вопросах, не входящих в мою компетенцию, зато я компетентен в ответах, не пересекающихся с его сферой интересов.
Наследник Эскулапа отобрал у медбрата его новую забаву и принялся мять клизму продезинфицированными локтями.
– Наверное, есть какая-то весьма веская причина по которой ты, Содом Капустин, решил попустительствовать лжи, примененной к тебе, и обману, примененному к другим. Вполне вероятно есть повод, по которому ты решил дать прочим волю над собой и твоим телом. Не удивлюсь, если имеется предлог, из-за которого ты согласен лишиться своего тела постепенно и по частям.
Постепенно под локтями последователя Парацельса кружка эсмарха приобретала очертания сердца. В его глубинах тлели и светились огоньки ароматов, запахов и духов всех стихий и элементов, от водорода до металла, от серы до воздуха, от эфира до информации.
– Похоже, даже, что в итоге твоих странствий ты, неузнанный никем ни целиком, ни полностью, ни частично, ни им, ни мною, Содом Капустин, примирился с совершенным небытиём. Но я, продавший клятву Гиппократа, стон Левиафана и волос Бегемота за муку, пробой и опару в этих стенах, собираюсь навредить тебе, как только смогу!
Словно кулинар, победивший в конкурсе кондитеров, вонзает нож в свой неповторимый многоярусный торт, детище света звезд и вдохновения, или луч гамма-пульсара рассекает планетарную систему, случайно целиком накрывая в своём неугомонном движении планету с разумной жизнью, тюремный врач повернулся к тебе и резким взмахом двуручного двузубого скальпеля раскроил твою грудь. Удар пришелся ровно по линии, по которой к тебе были пришиты лямки штанов рассыпавшегося цирюльника. После второго взмаха квадрат кожи и ребер, содержащий в тайне твое нетрепещущее сердце, вывалился на пол, предав попранию видимости твои сакральные внутренности.
Время, твой безмолвный собеседник в редкие мгновения безумств и стенаний, попыталось проявить свою волю, отвернувшись от тебя. Ты оказался погружен в неизменяемый кипящий кисель, что был до начала времен, есть вне хода дней и будет, когда забудется что были где-то они, дни. Но время не обладало властью над единожды проявленной тобой волей и, едва очутившись вне его пределов и забот, ты снова вывалился на его шею, и теперь лишь неизвестное чудо могло изменить намерение, которому ты не собирался противиться.
Возвышенно хрипя, духовный преследователь Авиценны извлек рукой в замшевой перчатке твое недрожащее и недрогнувшее сердце и тут же кинул его на терзания медбрату. Тот услужливо прихватил предсердия клыками, желудочки молярами, а вены и артерии резцами и приступил к методичному, мелодичному и мозаичному пережевывания извлеченного из твоего тела и ставшего уже бесполезным как для тебя, так и для твоей истории куска не точащего ничего мяса. На опустевшее место, рукой в лаковой перчатке, заимствователь идей Калиостро воздвиг синтетический сердцезаменитель.
– Теперь у меня есть весьма обоснованные сомнения в том, что ты, когда бы то ни было, сможешь покинуть этот мир. Отныне, мне представляется, всё, что с тобой будет происходить, найдет свое отражение в этом новом сердце. Оно обрастёт связями и тяжами, тяжбами и смутами, процессами и апелляциями, заседаниями и перекурами, волокнами и нитями, каждая из которых будет привязывать тебя к этой неизбывной в век тюрьме!
Градусник!
Повинуясь, медбрат, все еще пережевывая отделенную от тебя плоть, встал сзади тебя на табурет и просунул в твою подмышку эрегированный член. Его головка, периодически высовываясь из подмышечной впадины, постепенно изменяла цвет с ярко-бордового на телесно-розовый. Калекарь, следуя этим подсказкам, подхватил отпавший от тебя кусок грудины и принялся приделывать его обратно, бессистемно и наобум ставя скобы медицинским степлером, прихватывая и твою, и чужую кожу.
Твои ребра постепенно вставали на место, а медбрат, уже исходя парами, четверками и шестёрками от натуги и натяжения все водил уже багровеющим, как предвечерние небеса на широкой реке или креветке, попавшей в кляр для гамбургеров, пенисом. Едва восстановление твоей былой целостности было завершено, медбрат эякулировал, обдав волной бурлящей и клокочущей спермы своего начальника. Твоё тело, уже натренировавшееся на предыдущих подобных извержениях, отреагировало без твоего согласия и подтверждения. Летящие дробящиеся капли семенной жидкости, призываемые твоим телом, повернули вспять, неистовствующий поток спермы охватил твои незажившие шрамы на груди и протиснулся мимо них внутрь. Инерция потока оказалась настолько сильна, что и сам медбрат, вывернувшись наизнанку, влетел в тебя, оставив на память о произошедшем табурет, на котором он стоял, индиевый термометр, и карман бывшего белого халата, в котором тот обретался.
Есть в твоих воспоминаниях следующая картина?
Словно не заметив исчезновения своего помощника, тюремный прозектор отвернулся от твоего тела. Он расположил прибывшую как твое дополнение папку на своём столе между пробами реберного мозга, образцами фолликул ленточных, кольчатых и односторонних червей, раскрыл ее на третьем попавшемся месте, куда и принялся вычерчивать графики твоего нынешнего и последующих состояний, планы твоего возможного и невозможного служения и таблицы изменений свойств твоего тела. Поглощенный своей непризнаваемой и неприметной работой, расчленитель живых, мертвых и иных трупов не обращал ни одного из своих вниманий на тебя, бесшумно и недвижно стоявшего посреди операционной. Впрочем, даже если бы он и посмотрел на тебя из одной из своих многочисленных глазниц, его взор не обнаружил бы ничего подозрительного.
Всё, недоступное зрению, провидению и провидению происходило внутри тебя. Там, за искореженной грудиной, поглощенный тобой клубок лесок, струн и нитей, что еще несколько веков назад был зеком, несколько дней назад оказался выделен из чужой толпы, а несколько часов назад стал медбратом, ассимилировался твоим телом. Бывшие им нити обвивали твои сосуды и кости, давая им дополнительную упругость и белизну, его струны проникали в твои органы, армируя и пацифируя их, а лески исполняли свой особый танец, позволяя твоим мышцам бездействовать так, чтобы это не наносило вреда тем, кому этот вред предназначен и не давало пользы тем, кто эту пользу будет измерять, взвешивать и оценивать на зуб, на глаз и на ноготь.
Эти же волокна поглощенного тобой медбрата, уже повинуясь и поправуясь директивам твоего тела, разорвали в клочки твоё лишнее сердце. Его прозрачные обрывки они выдавливали прочь из твоего тела, и они мягко парили в воздухе, словно пушки тополя и чертополоха, отправившиеся в далёкое свадебное путешествие или облачка далёких взаимодействующих галактик, готовые разойтись, но не могущие покинуть одна другую. Лоскутки твоего чужого сердца, увлекаемые сквозняком, вентиляцией и дыханием множества арестантов, разлетелись по всему узилищу и каждый, кто имел желание, возможность и настроение посмотреть в воздух, мог обнаружить его там. Зеки, мимо которых, задевая их пенисы, ресницы и ушные волосы проносились клоки чуждого природе, естеству и техносфере силиконового сердца на мгновение прекращали мастурбировать и совокупляться с кем-то себе подобным. Но наваждение улетало прочь и они с постыдным неистовством предавались прежним занятиям.
Элементы, элементали и элементарные частицы, бывшие в плену твоего вставленного сердца, напротив, не спешили наружу. Они, удобно устроившись на твоих артериях, хрящах и костях, образовали внутри тебя невидимое пламя, лепестки которого лизали центры граней воображаемого додекаэдра, вершины проявленного икосаэдра и ребра сочетания 6-го и 7-го тел Параплатона. Этот огонь не жег твою плоть: она бы не позволила такого. Твое тело лишь следило, чтобы в своем кружении вокруг места, где теперь пульсировал пламенный сгусток, заменивший бестактное и беспрекословное для всех сердце, острые, тупые и прямые грани не нарушили бы границу поверхности твоего тела, высунувшись, словно сросшиеся желуди из палой листвы приютившего их клена или любопытствующие летучие рыбы при приближении грозового фронта, и не стали бы объектами удивления, позора и негодования.
Но все эти преобразования не касались тебя, как могли бы коснуться, взволновать и возмутить раньше. Теперь для тебя забрезжила уже избранная тобой цель. Она принимала форму и обличие, поглощала бессмыслие и невнятицу, перерабатывала чуждое в родное, чужое в своё и песок в кристалл. Ты мог смотреть на процесс преобразования одного внутреннего в другое. И это новое другое неуклонно увеличивалось, обретая вид и тяжесть книги, что гарантированно убьёт закрывшего ее.
Тюремный врач, привыкший воскрешать из живых и бить, резать и водить по ним, прервал свой скорбный, нудный и безобразный труд на нескольких местах сразу. Раскусив вдоль ручку, которой были вписаны отвратные страницы, диаграммы и примечания в то, что могло считаться твоей историей, географией и партитурой, он с видимым для всех, кроме тебя, наслаждением и упорством, высосал из нее последние капли крови, лимфы и черепномозговой жидкости.
– Вот теперь я могу похвалить тебя. Ты стоически перенес свое приближение к клану избранных администрацией. Отныне твоя судьба в ее ногах. А сейчас забирай свои вещи, если их тебе еще оставили твои безрассудные сокамерники и переезжай на новое место жительства!
Мой помощник тебя проводит.
Новый медбрат, такой же дородный, как и предыдущий, покрытый снегом, разломами и ледяными, осыпающимися при каждом движении и остановках, полипами, вел тебя тюремными коридорами к твоей камере. Теперь, когда все знали, и всем казалось, что тебя сломали, раздавили и размазали по парапетам и пандусам куба тюремной иерархии, вертухаи перестали сопровождать тебя назойливыми взглядами, их звери прекратили загораживать тебе дорогу и гадить в твои следы, а бесчисленные мастурбирующие и совокупляющиеся зеки даже не замедляли своих привычных занятий, и их ладони скользили по членам, не находя в этих движениях ни удовлетворения, ни радости, ни ласки.
Ты встал перед дверью своей камеры. Удар медбрата по стене вызвал внутри нее движение, скрипы и страсть расплавленного металла. Ацетиленовые, пропиленовые и бутановые горелки вспыхнули разноцветными огнями, как загорается приманку глубоководного удильщика, почуявшего добычу, которая сможет войти в проём его телескопических челюстей или огни святого Эльма на верхушках мачт обреченного на столетия призрачного странствия судна. Огни горелок сперва расплавили тугоплавкие внутренности двери, затем пришла очередь внешних оболочек и, на закуску, десерт и мороженое с лимоном, растеклись ячеистыми лужами легкие кремниевые пластины.
– Проходи.
Слово пахана камеры должно было обращаться к тебе, но ты проигнорировал его, безинерционное, лишенное правды и ненависти.
– Теперь тебя выбрали и другие. Но они теперь наши с тобой друзья, а друзьям не принято отказывать.
Возникший за твоей женской спиной шестерка пахана что было мочи, испражнений и спермы во всей камере ударил в свой бубен. Стены завибрировали, но устояли. С них посыпалась отмершая штукатурка и выжившие из умов крошки цемента. С потолка отвалились капли горького конденсата подспудных страхов, тщетных метаний и закоренелой в преступлениях совести. Они застучали по бубну и, вторя их вальсу, шестерка пахана завел свой член между твоих ягодиц.
