Магия Неведомого Басов Николай
– Так заведи, – предложил Фран. – С деньгами, которые я тебе могу за вот эту кучу мяса и тряпья заплатить, ты купишь себе землю где-нибудь подальше от города Кость и невесту. А дети… Они сами заведутся.
– Ты шутишь? – спросил офицер, тревожно, но и с видимой жадностью вглядываясь во Франа.
– Ты уже пожил, наверное, повоевал и уж в любом случае – послужил. Пора позаботиться о старости. Не век же носить эти железки да выполнять распоряжения разных дураков, которые только и стараются, чтобы их подчиненным служба медом не казалась?
Офицер вздохнул. И вдруг тоже решился, вероятно, он был все же честным служакой, но магия Госпожи, не исключено, сказывалась сейчас на нем. Или магия медальона, или еще что-то, о чем Фран не хотел и думать.
– Дорого станет, рыцарь, – пробурчал храмовник едва слышно.
– Это хорошо, что дорого, – улыбнулся Фран. – За дешево я бы не согласился, заподозрил бы ловушку, капитан.
7
Было так темно, что Берит удивился, почему он ничего не видит. Раньше-то почти всегда видел, а тут… Только факел у двери давал свет, но при нем отчего-то становилось даже темнее, уж лучше бы его не было. И лишь спустя время, когда Берит как следует очухался, он понял, что глаза у него заплыли от побоев, которыми угостили его стражники, когда поймали и пока вели в эти казематы, и даже тут не вполне успокоились, а пинали и топтали его подкованными сапожищами, пока он не отключился.
Зато сейчас пришел в себя и вот – удивился, отчего света так мало. А его не мало, его глаза не видели. И тело болело, да так, что прежде он и не знал, что может быть так больно. К тому же ему вывихнули правую руку, и, может быть, в двух суставах, в плече и у кисти… Или в локте, кто же при такой боли поймет, где у него суставы выдернуты?
Он сумел поднять левую руку, попробовал раздвинуть веки, нет, прикосновение к глазам поднимало такую болезненную волну, что он и сам не рад был, что левая рука двигалась. Все же зачем-то он поднял ее еще выше и стал царапать стену. Его прочные, сильные когти сумели выскрести из стены несколько камешков. Он надавил сильнее, пока и эта рука не заболела у когтей. Нет, не получится ему ударить хотя бы одного стражника когтем по горлу, когда придут его забирать, слаб он, стражники-то, когда молотили его, знали, что делают. Уж очень сильно били, почти ничего теперь он не мог против них, как ни старайся.
Чутье ему подсказывало, что скоро рассвет, значит, и повесят тоже скоро. Он вдруг понял, что, пока валялся без сознанки, все равно что-то да слышал – вот только нерадостные это были звуки, кажется, где-то рубили дерево. И не составляло особого труда догадаться, это виселицу устанавливали, должно быть, неподалеку. И зачем он только пришел сюда, зачем согласился на предложение Падана?
Но теперь поздно горевать, нужно успокаиваться, несмотря на боль, и ждать. Потому что ничего теперь от него не зависело, он давно знал, что так все с ним и кончится, как сейчас. Он же попал в самую неприятную для себя ситуацию, когда запоры на решетке, что закрывала его нишу, в которой его приковали, и дальше, по коридору, он ни за что не сможет открыть. Хоть все когти обломай, и все же, чтобы отвлечься от боли, он стал эти коридоры считывать, как умел всегда, как пару-тройку дней назад… Дней ли, неужто не столетий?.. Он снова понимал весь храм, все коридоры и стражников, что в них были расставлены.
Вот только бы руки и кости так не болели, и еще голова, и еще бы видеть хоть что-нибудь, несмотря на разбитые глаза и опухшую морду, к которой будто бы привязали какую-то на редкость плотную и тяжелую подушку, возможно набитую опилками, чтобы дышать через нее не всегда получалось… И как он не задохнулся, когда был в отключке? Уж лучше бы задохнулся и ничего не почувствовал…
А потом произошла необычная штука. Дверь в подземелье заскрипела, решительно и уверенно, совсем не так, как он привык двери отворять. Потом звякнул замок на решетке перед его нишей, он даже вздрогнул, не ожидал, что так-то боится смерти. Хотя все же еще рано… Или они предложат ему ужин смертника? Может, у них, хоть они и храмовники, такие порядки, такие вот бла-аго-ородные обычаи? Но нет, он уже знал, это что-то другое. Кто-то низким, но чистым, едва ли не мелодичным голосом удивленно произнес:
– Здорово вы его отделали.
– Что ему будет? – отозвался кто-то другой, резкий и грубый. – Он живучий… – После паузы тот же голос, но уже другим тоном добавил: – Мне нужно, чтобы он утек, пока я буду стражников инструктировать перед завтрашней казнью.
– Сам он не дойдет, – сказал мелодичный.
Теперь Берит отчетливо слышал в его произношении какой-то акцент, не неприятный, наоборот, веселый, будто одуванчик, но все же чужеземный. Хотя если подумать, тут, в портовом городе, каких только чужеземцев не водится, Метля их побери… Да, решил отчего-то Берит, если уж доведется выпутаться, хотя ныне это и кажется невозможным, буду ругаться Метлей, как последним отродьем ада, и неважно, святой ее почитают или как…
– Что делать? – спросил охранник.
– Сначала мы проверим, тот это парень, или мне все привиделось?.. Сделаем кое-что, может, это его немного подбодрит.
Каким-то краем сознания Берит понял, что чужеземец достает что-то из своих карманов, потом зашуршала хорошо выделанная кожа. А Фран достал медльон, который, пока торговался с храмовником, все же спрятал снова на грудь, заботливо упаковав в замшевый мешочек. Теперь достал, взвесил на ладони.
– Что это, сэр рыцарь? – спросил храмовник, Фран ему не ответил.
