Восстание на Боспоре Полупуднев Виталий
– Почему же у них нет хлеба? Может, их отцы не хотят трудиться?
– Не то, госпожа. Царь и богатые эллины отнимают у сатавков хлеб, отправляют его за море, к царю Митридату. А народу оставляют мало. С половины зимы у самых состоятельных запасы кончаются. Раньше было иное. Мне рассказывали, что в былые годы сатавки питались молоком, хлебом, мясом до нового урожая.
– Удивительно слышать это. Как это царь, кормилец и благодетель народный, защитник и добрый пастырь, отнимает у людей своих хлеб? Я хотела бы взглянуть на жизнь этих пахарей. Пойдем туда, под горку, в их селение.
– Нет, нет! – как бы в испуге, поспешно возразила служанка. – Не ходи туда, госпожа! Ребята сказали мне, что началась война, идет царь Палак и несет народу свободу. И сейчас в деревне черные люди осмелели, стали дерзкими… Как бы они не обидели тебя, эти грубые скифы. Дети даже говорили мне, что какие-то люди прячутся в соседней балке и хотят ночью войти в деревню.
– Люди прячутся в балке?.. Так об этом надо немедленно сказать управителю!
Евтаксия совсем смешалась, чувствуя, что сказала лишнее.
Но события оказались быстрее их. Пока они шли по саду, разговаривая, на дорожке показался управитель имения. С ним был старшина селения, он задыхался после усиленного бега. Несколько слуг, вооруженных как попало, сопровождали их, оглядываясь по сторонам со страхом.
– Что случилось? – покраснела и нахмурилась Гликерия, оглядывая людей.
– О госпожа, – заявил управитель, – я так напугался – думал, уж не схватили ли тебя! Надо сейчас же спасаться!
– От кого спасаться?
– В деревне – грабители, смутьяны! Они только что появились там! Ранее прятались в виноградниках, высматривали…
Откуда-то донеслись голоса многих людей.
– Что ж, – хладнокровно решила Гликерия, – немедленно посылай одного или двух гонцов в город за помощью, а мы закроем ворота и будем обороняться!
Обстановка боевой тревоги лишь подхлестнула ее, прогнала лень и скуку, которые одолевали ее в этом чересчур тихом уголке.
Они поспешили к дворовой калитке, широко распахнутой. Вооруженные люди въезжали верхами во двор и спрыгивали с седел, опираясь на тяжелые копья.
– Не поджигать! – властно крикнул один басом. – Подождем Пастуха! Он скажет, что делать! А молодые парни пусть разыщут этого проклятого управителя и старшину селения! Мы их повесим за ребро на тот железный крюк, на который они любили вешать беглецов! Эй, вы, бегите в сад! Может, они там, видите, калитка открыта!
Черные фигуры с копьями в руках метнулись в сторону сада. Управитель замер на месте, не будучи в силах сделать ни шага. Слуги разбежались. Старшина юркнул в кусты. Евтаксия с присущей ей находчивостью схватила Гликерию за руку и потащила в сторону.
3
Едва они успели вбежать в пустую давильню, пугая сов, сидящих в полутьме на балках, как до их ушей донесся исступленный крик управителя. Его схватили.
– Сюда, сюда, госпожа! – шептала Евтаксия, задыхаясь от волнения.
Не уступая в ловкости мужчинам, они взобрались по зубчатому бревну на чердак и притаились там, почувствовав себя в относительной безопасности. Обе вздохнули облегченно.
– Теперь они нас не разыщут. Ой, госпожа, страшно попасть в руки разбойников! А особенно к Пастуху, их предводителю! Он, говорят, не щадит никого. А ведь был рабом и волопасом у Саклея.
– Тише… Ты слышишь крики?
– Слышу.
Во дворе раздавались голоса. Кто-то произнес имя Пастуха. Любопытство пересилило страх. Гликерия, чихая от пыли, стала пробираться через наваленный здесь хлам к узкой прорези под крышей, откуда можно было взглянуть во двор. На чердаке ночевали голуби, после которых осталось очень много следов. Но бывалую девицу это мало беспокоило. Упершись подбородком в балку, она стала рассматривать людей, суетившихся во дворе. Рядом с нею пристроилась Евтаксия, шепча молитвы.
Вооруженные повстанцы, частью одетые в потертые овчины, частью полуголые, окружили высокого человека с длинными жилистыми руками, торчащими, как две узловатые дубины, из-под вывороченной овчинной безрукавки. Его вытянутое, как бы лошадиное лицо с огромной отвисшей челюстью, грязные космы волос, еле собранные на затылке и удерживаемые веревкой, обвитой вокруг головы, придавали ему вид страшного великана. Такими Гликерия представляла себе сказочных андрофагов-людоедов, слушая сказки покойной матери. Может быть, такими были и те титаны, что, по греческим преданиям, восстали против Зевса, но были загнаны им в подземный мир.
Разбойники уже ворвались в дом и таскали оттуда ковры, мебель, дорогие вазы, посуду, одежду. Вот и наряды самой Гликерии, ее хитоны, гиматии и накидки. Все это сваливалось в одну кучу к ногам страшного предводителя.
Из подвалов тащили мед и вина в амфорах и пузатых пифосах, копченые окорока, бочонки с солониной, кувшины с дорогими рыбными маринадами, мешки с мукой и зерном, крупу в глиняных сосудах и многое другое, что любил держать под замком хозяйственный и запасливый Саклей. Скоро образовалась большая куча разного добра. Ее окружили люди с копьями, а также сотни тех крестьян с детьми и женами, с которыми Гликерия хотела поближе познакомиться час назад. Все с любопытством и жадностью смотрели на сказочные богатства, желая хоть что-нибудь урвать на свою долю. Но Пастух был не такой человек, который позволил бы взять хоть одну нитку без его ведома. Как древний вождь гомеровских лестригонов, стоял он над всеми богатствами, спокойный и строгий, не смотря ни на кого. Он даже не взглянул на связанного управителя, хотя тот дрожал всем телом и скулил тонким голоском, видимо не сознавая, что это бесполезно.
Наконец предводитель поднял руку. Все вокруг замерло в мертвом молчании.
– Слушай, слушай, госпожа, смотри, – зашептала Евтаксия, – сейчас они твои наряды делить будут! Ох, горе мне! Да неужели крестьянки наденут твои хитоны?
– Помолчи.
Пастух обвел всех пристальным взглядом и показал рукой на груду богатой рухляди.
– Сатавки! – начал он голосом гудящим и звучным, от которого страх проник в сердце дочери храброго Пасиона. – Вот перед вами все то, отчего мы стали несчастны! Дорогие одежды с каменьями и золотом! Один такой плащ стоит дороже, чем вся ваша деревня. Чтобы Саклею приобрести такой плащ у заморских купцов, надо отдать урожай ваших полей за несколько лет.
Все ахнули в изумлении. Никто не предполагал, что эти вещи так дороги.
– А эти вазы и посуда, из которой ели хозяева, – еще дороже. Нужно всех вас продать в рабство, дочерей ваших отдать на позор, сынов отправить в цепях за море и сделать вечными гребцами на кораблях – всего лишь за одну такую вазу!..
– Ох! – не удержалась толпа.
– Вот для всей этой роскоши и не жалеют царь и его богатые друзья наших спин, морят нас голодом, убивают нас! Только для того, чтобы есть на золоте и одеваться в заморский виссон и пурпур! Где ваши труды? Вот они, перед вами! Они, эти сокровища, – горе и несчастье наше. Ибо счастливы были предки наши, когда не знали ни хозяев-эллинов, ни их роскоши, когда ели молоко от стад своих, а одевались в шкуры овец! Спали у костров и сеяли лишь столько, сколько потребно было для самих себя!..
– Истинно! – подхватила толпа.
– А в амфорах – вина заморские, тоже дорогие. За каждую такую вот амфору вина нужно отдать заморским купцам столько же крови народной!..
– Ах! – не удержалась какая-то женщина. – Да что же они, пьют ее, кровь-то нашу?..
На нее зашикали. Пастух продолжал:
– А вот этот хлеб и все съестные припасы не привозные, они ваши, ибо созданы руками вашими или руками рабов несчастных. Эй, воины, вернуть народу то, что принадлежит ему! Разделить справедливо!
Воины уже не в первый раз выполняли волю своего вожака. Они расторопно начали раздавать муку, зерно и крупы, насыпая их в полы и подолы крестьянские. Солонину раздавали кусками, окорока рубили мечами, маринады выливали в подставленные горшки, а посуду из-под них бросали в общую кучу. Крестьяне тут же ели хлеб, жевали мясо, макали куски в невиданные подливки. Показывали пальцами на вина, но до них еще не дошло.
Когда закончилась раздача съестного, Пастух указал рукой на амфоры.
– Это, – сказал он, – то самое, что делает человека безумным. Начав пить, человек уже не может овладеть собою. Он готов за вино продать тело и душу. Господа же за вино продают нас. Дабы такого не было впредь – вылить проклятые напитки на землю, пусть земля пьет их!..
Все ахнули, когда начали разлетаться в куски дорогие сосуды и густые старые вина вишневыми потоками потекли по двору. Аромат виноградного сока донесся до прятавшихся девушек. Одна из них вздохнула, глотая слюну, но не посмела ничего сказать. Другая нахмурила тонкие брови и произнесла с презрением:
– Варвары!
Некоторые поселяне падали на колени и пили вино прямо с земли, глотая одновременно и мусор, что попал в него. Но Пастух продолжал неумолимо:
– А теперь соберите все эти дорогие тряпки и блестящие безделушки, которые не нужны простому человеку, подкиньте дров, соломы и запалите!
Когда костер был готов, оборванные пахари и их жены как зачарованные смотрели на дорогие вышивки, меховые накидки и узорчатые туфли, уже охваченные пламенем.
– О великие боги!.. Вот мне бы!.. Я же не имею во что одеться!.. О Пастух!..
Вожак поднял тяжелый взгляд на молодую женщину и сказал:
– Возьми и надень. Только не пройдет и трех дней, как вернутся хозяева и снимут это платье с тебя вместе с кожей и мясом. Бери!
Женщина в ужасе отшатнулась. Гликерия кусала губы при виде страшного костра и не удержалась, чтобы не заметить:
– В этом он прав. Он может лишь сжечь, уничтожить! Воспользоваться богатством простой народ не может! Вот почему чернь и рабы, когда восстают, лишь разрушают!.. Какой ужас!..
– Какой ужас! – как эхо повторила Евтаксия, с непередаваемым чувством сожаления смотря, как горят наряды, о которых она могла лишь мечтать.
– А сейчас, – обратился Пастух к народу, – возвращайтесь в свои хижины и ждите того дня, когда начнется общая месть народа! И когда наступит час – берите дубины и идите дружно на Пантикапей! Ибо город этот должен быть превращен вот в такой костер, и это будет скоро! Царь Палак грядет с войсками, он поможет нам!
– Ох! – схватилась за сердце Гликерия, – да это сам демон зла!
– Зажигай! – закричал кто-то. – Зажигай дом и всю усадьбу!
– Пора уходить, – со страхом сказала раба. – Слышишь, госпожа, дом поджигают, не минуют и давильни. Уже вечер, мы сможем спрятаться в кустах.
Они покинули свое убежище и схоронились в зарослях вишни, ожидая темноты, чтобы покинуть сад и постараться выйти на дорогу в Пантикапей или в имение на Железном холме. Послышались гудящий бас Пастуха и шорох мягкой обуви по песку садовой дорожки.
– Итак, послезавтра тебя ждут в Пантикапее, – говорил кто-то, – будет большой совет. Надо решать!.. Сбор, как всегда, на месте молений фиаса единого бога. Точнее – на кладбище…
– Надо за оружие браться. Народ ждет сигнала! – прогудел Пастух. – Сейчас самое время начинать! Мы сразу поднимем все деревни и запалим Пантикапей! Никто не уйдет живым! А тут и Палак подоспеет со своими ратями!..
4
Вернувшись в свой городской дом после бессонной ночи, Саклей принял ванну. Верный Аорс долго массировал его тщедушное тело, втирая бальзамические масла. Войдя в трапезную, старик намеревался выпить вина, немного закусить, и уснуть часок. Он догадывался, что среди рабов есть группа подстрекателей, и рассчитывал сегодня собрать всех своих тайных подручных и учинить великий сыск по городу. Для этого надо было набраться сил и бодрости.
В ожидании завтрака он с удовольствием рассматривал новую вазу, что привезли ему из Синопы одновременно с требованием Митридата увеличить доставку хлеба после сбора нового урожая. Это было подобие большого алабастра с очень тонким рисунком. С одной стороны были изображены две фигуры: Зевс, сидя на облаке, подает рог изобилия нимфе Амалфее, своей кормилице. Амалфея с выражением страха и восхищения протянула руки к всесильному богу. На обороте розовотелый Персей бесстрашно поражал чернолицую Медузу с волосами в виде клубка змей.
Саклей любил такие совершенные в своем изяществе вещи, собирал их, не жалея денег. И сейчас на миг забыл о черных тучах, нависших над Боспором. Рассеянно принял от Аорса ритон, наполненный душистым вином. Отхлебнув, улыбнулся, поставил подарок понтийского царя посредине стола, на бесценную скатерть из блестящей материи, секрет выделки которой хранится у желтолицых людей на краю света.
Как много хороших вещей производится на свете! Все бы их хотел иметь старый поклонник красоты в своем доме-музее. Но для этого надо тратить много-много денег – а откуда их взять?.. И опять повеяло холодом от мыслей о нерадивых рабах, о падении урожаев пшеницы, о новой войне, обо всем том, что изо дня в день, из года в год сушит тело и душу.
Аорс поставил на стол горячие блинчики в коровьем масле, любимое блюдо хозяина.
За дверью послышались шаги, и в комнату вошел Алцим в панцире, при мече, с плетью в руках. На голове его блестел аттический шлем, глаза сверкали решительностью.
– Алцим? – удивленно и устало приподнял брови отец, опуская руки, что успел лишь протянуть к тарелке. – Ты бросил имение и приехал без моего ведома? Зачем?
Юноша в упор задал вопрос, которого ждал отец: куда девалась Гликерия?
– Выбрось из головы эту девчонку, так как она сама захотела уединиться, ей надоели такие, как ты и Олтак!
– Отец! – вскричал Алцим, краснея. – Ты шутишь! Она никогда не говорила, что я надоел ей. Я же полюбил ее, она стала нужна мне, как жизнь! Если ты хочешь, чтобы я забыл ее, то не добьешься этого! Я жить без нее не могу!
Саклей удивленно уставился на сына своими острыми глазками. Он не предполагал, что страсть юноши, которую он считал блажью, зашла так далеко.
– Ты намерен разлучить нас, – продолжал сын, – я сразу понял это! Этой разлукой ты погубишь меня.
– Погублю тебя? – сморщился старик. – Опомнись, сын мой! Что ты говоришь?.. Разве мало дочерей у наших лучших людей, девушек воспитанных и красивых? Что нашел ты в этой степнячке, которая днями не слезает с седла и отпускает словечки почище рыночного уборщика!
– Это уже в прошлом. Гликерия благонравна, прекрасна собою и хорошего происхождения. А ее замашки почти совсем исчезли.
– Она капризна, своенравна, из нее не выйдет послушной жены. Она будет помыкать тобою. Оставь ее!
– Никогда!.. Или ты согласишься на наш брак, или я уеду отсюда в степи, на рубеж! В войско!
– Подожди, не спеши. Я думаю, она сама не захочет стать твоей женой.
Алцим поник головой. Отец угодил ему в самое чувствительное место. Алцим не замечал, чтобы Гликерия уделяла ему больше внимания, чем, скажем, назойливому Олтаку, но полагал, что для девушки его предложение будет очень лестным, лучшего мужа ей не найти. Да и он показал себя таким предупредительным к ней. Неужели она отказала бы?.. Саклей видел сомнения и борения, отраженные на лице сына, и рассмеялся.
– Вот видишь, сын мой!.. А эта маловоспитанная дочь воеводы не постесняется встать на дыбы, как степная кобыла, и даже ударить своими копытами того, кто приютил и обласкал ее. То есть может отказать тебе и мне, если мы попробуем говорить о вашей свадьбе. Мне кажется, что этот черномазый варвар тоже на что-то рассчитывает. Не допускаешь, что она станет дандарийской царицей?
– Нет, нет! – разгорячился Алцим. – Она не будет женою Олтака! Она относится к нему с неприязнью. А его чувство к ней – это грубое желание, похоть. Это не возвышенное чувство, навеянное крыльями Эрота.
– Кто разгадает, сын мой, что нужно женщине? Возвышенное ли чувство или нечто более грубое, но более понятное и ощутимое! Ведь божественное и возвышенное всегда борются в душе человека с низменным, животным. Ибо люди занимают среднее положение между богами и скотами. Лучи божественного разума еле освещают их головы, редко касаются сердца и никогда остального. Человек погряз в животных страстях, как в трясине, и мы видим, что лишь натуры благородные стараются выбраться из этой затягивающей пучины, а низкие, подобно свиньям, купаются в грязи и не мечтают об ином уделе. Твоя же Гликерия получила воспитание дурное, всегда была среди солдат и лошадей, видела и слышала лишь грубое, и ее душа едва ли может воспарить к чувствам благородным.
– Неправда! Ты клевещешь на нее! За ее манерами я сразу угадал душу простую, но отзывчивую, возвышенную от самой природы! Нет, отец, Гликерия достойна стать твоей дочерью. И ты благословишь наш союз!
Вздохнув, Саклей задумался. То, что говорил Алцим, никак не клеилось с его замыслами. В глубине души он менее всего был расположен к девушке. Может, он и смягчился бы в иной обстановке. Но борьба с Алкменой, желание свалить такого врага, как Карзоаз, дела свои и государственные так иссушили его чувства, что сейчас он в недоумении пытался как-то осмыслить свое отношение к Гликерии в новом освещении. Если он женит сына на этой девке, то сразу же лишит ее того ореола беззащитности, непорочности, который послужил ему для воздействия на народ и самого царя. Сразу все станет гораздо более будничным и простым. Скажут, что Саклей добивается не торжества Пантикапея над Фанагорией, но получения наследства Пасиона через женитьбу сына на Гликерии. И та борьба, которую он ведет с Карзоазом, примет сугубо личный характер. А выданная замуж сирота уже не будет казаться полубогиней, не будет возбуждать всеобщее сочувствие. А главное, рухнет его самый сокровенный план завоевать сердце Перисада, вытеснить из его души образ Алкмены, заменив его другим. Нет, этого допустить нельзя! Сразу, ради блажи мальчишки разрушить то здание, которое он воздвиг тайными усилиями! Потерпеть поражение и дать возможность Алкмене восторжествовать!.. Можно ли допустить такое?
Однако, раскинув умом, старик сообразил, что обстановка складывается неблагоприятно и никак не способствует той встрече, ради которой он сделал послушную Гликерию затворницей. Сейчас не до развлечений и не до пышных охотничьих забав. И тут же решил еще раз отложить тайное посещение Перисадом уединенной виллы на неопределенный срок.
Не спеша допил вино, с сожалением взглянул на остывшие блинчики и подавил зевок.
– Хорошо, – сказал он твердо, уставив глаза в лицо сына, – я слышал твои речи и знаю, чего ты хочешь. Но я слишком стар и занят, поэтому не могу давать ответы на такие вопросы сразу. Мне нужно время подумать. Сейчас же не до свадеб, ибо страшная опасность нависла над всеми нами. Ты должен понять это. А что я спрятал на время девку – то ей же на пользу. Так надо было. Я не уверен, что Алкмена не предпримет против нее чего-нибудь в духе синдских обычаев. Например – пустит в дело яд!
Алцим вспыхнул возмущенно и схватился за меч. На лице отца промелькнула усмешка. Он вздохнул и заметил, что против преступлений, творимых монархами, ничего не сделаешь мечом. Здесь нужна мудрость змия и хитрость лисы.
– Что же делать? – спросил Алцим, подавленный доводами отца. – И где она?
– Кто? Алкмена?
– Нет, Гликерия.
Саклей сделал вид, что задумался и не расслышал вопроса. Он затруднялся дать ответ, желая сохранить в тайне местопребывание девушки. Но случай сделал тайное явным. За дверями послышались голоса, двери заскрипели, распахнулись. Отец и сын в изумлении повернули головы. Перед ними стояла измученная, бледная Гликерия, за нею верная раба. Обе грязные по пояс, в разорванном платье. Казалось, они вырвались из звериного логова.
5
– Дочь моя, – не удержался Саклей, – ты ослушалась меня, явилась в город без разрешения?
– Я шла всю ночь пешком. Шла, спасаясь бегством от разбойников, которые захватили твою усадьбу, разграбили и сожгли ее дотла!..
– Сожгли мою усадьбу? – ахнул Саклей. – Что же делали управитель, слуги?.. Откуда эти разбойники и как они осмелились напасть на мое имение?
– Да, они осмелились! Более того, их предводитель грозит напасть и на другие твои имения, разорить их! Имя предводителю – Пастух. Он выливает дорогие вина на землю, а ткани, меха и одежду бросает в огонь! – выпалила Гликерия, подняв руку, как вещая сивилла.
– Этот подлый раб, – вскипел Саклей, вскакивая со своего места, – которого я напрасно пощадил, заслуживает трижды лютой казни! Я сейчас же пошлю отряд конницы и тебя, Алцим, захватить всю шайку!
– Нет нужды посылать отряд, – в том же тоне продолжила девушка, – сам Пастух обещает быть здесь завтра, в день молений фиаса единого бога, и даже встретиться со своими единомышленниками. Они будут решать, как и когда разрушить Пантикапей! Они ждут помощи от Палака!
– Тьфу! Да разлетятся твои слова пылью! Откуда ты взяла такое?
Гликерия, возбужденная всем пережитым за истекшие сутки, сбивчиво рассказала старику обо всем, что видела и слышала во время нападения отряда Пастуха на виллу.
– Так они хотят собраться в самом городе и обсудить свои злодейские замыслы? – переспросил старик, встревоженно бегая глазами.
– Да, они намерены призвать рабов и крестьян к общему бунту!
– Да спасут нас боги!
Девушка не предполагала, что ее сообщение так подействует на Саклея. Такой решительный и уравновешенный, старик сейчас ежесекундно менялся в лице, переплетал пальцы маленьких рук, вскидывал брови и беззвучно шевелил губами, словно что-то шептал. «Неужели он испугался?» – в недоумении подумала девушка. Позже она узнала, что боязнь волнений и рабских бунтов засела в кости властителей боспорских, как неизлечимая болезнь. И стала немного понимать, что власть царя не так уж могущественна, что у царя есть причины для бессонных ночей. Трудно спать спокойно тому, у кого под боком тысячи голодных рабов, а за стеной города целое племя обозленных крестьян-сатавков.
Однако ей было близко и понятно стремление Саклея предотвратить разбойные действия рабов-повстанцев, которыми руководила одна страсть – разрушения и кровавой мести.
– Захватить, захватить всех разом! – вскричал Саклей. – Но нужно знать, где они соберутся.
– А если оцепить молящихся, загнать их в загородки для скота, что за городом, – предложил Алцим, – а потом каждого расспросить, откуда он. Тогда ни Пастуху, ни его дружкам не уйти от железного колеса и позорной казни!
– Ты прав, сын мой. Хорошие слова! Если мы поймаем их, то пытать будем нещадно и казним всенародно! Нужно дать понять черни, что всякое бунтарство карается лютой смертью!
Гликерия поразилась выражению лица Саклея, уже не добродушного и не милостивого. Черты его исказились и отражали ту злобу, жестокость и ненависть, которые всегда кипели в душах аристократов по отношению к народу. Она видела, что человек этот готов залить кровью все царство, только бы пресечь бунтарство рабов и крестьян. Может, он прав? Она пыталась оправдать это любовью к порядку и процветанию в Боспорском царстве. И вспомнила при этом странную и страшную фигуру дикого предводителя бунтарей в момент, когда он приказал разбить амфоры с лучшим вином и сжечь в огне бесценные заморские ткани и шкурки северных зверей. Но тут же в голову лезли руки голодных детей, что хватали хлеб из волосатых лап этого варвара, потом слова Евтаксии о голодной жизни деревни. Во всем этом было что-то непонятное. Она не могла понять чувств и мотивов, которыми руководствовался Пастух в своих злодеяниях, и в то же время ее неприятно взволновали признаки низкой злобы на лице доброго покровителя ее Саклея.
Она представила, что произойдет в день молений на площади, и холод пробежал по ее жилам.
Было ясно, что восставшие рабы не пощадили бы ни хозяев, ни их добра, если бы им удалось победить. В свою очередь хозяева готовы живьем съесть своих работников, буде они вздумают поднять голову и заявить о своих правах на хлеб и свободу.
Саклей задумался.
– Обсудим еще, – сказал он неуверенно, – как лучше сделать. Молельщиков много, и раздражать их едва ли будет разумно. Они вздумают сопротивляться, а в суете исчезнут первыми те, кого нам надо. Иди, Гликерия, в свой покой. Отдохни, подкрепись. А мы будем решать.
Вошел Аорс и доложил, что Форгабак просит срочно принять его.
– Кстати! Веди его сюда!
Форгабак вошел стремительно, его коричневые губы кривились в горделивой усмешке. Он поднял свои кулачищи и провозгласил, не обращая внимания на Гликерию и Алцима:
– Волею небес! О мудрый лохаг, правая рука государя! Ты должен достойно наградить меня! Я принес вести о заговорщиках. Они – в наших руках! Они собираются для тайного пьянства и крамольных разговоров на собрании фиаса. Завтра!
– Великие боги! – с подчеркнутым спокойствием отозвался Саклей. – Ты, видно, пьян, Форгабак. Ты хочешь получить большое вознаграждение за вести, давно нам известные.
– Как? – оторопел было лазутчик, потом рассмеялся и сделал хитрое лицо. Он знал, что лохаг был прижимист и скуп на оплату. – Нет, господин, ты не можешь всего знать, ты не знаешь, где они собираются!
– Знаю, на кладбище!
– Ага, – покраснел Форгабак, – это верно!.. Но кладбище велико, пока вы будете шарить в одном его конце, заговорщики сумеют улизнуть с другого!.. Где же именно?
Саклей пожал плечами. Форгабак расхохотался.
– И ты, господин, не знаешь имени того, кто собирает всех их!
– Знаю – Пастух!
– Пастух? – изумился танаит. – А я имею сведения о другом.
Он уже хотел произнести имя заговорщика, но Саклей остановил его движением бровей. Танаит осекся и забегал глазами вокруг, поняв, что погорячился.
Гликерия по знаку старика поспешила выйти. Но за дверью задержалась и прислушалась чутким ухом. До нее донеслось имя, от одного звука которого жаркое чувство внезапно сжало ее сердце.
– Савмак!..
Словно подстегнутая хлыстом, девушка поспешно прошла на галерею, что вела во двор. Разноречивые мысли и страшные предположения мелькали в голове. Со стремительностью, свойственной ее натуре, она готова была очертя голову принять смелое решение. Какое – она еще не знала.
Девушка с нетерпением подождала конца разговора противного танаита с Саклеем и, когда первый через несколько минут вышел из покоев, встретила его с решительным видом. Она протянула руку с кошельком – все, что оказалось при ней в момент нападения на виллу. Форгабак понял этот жест и смутился. Ему было неясно, чего хочет от него девушка.
– Скажи все, что знаешь об этом заговоре! – настойчиво, тоном приказания обратилась к нему Гликерия. – Кто его возглавляет и что вы решили делать?
После короткого колебания Форгабак заулыбался. Вид кошелька сделал свое дело. Он вздохнул лукаво, как бы стараясь показать, что не смеет противоречить и принужден сказать то, что являлось государственной тайной.
Встряхнув кошелек на ладони, он с удовлетворением щелкнул языком и спрятал деньги за пояс.
– Молодая госпожа напрасно волнуется, – оскалил он свои редкие зубы, – речь идет всего лишь о тайном сборище молодых рабов. Они хотят собраться в склепе Никомеда Проклятого во время моления фиаса. Я даже имен их не знаю, могу лишь сказать, что бывший царев любимец Савмак тоже будет там. Как известно, Савмак горд и мстителен. Он не может забыть, что был другом царя, потом стражем, а теперь стал, после драки с Олтаком, простым грузчиком в порту, мало что не покупным рабом. Что они затевают – тоже не знаю. Завтра выяснится, когда все они будут схвачены.
При этом Форгабак скривился и сделал руками такое движение, словно ловил кого-то.
– Схватят? – вздрогнула девушка. – А потом?
– Пытать будут, чтобы узнать правду. И возможно – после казнят.
Девушка с инстинктивным отвращением отвернулась от наглого взгляда танаита и сделала ему знак рукой. Он поклонился и исчез. Теперь он спешил к царице Алкмене, чтобы и с нее получить награду за весть о заговорщиках. Обуреваемый жадностью к золоту, он и не подумал о причинах любопытства Гликерии, зная, что женщины вообще падки на новости.
Глава вторая.
Склеп Никомеда проклятого
1
С утра по улицам Пантикапея среди горожан, заморских купцов и воинов можно было видеть бедно одетых, изможденных людей. Их приниженный вид, какая-то запуганность, стремление пройти через толпу, не задевая никого, выдавали их общественное положение. Это были рабы из тех, которые не обременены цепями и могут появляться на улицах и площадях. Были здесь и свободные бедняки, мало чем отличающиеся от рабов. Среди них внимательный наблюдатель без труда различил бы коренных горожан, более смело и уверенно шагающих по неровным плитам мостовых, и обнищавших жителей деревни, которые, потеряв семью, убогую хижину и клочок земли, появляются в городе в чаянии найти заработок или кусок хлеба.
Толпы двигались в одном направлении. Уличные стражи, прищурившись, смотрели на поток черного люда, но не препятствовали ему. Если бы приезжий гость заинтересовался причинами такого явления, то ему разъяснили бы, что городская рвань и рабы направляются за город, где рядом с большим кладбищем сегодня собирались фиаситы безыменного и единого бога. На собрание шли и некоторые состоятельные граждане с детьми и домочадцами. Многие пели нескладными, заунывными голосами, словно провожали покойника: «О спаситель, приди, мы ждем тебя!..»
Так начинался гимн фиаситов единого бога, культ которого находил последователей прежде всего среди обездоленных. Единый бог шел на смену шумной и недружной толпе олимпийских богов, тех, что проводят время в веселых попойках, чувственных удовольствиях и мало интересуются судьбами людей, особенно если люди эти рабы или варвары.
Религия древних греков состарилась, и ее боги стали всего лишь героями старинных сказаний – мифов. На смену ей, с одной стороны, шло более грубое, примитивное преклонение перед неизвестным, а с другой – поиски единого божества, управляющего миром. Он, этот единый бог, обещает прислать на землю некоего «спасителя», который наведет порядки среди людей, накормит голодных, защитит слабых. А после смерти для тех, кто не имел радости в жизни, сулит также немалые награды и блаженство на вечные времена.
В свете нового учения труд и страдание уже не считались презренным уделом рабов и людей низких, но возводились в добродетель. И обездоленный, униженный, голодный раб поднимал голову, прислушиваясь к словам новой религии. Слова эти изливались елеем на воспаленные раны его души. Свет призрачной надежды вспыхивал в холодной тьме отчаяния, заставлял людей трепетать в небывалом радостном волнении.
Еще дальновидная Камасария заметила огромную притягательную силу фиаса, который быстро разрастался, втягивал в свои ряды людей низких, недовольных жизнью, ожидающих чего-то нового, способного хоть немного смягчить их горькую долю.
Были фиасы и до этого. Но они объединяла людей состоятельных и являлись своеобразными коллегиями морских купцов, собственников мастерских, откупщиков, воинов. Такие фиасы были как бы клубами людей одной профессии. Тут они обсуждали свои дела, договаривались о ценах, приносили жертвы богу-покровителю, имели нечто вроде страхового фонда на случай неудачи и устанавливали правила морали и поведения для своих участников. Но фиас единого бога явился совсем особым объединением самого нижнего слоя боспорского общества, проник впоследствии в круг средних и даже знатных и богатых боспорян, а потом влился в русло новой религии, пришедшей на смену античному язычеству.
– Зачем мы разрешаем рабам и черни объединяться для молений единому богу? – спрашивали Камасарию жрецы и знатные люди. – Есть олимпийские боги, пусть им и поклоняются!
– Нужно и рабу иметь своих богов и гениев, – отвечала спокойно царица, – ибо раб, потерявший веру в богов, превращается в опасного зверя. Лучше разрешить рабам собираться вокруг алтаря любого бога, нежели допустить их тайные сборища в другом месте. Молящийся уже не опасен, ибо молитва смиряет людей.
После этого фиас единого бога получил признание и был устроен по образцу религиозных обществ античности. Символом были признаны орел и змея. Стараниями умелых руководителей учение о едином боге стало служить на пользу царю и хозяевам. Это Камасария не без самодовольства ставила себе в заслугу.
– Для мудрого правителя, – говорила она, – совершенно недостаточно управлять народом одними окриками и насилием. Нужно уметь направить души и умы людей низких в сторону смирения и послушания. Так же, как, управляя лошадью, мы не всегда ударяем ее плетью, но лишь натягиваем или ослабляем поводья.
Проповедники в своих обращениях к народу всячески расписывали загробное блаженство для смирных и покорных. Ту же часть учения, в которой говорилось о пришествии спасителя на землю, задевали как бы вскользь, а то и вовсе не упоминали о ней. И это было не случайно. Фиас превратился в одно из государственных учреждений, направленных на всемерное отвлечение недовольного люда от активной борьбы за свои права, на проповедь покорности судьбе и терпеливого ожидания великого блаженства после смерти.
Но при том величайшем бесправии, в котором пребывали тогда трудящиеся люди, и этого было достаточно, чтобы сотни людей преклонили колена перед жертвенниками единого бога и обливались сладкими слезами умиления, слушая проповеди о святости труда и величии подвига смирения.
2
Во времена Камасарии собрания фиаса совсем не были такими многолюдными, какими они стали сейчас. Моления единому богу стали превращаться в многотысячные сходы бедных и голодных. Гимны фиаситов зазвучали с новой силой, и их переливы перестали быть умиротворяюще-скорбными; все настойчивее слышался в них нетерпеливый призыв ускорить желанное облегчение. Сквозь тяжелый пресс приниженности и страха пробивались ростки новых настроений. Песни фиаситов исполнялись с такой мощью и страстностью, что растерявшиеся иереи, сильные и властные люди Боспорского царства, а с ними и царь Перисад ощутили в сердцах беспокойство и тревогу.
Не всех удовлетворяла проповедь загробного блаженства. Наиболее сильные духом, беспокойные люди встречались на молениях и выражали недовольство тем, что иереи отодвигают на задний план учение о пришествии сотера, то есть спасителя. Должен явиться человек или полубог, может царь справедливый, который, не ожидая смерти обиженных и голодных, утешит и накормит их.
Не на одном только Боспоре несчастные ждут избавителя. Из-за моря шли слухи, что и там собираются сотериты и молят единого бога о том же. Более того, люди эти сами готовы всеми силами помочь спасителю выполнить его великое назначение, ибо едва ли хозяева без борьбы разрешат кому-то освободить рабов или растрясти свои хлебные запасы, для того чтобы накормить голодных!
Бывалые люди рассказывали, что уже появлялись в иных странах такие посланники бога, за ними шли рабы, боролись за свое освобождение с оружием в руках. Не такими ли были сицилийский рабский царь Евн-Антиох или вождь пергамских рабов Аристоник?
Вокруг образа спасителя – сотера – начало складываться ядро наиболее активных фиаситов-борцов, которых не удовлетворяла проповедь смирения и блаженства на том свете. Им более по душе было бы появление сильного и смелого мужа – вожака сирых и угнетенных. Его сразу признали бы за долгожданного спасителя.
Сотериты имели свой особый тайный знак – якорь, символ спасения. Они чертили его на земле при встречах и так узнавали друг друга. Якорь иглами выкалывали на коже, хотя такой знак мог принести его носителю пытки и мучительную казнь. Хозяйские ищейки пронюхали о новом течении среди молельщиков единого бога и разгадали в этом течении начало того всесокрушающего потока, который именуется бунтом. Тем более что тысячи людей, доведенные до полной безысходности, ждали лишь сигнала, готовые прорвать все препятствия и хлынуть все сметающими волнами на поработителей и обидчиков.
Царь Перисад и аристопилиты знали, что народ легче держать в цепях, когда он темен, разъединен, не имеет вожаков, какими могли явиться мятежные сотериты. И, проведав о том, что последние окрылены началом нового похода скифов и готовят заговор, со всей энергией разыскивали этих опасных людей.
Рассказ Гликерии о том, что она видела и услыхала на вилле, захваченной разбойным отрядом Пастуха, а также сведения, полученные от Форгабака, сразу дали в руки Саклея повод для решительных действий.
Старый вельможа уже предвкушал завтрашнюю победу, которая еще больше укрепит его положение как первого помощника царя и обезглавит гидру народного недовольства.
3
Разорившийся откупщик Оронт в помятом, разорванном на локтях скифском кафтане брел туда же, куда и все, в пьяной задумчивости. Он с усилием приподнимал брови, стараясь шире раскрыть глаза, тусклые, закисшие. Небритая борода его росла прямыми колючими пучками. Губы обгорели, потрескались, как у тяжелобольного. Его мучительно тянуло опохмелиться.
– О спаситель, – бормотал он, дыша перегаром, что заставляло прохожих сторониться его, морща носы, – теперь мне ничего больше не остается, как обратиться к тебе. Ибо все боги эллинские отвернулись от меня. Я приносил им когда-то богатые жертвы, был старостой храма Гермеса Рыночного, а теперь сплю на земле около этого самого храма. Я не могу вспомнить без боли в кишках о тех кувшинах вина и бараньих стегнах, что возлагал ранее на алтари богов. Почему же боги забыли обо мне?! Разве это справедливо? Нет! Боги любят богатых, они жадны на обильные приношения, но сами очень скупы на дары! Не хочу и не буду больше кланяться Зевсу! Прошу тебя, единый, новый бог, помоги мне выбраться из нищеты, и я принесу тебе подарки лучшие, чем приносит вся эта шваль. А на первый случай обеспечь меня хотя бы ночлегом, едой, а главное – выпивкой!.. О!
Последнее восклицание относилось уже не к единому богу, а к подошедшему человеку. Он неожиданно появился рядом. Оронт хотел отвернуться от сладкой улыбки морщинистого лица, столь знакомого по прежним кутежам. Но подошедший откинул полу серого плаща обрубковатыми пальцами и приветствовал его с хрипотой в голосе:
– Это ты, почтенный Оронт, сын Аспурга, внук богатого в свое время Гермогена! Привет тебе и благо от всех богов!
Пьяница отвернулся и плюнул с досадой.
– Иди-ка ты на дно самого Стикса вместе с богами и их благами! Отстань! Я иду молиться спасителю. Новый бог прислушивается к голосу бедных. А Зевс и вся его олимпийская братия заелись! Зажирели!..
– Ох! Что ты говоришь! Страшись говорить так, иначе тебя постигнет несчастье!
– Не каркай, ворон! Еще раз говорю – отстань! Большего несчастья, чем мое, не может быть. А Зевсу я скажу прямо, пусть он услышит меня: он сверг своего отца Кроноса, захватил теплое место на Олимпе, а теперь забыл, что есть люди и горе. Надеюсь, безыменный бог свергнет его самого с трона.
– Ай, ай! Страшные слова говоришь ты. Я отошел бы от тебя, богохульник, но… я тоже иду поклониться единому. Да!
– Тьфу, Форгабак, как ты противен мне! Почему ты не уедешь к себе в Танаис? Ты завонял Пантикапей, как лесная вонючка берлогу барсука. Противный энарей! Иди, у меня уже нет денег, ты их выманил. Все расписки и накладные тоже в твоих руках.
Глаза Форгабака вспыхнули недобрым огнем, но тотчас погасли. Бывшие собутыльники некоторое время шли молча. Форгабак вздыхал и бормотал молитвы, поглядывая искоса на откупщика. Выждав момент, начал:
– О Оронт! Глубоки замыслы богов, и не нам с тобою дано проникнуть в их суть. Молись единому богу, но мне кажется, что под этим именем скрывается сам Зевс.
– Ты думаешь?
– Подозреваю, друг мой. Это очередная хитрость великого бога. И, молясь единому, не обижай Зевса. Когда заходишь во двор чужого тебе человека, остерегись всех его собак. А то будешь кормить одну, а другая хватит тебя зубами за икру. Да.
– Гм…
– Однако мне кажется, что бог, назовем его Зевсом или единым, уже обратил свои ясные очи на твое положение и готов помочь тебе.
Пьяница вопросительно и недоверчиво вскинул голову.
– Я не шучу, – продолжал хитрый танаит, – но прежде чем поведать тебе все, что я знаю, пойдем к старой Синдиде, выпьем вина и съедим по паре пирожков с начинкой.
У Оронта засосало под ложечкой и так захотелось выпить, что он застонал.
– Отстань, не смущай меня, пока я не сломал тебе челюстей!
– Я плачу за угощение и выпивку и не потребую от тебя ни гроша.
– Да?.. Ты удивляешь меня, Форгабак. Ты – угощаешь за свой счет? Ты, который готов за половину золотого продать отцовскую могилу!
– Ну, ну! Я никогда не был таким скупцом, как ты думаешь, а для друга готов на все. Хе-хе!
Через несколько минут они сидели в обществе стареющей Синдиды. Форгабак наливал из кувшина в кружки темно-красную влагу. Оронта трясло от нетерпения. Перелив в свою утробу половину кувшина, он почувствовал, как тепло и ощущение блаженства приятными волнами прошли по телу. Обостренная ясность в голове сменилась более мягким голубым туманом, сквозь который жизнь показалась ему совсем не такой уж никчемной, а Форгабак – куда более добрым малым, чем полчаса назад.
– Так, говоришь, боги не забыли меня?
– Как они могут забыть того, кто приносил им ранее богатые приношения!
– Я не понимаю – откуда ты взял это?
Форгабак издал горлом какое-то квохтанье, потирая руки.
– Видишь ли, – сказал он, – ты был прав, говоря, что я человек расчетливый и люблю получать выгоду. Все это верно. Но сейчас я хочу предложить тебе одно пустяковое дело, которым ты оплатишь мне за добрую весть. Не за вино, нет. Это угощение друга. Уверен, что ты еще неоднократно угостишь меня в недалеком будущем, и я, не стремясь к этому, опять окажусь в барыше…
Оронт хотел нахмуриться, но расхохотался. Вино не располагало к мрачным мыслям. К тому же он, как многие пьяницы, был не очень щепетилен в делах чести, а в глубине души покладист и беззлобен.
– Говори, я слушаю.
Читать бесплатно другие книги:
