Митридат Полупуднев Виталий

I

Тысячная рать на ретивых конях, сопровождаемая десятком боевых колесниц, показалась в скифских степях Тавриды.

Митридат с сыновьями и полководцами во главе лучших конных отрядов выехал на большое полевание. Этим он хотел показать, что считает скифские равнины своими и волен разъезжать по их просторам, не спрашивая позволения у скифского царя.

Более того – он послал в Неаполь гонцов с вестью, что пожалует сам в столицу Скифии как гость и как владыка. Известно, что царей-властелинов не приглашают, они сами решают, куда пожаловать и зачем.

Фарзой, царь скифский, был встревожен и уязвлен. Но царица Табана, его уже престарелая и недужная супруга, поднялась с одра болезни и, совершив жертвенное гадание, получила откровение богов. Небожители поведали ей, что сейчас не время противоречить Митридату, ибо не случайно он выехал на охоту во всеоружии и не задумается с ходу осадить Неаполь.

Поэтому Митридат был принят в Неаполе как повелитель. Фарзой встретил его перед воротами города пешим, с обнаженной головой, выражая этим покорность. Скифский царь преклонил колена и громко повторил клятвенные слова, подтверждающие его верность понтийскому царю и готовность платить условленную дань.

Высокий гость и повелитель однако не заставил Фарзоя следовать за хвостом своего коня, но спрыгнул с седла с легкостью юноши, обнял скифского царя на глазах всего войска и народа и поцеловал в уста, что по восточным понятиям означало самую высокую честь. Все слышали, как он назвал Фарзоя братом и с улыбкой говорил, что счастлив видеть его и вкусить от его яств за общим столом.

Они вместе взошли на боевую колесницу и, обнявшись, въехали в город под крики толпы и грохот, с которым воины ударяли в щиты древками копий. Неапольцы дивились, увидев стройных заморских коней, сказочно богатые одежды всадников из царской свиты, блестящие доспехи и добротное оружие Митридатова воинства.

Митридат перед выездом окрасил бороду в иссиня-черный цвет и стал как бы моложе. На его голове, подобно золотой башне, возвышалась большая китара, переливающаяся огнями самоцветов.

Люди толпились по сторонам и показывали пальцами то на двух царей, то на сыновей Митридата, которые следовали за царской колесницей на белоснежных арамейских жеребцах. Особенно поражались красоте и наряду Эксиподра, украсившего собою царский кортеж не менее всех драгоценных камней, вместе взятых. Черноглазую подвижную Клеопатру тоже приняли за царского сына. Она так уверенно и невесомо гарцевала на горячем скакуне, что выглядела лихим наездником и снискала восхищение конелюбивых степняков.

Куда скромнее и проще были одежды и вооружение Фарнака, сурового витязя, который крепость доспехов и остроту меча ставил выше их позолоты. Он с любопытством приглядывался к снаряжению степного воинства, то слишком легкого, годного лишь для лихих налетов, то громоздкого, состоящего из сарматских катафракт и увесистых копий.

«Сплочения и выучки – вот чего недостает этим воинам, так же, как и тем вооруженным племенам, что кочуют за морем!.. Лихости, как видно, много, а стойкости нет!»

Так думал царевич-воин, который, зная о далеко идущих планах отца, пытался представить, во что обойдется победа над Римом, если боги будут милостивы. Нужно еще увидеть и оценить самобытные рати роксоланов и аланов, которые, как говорят, более грозны, нежели скифские.

Прежде чем начать пиры и шумные выезды на травлю степного зверья и состязания в силе и ловкости, Митридат принес скифским богам щедрые жертвы, а потом отправился навестить болящую царицу Табану. Он был достаточно наслышан об этой умной и дальновидной женщине, владеющей даром прорицания. Бывшая агарская княгиня, она в свое время принесла скифскому царю в виде приданого союз с агарами и роксоланами, благодаря которому Скифия окрепла и вот уже три десятилетия не вела войн и не утратила ни одной пяди своих земель. Но годы, а особенно недуги сразили ее раньше, чем Фарзоя, который, несмотря на седину волос, выглядел молодцом, лихо ездил верхом, смело прикладывался к чаше и любил мясную еду.

Когда-то скифский царь побывал в Элладе и славился как человек высокой культуры, последователь греческого образа жизни. Но, видимо, это осталось в прошлом. Не утратив внешней щеголеватости и некоторых замашек, усвоенных среди эллинов, Фарзой в остальном уступил обычаям и привычкам степных соотечественников. Возможно, в этом был свой расчет. Чтобы считаться подлинно скифским царем и стяжать любовь и преданность народа, ему пришлось отказаться от слишком усердного подражания заморским манерам. Иначе он рисковал попасть в положение легендарного скифского царевича Анахарсиса, который изменил богам и обычаям родины, за что и пострадал. Фарзой «оскифился» весьма основательно, так же как и его дворец, построенный на эллинский образец еще при Скилуре.

Митридат, оказавшись во внутреннем дворике дворца, не мог не заметить следы усиливающейся варваризации, которая вытесняла внешние признаки эллинской культуры, занесенной сюда в былые годы. Он усмехнулся в бороду, увидев около испорченного фонтана несколько кобыл с жеребятами и десяток кур, роющихся в навозе. Рабыни доили кобылиц и сливали молоко в глиняные чаши, поглядывая на окно, в квадрате которого виднелось чье-то угрюмое лицо. Это было обрюзгшее, серо-блеклое лицо старухи, обрамленное седыми космами и увенчанное сверкающей диадемой, казалось, нацепленной наспех в ожидании высокого гостя.

При появлении понтийского царя рабыни пали ниц, расплескивая молоко, куры подняли крик, кобылы повернули добродушные морды, продолжая жевать свежескошенную траву. Митридат вошел под низкие своды покоев царицы, почуяв сразу и запахи лекарственных трав и спертый дух мало проветриваемого помещения.

На пышном ложе возлежала царица Табана, изможденная, прикованная болезнью к постели. Отечной рукой, украшенной браслетами, она гладила пушистого белого котенка, который мурлыкал, сладко щурясь и расправляя когти на одеяле алого цвета. От былой красоты Табана сохранила лишь темные, без блестящих точек, глаза, такие внимательные, казалось, проникающие в душу собеседника. Царь заметил, что морщинистые, землистые щеки ее никак не гармонируют с этими живыми, глубокими глазами. Можно было подумать, что в полумертвом теле, под пергаментной, сухой кожей, таилось некое совсем иное существо, исполненное молодой силы и желаний.

«Ясно, она колдунья! – подумал Митридат. – Возможно, даже настоящая ведьма, ночами летает в поднебесье и водится с духами зла!»

Ему представилось, как это нестареющее существо иногда покидает немощную оболочку, чтобы во тьме ночи резвиться с рогатыми друзьями и насылать порчу на людей. Он мысленно произнес заклятье против духов, решив сегодня же совершить очистительный обряд.

После взаимных приветствий Митридат лично вручил болящей бутыль с териаком собственного изготовления, составленным из шестидесяти веществ, и пучок той травы, возбуждающий отвар которой пил сам. Потом слуги внесли дары – греческие вазы и индийские ткани дивной расцветки.

Пожелав царице скорейшего выздоровления и восстановления сил, Митридат вышел из покоя и с облегчением вдохнул струю свежего ветра. Несоответствие между Фарзоем и его супругой было столь очевидно, что Митридат уже прикидывал мысленно, как это обстоятельство можно использовать в своих целях.

Случайно или нет, в горячее время возбуждающих скачек по полынным степям, когда дикие козлы – колосы, – обезумев от ужаса, мчатся, спасая жизнь, рядом с гикающим Фарзоем оказалась Клеопатра. Их кони были одинаково хороши и пошли вровень. Царевна раскраснелась, ее обнаженная, как у Артемиды, тонкая рука размахивала метательным копьем. Царевна была легче и обогнала скифского царя с звонким смехом. Она сверкнула черными глазами, чем и приковала к себе его внимание. После скачки они возвращались к становищу рядком, их кони притомились, потемнели от пота, но сами всадники были веселы и, беседуя, смеялись.

Достойная Табана хотя и не участвовала, как это бывало раньше, в молодецких заездах, но была прекрасно осведомлена о них во всех подробностях. Она ворожила на шерсти жертвенных ягнят и жгла на углях скрипун-траву, пытаясь разгадать будущее. И размышляла о настоящем. Если Митридата поразила ее внешняя немощь, под которой угадывалась еще не утраченная душевная сила, то и Митридат явился перед нею не таким, каким она представляла его.

Понтийский царь рисовался в ее воображении как уравновешенный и упрямый, жестокий и властный монарх, не лишенный известной доли личного обаяния. Но, вглядевшись в его лицо, исписанное мраморными узорами и болезненными пятнами, она уловила выражение душевной тревоги, неустойчивости чувств. Удивительная сухость царского лица, обтянутость и истонченность кожи, напряженный изгиб бровей и неестественный, мерцающий блеск уже несвежих, часто мигающих глаз, изумили ее.

«Это ли Митридат?» – спрашивала она себя в недоумении. И хотя царь сохранил гордую осанку и могучую широту плеч, он выглядел в глазах Табаны молодящимся стариком, которому возбужденность заменяет подлинную страсть и силу. Нелепая черно-синяя, крашеная борода лишь усиливала это впечатление.

«И это тот богатырь, который угрожает Риму и стремится к господству над всеми народами?». Царица невольно усмехнулась от такой мысли. Многое, что ей казалось неясным до встречи с Митридатом, сейчас обрисовалось с поразительной отчетливостью. Сразу после ухода высокого гостя она приказала подать помойное ведро и сама вылила в него царский териак и бросила целебную траву. После чего вымыла руки очищающей морской водой, которую ей привозили в бурдюках из Прекрасной гавани.

Выслушав сбивчивые рассказы тайных соглядатаев из числа участников полевания, царица пыталась представить мысленно вертлявую амазонку, которая сейчас охотится в степи вместе с мужчинами. Охотится? За какой дичью? На кого она хочет накинуть невидимую сеть своих чар?..

Табане был понятен замысел Митридата. Щедрый царь почти всех дочерей раздарил князьям разбойничьих племен на Кавказе, дабы обеспечить себе беспрепятственный проход через «скифские запоры». И, конечно, не без тайного расчета прихватил с собою в Неаполь эту большеротую чернавку, которая если не блещет красотой, зато имеет одно огромное преимущество перед скифской царицей – молодость, свежесть юности! К тому же она дочь великого царя! И если Фарзой прельстится ею и возьмет ее в жены, она едва ли удовольствуется скромным положением младшей среди царских жен! Митридат совсем не для того хотел бы породниться с Фарзоем, стать его тестем, как он стал тестем Тиграна, царя Армении. Если его замыслы осуществятся, то главной в Неаполе станет уже не Табана!

Да и судьба Скифии сольется с судьбой этого старика, который уже скатился с вершины былого могущества и продолжает падать все ниже, увлекая за собою народы и царства!.. А Фарзой прост, ой как прост! Страшно подумать, как он будет управлять Скифией, когда она, Табана, умрет?.. Он сегодня, возможно, уже никого не видит, кроме распаленных речей безумного старика!

Сотворяя молитвы, скифская царица предприняла встречные меры. К роксоланам и агарам поскакали всадники с ее посланиями. В Пантикапей, Фанагорию и дальше были направлены тайные люди. Они должны были видеть и слышать все и доставлять вести в Неаполь. Замыслам и действиям великого заморского царя невидимо и незаметно были противопоставлены хитрость и решительность недужной телом, но сильной умом и духом женщины.

Фарзою, увлеченному шумными празднествами и ристаниями, шепнули сквозь веселый гомон молодецкого пира, что прекрасная и мудрая Табана ждет его к себе. И хотя скифскому царю не очень понравилось, что его тревожат в час разгула, он не замедлил появиться у ложа супруги при свете чадящих плошек, испускающих запах горелого сала. Неровный свет волнами ходил по закопченным сводам царицына покоя. Больная ворочалась с трудом, дубовая кровать скрипела. Белая кошечка, внезапно разбуженная, соскочила на пол бесшумно и выгнула спину колесом.

Устроившись на ложе поудобнее, Табана жестом руки удалила всех слуг. Уставилась глазами на разгоряченного Фарзоя, который принес сюда запахи вкусных яств и крепких вин, сдобренных острым душком конского пота, пропитавшего его одежду во время конной охоты.

– Как чувствует себя моя супруга, царица Скифии? – спросил он.

В раздумье пожевав втянутыми морщинистыми губами, Табана ответила глухим голосом:

– Слава богам и тебе, мой повелитель! Я чувствую себя не намного хуже, чем твой гость царь Митридат, на лице которого я узрела обреченность! Он жив и деятелен, но тень судьбы уже легла на него. Увы! Мне нечему позавидовать у этого человека! И если мой факел почти догорел, но еще тлеет, то факел Митридата пылает, чтобы погаснуть сразу. Таково откровение свыше. И тебе надо знать это, как пастырю своего народа, его вождю и избраннику!

– Это ты и хотела сказать мне?

– И это, и другое, хотя и этого достаточно, чтобы задуматься. А задуматься есть над чем! Митридат сегодня силен, собрал немалое войско, которое предано ему. Это надо помнить!.. Но у Митридата нет завтрашнего дня, ибо он одинок, как в поле дуб, и сила только в нем самом!.. За его спиной нет народов, которые считали бы его своим отцом и богоданным владыкой, он растерял их!.. А под его ногами нет питающей земли, в Тавриде он всего лишь пришелец, беглец, преследуемый врагами!.. Да, Митридат – дуб, только вырванный из земли ураганом! Он еще зеленеет, но уже валится долу и при падении грозит многих раздавить. Твоя забота, как бы такого не случилось со Скифией!

– Но, сердце мое, ведь Митридат признанный царь Боспора и всей Тавриды, а мы – данники его! Все народы слушают его голос! Он прикажет – и все племена пойдут в поход!..

– Народы его слушают, ты прав, но в поход едва ли пойдут! Не решатся покинуть родные пределы, могилы отцов и дедов, не рискнут оставить беззащитными селения и очаги свои ради дальнего похода! Вот пришлое войско пойдет, ибо ему деваться некуда и терять нечего! А языги или аланы, а тем более роксоланы и, как я думаю, скифы своих земель не бросят!

– Что же ты советуешь, дорогая супруга?

– Пока кланяйся Митридату, обещай все, что он потребует! Но запомни: ты велик лишь как царь Тавриды! Идти тебе отсюда некуда!

– А если царь Митридат потребует?

– Это будет не так скоро. К тому времени боги скажут свое слово!

– Победит ли Митридат спесивых римлян?

Табана рассмеялась, стали видны ее желтые зубы.

– Рим велик и могуч! Он прислал для войны с Митридатом сначала Суллу, потом Лукулла и Помпея! И все они били Митридата, отняли у него власть, прогнали его на чужбину! Завтра Рим пришлет еще десять таких же полководцев, которые побеждают не потому, что они богатыри, а потому, что за их плечами стоит всесильный Рим! Нет, Фарзой, если Митридату не удалось одолеть римлян там, за морем, то здесь, повторяю, он всего лишь беглец!.. А беглецу Рима не повергнуть!

– Что еще ты хотела сказать мне?

– А то, что я скоро умру! И знаю – тебе будет нужна другая на мое место!

– Никто не займет твоего места, Табана!

– Пока я жива – никто! Боги не допустят этого! Но после моей смерти так будет!.. Из моих рук получил ты союз с агарами и роксоланами и мир на северных рубежах! Что ты получишь от Митридатовой дочери? Аркан, которым она свяжет тебя с Митридатом?.. Тогда ты станешь врагом римлян, а это совсем плохо!.. Может, твоей женой станет Сатеник, аланская царевна?.. Тоже не очень хорошо. Она поссорит тебя с роксоланами и поможет укрепиться аланам! Аланы же хотят сожрать и роксоланов и скифов!.. Подумай над всем этим, Фарзой! Не спеши с решениями!

– Боги знают, что ты говоришь, любезная жена! Ты жива и будешь долго жить по милости богов! И никакой другой царицы в Неаполе не увидят!

– Спасибо на добром слове. Я устала, иди к гостям, а на досуге подумай о нашем разговоре!

II

Митридат показал свои способности. Общаясь со скифскими князьями, он стал появляться уже не в греческом хитоне и не в персидском кандии. Он облачился в скифские шаровары и замшевый кафтан, расшитый варварской мишурой. Его бородатая физиономия, нависшие брови, хищный нос и огненный взор поразили воображение степного народа.

Царь не гнушался шатрами малых князей, одаривал их жен, вкушал от домашних блюд, пахнущих дымом костра, приносил жертвы мечу, воткнутому в кучу хвороста. Он был великолепен, когда появлялся на ристалище перед народом. Его умение скакать верхом на диком жеребце, появляться на грохочущей колеснице, держа в могучих руках красные вожжи шестнадцати взбешенных скачкой коней, напоенных заранее дурманящим зельем, выглядело как артистическое представление.

Умение царя рубить мечом, сыпать стрелами на скаку восхищало скифских витязей. Он завладел их душами, покорил их, увлек за собою. Казалось, еще не было в степи такого богатыря со времен легендарного Атея. Все удальцы скифские выглядели перед ним увальнями, не могли сравниться с ним в силе, ловкости и особенной мужественной красе! Одно появление Митридата верхом на коне приводило в восторг толпы степного воинства.

Мало кто знал, что царь поит своих коней дурманящим зельем. Еще большим секретом было то, что и сам царь все охотнее и чаще пользуется бодрящим питьем.

Как истый актер, он скрыл предательскую седину под слоем краски. А перед выездом на охоту и появлением на пирах пил отвар возбуждающей травы, оставленной ему Гипсикратией. Но преданная рабыня знала меру этому снадобью. Теперь напиток готовил Тимофей, он заваривал траву на глазок, сколько попало под руку. И, наливая в чашку, не предупреждал царя о крепости отвара, ибо не знал силы его. В результате царское сердце начинало стучать, как после быстрого бега, появлялась непроизвольная размашистость движений и вспыльчивость. Чувство перевозбуждения переходило к концу дня в странную оглушенность, спутанность мыслей и ощущений. Тогда царь старался уединиться и требовал у Тимофея другой настой – из макового семени. Расходившееся сердце успокаивалось, прекращалась пляска мыслей, царь засыпал.

Многие видели лихорадочную взвинченность Митридата, неестественность его пылающего взора, но объясняли это тем, что царь находится в состоянии божественного вдохновения, в котором скрыта тайна его обаяния и успехов. И, пожалуй, самым восторженным поклонником его оставался царевич Фарнак, который видел в отце недосягаемый образец обожествленного воителя и государя. Но и Фарнак приходил в изумление, пораженный неутомимостью отца, видя, как тот от восхода до заката солнца, а часто и ночи напролет, проводит среди людей. И уверенно руководит их гигантским хороводом, приводя в движение все, что так или иначе способно двигаться и выполнять его волю.

В степных охотах и шумных пирах Митридат проводил дни и недели, собирая воедино кочевые племена, заключая с ними союзы. Он одаривал царьков и князей, связывал их клятвами, увлекал за собою громкими обещаниями вечной дружбы и неслыханной добычи в предстоящем походе. Скифам он обещал укрепление их царства в Тавриде, а роксоланам – западные земли за Борисфеном. Аланам открывал двери еще дальше на запад, в страну богатую, где народы не дружны и не смогут оказать сопротивления.

Дело собирания северопонтийских земель и приведения скифо-сарматских племен под высокую руку Митридата шло полным ходом и довольно успешно. В те знаменательные дни на просторе северных степей складывалась непреоборимая сила, которая могла бы сломить хребет гордому Риму, если бы мечты и замыслы Митридата осуществились. Остаток лета и осень ушли на встречи с вождями кочевых племен. Все они обязывались платить дань для снаряжения и содержания царского войска и клялись выставить многотысячные рати конных воинов для участия в великом походе на запад.

После чего Митридат, уверенный в себе и удовлетворенный, вернулся в Пантикапей.

III

С каждым днем войско Митридата росло и множилось за счет пришлого люда. В порту появлялись суда и гребные лодки, с которых сходили на берег отощавшие пришельцы, вооруженные ржавыми мечами и дубинками. Они выглядели как разбойники, это тревожило пантикапейцев. Но Митридат приказал встречать их хорошо, кормил и поил их и зачислял в войско. Были тут и пираты, которые жаждали добычи, беглые рабы и просто бездомные скитальцы, искатели приключений и легкой жизни. Возвращались и воины из разбитых римлянами царских ратей.

Такого пестрого сброда еще не видывали на Боспоре. Все эти люди спешили стать под знамена Митридата, приносили клятву верности и заявляли о готовности идти в поход и драться насмерть с любым врагом. Их размещали в лагерях, предусмотрительно построенных еще при Махаре, ставили и новые лагеря к западу от Пантикапея. Здесь кишели люди, получающие кров и пищу бесплатно, в счет будущих ратных трудов. Многие из них мало беспокоились о предстоящем походе, да и кто мог сказать, когда он начнется!.. А пока были довольны тем, что могут жить в шатрах, есть до отвала царскую баранину и даже пить вино, распевая песни и не печалясь о будущем.

Боспорцы вскоре почувствовали, какое тяжкое бремя возложил на них Митридат и сколь сомнительны были те выгоды, которые сулила будущая война.

Пришла невеселая осень, а за нею зима. Хлеба собрали немало, но он почти весь пошел на прокормление прожорливых полчищ. Единственным выходом из положения представлялось скорейшее начало похода, когда эта масса нахлебников уйдет на запад. Но это могло быть лишь весной. А пока запасы продовольствия уничтожались, подвоз все уменьшался, торговля замерла, рынки опустели. Все громче раздавались голоса, предвещающие к весне повальный голод. Недавние восторги быстро сменились разочарованием и всеобщим ропотом.

Митридат не вникал в затруднения боспорских жителей. Зато его требования становились все настойчивее и жестче. Ему нужно было не только продовольствие. Требовались мечи и копья, тугие луки и дальнобойные камнеметы. Все это он хотел получить от боспорских оружейников – частью за наличные деньги, а больше в счет будущих трофеев. Это вызвало большое недовольство среди мастеров железа и стали.

Трифон рассылал тайных людей во все концы города, на рынок и в порт, подслушивать и подглядывать. И доносил царю, что боспорцы ропщут, жалуются на ухудшение жизни и не желают работать даром. К тому же сомневаются в успехе дальнего похода, говорят, что им не с руки покидать родные места и оставлять очаги без надежной защиты. Да и побаиваются, что голодные рабы и обиженные крестьяне опять учинят бунт.

– Торгаши и мелкие дельцы! – язвительно осуждал их царь. – Эти люди не способны к восприятию высших радостей – радостей победы! И не могут понять моей борьбы за величие и власть! Они хотят копаться в своих мастерских и спать с женами, набив брюхо чечевичной кашей! Только отважные и смелые, с огнем в душе, рвутся туда, где их ждет великая слава!.. И они не ошибутся! Герои получат города с их сокровищами и людьми, станут моими наместниками и властителями областей! Они поселятся в мраморных дворцах, будут отдыхать в садах Рима, наслаждаться южными фруктами и дорогими винами! Их будут ласкать девы – прекрасные и покорные!.. А рожденные слепыми, с куриным мозгом в голове, повинны работать на них!.. Пусть об этом подумают лучшие из боспорцев, пока не поздно! Надо смотреть не под ноги, а вперед и стремиться к победе, славе и богатству! Но для этого мало сидеть у очагов и шептаться в храмах! Надо вооружаться, готовить коней к походу, обучать воинов и запасать провиант на дорогу! Боги готовят для нас великое торжество! Так поспешим же!..

В устах кого-либо другого подобные речи могли показаться бредом, безумным, горячечным. Но это говорил и повторял перед соратниками и воинами богочеловек, одно имя которого внушало почтение и страх. И его речи увлекали людей молодых и отважных, взвинчивали их воображение, рождали честолюбивые желания и пылкие мечты.

– А рабского бунта опасаться нечего, – добавлял царь, – ибо времена Савмака миновали!.. Лучшие из рабов тоже пойдут в поход!

IV

Весна не принесла Боспору желанного облегчения, ибо поход не состоялся в намеченные сроки. Трудности на пути создания великого войска оказались большими, чем предполагал Митридат. Еще не были готовы суда, которые предназначались для переброски воинов морским путем в устье Истра. Лес поступал с кавказского берега очень плохо. Сервилий обнаглел и таранил корабли, груженые бревнами. Аланы и роксоланы все больше затягивали ответ на требование Митридата выставить многотысячные рати, пугаясь необычно дальнего похода. А западные племена бастарнов и придунайских населенцев [так] были встревожены вестью о предстоящем появлении на их землях враждебных ратей восточных соседей, с которыми они были всегда в состоянии войны.

Только кельты сделали дружественный жест, прислали в Пантикапей сотню белокурых молодцов, хорошо вооруженных. Их возглавлял сын кельтского вождя Битоит, муж суровый и бесстрашный, который, преклонив колена перед Митридатом, принес ему клятву верности. Царь был доволен рослыми кельтскими юношами и даже залюбовался статным Битоитом, его, словно высеченным из мрамора, красивым лицом и широкой грудью, закованной в панцирь.

– Вот богатыри, с которыми мы пройдем до самого Палатинского холма! – весело сказал царь стоящему рядом Менофану.

Он приказал включить кельтскую фалангу в состав своей охраны. И это было не случайно. Царь окружал себя людьми, которые будут ему преданы в случае измены менее стойких наемников или капризных боспорцев, проявляющих все большее недовольство.

Разросшееся войско буквально пожирало Боспор. Голод принял размеры всеобщего бедствия, улицы Пантикапея были заполнены толпами голодающих. Изможденные и озлобленные люди, не боясь плетей и копий царских воинов, с воплями и жалобными стенаниями стремились к дворцу с хватающей за душу просьбой:

– Хлеба! Хлеба!..

Распространялись слухи о зловещих приметах и знамениях, о странных указаниях жертвенных гаданий. Все говорили о приближении еще больших испытаний, свидетельствующих о гневе богов.

Митридат повелел воинам принять участие в полевых работах в опасении, что если к осени не созреет богатый урожай, то и войско кормить будет нечем.

– Потерпеть надо, потерпеть! – отмахивался он, когда Менофан докладывал ему о бедствиях, испытываемых народом. – Все страдания окупятся грядущими победами! Надо ускорить подготовку к войне!

И добавлял решительно:

– Этой осенью выступим!.. Сразу после праздника Деметры! Послать гонцов к скифам, роксоланам и аланам, чтобы к осени их рати были готовы!

Продолжая с неодолимым упорством умножать и вооружать свое войско, он не замечал уклончивости степных племен. И не снисходил до нужд Боспорского царства, считая последнее всего лишь орудием для осуществления задуманного.

Среди жаркого лета повелел оснастить запасные луки и все крутильные камнеметы тетивами и закрутками из бычьих жил. Ему говорили, что это лучше сделать позже, когда начнется осенний забой скота. Но это возражение лишь взъярило его.

– Вы хотите, чтобы я ждал до осени и перед самым походом начал обучать людей стрельбе и камнеметанию? Это равнозначно измене! Нужно немедля оснастить оружие и начать большие учения!

Начался забой скота ради добывания сухожилий. Быков забивали без счета, где попало. Воины появлялись в деревнях и выпрягали из плугов рабочих волов, перерезали им горло, вытягивали сухожилия, а мясо бросали. Что не успевали съесть или закоптить и засолить голодающие поселяне, растаскивали собаки и волки, которым помогали стервятники, вороны, появившиеся вдруг в несметном множестве. Солнце померкло от летающих чернокрылых стай. Это тоже было истолковано как явный признак близкого конца всего сущего. Зато камнеметы были оснащены и дружно щелкали на учебных полях, где шло обучение воинов по римскому образцу, под руководством римских же перебежчиков, возглавленных Гаем и Публием.

Приближался праздник сбора урожая, посвященный Деметре. Митридат намеревался устроить великое гулянье народа у Священного дуба, с соревнованиями в силе и ловкости, с раздачей призов победителям и с угощением народа. На празднике должны были показаться во всей мужественной красе и всеоружии отряды понтийского воинства и вновь набранные рати наемников и местных ополченцев. С целью поразить воображение званых гостей было велено лучшим отрядам надеть красные хламиды и гребнистые римские шлемы. Митридат предполагал начать празднование большими пирами и охотами, после чего собрать военный совет и клятвенно обязать всех к немедленному выступлению на запад. Были приглашены цари и князья степных народов.

– Близок час нашего торжества! Отпразднуем – и в поход! Дальше откладывать нельзя! – говорил с самодовольной усмешкой Митридат, смотря в металлическое зеркало. Евнухи затягивали на его животе скифский пояс с кинжалом и кружкой для питья. Это было очередное переодевание «под скифа».

Настроение испортил Менофан, который появился с предупреждением, что народные гулянья у Священного дуба едва ли состоятся. Туда хлынули несметные толпы нищего и разоренного люда, изголодавшиеся поселяне и горожане, в надежде получить кусок с царского стола. Людей в праздничных одеяниях совсем не видно.

– Голодные намерены встретить тебя плачем и молениями о лучшей жизни, – докладывал Менофан с обычной прямотой. – Какие уж тут гулянья!

Митридат почувствовал раздражение и с досадой оглядел мешковатую фигуру воеводы. Ему показалось унизительным и зазорным отменить праздник и отсрочить поход из-за толпы оборванцев, которые по лености и недомыслию остались без пропитания.

– Как же ты допустил, чтобы этот сброд бездельников и нищих испортил наш праздник? – спросил он едким тоном.

– Что делать, государь, – развел руками Менофан. – Тут надо все войско выставить, и то не сдержишь! Голодает чуть не весь простой народ!

– Плохо, Менофан, очень плохо, – сдвинул царь крашеные брови. – Я не верю, что у боспорцев нет хлеба! А тебе порицание за неумение сдержать толпу!

– Да и гостей из степей не будет! – в довершение добавил Менофан.

– Как не будет?.. Ты получил известие? Чего же молчишь?

– Не молчу я, государь! – ответил невозмутимо Менофан. – Но говорю по порядку. Прискакал гонец и сообщил, что Фарзой сказался больным и приехать на празднование не может. И роксоланы с языгами будто направлялись к тебе в гости, но среди степи имели встречу с Фарзоем, после чего повернули назад!

– Так это Фарзой двоедушничает и других мутит? – вспылил царь. – Каков лукавый скиф!.. Млекоед несчастный! Или он забыл, как мой воевода Диофант разгромил Скилура и Палака, а его самого посадил на цепь? Уж не думает ли он, что я не столь решителен, как Диофант?.. Он скоро убедится, что это не так!

– Великий царь, – решительно возразил Менофан, – сейчас ссориться с Фарзоем не время! Боспорские города не надежны, опереться на них нельзя! А война со степью, если ее затеять, пожрет все наши запасы и людей, которые предназначены тобою для похода на Рим!

– Что же ты советуешь?

– У Фарзоя есть умная жена – Табана! Она все дела вертит, Фарзой послушен ей. А Табана в обиде на тебя, ибо полагает, что ты вознамерен на ее место посадить свою дочь Клеопатру. Вот она и настроила мужа против тебя!..

– Табана? – нахмурился царь в гневном раздумье. – Табана! Да как она осмеливается замышлять против меня? Лежит на одре смерти, встать не может, но, подыхая, успевает жалить, как змея под копытом лошади! Что ты думаешь об этом?

– Думаю, что Табана сильна не только своей хитростью, но и дружбой с агарами, а через агаров – с роксоланами! Пока она жива, с нею нужно ладить!.. Пошли ей подарок! А остальное не моей головы дело!.. Ты, государь, велик умом, тебе и думать над этим! А мое дело – готовить войско к походу. Не силен я в хитростях!

– Я думаю. А если степняки не приедут – не великое горе! – загремел Митридат раскатистым голосом, желая скрыть досаду. – Они еще пожалеют, что оскорбили меня! А в поход я заставлю их выступить!

– А если они все же не выступят?.. Быть ли великой войне с Римом?

– Быть, Менофан, обязательно быть! Переправим наши шестьдесят отрядов морем к устью Истра, ибо не идти же нам степями такую даль. А там поладим с князьями фракийских народов, союз с ними заключим!.. И пожалуем в Рим на великое столованье!.. Только вместо вина будет литься кровь врагов наших!

– Ну, а праздник Деметры у Священного дуба будет ли?

– И праздник будет, так как праздники отвлекают народ от печалей! Готовьте угощение, жертвенные алтари и награды сильным и ловким! Сразу после торжества – в поход!

«Выходит, он уже не рассчитывает на поддержку скифов и сарматов! – подумал Менофан. – На кого же он думает опереться? Ведь фракийские племена изменили ему, перекинулись к римлянам, остались лишь наемные отряды да понтийская пехота!.. Не мало ли?»

Пригородное войско, разношерстное и разноязыкое, показалось трезвому воеводе слишком шаткой основой предстоящего похода. Сможет ли оно противостоять стальным когортам Рима? Однако противоречить не стал, отметив про себя, что Митридат ослеплен величественными замыслами и не замечает, как быстро ухудшается обстановка.

V

Царь закончил одевание и был готов отправиться за город, дать сигнал начала праздника и великого смотра всех войск. Увидел вошедшего Фарнака, приветствовал его мановением руки. Положив широкие ладони на плечи сына, вперил в его лицо странно воспламененный взор.

– Сын мой, – сказал он в присутствии Менофана, – настал великий час! Мы вынули из ножен меч и скоро двинемся на кровавый пир к римлянам! Там наше величие, наша победа! Все божественные откровения гласят одно – мы победим! Ты будешь навархом передовой флотилии! Мы двинемся на кораблях по голубым дорогам, и пусть птица Алкион совьет гнездо на волнах Понта Эвксинского!.. Зимовать будем на берегах Истра полноводного!

– Вперед, к победе! – ответили враз Фарнак и Менофан, поднимая вверх правые руки, как для удара мечом.

– Эй, принесите дорогого вина! Мы выпьем, дабы веселее выглядеть на пиру! Это будет пир перед походом, после пира весь народ боспорский выйдет провожать нас! Первая остановка – в Херсонесе. Там заберем дополнительные войска и корабли… А скифы и сарматы одумаются, когда узнают о наших первых трофеях, и поспешат за нами на кровавое веселье!

Стоя перед отцом, Фарнак заметил, что, помимо скифского наряда, в который был облачен старый царь, даже борода его была всклокочена на скифский манер. Это было сделано с целью угодить вкусам приглашенного скифского царя и сарматских князей. Но скифы и сарматы отказались прибыть на праздник Деметры и не спешат в дальний поход! Это знали уже все! И царь остался в своем облачении, как артист, приготовившийся к выходу на сцену и вдруг уведомленный, что публика в театр не явилась.

Впервые царевич испытал странное чувство неловкости. Маскарадный наряд не только не достигал цели, более того, он словно подчеркивал очевидный просчет его царственного отца. Артистические способности Митридата, умение стоять выше действительности, увлекать людей и направлять по своей воле события сейчас выглядели как отрешенность от жизни, непонимание подлинного положения в окружающем мире, подмена трезвого разума горячечными фантазиями.

Сейчас царь предстал перед взором сына-наследника не в ореоле таинственного сияния хварно. Это был старик с бугорчатым от кожной болезни лицом, с возбужденно-сосредоточенным, будто остановившемся взглядом когда-то огненных, а сейчас лихорадочно вспыхивающих глаз. Да и устремлен этот взгляд куда-то в пространство, мимо и выше стоящих впереди людей.

«О боги! – мысленно воскликнул Фарнак, словно очнувшись. – Отец не видит правды жизни, он спит с открытыми глазами. Он готов выступить в поход без поддержки сильных и воинственных племен, без опоры на верность боспорских городов. Он спешит бросить против могучего Рима пестрый сброд из пиратов, бродяг, беглых рабов и римских перебежчиков, воображая, что эта горсть своевольных наемников способна сразить римского великана!»

Фарнак был уже не юноша, понимал кое-что в военном деле, верил, что Митридат мог бы затеять большую войну, возглавив все народы северопонтийских степей. И тогда заставил бы Рим считаться с собою, мог бы получить признание как сильный монарх, даже добиться благоденствия до конца своих дней. Но идти на приступ к границам Римской державы с отрядом добровольцев – все равно что атаковать небо! Царевич тряхнул головой, прогоняя предательские сомнения. Он пытался улыбнуться, но лишь скривился от внутреннего усилия.

– Ты победишь, государь, – молвил он полушепотом, опуская глаза.

Ему казалось, что отец прочел его мысли. Но тот ничего не заметил, объятый пламенем величавых грез. Возбужденный от выпитого утром бодрящего питья, царь чувствовал нечто подобное опьянению. Сердце стучало, а впереди рисовались с поразительной отчетливостью грядущие сражения и небывалые победы.

Евнух Тимофей принес золотые чаши, два раба следовали за ним с амфорами старого вина. И вот когда аромат виноградной лозы распространился под мрачными сводами царского дворца, случилось невероятное.

Рука царя повисла в воздухе, он не дотянулся до сосуда с веселящим напитком. Поднос и чаши полетели на пол, вино струями разлилось по каменным плитам. Поколебались мраморные колонны, страшный гул послышался под ногами, стены треснули, раздались своды, щебень посыпался на головы царя и приближенных. Все почувствовали, как земная твердь дрогнула, зашатались устои дворца. Люди валились с ног с перекошенными от испуга лицами, не понимая, что происходит.

Второй удар потряс здание, из трещин в полу вырвались струи удушливого сернистого дыма. В окнах потемнело, потом полыхнуло кровавым огнем. Золотая статуэтка Ники, богини победы, упала на пол и сломалась. Приближенные в страхе бросились к выходу, оставив царя позади. Только Менофан и Фарнак оказались рядом, взяли государя под руки и вывели во двор. Здесь Митридат обвел вокруг встревоженным взором и увидел, что дворец покосился и был частично разрушен. Середина двора осела и превратилась в яму, из которой шел дым.

– Что это?.. Что случилось?.. – повторял царь, еле переводя дыхание.

Менофан с его трезвым рассудком и непоколебимым присутствием духа раньше всех пришел в себя и обрел способность работать головой. Он поднял квадратную ладонь, как бы готовясь долго говорить, и спокойно ответил:

– Это – сотрясение земли, великий государь!.. Не волнуй свою душу!

– Трясение земли, трясение земли… – повторял за ним Митридат, делая усилие, чтобы овладеть собою. – Но почему? Почему сейчас?.. Что означает?

Царь провел рукой по лицу, чувствуя, что самообладание не сразу возвращается к нему. Нечто зловещее чудилось в странном совпадении стихийного бедствия с началом похода. Мелькнула мысль, что неведомые силы хотят преградить ему путь к славе и могуществу, и что народ и войско воспримут это как дурное предзнаменование.

Он напряг волю и принял уверенный вид, желая показать себя не таким, как другие, которые бегут в ужасе и падают, спотыкаясь о камни рухнувших зданий. Не заметил, что Фарнак стоит рядом с потемневшим лицом, в каком-то тяжелом раздумье, как бы стараясь понять происшедшее, угадать его скрытый смысл.

– Это гнев богов, государь! – вдруг сказал Фарнак с необычайной смелостью.

Обернувшись, Митридат вгляделся в лицо сына – тот смотрел на него, не опуская глаз. Казалось, он хотел сказать еще что-то, но сдержался.

– Гнев богов? – переспросил царь, почувствовав раздражение, которое сразу придало ему сил. – Возможно!.. Надо только выяснить, на кого они гневаются – на нас или на врагов наших?

VI

Землетрясение, эта нервная судорога земли, охватило мгновенно пространство по обе стороны пролива. В Пантикапее попадали статуи богов, обрушились храмы, многие здания превратились в кучи щебня. На поверхности моря вздыбились огромные волны, они хлынули на прибрежные селения, смывая хижины рыбаков, виноградники и поля. Историк так и повествует, что за подземными толчками последовало «страшное разрушение городов и полей».

Но больше других пострадала Фанагория. Небывалое бедствие ошеломило фанагорийцев, привело их в ужас. Как и следовало ожидать, все тотчас же связали его с предстоящим походом Митридата на Рим, увидели в нем неодобрение богов. Весть о бедствии пронеслась и по соседним степям, всюду рождая суеверный ужас и тревогу. Противники замыслов царя Митридата не замедлили использовать случившееся для разжигания страстей народных. Они призывали к неповиновению Митридату, требовали отказа от антиримской войны.

Фанагория до этого готовила для участия в походе дружину из молодых и лучших воинов, снаряжала несколько быстроходных кораблей. Исполнителем воли Митридата был Кастор, ныне наместник царский – политарх – и фактический единоправитель города.

Когда земля заколебалась, Кастор находился в порту. На его глазах море взыграло, поднялись волны-горы и обрушились на берег, выкидывая на камни боевые корабли, превратив их мгновенно в груду обломков. Грузы продовольствия и запасы одежды и оружия частью разметало по песчаным отмелям, частью унесло в море. И многие недели после этого жители бродили по берегу, собирая выброшенные волнами суконные плащи и добротную обувь.

Фанагорийский правитель едва остался жив, когда земля под ногами треснула, рассеялась [так] и он провалился по грудь, чувствуя, что скользит все глубже в страшную бездну. Его обдало жаром подземного огня, густой дым и клубы пепла застлали свет.

– Боги, помогите мне, не дайте погибнуть! – взмолился Кастор, цепляясь за края ямы.

С невероятным усилием он выбрался на ровное место, долго лежал в изнеможении, отравленный сернистым газом. Никто не помог ему. Рабы, грузившие на корабли припасы, вопили в непреоборимом страхе. Стражи-воины разбежались, бросая оружие. Он медленно поднялся на ноги, огляделся. Ему показалось, будто города нет, остались лишь кучи серого щебня и дымящихся бревен. Многие строения пылали. И только через некоторое время, когда ветер развеял завесу дыма и пыли, стали видны полуразрушенные стены города и люди, которые метались в паническом страхе. На призыв правителя помочь ему они не обратили внимания.

Кастор чувствовал себя как в сильном опьянении. Неровными шагами он прошел в город и споткнулся о трупы погибших. Развороченные стены обнаружили внутренность домов с их убранством и очагами. Дети с криками искали родителей.

Толпы нищих и голодных спешили в торговые ряды, где рухнули склады. Там дрались за куски хлеба, разбивали амфоры и жадно пили вина, пока не валились на землю одурманенные, бормоча несвязные речи.

С трудом проникнув в акрополь, Кастор нашел здесь членов совета города и жрецов, которые были заняты беспорядочными спорами, не зная, что предпринять. Они встретили правителя упреками и требованиями немедленно отказаться от вовлечения Фанагории в пагубную войну.

А к вечеру перед воротами акрополя скопилось много народа, взывающего к властям города и к самому царскому наместнику.

Когда Кастор вышел на стену и показался между зубцами деревянной стены, его встретили воплями, обвинениями и даже угрозами.

– Горе нам, горе нам! – завывали женщины с распущенными волосами. – Кастор, ты видишь, что конец света настал?

– Да, да, горе нам! – визгливо вторил им маленький остробородый человек, в котором Кастор узнал трапезита Архидама, вернувшегося из добровольного изгнания. – Горе нам! Ибо мы изменили богам города, пренебрегли их откровениями, а теперь наказаны за это!

– Горе! Горе!.. – рыдали вокруг, протягивая руки в сторону акрополя. – Ты погубил Фанагорию, о Кастор!

– Мы продались Митридату! – продолжал во весь голос Архидам. – Восхитились его обещаниями – воспылали пагубным огнем стяжания и жаждой добычи! Мы обещали Митридату покинуть храмы и очаги ради той войны, которую затеял безумный царь, охваченный кощунственным намерением уподобиться богам. Он хочет стать владыкой мира, хотя есть лишь один владыка над всеми – великий Зевс! И второй после него – Аполлон, чтимый нашим городом! Митридат кощунствует и этим восстановил против себя богов! Ты видишь, Кастор, боги гневаются и за поступки и нечестивые действия Митридата готовы покарать нас всех!

– Уже покарали! – пронесся жалобный, негодующий вопль народа.

Кастор высунулся из бойницы, желая быть услышанным всеми, и громким голосом возразил Архидаму:

– Это стихии, о люди! Разве не бывало в Фанагории и раньше подземных ударов и сотрясения земли?.. Для Фанагории это бедствие не редкость! При чем тут Митридат?.. Вспомните, города Пирра и Антисса стояли на берегу Меотиды!.. Они были поглощены морем, хотя войны тогда не было! Архидам же неправ, он забыл, что существуют стихии! Землетрясение – буйство стихий!

– Буйство стихий?! – завизжал в исступлении Архидам, подбегая к самой стене и грозя кулаками. – Не будь нечестивым, Кастор! Подземные стихии – это орудие богов! Это по велению богов духи Аида прорвали плоть земли и изрыгнули на нас огонь и удушливый дым! Эти огонь и дым – из кузницы самого Гефеста! Зевс и Аполлон приказали Гефесту, и тот ударил снизу молотом, ибо и ему противны наши прегрешения! Пирра и Антисса тоже забыли богов и за это низвергнуты в страшную бездну!.. Ждите и вы, о люди, окончательной расплаты!.. Еще один удар – и мы окажемся там, где в вечном мраке пребывают злосчастные жители Пирры и Антиссы!

– О! – взревели фанагорийцы, разрывая на себе одежды. – Да минует нас эта участь!

– Минует, минует, если мы откажемся помогать Митридату и не дадим ему ни войска, ни продовольствия! Мы голодаем, а Митридатовы пираты объедаются нашим хлебом!

– Верно!.. Верно!..

– Скажи, Кастор, – обратился к правителю осмелевший Архидам, – почему Митридат убивает близких ему людей? Он отравил мать свою, велел казнить жен и сестер, родных сыновей, словно демон зла… Он держит при себе оборотня, принявшего образ скопца Бакха, который питается кровью младенцев! О люди, и этот царь-убийца властвует над нами! Горек удел наш, ибо мы оказались привязанными к окровавленной колеснице царя-безумца… И боги напомнили нам ныне, что они гневаются, и конец наш близок!

– Близок! – как эхо отозвались возбужденные слушатели. – Мы гибнем из-за Митридата!

– Да, да, Митридат погибнет сам и увлечет нас к могилу! Не допустим этого!

Возбуждение народа усиливалось, и Кастор не рискнул возражать. К тому же и окружающие городские архонты и жрецы смотрели на него с нескрываемым осуждением.

Подумав, он объявил народу, что будет совещаться с богами. Ответит на вопросы позже. Обратившись к членам совета, предложил им спуститься вниз и в тишине храма обсудить положение.

Кастор испытывал затруднение, не знал, на что решиться. С одной стороны, было очевидно, что ему не удержать народ в подчинении Митридату. С другой – он предвидел гнев Митридата и суровую кару за измену. Да и не хотелось сразу лишиться поддержки всесильного царя, от которого он получил власть, большие права и доходы.

Его попытка уговорить и даже припугнуть властных людей города натолкнулась на бурю возражений. Своды храма дрогнули от нестройного хора голосов. Заговорили все, размахивая руками и широко раскрывая рты. Смысл речей был один:

– Остановить, остановить царя Митридата, пока не поздно! Нужно уговорить Митридата отказаться от похода! Он должен внять велению богов! Богам не угодны его замыслы!

Кастор под напором большинства и при криках народа, которые были слышны даже в храме, принужден был согласиться на поездку в Пантикапей совместно с выборными фанагорийской общины. Целью этого посольства было объявить Митридату об отказе Фанагории участвовать в войне и по возможности отговорить самого царя от немедленного выступления в поход.

VII

Из всех пантикапейских храмов здание храма Афродиты Пандемос было самым ветхим. Построенное из таврской сосны, оно за долгие годы почернело и покосилось. Архитекторы города говорили, что храм насквозь прогнил и угрожает рухнуть. Его надо снести и построить новый.

Однако отцы города из года в год тянули это дорогостоящее дело, тем более что храм и в его теперешнем убогом виде продолжал пополнять городскую казну не только медью, но и серебром, а то и золотыми монетами.

Два десятка смазливых прислужниц богини, обученных пению и танцам, а также манерам, воспламеняющим мужскую страсть, привлекали внимание молодых и старых. Моления и жертвы здесь уживались с винной бочкой, пряными закусками и свободой нравов, освященной присутствием богини.

Евпория, вступив в должность старшей жрицы этого доходного предприятия, сразу заметила, что храм сотрясается, когда его наполняет толпа молящихся, желающих взглянуть на кумир богини любви и увидеть толпу легко одетых девушек, танцующих у его пьедестала. При сильном ветре балки храма надсадно скрипели, сверху сыпалась гнилая труха, а потревоженные крысы бегали по полу. Даже благовония сжигаемой бензойной смолы не могли заглушить запаха древесного тления.

Совет города плохо прислушивался к просьбам новой жрицы, назначенной к тому же не постановлением общины, а властью наместника, что противоречило обычаю. И в ответ на свои ходатайства Евпория получала очень туманные обещания что-то сделать, если она, Евпория, сумеет увеличить доходность храма.

– Как же увеличить доходность в таком тесном помещении, – возражала жрица, – к тому же еще и гнилом? Того и гляди, потолки рухнут, придавят жриц и богомольцев, а главное – могут повредить и самой богине!

– Богине можно молиться и не входя в ее жилище, – отвечали архонты, – что же касается опасности для самой статуи, то Афродита Пандемос защитит себя, не позволит раздавить ее обломками бревен!

Евпория переживала странное чувство. Она была далеко не чужда суеверного преклонения перед каменным идолом. Верила в то, что он живет своей таинственной жизнью, все видит и запоминает, а к тому же как-то связан с небесами, откуда черпает свою силу. И в простоте души старалась угодить ему. Сейчас же ей показалось, что отцы города больше всего заинтересованы в доходах храма любви, а не в благоволении богини. Оставляя Афродиту в ветхом помещении, они не проявляли страха перед ее немилостью и даже, когда Евпория об этом напоминала, насмешливо щурились.

«Они не трепещут перед гневом богини!» – думала она в изумлении. И тут же ловила себя на том, что и она с каждым днем все меньше переживает те волнение и трепет, с которыми сама раньше входила в храм. Она стала испытывать невольное смущение при виде того, как легковерные прихожане протягивали руки к статуе и возлагали посильные пожертвования к ее ногам – связанных кур, свежеиспеченные хлебы или медные деньги. Одни просили богиню устроить счастливый брак, другие – подарить им новорожденного, третьи – восстановить мужскую силу или приворожить возлюбленную.

Доверчивые люди, затая дыхание, прислушивались к унылому скрипению гнилых стен, улавливая в нем божественное откровение. Но жрица в этом скрипе слышала лишь постоянное напоминание о скором разрушении обветшалого сруба, еле удерживающего дырявую крышу. А когда ветер проникал через щели и шевелил покрывало на плечах каменного изваяния, то посетители замирали в умилении: им казалось, что это шевелится сама богиня. В религиозном рвении они по-своему толковали то вопиющее безобразие, каким в глазах Евпории являлась запущенность старого храма.

И вот в час землетрясения произошло неизбежное – храм рухнул до основания. Но по странной случайности статуя богини осталась целой. Она стояла среди развалин, невредимая, лишь осыпанная пылью и гнилушками. Это было сочтено чудом и вызвало у горожан подъем религиозных чувств. Напуганные землетрясением суеверные люди обратились к богам и спешили умилостивить их жертвами и молениями. Оставляя свои полуразрушенные дома, горожане бежали толпами к месту бывшего храма Афродиты Пандемос, спеша поглядеть на чудом уцелевшую богиню, поклониться ей.

– Смотрите, смотрите! – слышались возгласы. – Храм развалился, а богиня стоит и улыбается как ни в чем не бывало!

Какие-то юркие люди использовали это событие и шныряли в толпе, распространяя возбуждающие слухи. Они утверждали, будто храм рухнул неспроста, а потому, что в нем засела нечестивая Евпория, которая принимала дружков за спиной богини и тратила на их угощение храмовые деньги. Теперь Жаба-Клитарх мог выполнить обещанное Парфеноклу – он обливал грязью Евпорию, всюду рассказывал о ней небылицы, которые принимались на веру благочестивыми горожанами и вызывали их возмущение. Он ссылался на добродетельную младшую жрицу Итону, которая может выступить перед народом и дать свидетельские показания о проступках Евпории.

– Евпория – развратница, она расточала храмовые деньги на любовников! – кричали горластые оборванцы, стараясь заработать у Клитарха обещанный обол.

Храм Афродиты Пандемос, посвященный физической любви, не был таким заведением, в котором осуждались бы любовные встречи жриц с богомольцами. Но одно дело, если эти встречи приносят храму доход, и совсем другое, когда сластолюбивый прихожанин, ничего не заплатив, оказывается под крылышком жрицы, более того – ест и пьет за счет храма!

Это ложилось тяжким обвинением на Евпорию. Святотатство, присвоение храмового добра или обман богов считались самыми страшными преступлениями. «Не диво, что храм оказался в развалинах!» – говорили, качая головами, прихожане. Слухи росли и умножались, падая на благодарную почву панических настроений, порожденных землетрясением. Клитарх проявил талант поджигателя и распространителя волнующих слухов. К вечеру того же дня многие были убеждены, что и само землетрясение произошло по той же причине. Выходило, что в стихийном бедствии, постигшем все Боспорскос царство, виновата чуть ли не одна нечестивая и развратная Евпория!..

– Это из-за нее, паскудницы, мы испытали гнев богов! – кричали поджигатели, возглавляемые Клитархом.

И толпа верила этим нелепым утверждениям, словно забыв, что только утром она же обвиняла в разрушениях царя Митридата, поход которого неугоден богам. Взъяренные отцы семейства, женщины с рыночными сумками и просто уличные завсегдатаи окружили развалины храма и громко требовали расправы над неугодной жрицей.

Среди толпы появилась и Итона, которая пронзительно взывала:

– Забейте ее камнями, подлую!.. Она стала жрицей против воли богов! Ее место в эргастерии, среди рабынь, а не в храме!

Евпория, сама не своя, пряталась в уцелевшем дворовом сарайчике. Сидя в углу, ждала смерти, ибо знала нравы пантикапейского демоса. И плохо пришлось бы ей, если бы не прибыла неожиданная помощь.

Трифон узнал о волнениях народа, скопившегося возле бывшего храма, и направил туда отряд воинов во главе с Евлупором-Киром. Наказал ему не обижать без нужды горожан, но постараться восстановить порядок без пролития крови.

Евлупор спустился в нижний город и уже приблизился к развалинам храма, окруженным возбужденной толпой. Его первым побуждением было оттеснить народ, узнать, в чем дело, и приказать всем разойтись по домам. Но тут он увидел озабоченного Гиерона. Слуга рассказал ему о той опасности, в которой оказалась Евпория.

– Не забывай, Евлупор, она пострадала из-за нас! Так надо выручить ее, как она выручила нас!

По знаку Евлупора воины устремились к развалинам храма, разгоняя орущую толпу. Евпория вышла из временного убежища, зябко кутаясь в покрывало. Шум и крики усилились, особенно бесновался Жаба-Клитарх. Воины окружили обвиненную жрицу плотным кольцом и повели в сторону царского дворца.

– Вот они, дружки ее! – до хрипоты кричал Клитарх. – Вот они! С ними она блудила и на них тратила храмовые деньги! Они разгневали богов, а мы в ответе! Из-за них наши жилища разрушены, наше достояние пошло прахом!

Оба друга, выручая Евпорию, полагали сделать это без особого шума, но все получилось иначе. Сотни возбужденных людей с истошными воплями бежали вслед за ними, требовали выдачи Евпории, бросали грязь и булыжники в царских воинов. Последние начали терять терпение и отвечали сначала ругательствами, а потом ударами и древками копий и рукоятками мечей. Назревала свалка.

Евлупор приказал ускорить шаг и успел ввести отряд в акрополь. Воины почти вбежали под своды ворот, сопровождаемые проклятиями и дождем камней. Рабы-привратники еле успели закрыть ворота, как дубовые створки дрогнули от ударов булыжника и палок.

Скандал оказался серьезным. Митридату доложили, что толпа пантикапейских греков штурмует ворота акрополя, требуя выдачи развратницы, которая нашла убежище в царском жилище. Люди кричали, что Митридат защищает не богов города, а какую-то гетеру, прогневившую богов блудом и расточительством храмовой казны.