На одно колено опустился, твердым движением развернул безвольное и бессильное тело Берита к себе. Голова воришки бессильно упала на тощенькую грудь, отливающую темной синевой кровоподтеков. И приложил медальон в ямку между ключиц, где каждому полагалось бы иметь знак своего небесного покровителя. И тогда…
Храмовник даже заныл от прорвавшегося ужаса, не сумел сдержаться… Потому что медальон – словно бы оказался тяжелым камнем на зыбучем песке – стал тонуть в теле Берита, погружаться или истаивать, растворяться в нем. Храмовник прошептал помертвевшими губами:
– Магия, проклятая магия, рыцарь… Ты – маг?
– Как тебе было сказано, я выполняю поручение, храмовник. А приказы бывают разными, даже такими, каким сам удивляешься.
– Что же это за приказы такие? И кто их может отдавать? – Охранник помолчал. – Я бы ни за что не согласился…
– Потому приказ этот не тебе был отдан, – твердо проговорил Фран и толкнул Берита в плечо. – Значит, ты – наш.
Рыцарь изучающе и немного удивленно смотрел на Берита, который лежал, помертвев от ужаса, сознавая, что его клеймили. Как именно клеймили, почему, зачем?.. Этого он не знал, но понял, что это было не обычное клеймение раскаленным железом, это было что-то более опасное, необъяснимое и ужасное. Кажется, это было самое плохое, что он только мог вообразить, а может, и того хуже.
Рыцарь несильно похлопал его ладонью по щеке, спросил, на этот раз не шепотом, а чуть повысив голос:
– Эй, ты как? В себя пришел? – Он все же повернулся к храмовнику, повторил уже произнесенную прежде фразу: – Здорово вы его отделали.
– Ребята горят рвением, рыцарь, – неуверенно промямлил командир храмовой охраны. – Да и пиво вечернее было крепким, вот и получилось…
– Ладно, давай сюда плащ, – приказал ему рыцарь.
А Берит вот тут-то и решил, что уж если рубить кого-нибудь своими великолепными когтями, так именно этого гада, который его клеймил невиданной, невозможной магией. Пусть уж лучше здесь забьют до смерти, но этому вот… магу треклятому придется еще хуже. И он ударил, выставив когти так, чтобы они рассекли у разодетого господчика вены на шее и, может, даже горло, через которое он дышит…
Но он то ли действительно оказался слаб, то ли… В общем, его рука вдруг твердо, будто он по скале бил, замерла, перехваченная чисто вымытыми и ухоженными пальцами рыцаря. Он даже не удивился, просто поймал, как муху ловят или даже что-то более медленное… Но ведь Берит знал, что его удар – не муха, что он когда-то перехватывал стрелу, пущенную в него с двадцати шагов, – было у него такое занятие, когда он еще мальчишкой с бродячими жонглерами выступал. Но против этого рыцаря его реакции и скорости не хватило, и слабость тут была ни при чем, он это сам отлично понял.
– Однако, – чуть слышно прошептал храмовник.
– Значит, очухался, – спокойно, будто ничего и не произошло, сказал рыцарь. – Молодец, – похвалил он Берита. – Вставай, вот тебе плащ. Пойдешь за нами, на расстоянии шагов десяти, ближе не подходи.
– Нет, сэр рыцарь, мы должны все сделать, как договорено. Сейчас я вывожу тебя за стены, потом собираю всех стражников на стенах, якобы обсуждать, кто что будет делать при повешении этого вот… А он тем временем пусть уходит, не раньше. И если даже его перехватит кто-то, тогда, как договаривались, деньги ты мне все же отдашь.
– Ты получил половину, – задумчиво сказал Фран. – Если его перехватят, вторую половину ты не получишь. Это, так сказать, гарантия, что ты не напортачишь… А то ищи потом тебя, чтобы голову открутить.
– Я не напортачу, – хмуро проговорил храмовник.
Ага, почти с удовольствием решил Берит, есть и на этих управа, есть кто посильнее, кто может и вами помыкать… Он все же разлепил губы:
– Цепи нужно снять. – Он посмотрел на несложные замки, которые соединяли половинки оков вокруг ног. – Хотя бы шпильку женскую мне для этого…
– Верно, – подтвердил рыцарь. – Вот я и говорю, чтобы все было как надо, храмовник.
– Ну и воняешь же ты, вор, – сказал храмовник, вздохнул, вытащил из подкладки вязальную спицу, бросил небрежно на пол. Посмотрел на рыцаря, все понял и чуть наклонился к Бериту: – Двери решетки и в коридорах я оставлю отрытыми. Запомни, они плохо смазаны, выходи сторожко. У тебя будет минут пять, сержант у ворот тебя не заметит, он уйдет за новым факелом, а молодого я пошлю обойти стены. Сигналом будет рожок общего сбора, понял?
И оба этих… служаки ушли, но перед тем еще немного постояли у дверей, потому что рыцарь спросил:
– А он знает дорогу к выходу?
– Рыцарь, он тут, наверное, уже все знает, у него, Гиены этого, такая способность есть – определять, куда нужно идти. Про него рассказывают, что он из тех, кто чуть не сквозь стены видит.
– Значит, вы что-то да знаете о тех, кто вас обворовать пробует, – подивился мельком рыцарь. – Ну-ну, значит, не зря свой хлеб с подливой жуете.
Наконец они ушли, причем рыцарь позвякивал своим кинжалом о поясную пряжку, но так спокойно и уверенно, словно он ничего на свете не опасался и каким-то образом имел на это полное право.
Берит освободился от оков, хотя боль от неработающей правой руки изрядно мешала. Сумел подняться на ноги и стал ждать. Свод над ним был довольно высоким. Странно, когда он лежал на соломе, камни над ним казались почему-то близкими. Но эти люди могли выпрямиться, значит…
Все же сознание у него плыло. Но он пробовал оставаться внимательным, чтобы не пропустить звук рожка, который сюда, в подземелье, мог долететь таким слабым, что его и жужжание комара сумело бы заглушить. Но Берит его все же почувствовал, именно – почувствовал, а не услышал. Накинул на плечи плащ, хотя и не сумел застегнуть его грубой фибулой, и пошел. До решетки, затем до полуоткрытой двери, по коридору и вверх по ступеням. Кажется, ничего более трудного в жизни он еще не делал, но все же шел, знал, что это его шанс, выпадающий в жизни лишь однажды. Иначе он будет на рассвете повешен, и к тому же, Гиена не сомневался, капитан стражников, лишившись второй половины денег от рыцаря, уж всяко стесняться не станет, распорядится его так отделать перед казнью, что об этом лучше не думать вовсе.
Берит все же опасался ловушек, дурацкая, впрочем, идея, потому что, если кто-то захотел бы ему устроить ловушку, тогда зачем было его расковывать, вернее, кидать спицу?.. Но привычка и тут сказывалась. Кроме того, он почему-то не очень-то верил, что вывернется на этот раз. Не верил, и все тут. Магическое клеймо в виде медальона не убеждало почему-то…
Он выбрался во двор, глотнул свежего воздуха, ну почти свежего… Неподалеку кто-то настырно бурчал, вероятно, в караулке командир стражников действительно объяснял своим подчиненным, что и как следует делать во время той казни, которая… все же не состоится. Берит еще не верил в это, но уже усмехнулся. Перебежал двор, придерживая вывихнутую руку, прямо к воротам храма. Никогда не думал, что доведется ему вот так открыто и свободно бежать через этот двор. Прижался спиной к стене, отдышался, огляделся.
Ворота с прорезанной в них калиткой были уже близехонько, в неширокую щель пробивался свет наружных факелов, нужно было торопиться, времени у него было маловато, учитывая его состояние. Он нырнул во тьму, что царила под проходом в десяток шагов, почти добрался до спасительной калитки, как вдруг…
Сильная рука подхватила его, да так ловко, что он и пикнуть не успел, а его уже уперли мордой и всем телом в стену. От нее пахло каменной крошкой, дымом сгоревших факелов, которые проносили под этим сводом, и какой-то травой… А может, травой пахло от человека, который сейчас держал Берита за плечо и вывихнутую руку. От боли у него в глазах все помутнело, пусть и нечему было особенно мутнеть в этой темноте.
Рыцарь, который был, оказывается, где-то поблизости, легко проговорил:
– Спокойнее, Калмет, у него рука выбита, не ровен час, еще заорет от боли.
Хватка чуть ослабела, но все равно вывернуться из нее было невозможно. Да Берит и не стал бы пробовать, еще помнил, как легко перехватил его удар рыцарь, неужто у него слуга такому же не обучен?
– Он воняет, господин, – проговорил другой голос, не рыцарский, но еще более мягкий, мелодичный и спокойный. Потом кто-то наклонился к самому уху Берита: – Это хорошо, что у тебя руки не действуют, не сбежишь, связывать не придется.
– Все, пошли скорее, а то стражник скоро из-за стены выйдет. Тащи его, Калмет, если он бежать не сумеет.
– Может, господин, стукуть его, он сомлеет, а я его просто понесу на плече?
– Заорать он может, к тому же сам должен понимать, что теперь ему от нас никуда не деться. Все, пошли.
Калитка на площадь открылась со скрипом, но никого поблизости не было. И они втроем побежали, причем Калмет этот, как мельком заметил Берит, эльф или очень близкий к ним мужичина, действительно почти волок его, при этом, кажется, ничуть не напрягался, с таким же успехом он мог волочь и кочан капусты с рынка.
Они все же едва нырнули в темноту, расстилающуюся за освещенной факелами на ночь виселицей, добротно и даже не без изящества сработанной в центре площади перед храмом Метли, как из-за стены трусцой, дребезжа доспехом и гулко хлопая разношенными сапогами, выбежал тот стражник, которого отослали от ворот. Добежал, покрутил головой, дернул калитку, он не знал, что делать. Он-то думал, что калитка заперта, а ее запереть забыли… Как он, наверное, подумал. Еще разок осмотрелся и ушел внутрь, чтобы требовать второго стражника или доложиться, что все спокойно, хотя он что-то такое необычное слышал.
Рыцарь, слуга Калмет и Берит, невидимые для него, стояли у стены дома в темноте. Калмет мотнул в сторону виселицы:
– Это для тебя, вонючка.
– Он знает, – отозвался рыцарь. – Теперь вот что, без шума двигаем к городским воротам.
– Там нас и прихватят, – обреченно вздохнул Берит, – лучше отсидеться где-нибудь.
– Ты не отсидишься, парень, – сказал ему рыцарь. – Теперь тебя даже дешевый шаман с рынка отыщет минуты за две, по магическому фону. Единственная для тебя возможность не повиснуть на этой перекладине – убраться подальше и как можно скорее.
Они достигли ворот быстро и без помех, время было такое, когда уже никого не было на улицах. К тому же Берит чувствовал, как слабеет с каждым шагом, как боль разливается все новыми и на удивление сильными всплесками по рукам, по телу, особенно плохо почему-то стало с головой, он почти ничего не видел и был, пожалуй, даже рад, что его тащили.
Перед воротами они оказались снова в свете факелов. Впрочем, слуга с Беритом почти в обнимку остались не на самом освещенном месте. Рыцарь спокойно вышел вперед, перед ним оказалось всего-то трое стражников, да еще несколько шумно веселились в караулке, пристроенной к стене сбоку от воротного проема. Один из стражников поднял руку, остальные перехватили свои алебарды поудобнее.
– Стой! Кто таков и что делаешь глухой ночью, когда мирные жители спят?
Рыцарь спокойно протянул ему ладонь, на которой блеснуло золото.
– Достаточно ли этого, друг, чтобы без всяких осложнений выйти из города?
– О чем ты говоришь?.. – удивился стражник. Он все же облизнул губы и оглянулся. Потом посмотрел в сторону караулки.
– Ребята в караулке пьяны, как нетрудно догадаться, – произнес рыцарь. – Помощи от них тебе ждать не приходится. А вас всего трое. – Он чуть помолчал. – Я об этих сложностях.
– На стенах есть арбалетчики.
– Верно, – отозвался рыцарь. Вгляделся во тьму выше факелов. – Их там двое, благодарю, друг, за предупреждение, тогда… – Он легко, словно это было само собой разумеющимся, выложил на ладонь перед собой еще две монеты.