– Если ты посмотришь на свои запястья, то найдешь там шрамы. Их сделали тебе в самый первый день, что ты попал сюда. В них зашифрована судьба твоя и всех, кто с тобой столкнется на свету в узких проходах между решетками и во тьме здешних залов.
Выполняя инструкции пахана, его проштрафившийся шестерка, упустивший из-за тебя силу, доверие и саморасположенность, ввел пенис в твой несопротивляющийся анальный сфинктер, подобно тому, как пропадает в жидкой глине упущенный пальцами незадачливого золотоискателя платиновый самородок или падает с высокого ледяного утёса королевский пингвин, завидев в глубинах опасность, самку или рыбу, и не медля и не торопясь, приступил к совокуплению.
– Мистики говорят о всеобщем единстве. Но, сам посуди, как мы можем быть едины, если мы противоположны?
Теперь голос пахана звучал изо рта шестерки. Сам же шестерка, готовый к участи и забвению, сидел в своём теле невидимо, неслышно даже для самого себя, угнетенный могучим присутствием безразличного разума и интеллекта.
– Противоположности не должны бороться. Они обязаны объединяться – и в этом коренная ошибка всех причисляющих себя к мудрецам. Право не существует без закона и левизны. Женское невообразимо без нежности и мужчины. Лишь духом можно измерить бездуховность и величие.
Движения шестерки с паханом становились всё яростнее и резче, их уд принялся совершать странные движения, так извивается гусеница капустницы, выделяя оранжевый сок и пытаясь укусить маломощными челюстями потревожившего ее трапезу, или скручивается, разделяясь на две рогообразных спирали созревший стручок душистой акации. Хождение их лингама в тебе уже походило на пляски святого Витта, безгрешного Пульпита и непорочного Простатита.
Если бы ты подвергся такому испытанному истязанию до того, как ты принял свой обет, решение и дал себе окончившее твой путь слово, ты бы в ужасе, панике и смятении кинулся бы куда глядели твои глаза. Но сейчас твой взор притягивала лишь она, твоя книга, что равно умертвит первого и последнего своего читателя. Но и о ней пеклось, парилось и варилось в соках разложения и полуправды лишь твое тело. Ты же сам оставался безучастен даже к этому, твоему первому и последнему здесь плоду.
– Я не в силах стать тобой, так стань же ты мною!
Признания пахана выжали сок спермы из простаты его шестёрки. Жидкость потекла в твой кишечник, сплавляя его стенки, словно магма, выжигающая виноградники и выравнивающая профиль оврага, по которому она проложила свою трассу или слюна водомерки, поймавшей комариную личинку, разлагающая всё на своем пути. Но твое тело было готово к любому повороту, углу, и градусу событий. Режущие грани огней твоего нового сердца сожгли проникший в тебя манящий яд и отсекли сперму шестерки от уретры пахана камеры. И когда пахан, считая, что дело завершено, и ты готов принять не только жидкость чужого тела, но и саму его плоть, ринулся внутрь тебя, он лишь сделал круг, овал и забился в эпилептическом припадке, поглощая доставшееся ему тело своего шестерки. Тот, с самого конца подозревая, что апофеоз его карьеры оборвется поглощением в небытие, последним усилием закатал рукав и раскидистым ударом о ближайшую шконку раздавил хранившихся на его коже радужных блох, так выпрастывает свои щупальца кракен, наказывая обидчиков, всадивших в него тупой китобойный гарпун или яростно выплёвывает солевой раствор пробужденный землетрясением гейзер. Блохи, оказавшись погребенные под массами мышц истаивающего шестерки, поочередно взрываясь, стали выпускать таившиеся в них звуки.
Если бы тебе было до этого дело, ты бы понял тайные мотивы и секретные резоны, из-за которых поглощаемый паханом шестерка расположил когда-то пойманные ноты так, а не иначе или в другой тональной последовательности и прогрессии. Но внешние звуки уже не имели для тебя ни смысла, ни утверждения.
Акустические колебания покидали кожные покровы своего носителя и сочетание их вызвало к звучанию восторженный гимн, прославляющий тепло в безысходности, доброту в запредельности и свет в непроглядности. Услышав эту песнь, пахан в изумлении, ступоре и недоумении замер. Он споро прибрал в себя оставшиеся от шестерки части и органы и, будто его член ни в ком не бывал, не оборачиваясь, не шурша шрамами на шее и растроёнными ногтями на каждом пальце, степенно прошествовал на свое незаконно захваченное место. А за ним, подобрав лишь на долю часа ставшие бесхозными одежды, причиндалы и атрибуты семенил и подпрыгивал уже новый шестерка.
Тебе доступна память о том, что было дальше?
Беспечные, бескаминные и беструбные зеки, не ощущая своей ущербности из-за отсутствия этих обходимых в хозяйстве приборов, убедившись, что представление завершилось, привычно достали члены, лингамы и пенисы и, несколькими синхронными и уверенными движениями приведя их в возбужденное состояние, предались мастурбации. Никто из них и не подумал возвращать оставленные тобой в камере вещи. Да и не было уже этих вещей, все их разобрали расторопные арестанты. И, чтобы не было зазорно пользоваться ими после того, кем стал ты, они, держа экспроприированные предметы твоего пользования стеклодувными щипцами, погружали их сперва в щёлок, затем в кислоты, соли ароматические и неароматические, ароматические и неароматические растворители и, под конец, промывали всеми семью кисельными водами. Лишь после этого вещи начинали считаться расшкваренными, расчуханенными, расфоршмаченными и ими могли пользоваться все не знающие их судьбы.
Новый медбрат, которому надоело дожидаться твоего возвращения из камеры, заглянул в нее, как высовывается вампир после векового сна в заросшей тенетами и корнями пещеры или как проглядывает из прошлогоднего перегноя и костей казненного первый зеленый росток бамбука. Увидев тебя недвижимо стоящего посреди каземата, окруженного безразлично онанирующими зеками, он подошел к тебе и, взяв за руку, повел прочь из узилища, которое никогда не было тебе ни домом, ни тюрьмой, ни шалашом, ни шельфом.
Вы вышагивали по вечерним тюремным коридорам. Уходящее на отдых солнце дарило тебе припасенные лишь для тебя лучи, яркие болиды осеняли тебя своими частыми вспышками, неторопливые кометы приветствовали тебя, еще сильнее распушая уже распущенные в полнеба хвосты. Но эти явления природы не отвлекали тебя от твоей незанятости. Они не могли вывести тебя из тюрьмы, непогруженности и безразличия. Раньше ты бы мог счесть все эти небесные и небожественные проявления сигналами и знаками, но ныне они потеряли для тебя свои сакральные и явные свойства, оставшись лишь отблесками далеких событий, не могущих ни повлиять, ни отменить твое решение, путь и неподвижность. Если бы ты захотел, ты бы, конечно, придал всему этому новые смыслы, семантику и стилистику. Но такое действие было бы для тебя полностью излишним. Ты отринул власть над семиотикой, семантрией и семимантией, ты отпустил их на вольные хлеба, овсы и орешники, где бы они могли, без чьего бы то ни было контроля, нагуливать полноту проникновения в реальность и обрастать разветвленными синонимизмами и омонимией, как прорастает из споры на коре древнего дуба разлапистая членистая омела, как высаживается из перенасыщенного раствора поликристалл, съедая не только доступный объем, но и часть пространства вокруг.
Прощальный взгляд светила озеленил твое чело, и ты вступил в пределы нового для тебя тюремного пространства. Это была вотчина особо придавленных администрацией тюрьмы зеков. Тех, кто оказался волей начальства лишен возможности страдать, тех, кто без удручения приобщался ко лжи и тех, кто любые угрызения воспринимал как ниспосланное сниже благо. Царствовал же здесь Пахан хозобоза по пятому чину табели о рангах Мельхиседека.
Когда медбрат, ёжась, дикообразясь и ехидно щерясь привел тебя пред замыленные очи Пахана хозобоза, тот не подал вида, рода и сорта, что заметил тебя. Но лишь медбрат отвел тебя на два и еще на пять шагов, Пахан хозобоза встал.
– Сегодня мы приветствуем в наших рядах нового мастера нашего братства. Имя ему – Содом Капустин!
Хозобозники, все как один в черных кожаных одеждах, с прямыми черными волосами, перехваченными тесемками, украшенными перьями грифов, страусов и буревестников, с вышитыми нагрудниками и луками из рогов непарнокопытных яков, чешуйчатых бизонов и панцирных оленей, начали выкрикивать здравствующие тебя проклятия.
– Властью взятой мною по пределу совести и естества, наделяю тебя, Содом Капустин, местом, где будешь ты почивать, местом, где будешь ты принимать пищи физические, телесные, душевные и духовные, а так же дарую тебе работу равную по тяжести, весу и наполнению, что и у любого их мастеров нашего единства!
Выражая своё недовольство неправедным и скоропалительным решением Пахана хозобоза, арестанты принялись стрелять из луков в потолок, стены и портреты. Стрелы, болты и гвозди пронзали кружащих вокруг жужжащих люминесцентных ламп аполлонов, монархов, скарабеев и прочую мошкару, пробивали крылья сильфам, амурам и купидонам, прокалывали брюшка грёзам, галлюцинациям и видениям, в изобилии роившимся над головами хозобозников, привлеченные испарениями из неглубоких хранилищ их мыслей. Внутренности этих, рожденных ползучими тварей, вываливались из них, словно алмазы пополам с пшеничными зернами из разрезанной придирчивым автоинспектором покрышки или как мальки морского конька, достигнув молочной зрелости, покидают живот своего долготерпеливого папаши. Долетев до пола, чешуйки, перья и обрывки кожи недолговечных существ слипались в шерстистых головастиков, сразу принявшихся поедать себе подобных, пока не осталась одна огромная волосатая жаба, царапавшая кафель пола острейшими клыками, когтями и шипами, росшими из кургузого хвоста пресмыкающегося.
Все зеки-хозобозники, проглоченные без приправ, соусов и уксуса своим яростным занятием, не замечали явления нового существа, и лишь один из них поднял клацающую челюстями и суставами рептилию и спрятал за следующую пазуху. И вовремя: стрелы, долетев до своего предела дальности, начали возвращаться, неся на своих перекладинах аппетитную добычу. Арестанты, с искренними смешками, поясными ремешками и аптечными ромашками в карманах стали уворачиваться от дарующих минутное забвение подарков, возвращенных требовательным к жертвам себе потолком. Самым неповоротливым стрелы вонзались в макушки и их соседи, празднуя пиршество, объедали до корок, хитиновых жвал и тазовых костей те подарки, что послали им божества воздуха и кинетического бессилия.
Ты не участвовал в этом празднестве кишечников даже мысленно. Если бы ты оставил себе способность размышлять, то ты бы узнал в безтипной лягушке свою старую знакомую Тлальтекутли и, проанализировав симптомы, знаки и анамнез ее появления, экстраполировав сопутствующую ее визиту атмосферу, ауру и носящиеся в воздухе запахи, понял бы, что вслед за ней стоит ожидать и новых гостей.
Пированье неслось вскачь, будто выпущенное по недосмотру из глубин вод цунами, одинаково пожирающее по своему ходу как холмистые острова, так и одинокие горные кручи, сравнивая с водой все, с чем оно столкнется, или как разбуженный в неурочный час рой шершней изжаливает как посягнувшего на их запасы, так и случайно оказавшихся непоодаль. Зеки, чья кожа раскраснелась больше, чем обычно, как от своей крови, так и от кровей ближнего и дальнего соседей, бросали объедки вверх, вниз, по сторонам света и по краям тьмы. И, если бы твое зрение не было всецело направлено на оформляющуюся в твоем животе книгу, что должна безоговорочно и безосновательно убивать всякого, кто сможет внести ее тяжесть в свой дом, удел и жребий, ты бы не мог не заметить, что зависающие между атомами кислорода и серы недожеванные куски зековской снеди, стали подниматься, преобразуясь в оперенного змея, чей хвост кушал другой, гладко выбритый змей, образованный крошками, попавшими в щели между стронцием и селеном.
Два змея, то ли борясь, то ли играя, то ли вынуждая друг у друга причинение блаженства, свивались, развивались, обмениваясь крыльями и плешивыми частями тел и кожи. Их хвосты то проникали в пасть супротивника, то высовывались наружу, то вдруг вылезали из своих, чужих и иных анальных отверстий, чтобы в следующий миг появиться на своем или любом ином месте. Так дурачились Тлауискальпантекутли и Тескатлипока, выступая в роли сношающихся Уроборосов, пока не пришел в грохоте и падении Пахан хозобоза и не вышвырнул прочь надоедливые творения корпоративного разума.
– Накормил ли я вас?
Арестанты вразнобой закивали. Те, из макушек которых еще торчали снаряды, щепки и перья, принялись выковыривать их с помощью пинцетов, ланцетов и засыпать белым, красным и синим стрептоцидами.
– Напоил ли я вас?
Зеки стали подпрыгивать, бросать друг в друга волосяные и каучуковые мячи и кольца.
– Развеселил ли я вас?
Хозобозники, разгоряченные, алые, становились в воздухе на шпагаты, бегали по ним, пока не сваливались на тела своих сокамерников.
– А теперь – совокупляйтесь со мной, ибо я есть плоть ягодиц и членов ваших!
Пахан хозобоза развернулся и вышел в невидимые пространства и формирования, а заключенные начали всеобщую оргию, так бросается в бурлящий поток рысь, неся в клыках уставшего от крика и одиночества котенка из последнего выводка, так рушатся от подземных толчков построенные на песке и плавунах небоскрёбы, погребая под развалинами забытые на подоконниках горшки с геранями и цветущие фикусы. Каждый из зеков считал своим долгом, правом и уделением внимания вонзить свой возбужденный пенис в твою прямую кишку. Каждый из осужденных считал твоим везением, обязанностью и участием насадить свой анус на твой уд. Ты не считал минуты, часы и дни, пока продолжался этот бедлам. Никто из арестантов не стал доводить твой член до оргазма, никто из них не удосужился излить в тебя свое семя и эти два совпадения, наложившись и пересекшись одно с другим, не позволили твоему телу вобрать в себя новую жертву, силу и состояние.
Плавающие под кроватями светильники начали мигать, подавая сигнал, что пора начинать вечернюю медитацию и все, оставив в покое и тебя, и твои гениталии, попрыгали в койки. Давешний медбрат, привычно взяв тебя за руку, отвел тебя к подаренному тебе месту. «Содом Капустин» – гласила надпись на твоей кровати. И, если бы тебе это было интересно, то на месте справа ты мог бы прочесть «сосед справа», а на левой табличке переливалось радужными извивами слово «Золотарь».
Будет очень странно, если ты не вспомнишь дальнейших событий.
Едва герольды на тюремных часах протрубили в свои гетеродины, альпийские рожки и терменвоксы полночь, время, ласковым и мягким ягуаром, свернулось у тебя в ногах, горизонты пространства, свершений и событий обступили тебя, приглашая заглянуть за них. Кванты поля, информации и эволюции распахнули перед тобой свои глубины, как поджидавшие в засаде эксгибиционисты раскрывают длиннополые плащи, вычленив из проходящих мимо толп подходящую невинную жертву, или проваливается промытая подземной рекой земля, унося в глубины и недра камни, плесень и золу. Тайны бытия, небытия и иллюзии скинули перед тобой свои покровы и остались обнаженные, не реагируя на холод, сквозняк и газы, выбрасываемые мириадами зековских ртов, носов, носок и подштанников. Любой другой на твоем месте не смог бы преодолеть искушения и очертя голову, периметр и магический круг ринулся бы постигать новые знания, сведения и истины. Но ты постиг эту ловушку в далёких прошлых жизнях, воплощениях и аватарах. Ты всем своим телом знал, что нет резона идти за истиной: она заведет в непролазные дебри, джунгли и чащобы; что нет оснований идти от истины: она нагонит тебя на любых тропках, склонах и пустынях; что нет причин стоять на месте: любое место пожрёт тебя. Твое тело изначально впитало, что истина обязана быть там, где находишься ты, и, раз уж ты стал таким, какой ты есть, то это шевеление вокруг тебя не находило ни в тебе, ни в твоём теле отзвука, сопричастности и приближения.
Ветер, поднявшийся от того, что кто-то тихо приоткрыл дверь в камеру, снёс роившихся вокруг тебя соблазнителей в их родины, пеналы и пенаты. Тихая и уверенная поступь, наступь и выступь выдавала арестанта, знающего себя лучше, чем большинство прочих зеков. Шаги стихли у кровати твоего соседа справа. Черное одеяло в алом пододеяльнике было скинуто единым неповторяющимся и неповторимым движением. Алая подушка в черной наволочке, на которой вольно, игриво и нескромно разметались, сливаясь с фоном, волосы твоего соседа справа, отправилась в далёкое космическое путешествие, чтобы пролетев парсеки, галактики и сингулярности вернуться с другой стороны, когда уже не будет никого, кто бы оценил ее функциональность и наградил бы эпитетами.
– Я пришел к тебе.
Голос Пахана хозобоза звучал на соседней с тобой койке, и половина его слов была предназначена для ушей твоего соседа справа, другая половина для твоих ушей, а оставшаяся часть выглядела как моление о ниспослании покоя и отдельной светлицы во тьме недоразумений.
– Я мог бы тебя привести к самому краю неизученной Вселенной.
Уд Пахана хозобоза, чья головка, трудами неизвестных резчиков по мясу, в спокойном состоянии выглядела как бутон лилии, а в возбужденном превращалась в разверстый зев Кецалькоатля, спокойно вошел в тело твоего соседа справа.
– Мы с тобой могли бы взойти на Куньлунь, чтобы познакомиться с седыми слоном, лунем и линем, воплощающих три источника и три составных части маразма, романтизма и метеоризма. Мы могли бы залезть на Меру, и представиться Шеше, Авеше и Ганеше, что не могут спуститься оттуда с самого пахтания ассами и асурами, вассами и ванами, мировых небес, океанов и судей. Мы могли бы влезть на Иггдрасиль и кидаться шишками, пышками и коврижками с руническими предсказаниями в пучеглазого Одина, трехглавого Фенрира и семихвостого Мосыка.
Лёжа на твоём соседе справа Пахан хозобоза оставался недвижим. Лишь хруст, скрежет и чавканье выдавали, что идёт совокупление. То головка лингама Пахана хозобоза вгрызалась во внутренности заключенного, перемалывая его кишечник, содержимое кишечника, тех, кто питался этим содержимым, и паразитов тех, кто поедал содержимое кишечника твоего соседа справа.
– Мы бы могли совершить паломничество в Кансай, побродить по улицам, которых нет, пообщаться с монахами, которых не было, приобщиться к ритуалам синто, которые никто там не проводит. Мы могли бы заглянуть в Ушмаль и подняться по ступеням лестниц, одна из которых ведет на небо, другая на набо, а третья на нибо. Мы могли бы посетить пирамиды Лубаантуны, где бы ты смог посмотреть в глазницы хрустальных, аметистовых и алмазных черепов, проникнуть в секреты Каши, Акаши и Простокваши. А, если бы тебе повезло, то твой череп стал бы украшением раскраденной коллекции.
Тело Пахана хозобоза, предчувствуя надвигающуюся кульминацию сношения, тонко, толсто и страстно затрепетало. Между этих вибраций внимательный взгляд мог бы различить промежутки между давешними двумя змеями, братьями, врагами и соперниками, теми самыми, с чьими эфирными проекциями так амикошонски обошелся Пахан хозобоза.
– Мы могли бы раскрутить аджну, ваджру и меркабу. Мы могли бы поливать древо Сефир, Секир и Порфир. Мы могли бы кататься на мажорных и минорных арканах, на быстрых и медленных лассо и на стремительных и тихих болло. Но не будем!..
Эти недозволенные речи, вырвавшись из глотки Пахана хозобоза стимулировали два иных извержения: с одной стороны, пламенных болидов, горелых метеоритов и газовых астероидов, что единым махом вырвались из-под прикрывавшего промежуток между ягодицами Пахана хозобоза пояса Койпера, разодравшие его в мелкие обрывки, отрывки и нарывки и умчавшихся в родственное им ортогональное облако Оорта и, с другой стороны, горло оперенного гада исторгло смесь из поглощенных им кишок твоего соседа справа и смердящего семени Пахана хозобоза.
Все было бы как всегда: кишечник встал бы на отведенное ему место, его содержимое равномерно или порционно распределилось бы по нему и все прихлебатели снова бы зажили, заживив раны, порезы и случайно откушенные головы, головоноги и головогруди, долго и счастливо, если бы не твоё тело. С самого начала совокупления оно на себе ощущало каждое поползновение Пахана хозобоза, каждый отзыв, отклик и проверку пароля твоего соседа справа, каждый нюанс, полный декаданс и скучный контрданс их коитуса. И, уловив вибрации эякуляции, как узнает юркая форель по дрожанию воды, что поблизости есть подходящая на данный час добыча, или микроскопическая трещина в капле резко охлажденного стекла вызывает её моментальный взрыв, оно, вне твоего контроля, желания и намерения, пока чрево соседа справа не восстановилось, а пребывало в промежуточном между холодной, горячей и ультрагорячими плазмами состоянии, всосало в их себя, оставив на кровати лишь обескураженного Пахана хозобоза, да конечности твоего соседа справа.
Скинув нетленные останки на пол, где им будет суждено пролежать неразгрызенными крысами, мантиссами и чибисами пока не наступит последний День без времени, Рагнарёк и Апокалипсис, Пахан хозобоза расположился на бывшей койке твоего бывшего соседа справа. Он протянул руку и извлек из межзвёздных далей окончившую своё многострадальное путешествие подушку. Поместив ее под голову, Пахан хозобоза, раскинул ноги и скрестил на груди руки, как услышав раскат грома складывает ноги жук-щелкун, притворяясь мертвым, но готовый в любой момент резко распрямиться и унестись прочь от надвигающейся капели или перекрещиваются падающие столбы сталагмитов, потревоженные грозным гулом надвигающегося подземного катаклизма. Если бы ты оторвал свой взгляд от растущей между твоих тканей, надкостниц и лимфатических сосудов книги, что призвана неслышно и неотвратимо убивать своего читателя, ты бы увидел в сочащемся из тюремного коридора свете гордый ястребиный профиль Пахана хозобоза.
– Твоя простота из тех, что лучше воровства, но хуже грабежа. Ты омерзительно болтлив, нечист на ногу и похотлив на спину. Впрочем, иначе бы ты не обратил на себя гнев вышестоящих и негодование равных.
Умолкнув, Пахан хозобоза то ли придумывал твой ответ на свои обвинения, то ли ему казалось, что он слушал их, то ли некие тихие, буйные и свихнувшиеся ангелы, серафимы и престолы нашептывали ему сумбурные хулы, посулы и превращающие формулы.
– Ты не справедлив, если считаешь, что ты один здесь имеешь право заниматься тайными искусствами магии, борьбы и целительства. Но ты лишь портишь воздух своими словами, не показывая, не доказывая и не подтверждая примерами, практикой и показателями уровень своего мастерства. Знающий не хранит своё знание под спудом. Умеющий не закапывает своё умение. Говорящий же не отвечает за свои слова!
Если бы ты не отказался от аппарата, автомата и устройства логики, ты бы с лёгкостью указал Пахану хозобоза все его ошибки, пробелы и дыры в том, что он считал своим разумом, индивидуальностью, идом, идой и пингалой. Но все беспричинные суждения мнящего себе, мнущего других и сминающего незнакомых арестанта проносились мимо тебя словно колибри, пикирующие на пахнущий гнилой вырезкой цветок мухоловки или сошедшая с гор масса снега, воды и камней, попавшая в загодя построенный сельдук, не оставляя на тебе ни царапин, ни ушибов, ни гематом.
– Ты подобен гиене, пожирающей во время изобилия падали своих детенышей. Ты похож на термита, выгрызающего стены приютившего его жилища. Ты напоминаешь трусливого большого брата, бдящего из-за бздения за то, что кто-то услышит, учует или узреет его бздёхи и тем подорвет его авторитет, репутацию и сатисфакцию собственной неполноценности, неполнозубости и кривоносости.
Паутинки, снующие по воздуху камеры в разных направлениях, склонениях и преклонениях вспыхнули утренним пожаром. Для всех, кроме тебя, это означало, что близится проверка и подъем.
– Пожалуй, надо тебе повидать тюремного Папу.
С этими словами Пахан хозобоза переметнулся в тень, ушел в сумрак и начал своё, непостижимое для самого себя, странствие по отражениям собственной внутренней реальности.
Сразу после этого розовые нефритовые пластины полуоткрытой двери в хату рассыпались под ударами обсидиановых томагавков, бумерангов, изготовленных из ископаемых баобабов и выстрелами из пневматических подземных винтовок. Вслед за грохотом и разрушениями в камеру влетели три вертухая. Один проверяющий, на грифоне, а два его помощника на неповоротливых гиппогрифах. Помощники раскидывали ленты лилового серпантина, что означало наступление субботы, дня наладок и чрезмерных приобретений.
Притворявшиеся спящими зеки-хозобозники повыскакивали из кроватей и, привычным взмахом мачете превратив одеяла в пончо, прикрыли ими свою наготу, полноту и суету.
Медбрат, не испытывающий ни смятения, ни потребности угождать, поднял тебя с постели и поставил в общий ряд осужденных. Он же, по приказу вертухаев, поднял в приветствии свою и твою правую руку. Проверяющий поставил тебе и остальным зекам счетный штамп коричневой флуоресцентной краской и, сравнив результат с показаниями, записанными на его предплечье, остался доволен. Все вертухаи тщательно делали вид, что не замечают отсутствия твоего соседа справа, что его руку держит Пахан хозобоза, как не замечали и самого Пахана хозобоза который, едва проверка завершилась, шмыгнул к раскуроченной двери и притворился, что только что вошел.
Думается, ты надолго запомнил события этого дня?
Пахан хозобоза гоголем, чомгой и цаплей прошелся между рядами зеков, наматывая на себя мишуру субботнего утра. У окна он остановился, и одно его плечо несло на себе выдранный с корнями знак коварства, а на другом сидел черный попугай, путешествующий между желтыми, бирюзовыми и зелеными лучами свойств, пространств и характеристик.
– Общение – важнейшая из физиологических функций, что нам дана! Именно общение делает из нас не лысых петухов, василисков или стегозавров, а общественных животных!
Арестанты были уже готовы приняться за привычную вакханалию, но Пахан хозобоза властным жестом, свистом и топотом пресек эти поползновения, как внезапно упавшее дерево перекрывает бурный водопад, заставляя протоку искать обходные пути или так обрушивается поколебленная взрывом горнодобытчиков скала, преграждая единственный выход из пещеры, где располагался склад динамита. Зеки были вынуждены ограничиться привычным онанизмом своих, подставляемых и представляемых членов.
– Многие из наших братьев, не удостоенных столь пристального внимания горячо любимой администрации, райминистрации и владык очистилища, проводят дни свои в невозмутимом невежестве относительно своей судьбы, судеб соседей по камерам и подельников. Мало того, практически все они не знают за какие прегрешения, преступления и наказания оказались в этих добросчастных стенах!
Если бы ты был таким же, как окружавшие тебя зеки, ты бы тоже, наверное, загалдел, забил в ладоши и замотал головами. Но ты лишил себя этой возможности и постоянно стоял безличным памятником не самому себе, а кому-то, кто мог бы попасть в твоё тело, но не успел во время оказаться в нужном месте. Но он бы не смог разобрать слова Пахана хозобоза на составляющие, производные и логарифмы по натуральному, трансцендентному и мнимому основанию. Он бы принял выступление Пахана за чистую монету, новенькую купюру и негашеную марку, не усомнившись в подлинности такого знака расплаты, заплаты и кары. Ты же, стоя промеж беснующихся от восторга, упоения и восхищения осужденных, не принимал этих речей вовсе.
– Наша почетная обязанность, священный долг и возвышенная необходимость дать нашим страдающим от неведения, преследований и недоедания братьям еще больше правды, сведений и связей!
Ведомые Паханом хозобоза арестанты, в сопровождении нескольких охранников, по случаю субботы ряженых в шутовские костюмы, венецианские маски и ковбойские сапоги из кожи макроцыплинариев, инкрустированных, костями, зубами и амулетами, чинно потянулись на тюремный двор. На свежем воздухе сразу закипела работа, пуская пузыри, брызги и распространяя выносимое зловоние. Одни арестанты приспособились распускать одеяла, одеяния и наряды на нити, бахрому и очереди. Третьи, словно усердные ткачики, нашедшие залежи конского волоса или программируемые крутильные станки на гусеничном ходу, плели из них канаты, не забывая пропускать по центру, краям и боковинам красные, синие и черные нити. Пятые и седьмые, попеременно залезая один другому на плечи, головы и спины, строили из себя живые лестницы, по которым карабкались девятые, прикрепляющие канаты так, чтобы каждое окно каждой камеры оказалось привязано ко всем оставшимся окнам. Некоторые, то ли особо усердные, то ли особо уставшие, то ли особо отставшие в умственном, физическом и метафизическом развитии индивиды, делали по привязи на разных концах одного и того же окна.
Пока шло преобразование двора в путаницу канатов, нарядные вертухаи, размахивая харалужными, савроматскими и пламенеющими мечами, с протазанами, гвизармами и бердышами на перевесах, на перевязях и в голых руках, бегали между зеками, играя в прятки, используя арестантов как прикрытия. Некоторым осужденным в процессе игрищ снесли головы, плечи и лопатки, но тут же находился сосед, который чиркал огненным, ледяным или терракотовым пальцем по остаткам одеяла, затем по линии разреза и невзначай порубленные хозобозники обретали прежние цвет, форму и размеры. Устав, вертухаи побросали амуницию, реквизит и бутафорию прямо на чертополох, репей и верблюжью колючку, в изобилии, в клумбах и в фонтанах росшие по всему двору, и задумались над новым развлечением, как философичный осел, не видя разницы между охапкой сена и ее отражением в зеркале выбирает с какой из них начать свой ужин, или поляризованный фотон, встретив потенциальную яму, высчитывает вероятность туннелирования сквозь, возвращения назад или попадания в нее. Их новым развлечением оказался ты.
Ты недвижимо стоял там, где тебя оставил медбрат, уже резво карабкающийся по оконным решеткам и передающий за мзду сообщения из одной хаты в другую. Ты бы не удивился, если бы узнал, что платой за транспортировку информации медбрат выбрал слова, вырезая каждое четвертое, кастрируя каждое третье и цензурируя каждое второе.
Охранники, потрясая полотнами двуручных пил, шелка и электрических железных, стальных и медных дорог, обступили тебя, преследуя свои бесстыжие, фривольные и неконтролируемые желания, как волшебный коршун, залетев слишком далеко в открытый океан, на пределе сил гонится за лебедью-оборотнем или зайчик от часов монотонно вяжущей многометровый шарф бабушки ищет глаза читающего напротив неё пассажира. Без лишних рассусоливаний, заминок и разминки они повалили тебя на мураву и, расстегнув ширинки, распустив мотни и приподняв килты, вывалили на тебя все шесть своих щетинистых, морщинистых и узловатых пенисов.
Ты покоился на спине, как павший от паразониума неграмотного сотника Архимед, как Боромир, утыканный стрелами орков, как раненый при Аустерлице молодой русский граф, и в глазах твоих отражались, вместо великих полководцев, исполненного долга или гениальных геометрических прозрений, лишь приниженные своей легкодоступностью члены вертухаев. Если бы ты обращал внимание на происходящее с тобой, то ты бы, наверное, принялся вырываться из рук, что не держали тебя, из стен, что не ограничивали твоей свободы и из мира, который хотел, но не мог стать для тебя ареной битвы. Но ты лежал смиренно, расслабленно и бездыханно, а очи твои, не отрываясь, созерцали лишь твой гибельный плод – твою грядущую в вечность книгу, что изничтожит лживые тела своих прочитателей.
Призывно, противно и похотливо хохоча, вертухаи водили своими срамными удами по твоему лицу, тыкаясь, словно стволами аркебуз, кулеврин или пищалей в твои губы, щеки и подбородок, а их отверстые жерла мочеиспускательных каналов, проток и рукавов точили, резали и фрезеровали слизь, хламидий и бледные, загорелые и обгоревшие спирохеты. Предварительные ласки завершились очень быстро, едва лингамы набухли, ощерив доселе скрытые в складках кожи, корост и бородавок прободные язвы, откуда столетия назад вывалились вживлённые под кожу шары из гранита, базальта и асбеста, в которые вставлялись фигурные, атлетические и декоративные штанги, гантели и гири, куда продевались сделанные из козьего пуха, свиных хвостов и колонковых вибриссов усики, бакенбарды и бородки клинышком, призванные возбуждать простаты, сложнаты и клатраты насилуемых ими врагов, зеков и прочих захваченных в заведомо неравных схватках контрибуций. Декларируя, делегируя и профанируя искусства камасутры, домостроя и Книги перемен, уроков и ответов, вертухаи приблизили к твоим ресницам на верхнем, нижнем и третьем веке уздечки, попоны и сёдла своих возбуждённых членов так, чтобы те щекоча, доставляли владельцам гениталий наивысшее наслаждение, усладу и помутнение рассудка.
Вскоре, не выдержав сладостной пытки, прекрасного терзания и безбожного страдания, выпавшего их членам, закаленные в сечах со слабейшими, в избиениях младенцев и битвах с тростником воины одновременно эякулировали, покрыв маской из комковатой, с синими кровяными прожилками и красными антителами спермы твоё лицо. Твоё тело, уже съевшее собаку, тапира и мангуста на таких экзекуциях, отреагировало сразу, автоматически и без излишней в данной ситуации рефлексии. Пока твоя кожа на лице, теле и ступнях лихорадочно впитывала соки тестикул вертухаев, как, давясь и кашляя, поедает содержимое третьей миски вечно голодный кокер, или как впитывает последние капли вина из бурдюка заплутавшего бедуина песок миража, казавшийся заветным оазисом, внимание твоей печени, сила твоих почек и воля твоего желудка принудили охранников изливать на тебя непрекращающиеся потоки спермы. Их яички, звеня, словно рождественские колокольчики на дуге первого утреннего трамвая или спрятавшиеся в трещинах коры бадьяна звонкокрылые цикады, перерабатывали белки, жиры и аминокислоты тел, одежд и атрибутов служения вертухаев в льющееся стеной семя. Твое тело кушало его всеми своими порами, дырками и ответвлениями, а сперма, иссушая своих производителей, прибывала, накрывая твоё тело с ногами, грудью и головой, так, что вскоре ты оказался в постоянно мелеющем бассейне, наполненном молочно-белой жидкостью, а от охранников не осталось ничего, даже головок их пенисов, даже сапог, даже травы, личинок и перегноя, на которых стояли их титановые подошвы.
Хозобозники, всецело поглощенные курированием, гусированием и индюшированием межкамерной торговли, наваривая, напаривая и нажаривая на ней огромные, не помещающиеся в наплечные торбы, горбы и сумы суммы, проценты и дивиденды, проигнорировали инцидент с вертухаями. И лишь слуга своего кабинета, словно хищный крот из засады бдит за перемещениями бидона бортника, чтобы, улучив момент прогрызть днище и полакомиться запретной сладостью или снежный козырек на гребне горы прислушивается к самым тихим звукам, чтобы уничтожить их источник, кинувшись на него неуправляемой лавиной, наблюдая в окуляры перископа, телескопа и монокль за происходившим на тюремном дворе, нажал на кнопку, повернул ручку и перещелкнул тумблер. В следующее мгновение во дворе появилась рота вертухаев специального обозначения, назначения и применения, вооруженная четырехствольными парабеллумами, шестиствольными автоматами Калашникова-Браунинга-Кольта и восьмиствольными пулеметами с разрывными, трассирующими и безоболочечными серебряными пулями. Специально обученные, наученные и науськанные охранники сразу же открыли шквальный, грозовой и буранный огонь по тюремным окнам. Раскаленные от трения о воздух, эфир и физический, химический и термодинамический вакуумы снаряды разрывали столь долго и тщательно культивируемые канаты, рикошетировали от стен, решеток и затылков бегущих в панике, мешках и пакетах на головах осужденных. Спустя мгновение, второе и третье нити, лишенные привязок, связок и развязок спланировали на хозобозников, спутав их, как стреноживают коня-производителя, чтобы он не ускакал в соседний штат улучшать племя соседнего табуна или как падает манна небесная, покрывая все несъедобным тающим под лучами военных прожекторов ковром.
Копошащиеся, ворочающиеся и ёрзающие в хитросплетениях канатиков зеки вместе с тобой образовали гигантский клубок, из которого торчали, выпрастывались и выпирали выступающие, декларирующие и читающие стихи части тел арестантов, а вертухаи, завершив стрельбу, демонстрацию силы, умения и подчинения, и выполнив высокопоставленную миссию, ухватились за концы веревок и, не разбирая, кто виноват, что делать и куда идти, потащили зеков на обед, будто косяк костлявых рыб, попавших в сети утонувшего из-за алкоголизма браконьера или как разрозненные и расколотые детали от конструктора Лего, оказавшиеся в пылесборнике при генеральной уборке.
Похоже, у тебя не было причин, чтобы запамятовать то, что случилось после?
Едва колтун с зеками, что тащили вертухаи на мхорагах и десятиплавниковых электрических, магнитных и гравитационных угрях пересек порог трапезного зала, канатики, опутавшие арестантов, под воздействием атмосферы, гипносферы и Агасфера стали превращаться в пасту, спагетти и макароны с дырками, корками и колобками. Осужденные, радостно, ослепленно и оскопленно барахтаясь в завалах свалившейся, свалявшейся и сварившейся пищи, как пронырливые жуки-навозники на дымящейся коровьей лепешке, торопящиеся отхватить лучший кусок из заведомо равных, или мятущиеся пылинки в набрякшем облаке, сталкиваясь и расставаясь, образуют зародыши острошипых градин, принялись поедать то, что несколько метров назад было их путами, веригами и колодками. Раскачиваясь в гамаках, шезлонгах и креслах-качалках, стучалках и визжалках, хозобозники обирали с себя, соседей ближних, дальних и едва знакомых, с живых, живых не полностью и тех, кого называли «тот парень», витушки, вертушки и побрякушки, нашпигованные кетчупом, майонезом, соевым, джутовым и кунжутовым соусами, и запихивали их в свои рты, ноздри и уши, успевая всеми своими шестью руками наполнять ендовы, братины и макитры пивом, квасом и квамом и одним глотком опустошать их.
Один ты не участвовал в фуршете, позволяя хозобозникам снимать с тебя урожай вермишели, корнишонов и ванили. Даже если бы твое тело и захотело приобщиться к банкету, ошейник цирюльника, проросший своими ветвящимися остриями в твою шею, отделившими глотку от горла, спинной мозг от головного и сушунму от вишуддхи не позволил бы ему этого сделать. Поэтому ты лежал на столе, как шевелящая суставчатыми плавниками, хвостами и жабрами латимерия, ожидающая вскрытия, что опрокинет надуманные законы эволюции, или как кусок каррарского мрамора, подготовленного для того, чтобы к нему приделали лишние куски, и появилась очередная бездарная опора для фуникулёра, ощущая лишь то, как множатся коннотации, обрастают смежными смыслами лексикоды и нарастает синтагматическая кольчуга в твоей книге, предназначенной для смертоубийства тех, кто отринет ее ради спасения в сытости, праздности и бездеятельности.
– Кто же он, Содом Зеленка, по прозвищу Содом Капустин, с которым сам Папа запретил не только говорить, но и общаться?
Медбрат, выбирая из складок твоей одежды артишоки, опресноки и воки-токи, обращался с этим вопросом к какому-то всецело увлеченному поеданием жареной саранчи, маринованных петушиных гребешков и языков неоперившихся птенцов певчего дрозда в кляре, клире и клистире хозобознику. Тот, думая что-то своё, лишь мычал в ответ мелодии из «Волшебной флейты», «Аиды» и «Энеиды».
– Забавный мужик, этот Содом Капустин: болтает языком, а разговаривает телом. Он движется не перемещаясь, а стоит сразу в нескольких местах и огромных затрат. Он возвышается, прилагая усилия, чтобы пасть забвения укрыла его за своими зубьями. Его колени гнутся лишь когда он делает шаг назад. Его глаза бесчувственны к свету, но он ориентируется только по нему. Кто же он?
Когда бы ты пришел в тюремные залы по другой своей воле, ты бы, возможно, и оценил наблюдательность медбрата, как коновал рассматривая сломанную бабку призового скакуна, решает, достоин тот лечения, скотобойни или и так похромает, таская повозки с сеном для более фартовых рысаков или легкоплавкий проводок в предохранителе, уже подточенный избыточной силой тока, выбирает между дальнейшей работой или отправкой на помойку. Но на гребне этого пузыря интерферирующего времени тебе не было, ни дела, ни пробела, ни пробоя до прозрений, подозрений и воззрений одного из бесчисленных медбратьев, одинаковых, как самые мелкие горошины из последнего мешка горохосортировочного агрегата или охлажденные до комнатной температуры нейтроны, в облаке самопроизвольно уплотняющегося нейтронного газа.
– Удивительный дед, этот Содом Капустин: волосы его бороды кончаются во всех камерах, а борода у него не растёт. Он никогда не открывал рта, но его клыки вгрызаются в кадыки всех, кто умеет его различать. Он находится теми, кто прекратил поиск и так далеко, что его не могут увидеть фотоэлектронные мегаусилители орбитальных станций. Его клетки – как квазары нашего детства, делятся только в уме, не признавая цифр и бумаги, и их сияние делает черное белым, а белое просто перестаёт быть. Его страдания неисчислимы даже с помощью интегрирования образных приближений к асимптотической кривой к трехзубчатой циклоиде, но он выносит их, как сор из избы-читальни. Кто же он?
Наевшиеся хозобозники, ковыряя в зубах вилками для рыбы, устриц и медвежатины, отрыгивая воздух, лишнее и кислые, щелочные и прокисшие желудочные соки, начали собираться на послеобеденный отдых. Они складывали мебель, скручивали ковры, разбирали светильники, выпивая по мере, которую представляли лишь приблизительно, ориентировочно на вчерашнее состояние курса валют, и с горем, ненастьем и вилами, которыми Сивилла писала на полях доказательства теоремы Ферма, содержавшееся в них оливковое, просяное и солнечное масла, уксус и эссенции с запахами имбиря, муската и эстрагона. Медбрат, вынуждено принимающий позицию едока, поторопился завершить, занавесить и захватить в плен уходящие от него мысли.
– Потешный пацан, этот Содом Капустин: мы продаём его мочу как панацею, а ее никто не собирает. Его уши законопачены корками серы и сургучом с тринадцатью печатями Соломона, но он реагирует на любой шум, и слышит каждое столкновение фотонов. Его намерения – тайна, спрятанная в кевларовом сейфе под толщами вознесшейся Атлантиды, но все декламируют их наизусть. Его никто не боится и никто не уважает, его никто не хочет и никто не терпит, его никто не ждёт и никто не выпроваживает, но все боятся его ухода, поскольку он заберет с собой всех, кого нет, и оставит тех, кто был, но там, где их не будет, все боятся его прихода, поскольку он отнимет характер и отдаст его обратно тем, кто от него отрекся, все боятся его пребывания, поскольку он смешивает сон утренний и сон вечерний, а день привносит в сон ночной. Кто же он?
Пока медбрат дожевывал макароны, слова и язык, охранники, кривляясь, танцуя и выделывая коленца, локотки и раковые шейки, занавесили непроницаемыми гардинами, портьерами и жалюзи створчатые, сводчатые и витражные окна, эркеры и балконы трапезной. И в наступившей темноте в залу плавно, как богомол, схвативший стрекозу-стрелку и пожирающий ее в молитвенном экстазе, спускается к основанию куста таволги, дабы там завершить свой путь или смерч, размеренно крутящийся, казалось бы на месте, а на самом деле взрывающий пласты перегноя и асфальта и уносящий их в заоблачные выси, чтобы потом обрушить каменным дождем на немогущие убежать кораллы на атоллах, вкатилась тележка, доверху набитая разномастными телевизорами. Хозобозники, гикая, свистя и толкаясь, стали разбирать экзотические приспособления.
Когда бы ты пожелал посмотреть эти телевизоры, то ты бы обнаружил, что настроены они только на два канала: одни, формой, текстурой и размерами идентичные возбужденному пенису, показывали только возбужденный пенис, идеально вписывающийся в фаллообразный экран. Другие, созданные в виде прохода между двумя полушариями, показывали темноту в обрамлении выбритых ягодиц. Устройство тех и других не отличалось эргономичностью, стилем и дизайном: направляющая катушка, с торчащими во все и некоторые другие стороны проводками, ручка-держалка, провод, сочетавший в себе антенну, силовой кабель и подключение к спутниковым телеметрическим сигналам, и собственно, трубку, дырку и выпуклость.
Но тебя не касались эти игрища и ты, бездумный, бездомный и безудержный, стоял посреди этого Вавилона, не реагируя на то, что кто-то, скорее всего медбрат, надел тебе на пенис телезадницу, а кто-то другой, вряд ли то был медбрат, вставил в твой анус трубку телечлена.
Резвясь, смеясь и испражняясь, хозобозники забавлялись сверкающими в темноте электронными игрушками, обменивались сияющими членами, перекидывались звенящими друг о друга задницами. Зеки, как пугливые, но любознательные кенгуру, нашедшие полупорожнюю пластиковую бутылку с лимонадом или пинбольный шарик, попавший между двумя пружинящими пластинами, набирающий бонусные очки от каждого соударения, исследовали попавшими им в руки бытовыми приборами полифункционального применения все выпуклости, выступы и рельефности всех доступных тел, все впадины, вогнутости и провалы тел, доступных меньше.
Водящий тебя медбрат, употребляя три своих правых руки на ублажение себя, две своих левых руки на попытки удовлетворить безличного тебя, и третью левую руку для мастурбации случайного, ненамеренного и прохожего соседа, все больше распалялся, распадался и рассеивался в глубинах ставшего безбрежным космическим пространством с цефеидами, пульсарами и переменными звездами пенисов и задниц или недрами желудка аксолотля, в котором поселились колонии светящихся бактерий в форме тех же лингамов и жоп трапезного зала. Увлекаемые за пролетающей мимо них оболочкой мерного, многомерного и безмерного времени, зеки, постепенно доводя, доходя и доделывая себя до экстаза, эйфории и наинизшего восторга, стали эякулировать, извергая своё семя в подметные тележопы. В те же минуты индивидуальные каналы, транслировавшиеся на телепенисы, так же стали показывать исходящие спермой лингамы.
Если бы ты куда-то смотрел, то ты бы заметил, что находящиеся вне тел арестантов телевизионные приставные гениталии кончают не только текущими по внутренней их поверхности изображениями спермы, но и выбрасывают наружу их эктоплазменные двойники, тройники и разветвители. И, как только находящийся в твоём анусе телечлен исторг первые капли изображенной спермы, твоё тело принялось являть свой неподконтрольный, необузданный и неуловимый норов. Не со всем, со всеми и со сторонними сторонами, направлениями и тенденциями разобравшись в ситуации, оно захватило то, что было творением магнитных волн, бурунов и пены. Вместо привычной спермы оно завладело спермой электронной и, не понимая разницы, ризницы и тризны, привычно всосало в себя все, что могло проявлять электрическую активность. Твое тело проникло в провода, в распределительные подстанции, в дизельные, масляные, угольные, газовые генераторы, в генераторы на водной, воздушной и мышечной тяге, в ёмкости, заводи и затоны. Трансформируя электроны и позитроны в бозоны, пионы и розы с именем, без имени, анонимные, аномальные и состоящие из семи кварков, парков и подарков, твоё тело разом обесточило, обесправило и обездолило весь тюремный комплекс, погрузив его во мрак, боль и отчаяние всеведения.
Да, что творилось за этими событиями навек вошло в твои мозги!
Задиристые, надиристые и придиристые вертухаи, скинув шутовские колпаки, короны и лавровые венцы, как трудолюбивые муравьи-листорезы, обнаружившие в сельве цветущий рододендрон, лезут на самую его вершину, чтобы с нее начать опустошение дерева, или валун из пустыни Небраска, презирая силы тяготения, взбирается на крутой склон холма, принялись карабкаться по стенам, дабы сорвать занавеси, застящие дневное светило. Одно за вторым, второе за полуторным, а третье за три четверти пятым, прикрывающие окна гобелены, ковры и паласы валились вниз и зеки, кто ликуя, кто кручинясь, горюнясь и крутоярясь, кто беспокойно озираясь, складывали переставшие работать телевизоры в корзинки, кузовки и плетенки, и скидывали, не заботясь о цельности, работоспособности и функциональности этих приспособлений, в ванну, наполненную смесью жидких электролитов, диэлектриков и полупроводников.
В полголоса, в полжеста и в полвзгляда обвиняя всех окружающих, берущих в плен и выскакивающих из засады в срыве телесеанса, хозобозники плелись, вязались и сваливались в свою камеру. Медбрат, положивший тебя в предназначенную тебе койку, тут же куда-то недалеко как-то нелегко и с кем-то несладким удалился, а ты остался лежать, неприкрытый, неприкаянный и нераскаянный.
– Я – Золотарь.
Голос твоего соседа слева, которого ты никогда не видел, не увидишь и не захочешь знать, обращался к тебе с его места.
– Я знаю, что с тобой нельзя ни говорить, ни смотреть на тебя, ни слушать твои бессловесные пророчества, ни испытывать к тебе любые чувства. Но я – золотарь. Это моё имя, моя профессия, моё призвание и мой обман. Здесь только такие как я, находящиеся по горло, по подбородок, по уши и по макушку в дерьме, начинают ценить неизвестное, непопулярное, недоказуемое и непроизносимое здесь понятие – чистоту.
Ты, как тебе и было положено, поставлено и укладено, не вычленил эти признания из постоянного звона, пения и напевов, что лились тебе в уши из-за доступных, допестиковых и дотычиночных далей, высей и онисей. Зато твое тело нескромно встрепенулось, отреагировав на то, что было ему близко, далеко и недоступно.
– Я погружаюсь на дно выгребных ям, колодцев, рвов и канав. Я очищаю, санирую, протоколирую и апробирую отходы, приходы, доходы и уходы жизнедеятельности, жизнебездеятельности, смертеленности и смертенетленности здешних, пришлых, проходящих и незаходящих зеков, вольных, подневольных и не догадывающихся о своём статусе. Я презираем, ненавидим, невидим и свободен, как ты.
Хозобозники, ходящие, шаркающие и харкающие мимо вас, занимались своими делами, чужими проблемами и не касающимися их заботами. Они игнорировали тебя и Золотаря, будто вас и не было в границах их видимости, слышимости и обоняния. И только твоё тело, вдруг почувствовав в Золотаре кого-то, кто сможет беспристрастно, без опаски и непредвзято разделить, сложить и умножить его силы, возможности и претензии, согласно, гласно и открыто кивало фразам нового знакомца.
– Я знаю, что ты не можешь говорить так, как говорю я. Я знаю, что ты не хочешь знать то, что знаю я. Я знаю, что ты не желаешь делать то, что делают другие. Я знаю, что ты не можешь не делать то, что ты задумал там, куда не проник ни один из здешних жителей, долгожителей, вершителей и отверженных. Ты – воплощение тайны, ты – предел желаний, ты – отречение суеты сует, ты – квинтэссенция смерти, и поэтому я люблю тебя!
И твоё тело выгнулось дугой, сложилось зигзагом и пошло волнами. Но ты сам индифферентно относился к любым своим проявлениям, закреплениям и фиксациям: тебе до сей поры, поры уходящих пор, и поры последующей за ними было важно лишь то, как скрепляются лексемы, спаиваются эвфемизмы и слипаются метафоры в ожидаемой тобой книге. Той книге, что сможет подарить вечное забвение тому, что в неведении, гордыне и антропоцентризме называется «Я».
Солнце, мелькая за сетчатыми окнами, дарило тебе профиль тени. Время, баюкая тебя и твой плод в своих неощутимых ладонях отнимало у тебя себя. Пространство позволяло тебе обретаться в себе столько, сколько тебе будет необходимо для выполнения задуманного. А Золотарь говорил.
– Так стало, случилось, добилось и навалилось, что я хранитель, сторож, пользователь и растратчик того, что утеряно, забыто, съедено и исторгнуто прочь. Странствуя по очистным коллекторам, фекальным трубопроводам, отстойным бассейнам и полям аэрации я находил множество сокровищ, кладов, закладов и неоцененных драгоценностей. И теперь я, грязный, вонючий, непривлекательный на вид и дурной на ощупь, предлагаю тебе избавить меня от этого бремени.
Как гусеница гарпии, съеживается, выставляя для устрашения врага горящие ненавистью глаза, нарисованные на ее теле, как тектоническая плита раскалывается, не выдерживая напряжения и давления магмы, так и Золотарь распахнул свою робу. Если бы ты возжелал посмотреть в том направлении, ты бы увидел, что торс Золотаря увешан золотыми цепями с подвесками, олицетворяющими абсолютную власть, кольцами-печатками, перстнями и кастетами из палладия, на которых гравёры, ювелиры и кузнецы нанесли знаки принадлежности к императорским династиям, браслетами, запястьями и напульсниками из сплава самария, иттербия и гадолиния, которые несли на себе печати заклинающие духов, демонов и иггв, а венчало это нелепое великолепие, несуразное разнообразие и непростительное прекраснодушие диадема из чистейшего скандия, дарующая владельцу равенство с Элохимами, Творцами Вселенных и человеком. Но твоё тело, отвергая саму возможность получения подарков, презентов и иных материализаций благодарности, затряслось в конвульсиях, припадках и пароксизмах.
– Я боялся поверить тому, что говорят о тебе стены, потерявшие уши. Я страшился доверять тому, что гласят подметные не тобой письма, открытки и телеграммы, подписанные, подчеркнутые и поддержанные твоим именем. Я опасался поручать посредникам, почетверговикам, попятничникам и посубботникам депеши тебе с мольбами, просьбами, заклинаниями и заклятиями об аудиенции. Я не позволял себе мечтать, грезить, допытываться и добиваться нашей встречи. И здесь, сейчас, тут и так увидев тебя, я понял, что все, что мне ведомо о тебе, надо возвести в превосходную, превосходящую, невозможную и невероятную с любого из взглядов, степень.
Сказав это, Золотарь подхватил тебя на руки и понес, невесомого, неведомого и отведанного в свою каморку, где хранились его принадлежности, ненадлежности и незалежности. Там, подмыв твои анус с помощью кумгана, мошонку с помощью биде, и пенис, не используя лейку, шайку и трехлинейку, Золотарь обнажил свой эрегированный лингам.
– Я понимаю, что иду на риск, смерть, иссечение и гибель, но если ты дашь мне шанс, возможность, вероятность и прощение, то я, без ожидания отплаты, мести, вендетты и гаротты лишу тебя мест общего пользования, употребления, заточения и проникновения.
Уд Золотаря, орошенный всеми возможными, невозможными и доступными каловыми массами, толпами и народностями обитателей этих застенков, словно снежный барс, притаившийся в расселине, и до невидимости замаскированный своими пятнами, бросается на ждущую нападения кабаргу, или установленная в эпоху тотального контроля противотанковая мина, детонирует от веса выросшего на ней эвкалипта, ворвался в твой кишечник и разом, моментом и без промедления заполнил его целиком. Пенис Золотаря, аккуратно, следуя всем извивам, раздвоениям и неизмеренным срывам, повторяя все перистальтические, спазматические и эпизодические его движения, принялся воспроизводить его контуры, кантоны и бонтоны.
– Я никогда не был бонвиваном, донжуаном, сердцеедом и лесбияном. Я никому не делал признаний, не давал показаний, не подписывал протоколов и не участвовал в дознаниях. Но ты, Содом Капустин – то, чего я ждал, не надеясь дождаться, думал, не смея додуматься, верил, не решаясь увериться, и лелеял, не дерзая взлелеять. Ты – мечта моя. Ты – исчадие моё. Ты – душа моя. Ты – моя любовь!
Силы и бессилия, воли и безволия, чувства и бесчувствия размежеванные, слитные и дробные совокупляли тебя и Золотаря, помогая ему производить с тобой акт, параллельный неестественности, перпендикулярный добродетели и конгруэнтный недодеянию. Полосы торжествующего безвременья, ленты пространственных аберраций, кадры прояснительных катарсисов замельтешили перед, между и за вами, пересекаясь, переплетаясь и аннигилируя в бешеном краковяке, тарантелле и концертино. Старость и сострадание вылезли из своих нор, чтобы засвидетельствовать твоё с Золотарём совокупление. Преданность и призрение слетели со своих насестов, чтобы созерцать твой и Золотаря коитус. Ревность и равноденствие вылупились из своих скорлупок, чтобы удостоить себя свидетельством сочетания тебя и Золотаря.
Безутешная, бесшабашная и бескаючная дробь, соло и а капелла тестикул Золотаря по твоим тестикулам закончилась экстатическим семяисторжением. Золотарь завыл, запричитал, заголосил. Его сперма, распространившись, растёкшись и равномерно распределившись по твоему кишечнику, накрепко спаяла эти органы.
– Ты – финишная черта совершенства! Ты – гриб, сеющий споры незамечаемой мудрости! Ты – запасной факел в загашнике бегуна с Олимпийским огнём! Ты – сердце утраченных миров и любовь моя!
Когда бы ты отринул свои принципы, поступь и многосердие, и посмотрел, что вытворяет твоё неродное, но самое близкое, привычное и отвлеченное из твоих физических тел, ты бы, наверное, удивился. Вместо того, чтобы, как уже повелось, привилось и стало привычкой, вырывающей характеры, нравы и основания, как сорняки, выросшие на поле, предназначенном для игры в гольф или как река, столетия подмывающая песчаниковые напластования, вдруг проходит сквозь них и обретает новое русло, отвоёвывая его у затопляемой суши, выпалывает ютившуюся там траву, твоё тело, вместо того, чтобы поглотить без остатка, памяти и умысла своевольного Золотаря, посягнувшего на него, вдруг принялось отдавать ему свои запасы, схроны и сбережения. Векторы, направления и градиенты, отнятые твоим телом у потерявших бдительность, видимость и умозрительность зеков и охранников, теперь возвращались нижайшему из хозобозников, сумевшему чем-то доселе невероятным, расположить к себе твоё тело. Скопленная твоим телом энергия мысли, слова и тел перемещалась в Золотаря, делая его из неравного более равным, из недоумка более трезвым, а из презренного более зримым.
Не будучи готовым к такому развороту, пертурбации и ситуации, Золотарь отпрянул, как хитрый феникс отскакивает от капкана, запорошенного свежей золой и тлеющими углями или как разминаемая дрелью замазка выстреливает вдруг петлю, неся на своём пенисе весь приросший к нему твой порожний кишечник.
– Ты подобен бреду и исцелению! Ты аналогичен крову и бескрайности. Ты тождественен связи и освобождению. Ты идентичен мне и моей любви к тебе!
Сокрыв свой член и признаки своего преступления, Золотарь извлёк из своих запасов алмазную нить, эбонитовый наперсток и иглу из, с и от титана и рубчатым швом, пролегающим от твоего копчика до тестикул, зашил твой анус и облобызал получившееся творение своих рук, глаз и правды.
Тебе ведь будет даже сниться, то, что произошло после?
Как только Золотарь принес тебя в камеру, положил на отведенную тебе кровать, а сам улегся на свою, как из-под кровати твоего соседа справа, как неповоротливая и сонная шмелиха, покидающая зимнее убежище, чтобы найти подходящее место для нового улья, или как резиновый мячик выкатывается из-под софы, тронутый залезшей слишком далеко шваброй, показался прятавшийся там, в тени и незнании Пахан хозобоза. Вскочив на ноги, искренне считая, что он обряжен в тогу, дхоти и кимоно невидимости, Пахан хозобоза резвыми прыжками, шагами и итерациями помчался к выходу из хаты и, достигнув его, принялся махать руками, ногами и хвостом. В ответ на эти знаки, призывы и симптомы, немедленно появились три вертухая: один на ушастой шарообразной черепахе, два других на полосатых, как желтые киты-полосатики или срезы геологических напластований, четырёхбивневых слонах.
– Содом Зеленка, по прозвищу Содом Капустин! Тебя ожидает Папа!
Охранники подхватили тебя и стали запихивать в разверстую пасть черепахи, словно Иону в чрево Левиафана, барона Мюнхгаузена в живот кита или раненого констриктора в глотки пираний. Довольный, дебелый и дебильный Пахан хозобоза, смущенно жевал свои усы, волосы и кисточку хвоста, не забывая притворяться незримым, недовольным и непричастным. Ты же, покойно приемлющий любую уготованную тебе внутренними, внешними и сторонними условиями долю, часть и почесть, словно тропическая рыбка, плывущая на беспредельно притягательный для нее запах мочи, и без стеснения забирающаяся в уретру мочащегося в воду туриста или как кусочек кальки, летящий со своего места на столе к потертой шерстью янтарной палочке, проскользнул внутрь черепахи и замер там.
Если бы ты захотел того, то для тебя стали бы прозрачны любые стены, покровы и сечения и ты бы мог, как через смоченную маслом шкуру медведя-альбиноса, можно видеть работу его мышц, или сквозь вживленную в кожу андроида прозрачную пластину становится видима его панель управления, смотреть на то, как слоны, зажав между бивней черепаху, подняв ее и придавив хоботами, понесли свой груз, вес и бремя в сторону приёмных будуаров начальника всей тюрьмы, которого и зеки, и вертухаи, и администрация называли Папа. Но ты не оперировал понятиями, на которых зациклились, закрутились и занедужили все окружающие тебя безумные призраки чужих фантазий. Ты чувствовал только то, как внутри тебя входят в страницы алгоритмы, буравят абзацы анахронизмы и вонзаются в обложку алогизмы, что, сочетаясь, смыкаясь и совмещаясь, образуют книгу, что унесет в истину смерти даже тех, кто узнает о ней после собственной гибели.
Прибыв в расчетное, назначенное и запомненное место, слоны подбросили черепаху вверх. Ее панцирь раскололся в верхней части от удала о лепнину потолка. Упав на мрамор пола, ее панцирь треснул снизу. Дело довершили расторопные охранники, ударив черепаху с боков, и она раскрылась, как распускается бутон лотоса, несущий в своих недрах европейскую ипостась Авалокитешвары, или как разбивается ничем неприметный булыжник, но несущий в своей полости переливающиеся друзы кристаллов аквамарина.
Пошептавшись, посекретничав и посплетничав с привратником, преграждавшим дорогу за врата, на которых крылатые существа трубили в золотые, кузнечные и закупоренные горны, волынки и геликоны, вызывая из облаков диски Солнца, Цереры и Хирона, вертухаи, через запасной пролом в кладке, потащили тебя на бельэтаж тронного зала. Там, если бы ты возжелал этого, ты бы стал свидетелем, созерцателем и соглядатаем зрелища, не предназначенного ни для твоих глаз, ни для твоих мыслей, ни для твоих прозрений. Впрочем, ты и так пропустил его мимо, но вертухаи, вперились вниз, завороженные перспективой, антрепризой и постановкой.
Па постаменте, под балдахином, сотканным из коллизий, поллюций и фелляций возлежал Папа, так сытый тигр, лениво облизывая подушечки лап, располагается под двухобхватным кедром или усталый истрепанный выброшенный хозяевами веник валяется на куче собранного им мусора. Три его отполированных до зеркальной чистоты, гладкости и подлости енга возвышались над мошонкой, в которой обитали, обретались и колыхались четыре яичка. Его задница, состоящая, солежащая и сосидящая из четырёх ягодиц, открывала в своих промежутках три выпирающих геморройных ануса, блестящих от слюны, губ и слизи, сочащейся из его внутренностей. К Папе, гуськом, рядком и ладком тянулась очередь из паханов и администраторов тюрьмы. Каждый из них прикладывался сперва попеременно то к ягодицам, то к анусам Папы, затем то к яичкам, то к головкам удов Папы и, как апофеоз анализаторства, лингопочитательства и ненавистничества, в циклопическую волосатую бородавку с мигающим, подмигивающим и смаргивающим глазом, что росла, гнездилась и царствовала в промежности Папы.
Визитёры, парламентёры и зеваки с плеваками и сморкаками, приобщившись лобзанию Папы, вставали на зарезервированное, зафрахтованное и откупленное место, готовясь слушать папины наставления, установления и декларации.
Счастье и ужас не могли вынести этого зрелища и бросили его. Наслаждение с восторгом и трепетом уносили свои ноги прочь из этого паскудного места. И лишь твоё тело, не поддаваясь всеобщему чувственному ажиотажу, впитывало каждую деталь, винтик и гаечку, составлявшие картину, офорт и линогравюру папской аудиенции.
Как только, сразу и мгновенно после того, как последний из последних занял, одолжил и взял в прокат не представляющее ни для кого ценности место, головки удов Папы начали мерно, мирно и планомерно раскачиваться, как раскачивается морская капуста, увлекаемая переменным течением или уравновешенная на одной точке скала, готовая рухнуть, но не падающая, поддерживаемая законами симметрии и восходящими воздушными потоками, вводя, заводя в заводи, бочаги и омуты и погружая присутствовавших в гипнотический, симпатический и парасимпатический трансы. Паханы с растроёнными ногтями и синими шеями, рабы своих, чужих и начальственных кабинетов, с сухими, мощными и третьими руками, прозябатели культов с глазами серого, желтого и зеленого цветов, лекари-калекари, с газырями из скальпелей, все они, в едином порыве, отрыве и обрыве всяких личностных связей, жил и поджилок, закачались в такт, контрапункт и терцию с камертонами пенисов Папы. И тогда Папа заговорил.
– Слуги, рабы, повелители и наставники мои! Совестью будучи вашей подкупной, завистью будучи вашей звенящей, тоской будучи вашей слепящей и топью будучи вас выпирающей, скажу вам слова, фразы, обороты и ворота разящие вас в бездушие ваше, пригрезившиеся вам в безмыслии вашем, занозящие вас в бесконечности вашей и облапящие вас в бестелесности вашей! И станете вы рупорами моими, и понесете вы мегафоны мои, и речёте через уста свои устами моими, и не примете возражений, как не приемлют их уши мои.
Сказано мной: что снизу, то снизу быть должно, а что сверху, так сверху и останется. То, что снизу – равно себе и только себе. То, что сверху – вбирает в себя нижнее без робости. То, что снизу – авторитет имеет лишь наверху. То, что наверху – авторитет имеет в себе самом, а подчинение во мне! То, что снизу должно поддерживать то, что наверху. То, что сверху обязано опираться на то, что внизу!
Если сбоку кто-то стоящий сверху опирается на то, что снизу – неправильно это, и быть должно наоборот. Если там где ты, то, что сверху опирается на то, что снизу – это правильно и наоборот быть не должно. Но должно сказать то тем, кто сбоку. Но слушать тех, кто сбоку не должно!
Если то, что снизу, довольно – подними его. Но оставь внизу. Если то, что снизу недовольно, опусти его. Но не уничтожай. Если то, что снизу хулит тебя за спиной твоей, а пред ликом твоим выражает довольство – оставь его как есть. Но если то, что снизу не выказывает ни довольства, ни недовольства, ни хулы, ни похвалы – отправляйте его ко мне, ибо то не снизу и не сверху, не сбоку и не посредине и власть над ним только моя.
Если же то, что сверху ослушается повелений сих, то пусть само оно уйдет вниз и забудет о возврате!
С этими словами Папа встал, и члены его прекратили безостановочное, безоговорочное и безобразное качание. Администрация тюрьмы и паханы, нестройными толпами, ненастроенными группами и скученными ватагами, непомнящие, невидящие и не чувствующие под собой ног, сапог и ботинок, покинули тронный зал, а вертухаи, раскачав тебя, кинули вниз рыбкой, ласточкой и солдатиком.
Ты, приземлившись на колени, предстал пред Папой, облаченным в долгополый, до пола, постамента и позумента фрак с рыцарскими погонами, пажескими аксельбантами и орденскими бантами.
– Вот ты какой, смутьян, бунтовщик, баламут и балабол Содом Капустин! Отчего ты не трепещешь, дрожишь, робеешь и не ходишь ходуном перед Папой? Отчего ты недвижим, как овечий хвост, осиновый лист, удирающий трус и морской прибой? Или не чуешь ты за собой вины, прегрешения, греха и проступка?
Тебе недосуг было отвергать, опровергать и что-то доказывать Папе, а твоему телу и подавно, и ты стоял перед ним непосредственно, не шевелясь и не выказывая требуемого этикетом, ответом и промискуитетом уважения, как стоит ожидающий повешения смертник, не совершавший ничего, за что бы он мог подвергнуться такой участи или как стоят менгиры, наполовину ушедшие в почву, которые не поколеблют ни ветер, ни ураган, ни лопата грабителя гробниц. Разъярившись, разойдясь в разные стороны и размочалив свои траурные одежды, Папа привычно начал раскачивать головой, торсом и членами перед твоим лицом, носом и губами. Но гипнотические колыхания не возымели на тебя действия, как не получается у истощенного хамелеона добросить свой язык до оказавшейся поблизости вкусной мухи, как не выходит паста из порожнего тюбика, как бы не жал его измученный кариесом пациент.
– Ты не такой Содом Капустин, каким должен быть, стать, являться и повиноваться Содом Капустин. Но властью моей ты переродишься, перевернешься, перекувырнешься и перестанешь быть таким, каким быть не должен!
И Папа воткнул в твой рот все свои члены. Первый член принялся выдирать каждой своей фрикцией зубы твоей верхней челюсти. Третий член стал выдавливать каждым своим движением зубы твоей нижней челюсти. Второй член начал срезать зубы с твоего языка. Натруженные, натёртые и обцелованные тысячами подлиз, надлиз и пролиз, лингамы Папы хором, синхронно и одновременно кончили оранжевой застоявшейся за тысячелетия спермой. Мощный спермоворот в твоем рту отлакировал твои челюсти, как раковины, покрывающие слоями перламутра попавшую в их мантию песчинку, делают из нее голубоватую жемчужину, или лужа, жидкая на терминаторе, с наступлением ночи становится гладким катком, унося с собой стерню зубовного скрежета, основания языческой веры и сравнения с логическими неравенствами.
Твоё тело попыталось посвоевольничать, но желеобразная, густая, как кисель и плотная как ртуть сперма Папы вобрала в себя пучки намерений администрации узилища, корни подчинения Паханов, связки сосудов воинственности вертухаев и жилы упований арестантов и твое тело оказалось не в состоянии порвать сонмы, тьмы и уймы связей Папы со всеми тюремными жителями, и оно отступило, не дав при этом сперме Папы закабалить любую из своих частей, откромсать ни один из своих кусков и проникнуть в любое из мест себя.
Лингамы Папы, выхлёбывали из твоего рта, как муравьед всасывает своим червеобразным языком снующих в подземных проходах рыжих муравьёв или устремленный вниз один из сообщающихся сосудов принимает в себя всю бывшую во втором сосуде жидкость, литры спермы, растворившей твои зубы и язык, единственную доставшуюся Папе добычу. Но твоё тело сумело обмануть тело Папы, и тот представлял, став жертвой, подаянием и милостыней созданной твоим телом иллюзии, морока и бодяги, что высосал тебя почти полностью, оставив для видимости лишь порожнюю, не представляющую ни гастрономического, ни онтологического, ни когнитивного интереса оболочку.
Правда, что и дальнейшие события невозможно забыть?
Привязанный за ногу к ковшу шагающего на шести жестких, четырёх мягких и двух водянистых лапах красного экскаватора, в сопровождении двух, красных же, неуклюже переваливающихся с ноги на ногу тракторов, ты болтался вниз головой, как летучий заяц, готовый к прыжку на соседнее дерево, чтобы полакомиться оставшимися на нем после сезона туманов плодами, или одинокий плафон уличного фонаря с перегоревшей лампочкой, бесполезный для прохожих и опасный для птиц. Вертухаи, восседая на своих животных, резались, шинковались и панировались в карты, нарды и шахматы, не обращая внимания на то, что ты, при каждом повороте ступени и пандусе бился всем телом о стены, решетки и балюстрады. Но когда тебя, истерзанного железобетонными горгульями, гипсовыми атлантами и коваными криптограммами, положили отдыхать на твою койку, рядом с ней появился шестерка Пахана твоей предыдущей камеры.
Спальный зал хозобозников был пуст, и лишь медбрат одиноко мерил шагами пол, потолок и окна, да шестерка Пахана, бледный, словно деликатеснейшая поганка, коию позволено пробовать лишь грибным людям и императорам, или немочь, приходящая к финалу длиннющего недомогания, протягивавший тебе конверт с посланием, приглашением и визитной карточкой, открыткой и закрыткой.
Действуя без поручения, согласия и ведома от твоего имени, фамилии и рода, медбрат разломил сургучные печати, отковырнул пластилиновые штампы и разорвал секретные марки, метки и мерки.
«В последующий нынешнему час, предписываю тебе, обладатель женской спины, порожнего желудка и папского проклятия, Содом Капустин, предстать передо мной, как куст перед овцой, как ров перед косой, как мрак перед грозой!»
Только медбрат огласил эти строки, как шестерка Пахана выхватил лист карамельной, белошоколадной и вафельной бумаги из его пальцев и, не комкая, не рвя и не мня, засунул его в рот и принялся с наслаждением, подобострастием и усердием пережевывать, как дуэлянт, знающий, что одно из блюд на столе содержит летальную капсулу, медленно, чтобы не опередить соперника, поглощает кулебяку со стерляжьей икрой, или трясина, пуская горючие пузыри, прогибается под случайно уроненным на нее рюкзаком с провиантом, и без надежды на его вызволение, задумчиво утаскивает на самое своё дно, глотая попеременно, то сладкую, то горькую, то отравленную слюну. При каждом движении челюстями бубен шестерки ударял того то по затылку, то по ключицам, то по тазу, а бубенчики на бубне, несмотря на перекатывающиеся в них шарики, горошины и караты, презрительно молчали, еще не привыкшие к новому своему владельцу, музыканту и гению.
Потирая, то голень, то шею, то ладони, сквозь кожу которых виднелись алые жилы артерий, синие жилы вен и желтые жилы лимфатических сосудов, шестерка Пахана, зыркая, вращая и стреляя лишенными меланина красными кроличьими, упырьими и мышиными глазами, вел тебя, прижимаясь к неровностям стен, выступам краски и неритмичностям повыпадавшего из пазов, лазов и проёмов кафеля. Едва в поле, луге и слепых пятнах его зрения появлялись шествующие с дозором, бестиями и педерастами вертухаи, шестерка прятал тебя в ближайшую нишу, колонну или закуток и, сев или по-турецки, или по-ненецки, или по-дурацки, начинал петь заунывные мантры, тантры и янтры, прося, якобы, на содержание бездомных арестантов. Вертухаи щедро делились с ним тумаками, батогами и шпицрутенами и уходили прочь. Тогда ваше движение продолжалось в прежнем направлении, состоянии и уверенности.
У нужной вам двери шестерка замер, и начал производить заученные, замученные и отточенные в бессмыслицу магические, медиумические и механические жесты, пассы и распасовки. Реагируя на эти манипуляции, овации и престидижитации, отверзлись сперва глаза двери, которыми она придирчиво осмотрела явившихся к ней, затем она выдвинула ноздри и пристально обнюхала визитёров, затем из полуоткрытого рта вылез язык, отведавший тебя и шестёрку на вкус и только после проведенной, пронесённой и приобретенной идентификации, пасть двери разомкнулась, и она пропустила вас в камеру.
Попав в привычные условия, состояния и атмосферу, шестёрка преобразился, переметнулся и перекинулся в удобного, угодливого и удойного фигляра, кривляку и зубоскала. Он колесом, квадратом и треугольником прошелся вокруг Пахана, щелкая пальцами, трещотками и кастаньетами, когда на бубне, словно диковинное блюдо, чудо и сюрприз преподнёс ему тебя.
– А ты не смог измениться со времени нашей последней встречи.
Пахан моргнул, и в его глазах погасли отсветы свечей, масляных светильников и менор, которые одной рукой держали вокруг него заискивающие арестанты, привычно мастурбирующие другой рукой. Пахан вздохнул, и осы, объедавшие мёд, ладан и мирт с его волос образовали над головой Пахана зудящий рой в форме трех перекрещенных восьмёрок. Пахан потянулся, и струпья серы, струившиеся из его ушей, пали на пол и обнажили скрываемые ими синие шрамы, жилы и тяжи на шее Пахана.
– Ты – обладатель неродного дара, женской спины. Я открыл ее в тебе, и никто более не может закрыть её!
Когда бы ты пожелал возразить, ты бы развернулся и ушел, чтобы не слушать тот вздор, галиматью и ахинею, что произносил Пахан. Но ты продолжал беспристрастно стоять, озабоченный лишь одним делом, выращиванием внутри себя книги, что вберет всю копоть, сажу и шлаки, сочтёт, сочетает и повяжет их браком, венчанием и свадьбой и, как итог этих махинаций, изысканий и трансформаций, убьёт как вдумчивого, так поверхностного, так и невнимательного своего читателя.
– Ты был у Папы, и Папа надоумил тебя. Не обольщайся своей самостью, ведь ты всего лишь часть всеобщего плана. Даже твоё сопротивление и неприятие моего дара было запланировано свыше и заранее.
Предвкушая твоё смятение, Пахан засмеялся, заклокотал и забулькал, но ни ты, ни твоё тело не соизволили хоть как-то отреагировать на выходку, вводку и проделку Пахана.
– Пришла пора продолжить наши игры! Теперь пришел срок и необходимость отворить в тебе женскую грудь!
И от этих слов твоё тело невольно вздрогнуло всей грудью.
Зеки, окружавшие вас, замастурбировали яростнее, мощнее и исступленнее. Головки пенисов, скрывавшиеся в кулаках арестантов, начали расплываться от частоты фрикций, вибраций и дрожи и вскоре казалось, что ладони узников онанируют одновременно несколькими членами. Испускаемый трясущимися язычками, лепестками и струями пламени свет поглощался невероятно рдяными глазами арестантов и, отображенный через них, рикошетировал в блестящих головках их многочисленных членов, и казалось, что головки эти смотрят на тебя мириадами пылающих подозрением, негодованием и дикостью глаз.
– Женская грудь противоположна спине. Она никогда не показывается по собственной воле и поэтому ее следует извлекать бестактно и нахрапом.
Присев перед тобой на корточки, Пахан возложил свои ладони на твою грудь. Его пальцы с растроёнными ногтями принялись мять и ощупывать тебя, выискивая под лямками пришитого к тебе костюма стригаля твои соски.
– Если будет больно – не говори ничего.
Предупредив так, Пахан вгрызся своими полыми, рандолевыми и полными горя, злосчастья и цианистого калия зубами в твой левый сосок. Режущие кромки зубьев Пахана завращались быстрее, чем мастурбировали обступившие вас заключенные. Пробуравив кожу твоих одежд, просверлив твою плоть, там, где был сосок, выпилив обломки твоих ребер, зубы Пахана высосали твоё легкое и убрались внутрь, принеся своему владельцу пищу, материал для поделок и лишние твои незапланированные, неуместные и неистраченные вдохи, вздохи и стенания. То же случилось и с твоим левым соском.
Стоя перед Паханом и осужденными с зияющими дырами в груди, словно суринамская пипа, из вросших в кожу которой икринок только что вылупилось молодое поколение лягушат, готовых пообедать вырастившим их батянькой, или как поясная мишень для стрельбы, пораженная лишь двумя бронебойными патронами, тогда как остальные ушли в молоко, ты не испытывал смущения, негодования и замешательства. Они давно расстались с тобой, не оставив после себя даже пустоты воспоминаний, хины утраты и испещренных пометками, отметками и оценками гримуаров.
– Женская грудь и женские груди – это слишком разные вещи, чтобы их сравнивать. Женскую грудь невозможно потрогать, ее можно лишь почувствовать, так чувствуй же!
Читать бесплатно другие книги:
