Восстание на Боспоре Полупуднев Виталий

1

События последнего времени всколыхнули пантикапейский народ, основное ядро которого состояло из потомков эллинских переселенцев, упорно сохранявших черты и обычаи своих предков.

В эллинских городах любой слух заставлял собираться толпу, известие захватывало весь рынок, а события первостепенной важности, как правило, вели к всенародному собранию – экклезии.

Так получилось и на этот раз. Разгром войск скифского царя Палака, приезд Диофанта и обещание помощи от Митридата уменьшили гнет мрачных предчувствий и явились как бы сигналом для пантикапейской общины напомнить о себе.

Впрочем, непосредственным поводом к собранию послужила смерть Аргота, выборного стратега города. Аргот давно уже не участвовал в делах, лежал в постели, принимая горькие лекарства, меняя повязки на вскрывшихся ранах. Но лишь с его смертью встал вопрос об избрании достойного преемника, имеющего власть и влияние при дворе, способного защитить перед царем интересы горожан.

Городская экклезия не имела тех широких прав, которыми пользовалось народное собрание в Херсонесе или в Ольвии – этих маленьких республиках древности. Ее решения чаще всего заранее подготовлялись советниками царя, утверждались последним, а потом вносились подставным лицом на общее обсуждение и голосование. То и другое также проводилось формально, выступали ораторы с готовыми речами, и после молчаливого поднятия рук решение принимало внешность проявления «народной воли».

Так делали предки Перисада, так делалось и при нем. И все же полностью обуздать народ не удавалось ни одному Спартокиду. Нечасто, но бывало, когда с голосом народа приходилось считаться даже таким сильным тиранам, как Евмел, который принужден был держать ответ перед возмущенным народом, после того как убил своих братьев и всех их родственников и друзей, дабы обеспечить себе прочное царствование.

В этот раз экклезия собралась без ведома царя и так быстро, что даже городские магистраты не знали о ней и принуждены были, подхватив полы своих плащей обеими руками, бежать на площадь, где уже бушевала толпа.

– Видно, ослабла рука государя, если люди самостоятельно собираются на площади, – говорили близкие к трону люди.

Царская власть требовала от народа усердия и готовности выполнять те решения, которые были подсказаны свыше, но всякое проявление самодеятельности народной, если оно возникало само собою, пугало царя и его приближенных.

Во дворце царила суета. Здесь получали наказ десятки лиц, которые должны были вмешаться в толпу и дружно отстаивать те предложения, что будут выдвинуты магистратами в противовес требованиям общины. Царица также посылала своих соглядатаев и крикунов, предчувствуя недоброе. Весть о прибытии дочери погибшего Пасиона и хитроумно подстроенная (царица была убеждена в этом) встреча ее с царем на охоте взволновали и насторожили Алкмену. Зашевелилась стража, по улицам замелькали острые шапки дандарийских всадников.

Оставался спокойным Саклей. Он сидел в своем городском доме против окна и прихлебывал из золоченого рога вино. Отсюда он хорошо видел многолюдную толпу на площади и не спешил.

Посланному от царя доверенный раб Аорс сказал, что господина пока нет.

Старый лохаг выжидал. Сейчас многое, если не все, решалось не во дворце Перисада, а на рыночной площади, против городской трибуны.

В дом забегали юркие люди, запыхавшись, приносили новости, докладывали о настроениях народа и исчезали с монетой в руке, спеша обратно на площадь. Странные, волнующие слухи распространялись с быстротою ветра. Говорили, что царица хочет добиться избрания своего человека и лишить Пантикапей последних остатков его вольностей и старинных прав. Все чаще произносилось имя Саклея, единственного сильного мужа, способного отстоять древние привилегии пантикапейской общины перед засильем Фанагории, Танаиса и других городов царства.

Магистраты взошли на трибуну и пытались разыграть недоумение: зачем, мол, народ собрался и шумит, придет срок, магистраты сами объявят собрание и разрешат все вопросы. Но их заглушили крики толпы, гневные возгласы и даже угрозы. Экклезия была объявлена и началась с возбужденных выступлений пантикапейцев среднего и малого достатка.

Первым выступил хозяин небольшой мастерской и лавки Фений. Он протянул вперед руки, торчащие из засаленных и обтрепанных рукавов сарматского халата, и поднял небритое лицо к небу.

– Богов призываю во свидетели, – крикнул он хрипло, – ибо все, что я скажу, правда! Всем известно, небогатый я человек, хотя мои предки прибыли сюда из Милета с первыми кораблями. Трудно с тремя рабами в тесной мастерской создать себе богатство. Но мой отец, да и я когда-то жили безбедно, пока дела наши шли хорошо. Но что сейчас? Я ковал топоры и клинки, продавал их крестьянам и степным скифам. Теперь крестьяне ничего не покупают. А почему? Не на что. А со скифами мы не торгуем, ибо перестали дружить с ними. Можно было бы отправить изделия на ту сторону пролива, к сарматам, но туда не пускают нас фанагорийцы. Они наши корабли задерживают. Сами торгуют с сарматами, а мы сидим. Разве Фанагория отошла от нашего царства? Почему ее архонты своевольничают? Почему купцы из Танаиса не берут наших изделий для продажи аланам? Почему синопские навклеры и эмпоры везут свои товары в Сарматию мимо нас? В то время как мы не знаем, куда сбыть свои. Почему мы с каждым днем нищаем и скоро пойдем в наймиты в другие города? Куда девались права наши?

Толпа ответила оратору одобрительным гулом и выкриками:

– Надо восстановить право торговли с Сарматией!

– Наказать виновных!

– Пантикапей – первый город царства, он никогда не платил пошлины, и его купцы торговали всюду первыми!

Саклею из окна не слышно было, что говорят, но он хорошо различил фигуру Фения, с которым имел деловой разговор накануне.

Выступил владелец корабля Асандр, сын Селевка, человек медлительный и тучный, уважаемый всеми мастеровыми скупщик изделий городских мастерских. Он огладил бороду и развел мясистыми ладонями с глубокомысленный видом.

– Я возвратился из Танаиса, где потерпел великий убыток, – начал он. – Танаиты заставили меня заплатить пошлину, хотя я исконный пантикапеец, мои прадеды прибыли сюда из Теоса. Вот я и думаю: значит, Пантикапей уже не признают стольным городом, а на его привилегии плюют. Когда это было, чтобы пантикапейская община торговала, платя пошлину второстепенным городам царства?

– Никогда! – взревели в один голос хозяева эргастериев и торговцы.

– Верно, никогда! А кроме того – налоги царские мы платим немалые, и они все растут!

– Растут! – как эхо отозвались в толпе.

– А из каких средств нам платить их? Получается: купцы прочих городов снимают с нас одну кожу, а царские магистраты – другую.

Рев и шум на площади стали напоминать звуки морской бури. К ним прислушивались всюду – в рабских мастерских и рыбных сараях, в казармах фракийцев, готовых к выступлению, и в царском дворце. Это звучал голос пантикапейского демоса, той основы, на которой держалась мощь Боспорского царства.

Саклей решил, что его час настал. Он хлопнул в ладоши и велел подготовить все для его появления на площади. Когда он подошел к трибуне в сопровождении группы преданных людей, выступал откупщик Каландион, тоже преданный ему человек.

– Я думаю, что нам надо просить великого царя Перисада, – начал Каландион высоким певучим голосом, – прекратить самостоятельную торговлю городов с заморскими купцами. Пусть встречаются в Пантикапее и платят пошлину.

– Правильно!.. Истинно!..

– Карзоаза же, что ставит себя, как тесть царя, выше других, сместить и заставить заплатить за убытки! Он хочет расколоть царство, а за это раньше полагалось одно наказание – смерть!

– Смерть Карзоазу!.. Слава тебе, Каландион!..

– Но Карзоаз благочестивый человек! – раздался чей-то голос. – Он внес три тысячи золотых в храмовую казну!

– Внес три тысячи, а нажил сотни тысяч! А наш царь беднеет и увеличивает налоги на нас. Это несправедливо.

– Кто может доказать, что Карзоаз допустил беззаконие? – не отступал чей-то голос.

Его начали поддерживать другие, сначала робко, потом смелее.

Саклей насторожился. Начинали действовать ставленники царицы. Пора было вмешаться.

Толпа сразу утихла и с любопытством наблюдала, как на трибуну взошел маленький человечек с острой бородкой в простом, но чистом гиматии. Он поднял руку и голосом звонким, как у юноши, заявил:

– Граждане пантикапейцы! Да благоволят вам великие боги и царь наш справедливый Перисад. Истинны слова тех, кто сказал, что слабы мы стали, если города царства не выполняют законов. Фанагория скоро лопнет от золота, а нам нечем расплатиться с долгами. Карзоаз превысил права свои и хочет стать тираном. Более тоге, он оказался человеком нечестным и даже пошел на преступление в своей жадности к обогащению и власти. Нарушил законы человеческие и божеские…

Взрыв одобрения был ответом на эти слова лохага. Но ставленники царицы зашумели, послышались задорные выкрики, посыпались вопросы:

– Откуда ты знаешь это, Саклей? Докажи!

– Ведь Карзоаз тесть царя, и никому не дано оскорблять его!

– Поплатишься ты за это, Саклей!

Саклей встретил эти выкрики спокойно, стараясь запомнить лица крикунов. Переждав, когда шум утихнет, продолжал:

– А вот откуда я знаю это. Всем известен Пасион, второй лохаг и стратег фанагорийский? Тот Пасион, что был предан царю нашему душой и телом?

– Известен!

– Что говорить о нем, если он погиб в сражении с аланами!

– Погиб, говорите! – прервал Саклей угрожающим тоном. – Погиб, это верно, но не совсем так, как вы думаете. Оказывается, не от аланского меча, но от стрелы наемных убийц погиб он. А убийц подослал Карзоаз. Ему мешал Пасион! Мешал властвовать. Да и богатство имел завидное. Так не поступает тот, кто предан царю и богам.

Такое сообщение, сделанное влиятельнейшим человеком города, поразило всех. Даже те, кто с полным недоверием относился к таинственным слухам о причинах смерти царского военачальника, стояли с разинутыми ртами. Послышались крики гнева и возмущения:

– Позор и проклятие убийце! Изгнать его из царства! Предать смерти!

– Надо идти к царю и требовать наказания Карзоаза!

Опять попытались возражать сторонники царицы, на них посыпались ругательства и угрозы. Саклей вновь поднял руку и спокойно заявил:

– Здесь идет народное собрание, и каждый имеет право усомниться в моих словах и потребовать доказательства. Также каждый может говорить все, что он хочет, не боясь ответственности за свои слова. Таков закон отцов наших, и не нам нарушать его. Доказательства пусть представит вам дева непорочная – дочь Пасиона Гликерия, обиженная Карзоазом, ограбленная им, даже бежавшая от убийцы отца своего, дабы избегнуть позора, что ждал ее в объятиях старого развратника.

По его знаку на трибуне показалась Гликерия, одетая в белоснежные одежды, без всяких украшений, с непокрытой золотистой головой, увенчанной лишь венком из роз. Саклей хорошо знал вкусы своих сограждан, преклоняющихся перед внешней красотой, считая последнюю лучшим доказательством правоты ее обладателя. Скромные белые одежды Гликерии ниспадали складками, как на изваянии Афины Паллады, белые цветы, символ непорочности, изумительно оттеняли ее розовые щеки и волны золотистых волос. Рядом с толстыми магистратами, облаченными в темные помятые одежды, среди толпы мужчин с взъерошенными волосами и бородами она выглядела богиней любви и красоты, чуждой грубым страстям и делам всех этих людей. Глядя на нее, сразу верилось в существование иного, более прекрасного мира, населенного вот такими же воздушными созданиями.

– О боги! – ахнул кто-то в упоении – Да ведь это сама Афродита Небесная!

Толпа, притихнув на миг, вздохнула восхищенно как один человек. И никто уже не сомневался, что все сказанное этими прекрасными устами может быть только истиной. Люди пожилые стали приглаживать волосы, оглядывать свои одеяния, молодые выпячивали вперед грудь и разгоревшимися глазами, казалось, хотели притянуть к себе волшебную деву, едва веря, что она сотворена не из пены морской, а из плоти и крови, как и они сами.

Но вот она раскрыла алые губы, сверкнула ровными зубами, и ее голос, сильный и уверенный, прозвучал на площади подобно удару гонга. Она в коротких словах подтвердила все сказанное Саклеем и, подняв свои лилейные руки, обратилась к народу с трогательной просьбой защитить ее, поддержать, не оставить одну в несчастье.

Кто не хотел бы стать защитником и покровителем этой белой лебеди, принявшей человеческий облик? Сам Саклей любовался ею и торжествовал в душе, довольный своей выдумкой. Выведя Гликерию на трибуну, он сумел пленить душу пантикапейского демоса, оживил в его воображении прекрасные мифы древней Эллады, столь дорогие сердцу каждого грека-колониста. И тут же его кольнуло в грудь, когда он обратил быстрый взгляд на Алцима, сопровождавшего Гликерию. Острое лицо сына с пятнами румянца на щеках как бы окаменело, отразив одно чувство немого восторга, обожания, с которым он смотрел на живую богиню. Когда девушка протянула к народу руки, умоляя о поддержке, глаза Алцима наполнились влагой и невольные слезы скатились на бронзовый панцирь, оставляя на щеках две темные дорожки.

«Эка! – в неудовольствии заметил про себя лохаг. – Эка развезло его! Не иначе как он запутался в золотой сети этой девки, как глупый сазан в рыбачьей гангаме».

Крики толпы доносились до самого акрополя и терзали слух Алкмены. Перисад угрюмо прислушивался к гневному голосу народа. Он стоял на одной из башен акрополя и наблюдал, как растет толпа полноправных граждан Пантикапея, ссориться с которыми сейчас, в годину неудач, было бы невыгодно.

Но когда появился Олтак и доложил, что экклезия выбрала новым стратегом города Саклея, сына Сопея, и что толпа представителей идет в царскую ставку для утверждения народного решения, Перисад заволновался и приказал одеть себя в торжественные одежды. Он не ожидал такого решительного хода от старого Саклея. Теперь последний еще более усиливал свое влияние на дела государства и получал право говорить с царем не только как его военачальник, но и как представитель народа.

Однако такой выбор собрания не мог вызвать со стороны царя особых возражений. В конце концов, лохаг являлся самым деятельным помощником в государственных делах, по-настоящему радел об интересах державы. Он не в дружбе с Алкменой, так это и понятно – ведь Карзоаз на самом деле ведет себя оскорбительно и вызывающе. Фанагорийскому вельможе надо противопоставить сильного человека, каким мог быть только Саклей.

После охоты и угощения в Саклеевом имении и встречи с золотоволосой племянницей хозяина Перисад с большей твердостью стал противостоять упорству супруги и сделал явный крен в сторону Саклея. Алкмена чувствовала это, распаляла свою душу ненавистью, строила жестокие планы против Саклея и неожиданной соперницы – Гликерии.

2

Царственная чета, облаченная в тяжелые парадные одежды, готовилась встретить народных представителей. Стоя на возвышении в центре зала, супруги, казалось, сосредоточились на созерцании мраморного алтаря, на котором жрецы раздували угли, а потом сыпали на них душистые смолы. Синие струйки дыма вытягивались к потолку, расписанному золотом и киноварью, наполняли зал голубым туманом. Вдоль стен стояли неподвижно аристопилиты в складчатых гиматиях, дальше стража с копьями и мечами, грамматы и архиграмматы с вощаными дощечками и стилами, придворные гадатели и жрецы всех храмов.

Бормотание священнослужителей у алтаря, удушливый бензойный дым должны были создать у присутствующих настроение особой торжественности и близости к бессмертным богам. Царь и царица что-то шептали, иногда делали движения руками, видимо обращаясь к милости небес. За ними следовали и знатные люди, поминая всех богов олимпийских, начиная с Зевса. Однако, если бы они могли слышать, о чем говорят царь и царица, то узнали бы истинную причину скорби, отраженной на лице Алкмены.

Царица хмурила черные брови, и ее огромные глаза то вспыхивали, то потухали, соперничая в блеске с бесценными самоцветами на ее серьгах, начельнике и диадеме. Она говорила Перисаду о том, что сейчас терзало ее душу, стараясь сдерживать себя:

– О государь! Подлый старик возвел напраслину на моего отца, на меня, царицу Боспора, а сейчас без твоего ведения добился избрания в стратеги. Он рвется к власти, оскорбляет своим поведением меня, отца моего и тебя! И неужели ты согласишься с этим избранием?

– Успокойся, Алкмена, – так же полушепотом отвечал царь, – я никому не позволю оскорблять тебя. Но почему бы твоему отцу не прибыть в качестве умоляющего в храм Зевса Пантикапейского, а потом, стоя передо мною на коленях, не доказать свою невиновность?

– Он нездоров, государь, обременен делами. Да и зачем ему доказывать несомненную истину? Уж не эта ли девка Гликерия убедила тебя в его виновности? Она ведь такая же племянница Саклею, как и я. Да! Он держит эту наглую девку для себя. Ведь его жена больна. Но у него спор из-за нее с сыновьями. Алцим не хочет уступить ее ни отцу, ни Атамбу. А она набивает себе цену. Пусть не мой отец, а она попробует оправдаться.

– Гм… – покраснел царь, – я впервые слышу такое. Саклей – старик. Девушка еще так молода.

– Ого! Она красится и мажется, чтобы скрыть следы развратной жизни!

– Когда она успела вести такую жизнь? И при чем здесь Атамб, если его и в городе-то нет?!

– В том-то и дело, что она была в преступной связи с Атамбом еще в дни наших брачных торжеств в Фанагории. Да! Это мне сообщили верные люди. Она и сейчас вспоминает его.

– О! – Царь опустил глаза, не желая встречаться взглядом с женой. – Дело давнее, Гликерия тогда была еще подростком, еле отрастила косу.

– Она развратница и хамка с детских лет! В этом весь ужас. Она, говорят, и рабами не брезговала. Гетера рыночная! Ты еще узнаешь ее!

Перисад, при всей его легковерности и подозрительности, не мог принять за истину эти грязные сплетни. Но они оставили след в его душе.

– Так Саклей хочет взять ее к себе на ложе? – не удержался он.

– Уже взял!.. Спроси его. Хоть он хитер и вероломен, но не посмеет лгать царю в глаза.

– Я спрошу его, – пробормотал раздосадованный Перисад.

3

К воротам акрополя, освещенным осенним солнцем, подошла группа народных представителей и магистратов, возглавленных новоизбранным стратегом Саклеем, сыном Сопея. За ним следовала шумная толпа горожан.

По решению собрания вместе с выборными шла Гликерия, как живая свидетельница беззаконий Карзоаза, жертва его вероломства. Ее сопровождал Алцим, одетый в броню. Пыль серыми пятнами оседала на подол ее чрезмерно длинного одеяния, неудобного при ходьбе.

Девушка несколько раз наклонялась и встряхивала край своего театрально пышного хитона и с неудовольствием поглядывала на юношу.

– Зачем твой отец нарядил меня в этот саван? – ворчала она к великой досаде Алцима. – Право, мне стыдно в нем. Будто я поднялась с одра болезни или бежала с кладбища.

– Потерпи, Гликерия, – умолял ее сын Саклея, – а главное – меньше говори. Народ смотрит на тебя. Еще неизвестно, как царь отнесется к тебе.

– Я могла бы выступить перед народом и царем в обычном одеянии. В котором меня видели на охоте.

– Что? В охотничьем мужском кафтане и шароварах? Тогда ты уже не походила бы на Афродиту Небесную. И народ по-иному встретил бы тебя.

– Тогда меня признали бы за Артемиду Охотницу. Эта богиня более по душе мне, чем жеманная Афродита.

– Не кощунствуй! Богиня любви обидчива и может покарать тебя!

– Меня уже покарала судьба. За что только – не знаю.

По обычаю, Саклей поднял посох, постучал в ворота акрополя и поклонился, символизируя этим просьбу и смирение. Царь волен был решать, как поступить – утвердить или отвергнуть решение собрания и его избранников.

– Во дворец я зайду один, – обратился Саклей к представителям народа, – потом и вас вызовут. А ты, – он снизил голос до полушепота, обращаясь к девушке, – тоже зайдешь, когда скажут, только держи себя достойно, без солдатских ухваток и словечек. Здесь не сарматская степь, и не лагерь твоего покойного отца. Эх, не успел я научить тебя держаться перед лицом царя и царицы.

Гликерия с видом покорности склонила голову. Ворота открылись. Все вошли внутрь акрополя и медленно приблизились к колоннаде дворцового крыльца-галереи, на котором застыли как изваяния вооруженные стражи.

В обычное время Саклей просто прошел бы во дворец, но сейчас он явился как представитель народной воли и должен был соблюдать принятый церемониал.

Гликерия в белом одеянии, с розами на золотых волосах и здесь привлекла всеобщее внимание. Все, кто толпился около или проходил мимо, невольно устремляли взоры на девушку, одетую не то жрицей, не то богиней для театрального представления. Она же, ступив на серые плиты широкого двора, окруженного крепостными стенами, почувствовала необычный трепет при виде колонн с аканфами на капителях, лепных фронтонов, украшенных акротериями, мраморных лестниц и арок дворца – средоточия высшей власти Боспора на протяжении веков.

«Вот он, дом Спартокидов, – с чувством невольной робости подумала она, – для благополучия и счастья которого мой отец всю жизнь скитался по степям, отражая удары варваров, проливая чью-то кровь, и наконец сложил и собственную голову!»

Она оглянулась, желая что-то сказать Алциму, но тот беседовал с Фением и не заметил ее жеста. Откупщик Каландион, морской купец Асандр и другие изображали на лицах почтительное внимание и терпеливо ожидали своей очереди предстать перед царем.

Все здесь выглядело значительным и каким-то сурово-торжественным. Казалось, эти храмы, богатые порталы, колоннады и узкие окна смотрели на народных представителей с выражением надменного превосходства.

Гуськом приблизились рослые воины в блестящих шлемах, вооруженные копьями и щитами. По сигналу старшего была произведена смена караулов.

Здесь-то и произошло одно досадное обстоятельство, за которым последовали и другие нежелательные события. Алцим прозевал момент, когда Гликерия широко раскрыла глаза и с мальчишеской усмешкой уставилась взором на красивого стража у царских дверей.

Девушка словно забыла, где она находится. Издав восклицание, выражающее не то удивление, не то что-то другое, она шагнула вперед и оказалась на ступенях дворцового входа. В это время по знаку царского управителя Саклей быстро поднялся по ступеням и вошел во дворец. Солидные магистраты и выборные подумали, что девушка последовала за ним.

Однако их лица начали удивленно вытягиваться, когда она поставила одну ногу выше, а другую ниже на мраморной лестнице и со смехом обратилась к стражу, прикоснувшись розовыми пальцами к древку его копья.

– Ай-ай! – протянула она с укоризненным смешком: – Зачем же эта маленькая хитрость?

И, обратив лицо к Алциму, погрозила ему пальцем. Тот уже понял, что сейчас произойдет нечто скандальное, оставил Фения, с которым так некстати разговорился, и поспешил вмешаться. Его лицо пылало.

– Какая хитрость? Гликерия, Гликерия, что ты делаешь? Отойди от воина, не позорь себя и всех нас! – зашептал он, крайне раздосадованный бестактной вольностью невоспитанной дочери сарматских степей.

– Ну-ну! – со смехом возразила девушка. – Не притворяйся, Алцим. Какая хитрость? А вот! Ты говорил, что твой брат где-то на западе охраняет рубежи царства. А это кто? – Она громко расхохоталась и, сделав рукой широкий жест, провозгласила: – Привет тебе, победитель на соревнованиях в Фанагории! Я сразу узнала тебя. Более того, теперь я знаю имя твое – тебя зовут Атамб!

Это было сказано с такими задором и непринужденностью, что смущенные ее поступком свидетели готовы были весело рассмеяться. Девушка вела себя как веселящаяся богиня, не связанная никакими условностями даже перед дверями дворца грозных Спартокидов.

– Чего она хочет от привратника-стража? – спросил Асандр Каландиона, стоявшего рядом.

– Не пойму, она назвала его Атамбом! Откуда она знает его?

Воин покраснел, не сразу сообразив, что произошло. Но ясные, как хрусталь, глаза девушки, ее наивно полураскрытый рот и золотые волосы сразу воскресили в его памяти обстоятельства, при которых он уже встречал ее в Фанагории. Только девушка эта, имени которой он не знал, выглядела тогда девчонкой, угловатой и худой.

Сейчас же она была девой, одетой в белые одежды, как невеста. Еле придя в себя от неожиданности, воин также сделал ошибку. Ему полагалось стоять неподвижно и молчаливо. Устав охраны под страхом жестоких наказаний запрещал стражу покидать охраняемый пост, спать на службе и отвечать на вопросы кого бы то ни было, изображая собою молчаливую статую, изваянную из плоти и крови. Достаточно было ему сделать жест, раскрыть рот, изменить позу – и никакие заступничества не избавили бы его от палочной расправы. Сбитый с толку воин на мгновение забыл все это. Кашлянув негромко, он произнес:

– Молодая госпожа! Я не тот, кого ты назвала. Ты ошиблась. Мое имя – Савмак. Я воин царской охраны… А в Фанагории я был, ты угадала.

– Ну конечно! – поспешил добавить раздосадованный Алцим. – Это простой воин, ты ошиблась, приняв его за моего брата. Сойди вниз, люди смотрят. Ах, Гликерия, что ты наделала! Весь город будет знать об этом!

Алцим сообразил, что, будучи в Фанагории, Гликерия встретилась с воином, ошибочно приняв его за брата Атамба. «Боги! – воскликнул он мысленно. – Ты приняла слугу за господина! Дикое, прекрасное и дурно воспитанное существо!»

Гликерия сама поняла, что совершила очередную глупость, и в досаде спустилась с лестницы, роняя на ступени лепестки роз из увядающего венка. Стараясь как-то выйти из неловкого положения, она обратилась к Алциму, вся красная, со смущенным смешком:

– Я не знала, Алцим, что царские рабы участвовали в состязаниях наряду со своими господами. И приняла этого воина за твоего брата, да простят это мне всесильные боги!

– Не рабы, Гликерия, – пробормотал Алцим, видя, как лицо Савмака побагровело, а глаза округлились, – но многие воины царской дружины.

– Ах, это все равно!

– Верно, Гликерия, ты права – это все равно! – раздался язвительный голос Олтака, наблюдавшего конец этой сцены из дверей дворца. – Если этот страж имел дерзость выдавать себя за сына знатного гражданина Пантикапея, он ответит за это. Иди, государь разрешает тебе вступить во дворец.

Гликерия вздрогнула и повернулась к Алциму. Тот сделал умоляющий жест, приложив к губам палец, а шепотом попросил ее не говорить лишнего в присутствии царя и царицы.

4

Царевич Олтак не спеша подошел к Савмаку и, скривив смуглое лицо, уперся в стража черными блестящими глазами.

– А тебе, болтун и неисправный страж, порицание! Даю слово, что завтра ты уже не будешь воином царской охраны, ибо ты нарушил святое правило воина – быть молчаливым на страже. Тебе быть дворовой собакой, а не царским телохранителем! Ты создан лаять и визжать, а не стоять у дверей царского дворца! Неисправный раб!

– Я не раб! – не выдержал побагровевший воин. – Я царский страж!

– Савмак, – послышался шепот товарища, стоявшего за спиной, – ты обезумел! Не вступай в спор, молчи!

– Но я не раб! – уже громче проговорил Савмак, теряя самообладание.

Слова дандарийского царевича прозвучали слишком оскорбительно для него. Оба распалились, один ничего не хотел простить, другой не желал уступить. И то, что прошло бы незамеченным в иной обстановке, сейчас влекло за собою целую лавину оскорбительных слов и опрометчивых поступков. Между ними стояло видение в венке из роз, с хрустально ясными глазами.

– Ты – раб царя, – надменно возразил царевич, заметив, что это слово особенно ненавистно Савмаку, – и не смей утверждать иного. А за то, что ты выдавал себя за знатного человека и хотел в Фанагории совратить свободную девушку, ты уже заслужил железное колесо!

– Я хотел совратить девушку? – почти вскричал Савмак, уже не владея собою. – Ты говоришь ложь, сармат! Ты назвал меня рабом – и это ложь! Тогда и ты царский раб, и твое положение при дворе не лучше моего. Ведь ты – варвар, хотя и рядишься в эллинские одежды!

Олтак оскалился в бешенстве. Ругаясь по-эллински и на родном дандарийском языке, он подскочил петухом.

– Ах ты подлое собачье мясо! Ты смеешь говорить дерзости царскому сыну! Я снесу твою мерзкую голову и брошу ее рыночным псам!

Он схватился за меч, но Савмак предупредил его. Разъяренный страж мгновенно сбил с ног горячего царевича. Тот покатился вниз по ступеням, к ужасу всех присутствующих. За ним с копьем наперевес ринулся Савмак, но товарищи успели схватить его сразу с двух сторон.

Олтак поднялся на ноги и, окинув всех огненным взглядом, исчез за колоннами.

– Эх, – с сожалением сказал товарищ, что держал Савмака за руку, – где вмешается баба, не жди хорошего! Пропал ты теперь, Савмак, хоть и не имел этот дандарий права задевать тебя, раз ты на страже. Мы не подчинены никому, кроме Фалдарна, а Фалдарн – царю и Саклею. Но Олтак царских кровей, а ты – простой воин!.. Значит, твое дело плохое!

– А все из-за девки оба воспылали! – заметил другой.

– Все равно! – ответил Савмак, переводя дух. – Жаль, не убил его!

Он опустил глаза и увидел у ног два лепестка розы из венка Гликерии.

– Все равно! – повторил он со злостью, сжимая копье.

Пораженные увиденным, городские представители с опаской миновали стражу и прошли во дворец, думая, что при старых царях таких случаев не бывало на Боспоре.

5

В приемном зале происходила довольно шумная сцена объяснения трех людей, в руках которых сосредоточилась вся высшая власть Боспора.

Алкмена, едва сдерживая слезы, поносила Саклея и вспоминала его племянницу словами, могущими сделать честь базарной торговке. Царедворцы, на положении «своих людей», молчаливо внимали ее речам. Фанагорийский скандал вышел за рамки семейного дела, о нем говорили на площади, и было бы бесполезно скрывать что-то от них. Наоборот, Саклей добивался именно широкой гласности и громко, полным голосом обвинял Карзоаза в убийстве Пасиона и других преступлениях, не скрывая ничего.

– Ты же видишь, государь, что Карзоаз имеет одну цель – отделиться от государства. Он на своем куске земли тоже мечтает стать царем!

– Неправда! – сопротивлялась царица.

– Нет, правда! Для этого он злодейски погубил Пасиона, преданного законному царю! Он захватил богатства этого благородного и угодного богам мужа! Он пытался сделать наложницей своей юную деву, едва переступившую порог детства! Это ли не подлость? Это ли не насмешка над законами божескими и человеческими?.. Девушка, словно из плена, бежала из Фанагории, спеша найти у тебя защиту и справедливость. Неужели ты откажешь ей в этом? А Карзоазу позволишь дальше укреплять свою власть, накапливать богатства, что минуют твою казну и валятся, как золотой дождь, прямо на плечи этому человеку, злоупотребившему родством с тобою?.. Неужели?.. О государь!..