На площадке перед воротами повисла тяжкая пауза, золото горело, почти светилось ярче, чем факелы у стен. Привратный стражник снова облизнул губы.
– Господин, я должен тебя спросить, куда вы идете и зачем? – Он все же сподобился заметить на краю светового круга Калмета и качающегося от слабости и боли Берита в плаще храмовника Метли на плечах.
– Тащим одного друга, как ты сам видишь, стражника храма, к знакомой ворожее, чтобы она… подлечила его. На беду, она живет за стенами.
Этот человек умел убеждать, пожалуй, он мог бы уговорить море расступиться, соблазнил бы солнышко немного передохнуть и не ползти по небосклону, а ростовщика – отложить выплату долга на пару дней.
Стражник еще разок смерил взглядом сторожку со своими сослуживцами, по-прежнему шумевшими за кувшинами доброго вина, взглянул на невидимых для него арбалетчиков, которые что-то зашептали ему сверху, кажется, тоже уговаривали открыть ворота за такой-то куш, и сказал немного осипшим голосом:
– Тогда проходите, но если кто спросит, отвечайте, что вы прошли через другие ворота.
– Конечно, солдат, – проговорил рыцарь, легко передал ему монеты, и они вышли, оказавшись среди домов под наружными стенами.
На прощание стражник даже предупредил гулким шепотом:
– Там дальше наши конники, вы уж им не попадайтесь.
Но рыцарь его больше не слушал. Да и Калмет действовал, будто бы теперь все стало понятно и просто. Они дернули вперед с такой скоростью, что Берит, пробуя успеть за ними, не выдержал темпа и уже через сотню-другую шагов попросту завалился, отключившись от боли.
Пришел он в себя, когда с темного еще неба проливался намек на зарю. Но восход солнца не был виден из-за горы, которая нависала над ними. Рыцарь придерживал Берита, который лежал на мокром и вылизанном волнами до каменной твердости холодном морском песке, а слуга деловито вырубал в соседних кустах какие-то палки.
Но больше всего Берита поразило то, что тут же у моря стояли… каменные истуканы, окружив паланкин огромных размеров. И к тому же, как ни удивительно, через них, через этих каменных… и через паланкин был виден берег и некоторые волны покрупнее прочих, будто через стекло. Берит поморгал, но видение не исчезало, наоборот, наливалось красками, полнотой форм и даже чем-то еще, возможно, своей вещественностью. Опять проклятая магия, решил Гиена, медальон действует…
Рыцарь осторожно и умело ощупывал Бериту плечо, отчего оно заныло еще больше, чем даже в камере. Слуга справился с палками и подошел ближе, срубая своим кинжалом лишние сучки. Огляделся.
– Чем перевязать бы?
– Плащ этот нам больше не нужен, – уронил рыцарь.
Слуга поднял плащ стражника храма Метли, примерился и точными движениями распорол его на несколько длинных полос, закатал их в рулончики, чтобы удобнее потом мотать, видно было, он знает, что делает, и действовал аккуратно, наверное, как привык все исполнять в своей жизни.
– Что у него, господин? – спросил он рыцаря вполне по-дружески.
– Значит, так… Кисть ему не только выбили, но и сломали, кажется, в двух местах, воровать такой рукой он больше не сможет, хотя я и не понимаю ничего в воровском ремесле. А вот плечо вправлять придется нам обоим, там какой-то крученый вывих, лучше будет его придержать. – Он подумал, снова выщупывая что-то в плече Гиены. – Нет, лучше ты, а я только придержу его.
Рыцарь схватил Берита за плечи и торс, а эльф умело, даже с какой-то лихостью дернул руку, и боль тут же, вознесясь под небеса, стала понемногу спадать, хотя шевелить пальцами было еще адски трудно. Слуга стал громоздить на разбитое плечо и руку шины из палок и бинтов, вырезанных из плаща.
– Придется его некоторое время держать на отдельном сиденье, господин мой. Плечо-то вбок выпертым получается.
– Не страшно, места хватает, – непонятно отозвался рыцарь.
С кистью Калмет справился не так ловко, но сквозь жуткие, до тошноты, боли Берит все же слышал, как он говорил своим спокойным, рассудительным тоном:
– Ничего, парень он крепкий, выдержит, наверное. Для верности надо бы его подпоить, господин. А то я не сумею ему и шину наложить как следует, видишь, у него все тут бесформенным получается?
– Ты все же аккуратней, Калмет. Калеки нам ни к чему. А как вернуть теперь медальон, если он от боли или побоев концы отдаст, я не знаю.
– Нутро у него мы тоже подлечим, господин, у меня есть настои разные… Для этого случая сгодятся. Не беспокойся, мы такие вывихи на тренировочной площадке без всяких лекарей сами вправляли. А что о побоях… Так тебя пару раз после турнира и не таким приносили в шатер. И что? Подвел я тебя?
– То – я, Калмет, а то… Он же, ко всему, и недокормленный какой-то.
Потом слуга опять повернул Бериту кости, да так, что тот отключился уже по-настоящему. Пришел в себя, когда за полупрозрачными занавесями уже вовсю полыхало яркое, солнечное утро. Носилки, в которых они теперь сидели на легких матерчатых и деревянных лавках, мерно колыхались. Задняя занавеска была откинута, и в просвет между рыцарем и слугой-эльфом Берит увидел…
Давешние каменные истуканы бежали, легко забирая под ноги расстилающуюся безлюдную дорогу. Звуков при этом почти никаких не было, лишь жердяной каркас паланкина поскрипывал да кожаные занавеси чуть хлопали.
– Он очухался, – заметил слуга. – Теперь, значит, пора ему влить побольше микстуры, которая мигом поставит его на ноги, господин, не сомневайся.
– Я не сомневаюсь, – отозвался рыцарь. – Я наблюдаю и надеюсь на тебя, Калмет.
Полуэльф уверенно раскрыл Бериту рот, влил в него пару глотков какой-то жуткой смеси, от которой все тело вора мгновенно покрылось испариной и дрожь загуляла даже по туго спеленутой руке, до кончиков пальцев, а потом еще сказал:
– Нужно было, господин мой, пока он валялся в отключке, ополоснуть его в море. Уж очень он… духовит.
– Да, пованивает, – согласился рыцарь рассеянно. – Ничего, от города подальше уберемся, сполоснем его где-нибудь. – Он внимательно посмотрел на Берита, пробуя понять, насколько тот пришел в себя. Даже чуть улыбнулся. – Ну вот, вор, а ты говорил, что ворота нам не откроют… Жадные у вас стражники, а это многое упрощает.
Берит с трудом раскрыл пересохшие губы, к тому же они склеились от микстуры эльфа.
– А сейчас меня должны были повесить…
– Забудь об этом, парень, – почти дружески сказал Калмет. – С кем неприятностей не случается? Главное – им не поддаваться.
Все же говорил он очень правильно, хотя и с акцентом, как и его господин. Чувствовалось, что он тоже ходил в школу, был образованным, а не просто так… Ох, думалось Бериту, куда же я попал, во что опять влип? А слуга вдруг словоохотливо продолжил:
– Жадные они, господин, потому что бедные очень. И еще развлечений у них мало. Вот и считают, что удачно продаться – самое то, что нужно.
– Зато у нас их будет много, – неопредленно отозвался рыцарь, чуть улыбнувшись. Он по-прежнему в упор смотрел на Берита. Наконец спросил, выдал гложущее его удивление: – И почему с тобой связываться пришлось? Что в тебе хорошего?
– Не знаю, – отозвался Берит по прозвищу Гиена. – Может, тебе украсть что-нибудь нужно? – Рыцарь молча покачал головой. – Тогда не знаю, – продолжил Гиена. – Наверное, когда-то потом и выяснится.
– Вот и я пока не знаю, – согласился с ним рыцарь. И добавил: – Калемиатвель, раз уж наш приятель умирать не собирается, прикажи големам бежать быстрее. И скажи, что можно топать, если захотят. Главное – убраться как можно дальше от города. – Неожиданно он блеснул глазами, спросив Берита: – Если ты не против, разумеется.
И конечно, Берит по прозвищу Гиена был не против. Даже удивился, что его об этом спросили. Только Гонорию было жаль немного. Но все могло еще получиться неплохо, если он разбогатеет, она сама приедет к нему, куда бы его теперь, под предводительством этого рыцаря, ни занесло.
Часть III
ЛЕХ ПОКРОВ
ШЕЛЕСТ ГОЛУБОГО ПЕПЛА
1
Темнокожий орк Тальда всегда почему-то спорил с франкенштейном, который сидел на козлах кареты и правил лошадьми. Как это, собственно, происходило, Оле-Лех не понимал, вроде бы все было тихо, но иногда Тальда начинал раздражаться, а потом, высунувшись в окошко, орал на возницу, пробуя перекричать ветер, что бил ему в лицо. Крики его почти всегда бывали об одном – нужно ехать медленнее, а то недолго и в пропасть угодить или о скалы разбиться, что возвышались по бокам этой узенькой и петлистой дороги, по которой они спускались в Нижний мир, или вовсе следовало остановиться, чтобы Тальда мог отползти в кустики, где его выворачивало наизнанку.
Оказалось, что оруженосец и слуга Оле-Леха Покрова плохо переносит рывки и скорость, с какой летели черные кони Госпожи. Он даже пробовал жаловаться Оле-Леху, конечно, в своей угрюмой манере:
– Дурень этот возница, сахиб, он и до Нижнего мира не довезет нас в целости.
И Оле-Лех тогда отзывался, поглядывая на Тальду с разражением:
– Что тебе не нравится? По-моему, быстро, хорошо и удобно.
– В том и штука, что быстрее не бывает.
– Думаю, Сухром еще быстрее летит на своем корабле. Вот если бы нам корабль достался, хуже пришлось бы нам обоим, а так, как мы путешествуем, думаю… Заткнуться тебе следует.
Тальда затыкался, молчал час или два, а потом снова принимался кричать на возницу-франкенштейна:
– Ты, урод недоделанный, да есть ли у тебя хоть капля ума в башке? Ты же нас разобьешь по дури своей немереной!
Оле-Лех смотрел на это, смотрел, а потом как-то и спросил с интересом:
– Тальда, ты с ним разговариваешь, и он понимает тебя как-то… А как ты его понимаешь? – Он чуть помолчал. – Ты что же, его слышишь?
Негр-орк удивился свыше меры:
– Конечно, сахиб, он же почти все время орет на лошадей, и могу добавить, такого ругателя и в наших казармах не сыскать. Если бы ты позволил, я бы его поучил хорошим-то манерам, а то прямо неудобно, что он при тебе такие слова и выражения произносит.
– Как произносит? – снова спросил Оле-Лех вкрадчиво, потому что Тальда смотрел на него подозрительно. – Вот я ничегошеньки не слышу, лишь стук копыт, всхрапы коней и скрип нашей замечательной кареты.
– Слышать его ты должен, он же орет без умолку… Только ему ты почему-то не велишь заткнуться.
Ехали они замечательно быстро, даже тот момент, когда оказались в Нижнем мире, Оле-Лех пропустил, спал вероятно. А может, просто засмотрелся на медальоны. Он ведь не знал, как они будут действовать, вот и приглядывался к ним. Долго смотрел, несколько дней, а как-то поутру, ранним рассветом, когда лишь верхушки леса, через который они скакали, позолотило встающее солнце, посмотрел он в окно, раздернув плотные и темные шторки, и оказалось, что они уже несомненно в мире смертных, а не во владениях Госпожи. Случилось это на четвертый день их поездки.
Утром этим случилось еще одно событие. Они остановились у очень чистенькой речки, звенящей на камнях перед полянкой, которая плавно спускалась от дороги. Тут франкенштейн-возница вдруг распряг лошадей, принялся их поить и даже стал обтирать. Оле-Лех вздумал было заставить Тальду помогать вознице, но орк посмотрел на рыцаря, словно бы тот на его глазах стал каким-то полоумным.
– И не проси, сахиб, и не приказывай… Я к ним и на двадцать шагов сейчас не подойду, пока они распряжены. Ты сам посмотри, вот и франкенштейн наш орет, чтобы я от них подальше держался.
– Он же молчит, как колода, – не понял его рыцарь. – Даже в нашу сторону не смотрит… Или ты дурачить меня вздумал?
– Еще как смотрит, – бурнул оруженосец и отправился к краю поляны чуть выше по течению воды набрать в бурдюки и подсобрать хвороста, чтобы чего-нибудь горячего на костре приготовить.
Оле-Лех опять прислушался, но все равно ничего не понял в этих беззвучных для него переговорах франкенштейна и слуги. А потом возница вдруг вскинулся, достал откуда-то небольшой, но очень тугой на вид арбалет, достал три болта, каждым из которых без труда можно было пробить грудной доспех, и отправился в лес за речку.
Отсутствовал он долго, не менее часа, зато когда появился, то тащил без видимого затруднения на плече небольшую лань, забитую одним из этих болтов в грудь, причем стрела вошла через ее мясо и кости почти до оперения. Возница все так же молча вырезал из своей добычи арбалетный болт, отрубил заднюю ногу лани для рыцаря с оруженосцем, а потом стал разделывать остатки тушки. Вот тогда-то Оле-Лех, кажется, и пожалел, что у Тальды уже получилась какая-то каша и они съели весь котелок на двоих. Потому что смотреть на это было… непросто.
Сначала франкенштейн рассек брюхо лани и вывалил внутренности перед конями. Все четыре черных, как смоль, коня тут же принялись драться за угощение. А затем возница и остальную часть тушки разделал, отдавая коням здоровенные куски, сочащиеся еще теплой кровью, с костями, которые кони тоже с хрустом перемалывали с удовольствием. И не относительно хрупкие ребра или хрящики у позвоночника они сгрызли, а все кости, даже те, что были у лани в ногах, самые прочные и крупные. Для себя франкенштейн тоже, не слишком пользуясь ножом, оторвал голову с еще раскрытыми глазами лани и принялся ее обгладывать, с шумом высасывая мозг, язык и прочие… лакомства. Запил он этот завтрак кровью, которую вычерпывал из распотрошенной животины своими огромными ладонями, с урчанием слизывая пунцовые капли с пальцев.
Оле-Лех засмотрелся на это… пиршество, затем его передернуло, и он почти пожаловался Тальде:
– Чувствую, волки нам не страшны, с такими-то конями.
– Волков поблизости нет, сахиб, разбежались они. У них же нюх, они сразу сообразили, чем эти лошадки кормятся, – рассеянно отозвался слуга.
Он тоже был занят делом, пробовал по-быстрому поджарить доставшуюся им свежатину на огне, поливая ее для вкуса каким-то плотным и темным вином из фляги. Чтобы вино не попадало на угли, он подставлял снизу небольшую квадратную сковороду. Но она раскалилась на огне, и бережливость слуги стала зряшной, потому что вино на этой сковороде кипело и пропадало так же верно, как если бы падало в угли. В общем, ему было не до Оле-Леха, и тот это в общем-то понимал.
А потом, когда и мясо толком не поджарилось, и кони насытились убоиной, и франкенштейн как-то странно стал поглядывать на огонь, а может, и на ту ланью ногу, что он отдал Оле-Леху с Тальдой, оруженосец поднял голову, оглянулся на возницу с заметной опаской и сказал негромко, вот только шепот у него все равно разнесся чуть не на всю поляну:
– Господин мой, он просит хотя бы кружку вина для сытости. А еще твердит, что и его коням хорошо бы поднести по кружке бренди. Он его как-то чувствует в наших бочонках… Разреши?
– Только сам больше половины кружки не пей и этому… другу своему полумертвому тоже больше кружки не давай. Не ровен час, опьянеет и впрямь опрокинет в канаву.
– Тише, сахиб, он же все понимает, вдруг обидится? Это ты для меня – господин, а для него – не очень-то.
– Как так? – не понял Оле-Лех, пробуя с трудом прожевать полусырое мясо. – Он – слуга, слушаться должен.
– Он и слушается, но лишь… Пока все спокойно и тихо. А если разозлится – даже не знаю, на что и способен.
– Ладно, иди налей ему и коням, – разрешил рыцарь и попробовал все же дожарить мясо, пока слуга выполнял просьбу возницы.
После бренди кони повеселели, напились еще воды из речки, и, как только Оле-Лех понял, что больше не сумеет проглотить ни кусочка этой обугленной и не очень-то съедобной свежатины, они снова тронулись в путь. И кони опять понеслись, даже страшно становилось.
Оле-Лех никогда прежде не бывал в Нижнем мире и с интересом ждал, когда же появятся первые жители этих краев, думал, что они как-либо должны отличаться от тех вилланов, которых он привык видеть во владениях Госпожи. Еще он рассчитывал, что путешествовать можно будет удобнее, когда они попадут в обжитые места, ведь есть же у смертных по дорогам трактиры, где можно выспаться, не раскачиваясь в этой карете, как ядрышко в ореховой скорлупе, а на кровати, даже на простынях и под одеялом… И кормиться можно будет не сухой рыбой и сухарями, а нормально приготовленными блюдами.
Но и этот момент он пропустил или почти не обратил на первые трактиры и даже поселения никакого внимания, потому что… Это получилось для него внезапно, он смотрел на ветви деревьев и кустов, мелькающие за окном, пробитые низкими, чуть ли не пологими лучами солнца, как вдруг заметил, что слышит звук, странную ноту, словно бы кто-то очень далеко на лютне тронул струну… Звук был постоянным, не таким, что бывает у музыкантов, которые выдерживают мелодию или хотя бы ритм. Эта нота звучала и звучала постоянно, медленно набирая силу, становясь неслышной лишь временами, когда рыцарь как-либо отвлекался от нее.
Зато потом она снова проявлялась, и тогда Оле-Леху становилось ясно, что она и не затихала, что он слышал ее и прежде, а потом он стал чувствовать ее уже все время. Он зажимал уши, чтобы она не гудела так упорно у него в голове, но это было бесполезно. И уже через пару часов он понял, что если не придумает, как избавиться от этого звука хотя бы на несколько минут, то может повредиться в рассудке…
И когда это стало совсем невыносимо, дорога вдруг сделала поворот, резкий, так что и возница едва справился с ним, хотя в какой-то момент они ехали, кажется, на двух колесах – так накренилась карета, рыцарь неожиданно понял, что больше не слышит этот звук. Да, он его определенно не слышал… И это было чудесно. Хотя при том он почему-то знал, что нужно было бы ехать именно туда, откуда этот звук приходит, вернее, призывает его к себе, может быть, за сотню лиг, указывая единственно верное место, в которое ему и следовало бы попасть.
Лесистые дороги сделались чуть более наезженными, на них стали появляться и путники, и даже телеги, в которых крестьяне везли какую-то свою нехитрую поклажу. Зато и стражников на дорогах стало немало, особенно в узких местах, где плату за проезд удобнее взимать, разумеется, в казну какого-нибудь из здешних барончиков. Это было нормально и вполне увязывалось с представлениями Оле-Леха об этом мире.
Иногда карету видели и пробовали пару раз остановить. А иногда не видели, она летела вперед, ночь и день, без остановки, так что Тальде, а потом и рыцарю приходилось малую нужду справлять, выждав отрезок ровной дороги и вывесившись из дверцы, стоя на приступочке и удерживаясь за поручень, вколоченный, возможно, в борт экипажа именно с этой целью.
В том случае, если их пытались остановить, возница хлопал бичом, кони припускали еще пуще, и тогда экипаж просто пробивал себе дорогу через стражников, по дури заступивших путь, или через другие повозки, скопившиеся впереди, разнося их в щепы. При этом, конечно, удар внутри кареты ощущался так, что Тальда долго потом икал, сжимая свой живот черными руками. Но чрезмерно ругаться на возницу и на способность их экипажа пробивать себе путь все же не решался.
А потом однажды, опять ночью, наступило что-то странное. То есть еще в темноте, едва нарушаемой единственным огоньком, возможно факелом на стене далекого замка, Оле-Лех заметил, что свет этот изливается в мир с трудноуловимой, но все же заметной голубизной. Он даже подумал, что у него со зрением что-то приключилось, хотя это было в высшей степени странно – у эльфов, как известно, зрение до самых почтенных лет остается изумительно острым, точным и надежным. Чтобы эльф хоть немного утратил способность видеть самые малые звезды над головой или просто переставал воспринимать цвета мира – такое и вообразить невозможно. И все же с рыцарем это случилось.
Оле-Лех разбудил Тальду, заставил и его посмотреть на далекий огонь, и тот признался, что видит, на что указывает ему господин, с необычным голубым отсветом. Поутру все окончательно стало понятно.
Все было в этом мире синим, голубым или хотя бы белесо-лазурным. Конечно, за этой вот голубизной угадывались какие-то краски, нормальные цвета мира, какие и полагались окружающему, то есть зеленый, коричневый, красный, желтоватый… Но им, будто бы свету из-под толщи воды, приходилось прорываться через эту нестерпимую и довольно быстро приевшуюся путешественникам синь.
Оле-Лех догадался и вытащил из внутреннего кармана камзола мешочек с медальонами. Оказалось, что голубой медальон светится гораздо ярче остальных, он просто переливался теперь такими отсветами, играл такими бликами, что стало понятно – они оказались в землях Роша Скрижали, где главным цветом искр, устроившихся в смертных, была именно голубизна.
А потом снова появился звук. Но теперь, к величайшему облегчению Оле-Леха, он не раздражал, как прежде, его можно было не замечать. И он теперь не гудел набатным тоном, едва ли не сводя с ума, а просто разливался над этими лесами, над редкими деревушками, над дорогой, по которой они неслись, кажется, почти в правильном направлении, именно туда, куда и нужно было, – на этот звук.
К исходу восьмого дня пути возница стал проявлять беспокойство. Он несколько раз оборачивался и начинал колотить в переднюю стенку кареты, чего-то требуя. Рыцарь, конечно, приказал, чтобы Тальда прислушался к его беззвучным воплям и объяснил, чего же франкенштейн хочет. Но сколько оруженосец и слуга ни делал задумчивое лицо, сколько ни высовывался, чтобы хоть чуть взглянуть на возницу, так ничего и не понял. Зато едва солнышко стало закатываться за верхушки деревьев, карета поехала медленнее, не шагом, конечно, как полагалось бы почтенному и торжественному экипажу, но все же стук их колес сделался не таким быстрым и резким. Пассажиров теперь и качало на поворотах лесной дороги несильно, они почти не стукались об стенки своей коробочки на колесах. Стало понятно, что кони или устали, или снова проголодались, а может, им необходимо было хоть немного поспать.
Дорога снова шла через темный, высокий и, пожалуй, мрачноватый лес. Деревья тут росли плотно и вздымались так высоко, как если бы путники пробирались по узкому ущелью. Все дело было, конечно, в том, что в отличие от каменных ущелий ветви деревьев тут смыкались не только по бокам, но и сверху, над ними, образуя коридор, в котором карета едва протискивалась вперед. Не раз и не два их в этой пусть и сравнительно неспешной скачке так колотило ветками, что оба пассажира невольно оглядывались на этот стук с опаской. Пожалуй, когда они крушили в своем неостановимом беге крестьянские телеги и распугивали лошадей, в них впряженных, или опрокидывали стражников, и то удар получался более терпимым.
– Ты вот что, – сказал рыцарь слуге, – ты скажи франкенштейну, что нужно найти ночлег. – Он зевнул и потянулся, чтобы размять затекающее от вынужденной малоподвижности тело. – Давай для разнообразия остановимся в трактире каком-нибудь или хотя бы в корчме… В первой, какая только попадется по дороге, лишь бы нас накормили.
– Тут места, сахиб, уж больно неказистые, – буркнул Тальда.
– Не спорь, ты делай, что велено.
Тальда высунулся, и его сразу же стукнула по роже одна из веток, из рассеченной губы потекла кровь. Он зажал ее, и – вот ведь франкенштейновское отродье – возница почувствовал запах крови, обернулся, придерживая свой капюшон, который он, оказывается, натянул плотнее на голову, и тогда-то Тальда объяснил ему, что нужно делать. Зато, когда слуга снова уселся напротив рыцаря, оказалось, что франкенштейн не возражает против остановки.
– Он остановится, – сказал оруженосец. – Он сказал, что проголодался и хочет… размяться. Надо же, – удивился темнокожий орк, – а я думал, он вовсе бесчувственный.
– Он же жрал ту лань на поляне, – напомнил ему Оле-Лех.
– Это не значит, что он голодал, – махнул рукой Тальда. – Может, он просто за компанию со своими лошадьми?
Спустя какое-то время они выехали на довольно широкий участок дороги, и самое главное – в сторонке, через полянку, стоял самый настоящий постоялый двор, с таверной и большой конюшней. Это был, конечно, лесной двор, с глухим забором, закрывающим его со всех сторон, и забор этот был не хуже, чем у иного форта, – срубленный из бревен, заостренных вверху. Но перед ним горел факел на шесте, в нескольких шагах от ворот, через которые можно было к основным строениям подъехать. А еще на том же шесте, прямо под факелом, на специально вынесенной к дороге, словно рука, горизонтальной палке болталась деревянная вывеска с изображением какого-то зверя. Карета остановилась, Тальда прислушался.
– Он просит тебя выйти, сахиб, говорит, если тебе тут понравится, то можно и свернуть.
Рыцарь с удовольствием выкатился из кареты и посмотрел на таверну. Она была живой, за частоколом угадывалась жизнь, кто-то кричал не вполне трезвым голосом, требуя к себе какую-то животину, коня или корову, а возможно, что и собаку. Ветви недалеких от частокола деревьев казались голубовато-светлыми, а через полянку от дороги к трактиру вела дорожка, достаточно широкая, чтобы по ней проезжали телеги. Значит, и карета тут могла проехать.
– Сворачиваем, – решил рыцарь, – похоже, что спать сегодня будем в кровати.
Так и сделали. В ворота, впрочем, стучать пришлось долго, но их все же впустили. Хозяин оказался похож на древесного тролля или лесного дикаря, лесовика, как их иногда называли, был он такой же волосатый, и, хотя на нем болтались порты и даже рубаха, под тканью угадывалась густая шерсть, как на медведе.
Он хмуро осмотрел карету, потом покосился на франкенштейна на козлах, на коней, взглянул на Оле-Леха в упор и произнес с таким диким и непривычным выговором, что его едва можно было понять:
– Не-а, господчик, таких бла-ародных тута не быват. Тебе надоть иначе, господчик.
– Что значит – не бывает? – не понял его рыцарь.
– Счас кликну, у меня, на твою везуху, сегодня один из егерей нашего бла-адетеля пропивается. Счас скажу, он тебя с твоими коньми и кареткой в замок отведет, тут близехонько, чрез две мили уж будешь. Там тебе и стол, и кров по твоему бла-ародству подадут.
Оле-Лех нахмурился, обернулся к Тальде, который, казалось, лучше понимал, что происходит. Оруженосец кивнул, выступил вперед и коротко приказал тавернщику:
– Зови егеря, быстро. – И повернулся к рыцарю. – Кажется, нам свезло, сахиб, и впрямь сегодня будем в замке ночевать. А две мили – это не крюк, чтобы хорошенько выспаться.
2
Пошел дождь, он неожиданно застучал по крыше кареты, Оле-Лех непроизвольно поднял взгляд, разумеется, ничего не увидел, кроме мягкой тафты, прибитой гвоздиками с широкими золочеными шляпками к потолку. А он раньше и не замечал их, наверное, не очень-то был внимателен.
Зато он прицелился слухом к тому, как где-то в вышине, над ними, над тем сводом из сучьев и листьев, под которым они проезжали, загулял ветер. Он так трепал деревья, что они едва ли не стонали под его порывами. И складывалось впечатление, что они едут не по землям смертных, а по дну глубокого, темного моря, над которым разыгрался шторм и по поверхности которого ходят огромные, холодные и пенные волны.
Рыцарь высунулся в окошко, посмотрел на егеря, как его представил тавернщик, который бежал впереди кареты с факелом в руке. Огонь вытягивался назад, ронял иногда горящие капли масла и обливал неровным светом деревья и кусты по бокам. Кони от запаха горящего масла, вероятно, чуть приотстали, и возница их не торопил.
Зачем егерю нужно было их провожать, Оле-Лех не знал, ошибиться, судя по дороге, обрамленной такими плотными кустами, что ни одна тропинка не отходила в темные чащобы, было невозможно. Но может, решил рыцарь, он ждет одобрения от своих господ, которые в этой глухомани, конечно, скучают и потому будут рады пусть и незнакомому гостю, рыцарю из благородных эльфов, к тому же еще в карете. А видели ли они когда-нибудь такой великолепный, такой замечательный экипаж? – подумал Оле-Лех и посмотрел на Тальду.
Оруженосец сидел, зажавшись в плотный комок мускулов и нервов, будто бы ему предстояла не удобная ночевка в замке, а опасный бой с заведомо более сильным и умелым противником.
– Ты чего? – спросил его Оле-Лех.
– Не нравится мне это, сахиб, – отозвался чернокожий орк. – Не знаю почему, но… Ох не нравится.
К этому мнению стоило прислушаться, Оле-Лех в том не раз убеждался прежде, и потому он потрогал меч, висевший на крюках на стенке кареты, а потом еще и подвесил его к поясу. Тальда едва ли не с облегчением тут же проделал то же самое со своими клинками. И даже на доспехи рыцаря посмотрел, правда, Оле-Лех все же решил, что натягивать даже кольчугу будет невежливо по отношению к их будущим хозяевам, и отрицательно мотнул головой.
Читать бесплатно другие книги:
