Суперанимал Дашков Андрей

– Скажи, где это, – обреченно проговорил я. – Может быть, ты и прав.

– Конечно, прав, – подтвердил торговец. – Уж поверь моему опыту. На твоем месте побывало столько заблудившихся тупиц… Я всех туда отправил. Еще ни один не вернулся.

– Давай, не теряй времени!

– Время! – воскликнул старик. – Как бы я хотел его потерять!… Говоришь, хочешь в резервацию? А что там интересного? Довольно скучное местечко.

– Не тяни.

– Ну смотри, я предупредил. С тебя три дыхания.

– Бери.

…Он поманил меня в угол, впустил за стойку, подвел к черной ширме, подмигнул и хлопнул по плечу:

– Шагай.

Я отдернул ширму и погрузился в загадочную клубящуюся темноту…

39

ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: ЧЕЛОВЕК ЗАБЛУДИВШИЙСЯ

Вообще-то, Лоун редко страдал от бессонницы. Но время от времени случались ночи, когда заснуть было невозможно. Ночи работающего проклятия, ночи сгустившегося страха, ночи, в которых орали демоны… Одна из таких ночей наступила на одиннадцатый день его пребывания в Монсальвате.

Он долго ворочался на огромной кровати, покрываясь пленкой липкого пота. Чужая роскошная спальня внезапно показалась ловушкой, где были заперты призраки всех тех, кто здесь совокуплялся, умирал, рожал и видел кошмары, всех, кто оставил частицу себя в этом ветшающем доме за сотни лет его существования. Они тоже почуяли присутствие постороннего, который пока ничем не заплатил за то, чтобы обрести покой под крышей странной обители. Они были аристократами духа, истинными снобами по отношению к еще живущим. Деньги, это смехотворное изобретение человечества, а также плоть ничего не значили для них. Они питались эфемерными вещами – страхом, подозрениями, коварством и ненавистью, но, на худой конец, годились вера и любовь.

Под их натиском Лоун начал сомневаться, что сумеет продержаться до утра и при этом остаться прежним. Голый и возбужденный, он вскочил с кровати и отправился к Дезире. Отсутствие одежды его ничуть не смущало – Дез видела его во всевозможных ситуациях. При ней он блевал в сортире, занимался мастурбацией и трахал несовершеннолетнюю девственницу, нимфетку из школы при женском монастыре.

Дезире могла находиться в отведенной ей смежной спальне, но не обязательно. Он ни разу не застал ее спящей – если не считать тех случаев, когда она делала вид, что спит. Она была гардом без слабых мест, идеальным муляжом. Как ни странно, он принимал это совершенно спокойно и смирился с тем, что некоторые вещи навсегда останутся совершенной загадкой. Он смеялся, когда читал измышления об инопланетных монстрах, захватывающих человеческие тела или обладающих способностью к антропоморфным превращениям. В случае с гардами человеческий разум оказывался бессильным. Тут было нечто гораздо более жуткое, целиком лежащее за гранью понимания и потому не внушавшее ни страха, ни отвращения. Некоторые самоуверенные глупцы полагали, что «изучают» гардов; на самом же деле это напоминало бы попытки инфузорий изучать существ по ту сторону микроскопа…

Сегодня сестричек не было слышно – ни ангельского пения, ни сумасшедших воплей. Между тем луна всплывала над заброшенным дичающим парком. Лоун уже знал, что безумная Сальвати чаще всего воет именно на полную луну. Окрестные жители из числа самых темных поговаривали про оборотня. Кажется, на их убогое воображение повлияла старая легенда, распространенная в здешних местах. Во всяком случае, Лоун боялся чего угодно, только не клыков голодной волчицы.

Он открыл изящную дверь на бесшумных петлях, словно созданную для проникновения любовника, и замер на несколько секунд. Лунный свет падал в спальню через два высоких окна. На полу образовались искаженные силуэты двух сияющих башен. Дез сидела в кресле с открытыми глазами. Лоун не сомневался, что она не меняла позу уже несколько часов и не изменит до утра, если не случится ничего из ряда вон выходящего. К этому пора было привыкнуть, но при виде «отдыхающей» Дезире Лоуна всякий раз сковывал ледяной панцирь.

Его бессонница ее нисколько не беспокоила. Он глядел в ее опустевшие глаза, которые превратились в миниатюрные лунные моря. Чернота вытекла из них, и теперь они как будто были равномерно припорошены золотистой пылью. Он пытался понять, что означает этот ее не-сон, эта бессознательность, это отсутствие. Может быть, вместе с нею изчезал гнетущий, подавляющий бег времени, переставали действовать законы обыденной жизни, подлунный мир выворачивался наизнанку, выставляя напоказ свое кишевшее демонами чрево, и паутина черной магии затягивала звенящую от тревоги и восторга ночь…

Волшебное состояние. Такое впечатление, что даже мертвые предметы участвуют в тайной оргии, но чтобы проникнуть за незримый занавес, надо стать лунатиком, забыть обо всем, забыть о прежней жизни и о том, что существует день и солнечный свет. Сомнамбулы – летучие голландцы ночей – проплывали мимо Лоуна в океане тьмы; он ощущал их присутствие, движение их теней, похожих на облака в черном беззвездном небе; стены и земная твердь не были для них преградой; они свободно скользили, не заходя в гавани реальности и держась вдали от оживленных трасс, по которым ползли неуклюжие лайнеры обычных человеческих сновидений…

Он вернулся к себе и прижался лбом к зеркалу, чтобы ощутить прохладу и твердость стекла. Ему показалось, что лоб проваливается в податливую прозрачную массу, и Лоун инстинктивно отшатнулся. «Началось! – подумал он, охваченный легкой паникой, но одновременно испытывая неописуемую радость. – Или я наконец сошел с ума, или мир впервые изменился наяву…» В любом случае искажение обещало приключение. Странствие без всякой химии.

Вырвав голову из желеобразного зазеркалья (первая маленькая победа? – сегодня кому-то определенно не удастся полакомиться деликатесом из его мозга!), Лоун наскоро натянул джинсы и майку, надел кроссовки и вышел в длинный изгибающийся коридор, стены которого были явно перегружены старыми картинами. Большинство полотен потемнели от времени. На них падал лишь слабый, дважды отраженный от стен свет лампы, горевшей где-то на лестнице.

За первым же поворотом Лоуна ожидал сюрприз. Навстречу ему крадучись шел мужчина в нелепой полувоенной одежде, вооруженный как минимум пистолетом и ножом. Человек двигался совершенно бесшумно. Лоун отпрянул за угол, однако незнакомец обладал куда более быстрой реакцией. Через мгновение он уже не был и незнакомцем – Лоун разглядел и узнал его лицо, заросшее многодневной щетиной и отмеченное нездоровой бледностью. Прежде чем от этого лица осталась половина, Лоуну показалось, что человек потянул носом воздух, словно принюхиваясь к чему-то. Потом произошло нечто странное. Белое пятно было пересечено плоскостью стены – так луна прячется за башню. Еще через мгновение оно исчезло целиком.

Лоун ухмыльнулся. Дез оказалась права. Чертовски забавное место! Может быть, она не ожидала такогооборота событий, но в этом и состояла особая прелесть. Лоун был уверен, что скучать не придется.

Итак, он видел, как его двойник прошел сквозь стену. Точнее, сквозь холст. Громоздкая рама со свинцовым отливом почти достигала пола. Внутри этой рамы (магической двери? турникета?) был портрет человека, изображенного в полный рост и в натуральную величину.

Не испытывая ни малейшего опасения, Лоун приблизился к портрету, пригляделся повнимательнее и даже дошел до такой вульгарности, что потрогал пальцами растрескавшийся лак. На уровне ощущений реальность осталась непоколебимой.

Мужчина на портрете был предком сестричек, погибшим еще в Третью мировую. Он чем-то смахивал на Лоуна, как, впрочем, и на бледного призрака, таскавшегося по замку с пистолетом. По правде говоря, призрак обладал куда большим сходством с прежним хозяином (или пациентом) этого чудесного сумасшедшего дома. Насколько Лоун мог судить, их лица были почти идентичны. Фигуры тоже, если мысленно отбросить одежду и оружие.

На физиономии у предка просматривались явные признаки вырождения. Художник наверняка польстил оригиналу, тщательно выписав третий глаз и наделив его пронизывающим взглядом. Зато два других были подернуты мутной пеленой идиотизма. Лоун безошибочно подмечал такие нюансы.

Вернуться на прежнее место ему не удалось.

* * *

…Через пару часов Лоун понял, что безнадежно заблудился.

40

Триста шагов спустя…

Справа появился иконостас с говорящими головами. Иконы мерцали, разливая вокруг голубоватое сияние. В глубине находился алтарь с громадным экраном. Нечто подобное было устроено и в известной мне части Монсальвата. Однажды я слышал болтовню одного хулителя, который утверждал, что говорящие головы являются зримым доказательством многоликости ЕБа и свидетельством Его воплощений. Если это действительно так, то тем более не стоило прислушиваться к их утомительной трескотне. ЕБ всегда обращался ко мне напрямую, и я тоже не нуждался в иконах, когда спрашивал Его о чем-либо. А уж когда проклинал…

Однако ввиду изменившихся обстоятельств я задержался возле иконостаса. Головы говорили о непонятных вещах: каких-то нездешних «войнах», «президентах», «потерях среди мирного населения», «упадке морали», «противостоянии религиозных фанатиков» и разрушении «храмов». Я знал только один Храм. И, признаться, уже порядком соскучился по воскресным проповедям Его Бестелесности. А единственной известной мне религией было выживание.

Я, по наивности, искал самую большую «говорящую голову», которая могла бы вместить всеведущего ЕБа. Меня опередили. Я услышал мягкие шаги. Сирена шла к алтарю и несла на руках нашего ребенка. Счастливчик двигался следом за нею, как тень. Старуха отстала. Ее глазки тускло светились во тьме, как две красные холодеющие звезды.

– Наконец-то, – прошелестел голос ЕБа. – Какая чудная плоть! Пожалуй, я надену это. Хочу быть красивой… Парис, мой сладкий, ты будешь любить меня такой?

Счастливчик улыбался, будто отражение в треснувшем зеркале – иное сравнение не приходило мне на ум. Безразличное и холодное отражение.

– Циничный ублюдок, – заметил ЕБ. – Как насчет детишек?…

Сирена протянула Ему ребенка.

Я рванулся к ней…

И вдруг невидимые капканы смяли меня.

Сирена запела песню Освобождения. Сперва я решил, что она окончательно рехнулась, но потом до меня дошло: она пыталась спасти нас обоих. Корчась, я ощущал мучительную боль во всем теле и странную тесноту внутри черепа. Пробуждался Оборотень, вытесняя меня с ничейной территории.

А через несколько мгновений он уже был свободен…

41

СНЫ ОБОРОТНЯ: ЗНАНИЕ ЖЕНЩИН

Они любили Париса на протяжении всей его долгой жизни. Он позволял им любить себя. Он использовал их и безжалостно выбрасывал, когда они старели или надоедали ему. Он делал с ними все, что хотел. Он думал, что они – лишь воск в его руках, тающий под лучами разума и вечного света…

Он думал так – пока не встретил прыщавую голодную сиротку. Девочку звали Горгона. Она была так уродлива, что, глядя на нее, хотелось выть. Смертью Горгоны был маленький мальчик, на вид вдвое младше ее и смахивающий на любимого братика. Казалось бы, девчонка обречена на унижения и страдание. Ничуть не бывало. Несмотря на ранний возраст, она уже привыкла получать то, в чем нуждалась. Или то, чего требовал «братик». А у него был зверский аппетит…

42

Когда мне вернули мое тело, рядом уже не было ни счастливчика, ни старухи. Я не знаю, что сделал с ними Оборотень. Зато, мне кажется, я знаю, чьим отражением был тот парень, которого ЕБ называл Парисом…

Сирена положила ребенка на алтарь. Она больше не была сомнамбулой – во всяком случае, сознательно принесла свою «жертву». Но что я понимал в этом! В ее глазах сияли Вера, Надежда и Любовь – полный набор для анестезии. А я все еще испытывал боль неведения.

Сирена молча удалилась в темноту. Я не стал ее удерживать. Я догадывался, что это невозможно. Она принадлежала Его Бестелесности душой… и телом. Еще немного – и она станет Его матерью!

Я же мог стать только ее смертью.

Отчего-то я вспомнил, как улыбался (Парис? Оборотень?) счастливчик, – то была холодная улыбка усталой вечности. Он выполнил поручение. А я?…

Я чувствовал себя лишним.

И не ошибся…

43

– Зачем ты пришел сюда, Улисс? – сладко пропел ЕБ спустя еще одну вечность.

Сладко, как… Сирена. Я скучал по ее песням. Мне не хватало навеваемых ими снов. Но голос… Разве это один из еёголосов?!

А голос продолжал:

– У тебя нет родины и нет дома. Нет и никогда не было. Тебе некуда возвращаться. Тебя никто не ждет. Живи, ублюдок…

Я ничего не сказал. Понимание обрушилось на меня, как могильная плита, из-под которой уже не достанет сил выбраться. Впервые я услышал ее настоящийголос. Всю жизнь она водила меня за нос. Я таскался за нею, думая, что таскаю ее за собой. Наивный дурак! Я искал То Место и искал ЕБа, а Он – вернее, Она! – всегда была рядом, ходила за моей спиной, ела, спала со мной, принимала в себя мое семя, выносила и родила от меня ребенка. Зачем?!

Я не знал этого и теперь, наверное, уже никогда не узнаю. Такова природа Сирен. Они поют, как птицы, оставаясь непостижимыми. А мне придется научиться и дальше жить в могиле неизвестности и забвения, вырытой своими руками.

Но однажды я по крайней мере понял, почему исчезламояСирена. Я был ее гардом! И конвоировал клиента как положено – до самого конца. Наверное, я единственный свихнувшийся ангел-хранитель за всю историю Конвоя. Наградой мне стала тишина…

Теперь у меня есть новая Сирена, но она не умеет петь. Еще у меня есть рот, но кричать уже поздно.

Февраль – июль 2001 г.

ЗВЕРЬ В ОКЕАНЕ

Аннотация

Далекое будущее. В результате таяния полярных льдов суша поглощена океаном. Немногочисленные уцелевшие люди мутировали и существуют в симбиозе с косатками и акулами; некоторые контролируют целые стаи морских хищников. Сложилось новое природное равновесие, которое однажды оказывается нарушенным в результате воздействия неизвестного фактора. Из небытия возвращены гигантские ископаемые акулы – мегалодоны, представляющие собой самые совершенные живые орудия убийства. Появляются первые признаки очередной глобальной войны…

Главный герой повести – двуногий самец, чьим носителем является косатка-мутант, одержим поисками самки и мифической Древней Земли, знание о которой он получил от погибшей матери. В то же время его раздирают противоречия: необъяснимое влечение к Новому Вавилону – месту воссоединения и возможной гибели всех стай; тяжесть чужих воспоминаний об утраченном мире "до потопа"; инстинкт самосохранения и стремление вернуть себе человеческий образ. Выбор, стоящий перед ним, труден, а влияние сверхконтроля почти непреодолимо, но он получит свой шанс…

1

Над океаном сгустилась ночь. Лил дождь – настоящий тропический ливень. Кархародоны [1] скользили во тьме, выписывая гигантские петли над северным мысом затонувшего острова Маркус. Одинокие охотники собрались в огромную стаю, кружившую в зловещем хороводе. Среди них были только взрослые особи, ни одной беременой самки. Это было противоестественно. Больших белых акул сопровождали синие – шавки по сравнению с десятиметровыми машинами смерти.

Акулы были очень голодны. Океан вокруг кишел рыбой – благодатные охотничьи угодья тянулись на многие десятки миль. Плотные рыбные косяки пересекали маршрут движения акул… и уходили невредимыми. Кархародоны не охотились. И это тоже было противоестественно…

Лютый голод и строжайший запрет питаться. Грань почти неодолимого инстинкта и жестокого принуждения. Кто-то контролировал кровожаднейших морских тварей – кто-то, готовивший нападение и оберегавший самок, которые приносят потомство. Была задействована система управления, законсервированная в течение миллионов лет. Этот «кто-то» затеял жуткую, возможно, катастрофическую игру – и пути назад уже не было.

Раздираемые неосознанными противоречиями, акулы ждали…

* * *

Все началось два часа спустя. Стая косаток [2] появилась с юга. Полноценная стая, а не боевой отряд. Киты-убийцы были упитанны и сыты после хорошей кормежки. Они дремали, медленно двигаясь в походном порядке – самки с детенышами в середине, взрослые самцы по краям. Это был величественный парад существ, уступавших в мощи разве что кашалотам или полосатикам, но ведь полосатики были практически беззащитны…

Стая косаток устремлялась на северо-восток и неуклонно сближалась с кархародонами. Когда их разделяло около полумили, кольцо акул распалось. Они выстраивались в линию, перерезавшую путь китам. Большие белые стягивались в компактную цепь, охватывавшую фланги китового порядка…

Тьма. Ничего, кроме тьмы. Ни единого проблеска света на всей темной стороне планеты – с тех пор, как астероид врезался в Землю, океан поглотил материки и вслед за этим угасла человеческая цивилизация. Ни единого проблеска – за исключением, может быть, пожаров на островах, радиоактивных пятен, молний или призрачного сияния биолюминофоров. И даже бог этого мира скрывался в тени…

Но огромные создания, двигавшиеся с устрашающей скоростью, знали о присутствии друг друга. С чем сравнить это знание-ощущение-сигнал? С тенью на экране радара? С дрожанием волосков на спине испуганного человека? С цепенящим ожиданием смерти в абсолютном мраке?…

В кархародонах пробуждалась агрессивность. Запрет питаться был внезапно снят. Более того, они получили недвусмысленный приказ убивать. Но кого? Неужели косаток?!. Акулы не рассуждали и не колебались ни секунды, несмотря на то, что поступивший приказ противоречил тысячелетнему порядку вещей. Для каждой твари существовал только темный коридор в ее непостижимом сознании, в конце которого маячила тень. Мишень. Жертва. На этот раз мишенями были киты-убийцы…

Обезумевшие белые бросились в атаку. Их сопровождала жадная свора синих, готовых к пожиранию чего угодно…

Но кто был инициатором этого чудовищного представления?

Нет ответа.

2

Память. Проклятая память!…

Моя беда в том, что я – парень, родившийся в корзине на спине кита-убийцы, – помню о вещах, которых не должен помнить, и знаю слишком много слов. Например, словечек типа «религия», «цивилизация», «порядок», «автомобиль», «континент». Ничего этого давно уже нет. Все рухнуло задолго до моего рождения. А я помню… Чудовищно. Это разъедает мою душу, как соленая вода разъедает металл.

Из слов я составляю фразочки. Фразочки порождают образы прошлого, а те, в свою очередь, порождают тоску. Тоска делает меня слабым и уязвимым. Все происходит помимо моей воли – само собой. Похоже, для меня это так же естественно, как дышать. Мне приходится напрягаться, чтобы задержать дыхание, когда я ухожу с косатками на глубину. Точно так мне приходится напрягаться, чтобы перестать думать. Но потом я начинаю снова. Присоединяю слова к словам. Нанизываю их на прерывистую нить своих странных воспоминаний. Получается «история». Моя личная история. Мне некому ее рассказать. Киты не интересуются ни прошлым, ни будущим. Они счастливы, как придуманные древними святые. Наше общение происходит без помощи знаков и слов. Иногда понимание становится невозможным. Часто мне бывает невероятно трудно – все равно что чужими руками ощупывать темноту…

Двуногие, которых я изредка встречаю, тоже ничем не интересуются. Самое важное для каждого из них – накормить себя и свое стадо. И для меня это важнее всего на свете – и все же я нахожу время подумать о всякой чепухе, даже о потусторонней. Порой мне кажется (я надеюсь!), что рано или поздно я встречу самку – женщину, которая будет иметь от меня детеныша. Так должно быть, это неизбежно, это закон существования, но, вероятно, не для нас, двуногих? Ведь я потомок тех безумцев, которые испоганили собственную планету.

Я часто наблюдаю, как спариваются косатки; все происходит на моих глазах, и при мне в стаде родился не один десяток китов. Кроме того, у меня ведь была мать; значит, я и еще неизвестная мне женщина должны зачать новую жизнь – не представляю себе, что все закончится с моей смертью. Неужели мир устроен так абсурдно? Я могу погибнуть в любой день, в любую ночь. Самый главный и страшный вопрос: что тогда будет с моими китами? Я люблю их, как самого себя. Возможно, даже больше. Они – это и есть я. Тени в сознании. Отделенные части моего тела. Мои инструменты. Мои слуги и хозяева моей жизни. Без них я не протяну и суток.

Однако бывают очень неприятные моменты, когда я теряю контроль. Киты безо всякой видимой причины молча уходят в бездну. Даже мой ближайший спутник становится неуправляемым. Самое главное: сверхглубокое погружение не должно застать врасплох. Если я сплю, то мгновенно просыпаюсь, отвязываюсь от корзины и всплываю, чтобы не задохнуться. Затем жду, цепенея от наступившей тишины. Что происходит внизу, я не знаю. И, похоже, не узнаю никогда.

Эти периоды «эфирного безмолвия» имеют различную продолжительность, к счастью, не превышающую нескольких минут. Затемнение наступает внезапно. Я чувствую, как связывавшие нас незримые нити, исходящие из моего мозга, удлиняются до бесконечности, и вдруг оказывается, что на другом конце каждой нити никого нет. Мое стадо будто растворяется…

Жуткие, непередаваемые мгновения. Я испытываю нечто похожее на удушье в черной глубине. Настоящий кошмар, и к тому же слишком реальный. Вообще-то во сне я легко пугаюсь, но ложный испуг быстро проходит. Наяву страх не отпускает очень долго. Это – постоянное напоминание о моем ничтожестве…

Такое случается нечасто, но вполне достаточно, чтобы загадка будоражила мое неизлечимое любопытство. Возможно, есть особые места в океане. Ловушки для простаков вроде меня. На первый взгляд, ничего не меняется… кроме самих косаток. Не знаю, давно ли созрела в головах этих тварей идея сверхъестественного существа, и созрела ли вообще. Не представляю даже, каким может быть ИХ сверхъестественное существо. Иногда мне кажется, что я сумел бы занять вакантное место, если бы не моя исключительная телесная слабость. Потом становится смешно при одной только мысли о чем-то подобном.

Вероятно, тут замешана какая-то темная религия; мне, живому недоразумению, недоступны чуждые культы, зыбкие храмы, скрытые от остального мира в вечно подвижной среде и запретные по самой своей природе. Мне не понять молитв, обращенных вниз – к тому, что таится в бездонном жидком космосе.

Или все гораздо проще: косатки страдают временным помутнением рассудка, чем-то вроде массового китового лунатизма. Пожалуй, это еще хуже, чем непостижимые ритуалы в бездне. Достаточно вообразить себе сомнамбул весом в несколько десятков тонн, представляющих собой самые совершенные орудия убийства… В такие минуты остается только надеяться, что их помешательство не продлится слишком долго, иначе я сам сойду с ума от одиночества – не обязательно физического. Или меня сожрет чужая стая, но это будет сравнительно быстрая и легкая смерть…

Чтобы немного отвлечься, я размышляю о том, какой прекрасной была жизнь в потерянном раю. Как мирно и спокойно текла она среди братьев и сестер! Как легко было, наверное, найти родственную душу! Как приятно все время находиться в пространстве, пронизанном светом солнца, любовью ближних, участием и пониманием!

Но первый же сигнал тревоги возвращает меня к реальности. В моем положении зевать не приходится. Опасность всегда где-то рядом. Тем не менее абстрактные фантазии неизбежны. Они заполняют пустоту. Они не вредны; может быть, они – часть чужого груза, доставшегося мне в наследство по нелепой ошибке. Груз нельзя бросить, и порой он бывает невыносимо тяжелым.

Никто не рассказывал мне обо всех этих бесполезных вещах. Я осознал их самостоятельно. Просто однажды закончился период слепоты и беззаботности. Надо быть странником, затерянным в океане, чтобы понять: я – ничто. Мать имела лишь косвенное отношение к моим нынешним проблемам; она успела преподать мне совсем другие уроки, прежде чем погибла.

Она научила меня общаться с китами, преодолевать инстинкты (ЧУЖИЕ инстинкты), задерживать дыхание, определять погоду, направление движения, места скопления пищи, изготавливать из рыбьих костей иглы и примитивный инструмент, вязать узлы, плести корзины из водорослей, выживать, в конце концов. В такой науке почти нет места словам. Ощущать кожей, повторять за матерью, «слушать» голоса косаток, следить за тем, как тьма рассеивается внутри…

У меня есть все, чтобы быть абсолютно счастливым. Вернее, нет ничего такого, что удерживало бы меня от поисков этого пресловутого счастья, и нет ничего, что можно было бы удержать. Я ни к чему не привязан и нигде не остаюсь надолго. Но я не чувствую себя свободным, а только отверженным. И тьма внутри меня никогда не рассеивается полностью. Я помню совсем другую жизнь и ношу в себе ужасное ощущение утраты.

Зато я совершенно не помню отца и почти ничего не знаю о нем. Подозреваю, что он исчез задолго до моего рождения. Мать ни разу не говорила об этом самце, может быть, единственном в ее жизни, не считая меня, конечно. Когда она слегка приподнимала экран, за которым были надежно спрятаны ее воспоминания, я улавливал лишь смутный образ чего-то полузвериного и связанные с ним ощущения. Жестокость, боль, принуждение, томление, страх, краткая вспышка наслаждения незадолго перед зачатием, подавление инстинкта, сумерки… Я свыкся с мыслью о том, что мой отец был чудовищем, после встречи с которым мать чудом выжила.

Лично я не стал бы пугать самку. О, я знал бы, что с нею делать! Во мне было столько нереализованной любви… Я был неотъемлемой частью стаи, но маленькая частица моего собственного существа предназначалась только для человеческой самки.

(Есть некая камера, скрытая в сознании. Темная, запертая комната, окруженная тройными стенами фобий и комплексов. Комната, в которую я побоялся бы войти и даже заглянуть, потому что там подстерегало безумие. Но я все равно не могу открыть запертую дверь. Ключ от нее – самка…)

Так что я – осколок прошлого. Может быть, в меня вселилась душа какого-нибудь неприкаянного бедняги, пережившего крах хорошо знакомого ему мира и обреченного теперь скитаться в чужом?…

Подобные мысли причиняют мне почти физическую боль. И еще одно: тому бродяге, который сидит во мне, не очень приятно сознавать, что по крайней мере телесно он уже не человек. У меня перепонки между пальцами рук и ног, я не подвержен кессонной болезни, мои раны быстро затягиваются в воде…

Тогда кто я?

Нет ответа.

* * *

Однажды утром меня разбудил зов Лимбо, пробивший пелену сновидения, словно метеорит из другой вселенной. Лимбо – это мой кит-носитель. Единственный, кому я дал имя. Зачем? Может быть, на тот крайний случай, если я потеряю внутреннее «зрение». Тогда Лимбо станет моим поводырем в абсолютно чуждой тьме, а единственным способом нашего с ним общения – звук. Я – настоящий паразит, но разумный и веду себя соответственно. Мы связаны глубоко и необъяснимо, сильнее, чем мать и дитя, сильнее, чем сиамские близнецы, хотя наша связь бесплотна.

Я открыл глаза. Кит всплыл к поверхности. Я прижимался ухом к его гладкой коже и ощущал близость нерва, регистрирующего изменение среды. Прямо передо мной открылось дыхало размером с мою голову, и Лимбо выдохнул с оглушительным «хух-х-х!».

Когда рассеялась завеса брызг, я увидел лодку, над бортом которой торчали человеческие головы. Лимбо слишком любопытен и не так циничен, как я; поэтому он принял почти вертикальное положение и стал осматриваться, высунувшись из воды. И не он один. Половина китов из моей стаи выставили наружу свои черно-белые конические головы.

Лодка в океане – чрезвычайная редкость, а лодка с двуногими – тем более. Лично мне было в высшей степени удобно; я стоял, опираясь на китовый плавник, и рассматривал чужих с полутораметровой высоты. Прежде всего лодка оказалась грубо обработанным каноэ с выжженной в древесном стволе полостью. Вправо и влево были вынесены поплавки для придания всему сооружению остойчивости – просто стволы потоньше. (Это означало… Черт возьми, я боялся даже думать о том, что это означало!…) Ничего похожего на мачту или примитивный парус. Весел тоже не было видно.

Люди, сидевшие в каноэ (их было двое), питались. Дело достаточно интимное, однако я – существо невоспитанное. Эти двое жрали торопливо и жадно, но, очевидно, не потому, что я оказался поблизости, и не потому, что они опасались за сохранность пищи. Люди попросту умирали от голода. Вероятно, они сходили с ума. У них не было ничего, кроме собственных зубов и ногтей, и они заглатывали куски окровавленного мяса, отрывая его от тела, лежавшего на дне каноэ. Для этого им приходилось низко наклоняться; они клевали, как два жутких поморника, даже не обращая внимания на то, что их шатающиеся зубы выламываются, а под ногтями кровоточит.

Я понял все, почуяв запах. Для Лимбо запахи атмосферы почти ничего не значат. Как и то, насколько сильно загрязнен или отравлен воздух. Он – дитя нового мира. Но сейчас мы находились в самых чистых местах Мирового океана, и слабый ветер дул от дрейфующего каноэ в мою сторону.

Последние сомнения рассеялись, когда один из людей поднес ко рту раковину, форму которой ни с чем не спутаешь. Это было человеческое ухо. Не слишком питательный и почти безвкусный хрящ (знаю по собственному опыту), однако человек сожрал и его. Второй в это время пил кровь – я слышал сосущие звуки, похожие на долгий сдавленный вдох через рот.

Меня мутило, но только от жары. В тропиках находиться вне воды было почти невыносимо. Глядя на двух безумцев, я ничего не чувствовал. Мне приходилось видеть и не такое. Например, то, как акулы потрошат молочного детеныша косатки…

Должно быть, я бесчеловечное и бесчувственное создание – венец творения, вернувшийся в колыбель. И кто знает, есть ли это новый, совершенный способ существования или быстрое и безнадежное угасание расы?

У меня нет сомнений в том, кому принадлежит мир. Безусловно, акулам и косаткам. Нам, двуногим, деваться некуда – суша поглощена океаном… может быть, за исключением миниатюрных и бесплодных клочков земли, на которых мы будем рвать друг другу глотки (если доберемся до этих благословенных мест). Во всяком случае, я пока еще не нашел ни одного острова, но вот оно, доказательство их существования, – сделанное из дерева каноэ. Лучше бы я вообще не умел думать обо всем этом!…

Кто-то из моих косаток поддел поплавок головой. Каноэ опасно покачнулось. Один из двуногих нечленораздельно завизжал и заколотил по воде рукой. Я окликнул его на единственном языке, который знал. Оба повернули ко мне перепачканные в крови лица. Самцы, черт бы их побрал!… Кроме того, они были почти трупами. Их уже ничто не могло спасти. Окажись в каноэ самка, я бы, пожалуй, рискнул. А так – незачем.

* * *

Мне патологически не везет. Ни одной самки за восемь лет непрерывного движения! Сколько я проплыл с косатками за это время – сто тысяч миль? двести тысяч? полмиллиона? Во всяком случае, совершил несколько десятков кругосветных путешествий. А человеческую самку так и не нашел.

Иногда мои чресла разрываются от напряжения. Особенно когда совокупляется Лимбо и невольно предлагает мне разделить с ним его вожделение. Я становлюсь робкой тенью, проникающей в его сознание. И тогда мое восприятие смещается самым неприятным образом. Я перестаю казаться себе тем, что я есть. Я – урод, и у меня нет органа, чтобы любить ЭТО, висящее рядом со мной в грязной зеленоватой мгле. Происходящее смахивает на дурной сон, но сексуальная горячка более чем реальна. Я содрогаюсь, как животное с перебитым позвоночником; я теряю способность соображать. Меня засасывает в чрево темной звезды, а там – только морок, сладостная боль и гибель; я воплощаюсь в огромный китовый лингам, переполненный кровью, в слепого идола, предназначенного для содроганий и жертвоприношения возле источника жизни. Какая насмешка слепой природы! Я – тварь, обезумевшая от одиночества и невозможности разделиться на части, развалиться на куски, которые когда-нибудь потом, через сотни лет, будут точно так же метаться в безрезультатных поисках слияния… В конце концов я изливаюсь в океан, как миллионы самцов повсюду в эту самую секунду, но я оставляю за собой безнадежно мертвеющий след…

* * *

Любопытство китов было удовлетворено, а я вообще не любопытен. Я просто ищу любые зацепки, чтобы протянуть подольше. Двое умирающих в каноэ натолкнули меня на одну туманную мыслишку. Я загнал ее поглубже – вдруг пригодится?

Безжалостное солнце пробило пелену облаков, и всепланетный парник превратился в солнечную печь. Я ощутил перегрев и потерю влаги. Подозвал своего опреснителя, и мы немного порезвились в воде. Мне приходится целовать эту уродливую рыбину, чтобы выкачать из ее внутренностей пресную воду. По рассказам матери, некоторые одиночки предпочитают ловить опреснителей и вспарывать их накопительные мешки или же таскают за собой гроздья полудохлых рыб, нанизывая их на водоросль.

(По-моему, это глупость и расточительство. Тем более что опреснители были созданы и расселены в океане нашими великими предками – вероятно, для того, чтобы нынешние тупые и одичавшие двуногие вообще могли существовать.)

Конечно, мне пришлось потрудиться, прежде чем удалось подчинить себе этот экземпляр и сохранить его в стае, зато теперь у меня всегда вдоволь пресной воды. Я не люблю зависеть от дурацких случайностей. Много лун назад мы оказались в плохом месте. В очень плохом месте. (Мать никогда не привела бы туда стаю. У меня же не хватает опыта. Я еще не ощущаю плохих мест…) Я чуть не погубил своих китов, да и сам едва не подох от голода и жажды. Там я понял, что одного опреснителя явно недостаточно. В тот раз мой пресноводный мешок уцелел, и это было большой удачей…

Для меня водичка была в самый раз, а для косаток чересчур теплой, поэтому они ныряли поглубже, сохраняя единый курс. Ради Лимбо я подолгу держался на предельной глубине – пока не начинало казаться, что барабанные перепонки дали течь и в мозг просачивается окружающая мгла.

Несмотря на многолетние тренировки, я задерживаю дыхание не более чем на десять-двенадцать минут, но стараюсь компенсировать причиненные киту неудобства. В конце концов здесь я – всего лишь изворотливый гость, задержавшийся на чужой территории, гость, который может рассчитывать только на благосклонность судьбы и хозяев. Взаимная помощь и сотрудничество – вот мое кредо. (Словечко-то какое – «кредо»! У кого еще имеется это чертово кредо, хотел бы я знать! Во всяком случае, не у Лимбо.)

Под ложечкой засосало – я вдруг вспомнил, что не питался с самого утра. И косатки изрядно проголодались с тех пор, как нажрались акульего мяса. Лимбо уже всплывал за очередной порцией воздуха, но все, что я увидел с поверхности, это неразличимое пятнышко вдали. Кстати, погода портилась, поднималась волна. Киты повернули на запад в поисках пищи, а я не возражал.

Долго искать не пришлось – большой косяк кефали двигался встречным курсом. На этом косяке паслась самка серо-голубой акулы – нейтральная и не слишком возбужденная. Еды пока хватало на всех. Наблюдать, как охотятся косатки, – одно удовольствие. Загонщики сбивали кефаль в плотный шар, после чего китам оставалось только открывать пасти и таранить живую массу.

Мне Лимбо подбросил крупную рыбину с откушенной головой – больше, чем я мог бы съесть за день. И все же я набил брюхо впрок – неизвестно, когда удастся поесть в следующий раз. Сознание ошибки, которая могла стать роковой, не оставляло меня. А тут еще одна из самок настроилась рожать. Пропустить это событие я никак не мог.

* * *

Разделение живых существ – вот что кажется мне самым непостижимым. Пока детеныш находится внутри материнского тела, я улавливаю лишь слабый ток специфической энергии вроде фона, который создают, например, скопления планктона. Но в момент выхода плода я ощущаю страшный психический удар, сопоставимый с шоком при тяжелом ранении. Вся беда в том, что чужая неосознанная боль превращается в моей несчастной голове в МЫСЛИ. Под черепными костями – настоящий инструмент пытки. В такие секунды я думаю о косатке-младенце: «Бедняга! Может, ему было лучше и вовсе не рождаться?» Отсюда недалеко и до бредовых размышлений о некоей ссылке, которую отбывает тот, кто помнит прошлое…

* * *

А между тем роды продолжались. Детеныш вышел на треть. Кстати, появлявшийся на свет «малыш» был длиннее меня раза в два с половиной. Тут случилась небольшая заминка. Самка волокла за собой бившегося в судороге младенца, как будто превратившегося в уродливый и обременительный придаток. Его безмолвные «крики» высверливали дырочки в моем мозге. От детеныша невидимыми пульсирующими сферами расходился ужас – бессмысленный и безнадежный. Его голову уже омывали струйки крови, туманившие воду…

Я понял, в чем дело: детеныш оказался слишком велик. Еще бы – ведь его отцом был Лимбо. Мать и младенец мешали друг другу всплыть, чтобы вдохнуть.

Я выскочил из корзины, как мурена из грота. Пока киты подталкивали рожающую самку снизу, я пытался извлечь детеныша, обхватив его туловище за грудными плавниками. Он был очень скользким и бился в агонии. (Ну и запах, ну и вонь!) Поблизости от него вода казалась теплым киселем. В разрывах кровяного тумана мелькал огромный пустой глаз…

Теряя сознание, я тянул детеныша вверх, к свету, и вдруг ощутил под ногами живую опору – тушу Лимбо, выносящего нас из воды. Наконец голова малыша оказалась над поверхностью. Он первый раз самостоятельно вдохнул. Спасен!… Я все еще крепко держал его и слышал, как бьется чужое сердце. Оно уже сейчас было гораздо больше моего…

Вокруг раздавались затихающие свисты. Косатки постепенно успокаивались. Мать отдыхала после тяжелых родов и медленно плыла, едва шевеля плавниками.

И для меня пытка тоже закончилась. Испепеляющая боль отступила в темные коридоры, где был спрятан источник моей мнимой власти и подлинной мерзости. Теперь я мог радоваться пополнению своего стада. Моя радость была корыстной. Родился кит, самец, охотник, солдат. Сын Лимбо. Может быть, его рождение означало, что со временем меня – слабое, ничтожное существо – будут окружать и защищать косатки-гиганты. Эта новая жизнь продолжалась не без моей помощи.

Я еще не знал, насколько короткой она окажется.

3

…Сигнал тревоги поступил от косаток, плывших в авангарде. За ним последовал сигнал бедствия.

Поведение китов мгновенно изменилось. Животные очнулись от дремоты и устремились навстречу непредсказуемой опасности. Для них атака акул была кошмаром, происходившим в искаженной реальности. Косатки не отступили, хотя испытывали сильнейший стресс. Сила, более влиятельная, чем инстинкт, толкала их на преступление против собственной природы.

«Эфир» взорвался яростью и болью. Первый кит умер, разорванный на части в течение каких-нибудь пятнадцати-двадцати секунд. Большие белые нападали по двое, а синие гроздьями висли на жертве, не давая косаткам всплыть для выдоха и вдоха.

Даже если бы все происходило в ясный день, вряд ли можно было бы различить под водой хоть что-нибудь, кроме теней и вытянутых силуэтов, похожих на пальцы чудовищной руки. Зрение ничего не значит, когда запущен новый управляющий код. Спусковой крючок – запах. Запах был важнейшим кодом с тех пор, как существует кровь. А теперь ее было в океане даже слишком много…

Облака крови разрастались, стягиваясь в сплошную пелену. Пасти, похожие на израненные полумесяцы, с силой смыкались, терзая податливую плоть. Кровоточащие ошметки парили, медленно погружаясь в глубину. Ослепленные яростью кархародоны продолжали рвать издыхающих китов, в то время как косатки пожирали их желудки. Проглоченные куски тотчас же вываливались из выпотрошенных тел. Самой легкой добычей акул были детеныши. За ними охотились синие, безжалостные, словно стихийное бедствие.

Если синяя на свою беду попадалась киту-убийце на пути, тот попросту перекусывал ее пополам, но и тогда акульи челюсти все еще представляли собой угрозу – как брошенный в воду заряженный капкан…

Постепенно косатки организовали эффективную оборону и перешли в контратаку. Им помогали инстинкт, разум… и кое-что еще, какой-то непостижимый стимулятор, таившийся до поры во мраке. Они улавливали сигналы чуждого сознания. Если бы у китов было представление об ином мире, возможно, они сочли бы эти сигналы знамением свыше. Но мир был един и целостен, и в этом мире существовали союзники в трудном деле выживания.

Сражались все, даже подростки, в точности повторявшие движения родителей. Мобильные группы китов, прикрывавших друг друга от угрозы нападения сзади и сбоку, отсекали кархародона, после чего делали с ним то, что когда-то делали с землей экскаваторные ковши…

Белым было все равно – они не чувствовали боли. Инстинкт самосохранения оказался полностью подавленным.

Никто не отступил.

Бессмысленная бойня продолжалась.

* * *

Групповая тактика косаток начала приносить им успех. Синих акул киты убивали десятками. Белым вырывали жабры, откусывали хвосты, превращали рыб в обглоданные волокнистые хрящи, украшенные лапшой из внутренностей и отягощенные уродливыми сводами челюстей…

Самый большой кит – гигантский самец – охотился в одиночку. Его поведение было немыслимо коварным. Он убил несколько синих, но лишь потому, что те мешали ему плыть в нужном направлении. Не они были его целью.

Он появился на поле боя совсем недавно, опустившись с поверхности. Кит дважды обогнул сражающиеся стаи, двигаясь в отдалении. Потом снова всплыл и снова погрузился. Он искал то, чего сам не осознавал. Кархародона? Конечно, но далеко не всякого.

Самец не вступал в локальные схватки даже тогда, когда косаткам не помешала бы его помощь. Он проплыл мимо кровавых лохмотьев, в которые превратился его детеныш, растерзанный синими. Кит не мог позволить себе роскошь упустить главную добычу…

Завершив очередной круг, он набрал скорость и протаранил разбавленный кровью мрак. Черно-белая торпеда скользила в обильно приправленном китовым мясом и акульими плавниками бульоне. Вдогонку за ним бросились синие, но их вовремя перехватили. Здесь не было того, кого самец искал, и тогда он стал уходить на север. Ни один из его сородичей не счел его необъяснимый поступок позорным бегством.

* * *

Самец огибал подводную гору с востока. Шум схватки стихал вдали. Океан будто вымер. Многочисленные обитатели отмелей предпочли спрятаться. Невероятное скопление акул и косаток распугало рыбу на мили вокруг. Никогда не случалось ничего подобного.

Кит-убийца плыл почти бесшумно. Пустое море и первозданная тьма. Только мелочь, зарывшаяся в донный ил, излучала ужас. Но в темноте гнездилось и нечто гораздо более страшное. Источник злой воли, наполнявший «эфир» волнами враждебности.

Самец завершал поиск. Тень возникла в бездонном колодце его сознания. Пока еще неразличимая опасность. Призрак ужаса. Шепот инстинкта, советующего отступить…

Он не увидел врага, он ОЩУТИЛ его присутствие. Холодная глыба приближалась с севера. Гигантский двадцатиметровый кархародон [3] медленно описывал незримый круг, прокачивая воду через жаберные щели. Только это и было причиной самого кошмарного звука в мире – шелеста запущенной машины смерти…

Враг был совершенен. Уже миллионы лет назад он достиг эволюционного потолка… Две рыбы-прилипалы – самец и самка – извивались на фоне грязно-белого брюха. Лоцман скользил, будто привязанный, на расстоянии полуметра от корявой пасти, наводя гиганта на невидимую цель. И странное дело – тонкий пунктир воздушных пузырей тянулся за акулой…

Ни одна из морских тварей не осознавала, что происходит. Самец большой белой был единственным в стае, не поддавшимся общему неистовству. Его жертва приплывет к нему сама – ему было ОБЕЩАНО это. Тоже знак свыше? Во всяком случае, кархародон был голоден, как никогда в жизни. Так далеко остались тюленьи пастбища и так близко безумие! Он мигрировал от опустившихся под воду берегов Австралии, присоединился к стае возле бывших Соломоновых островов, пересек экваториальный пояс. Слишком часто всплывал на поверхность. Зачем? Он не знал даже этого. И вот он здесь, но его миссия еще не завершена. Это всего лишь эпизод на пути к неведомой цели… Постоянный контроль, поводырь, связь, которой нельзя было избежать, – разве мало причин для бешенства? Он действительно был бешеной тварью – но на крепкой цепи. И даже немотивированное поведение приобретало зловещий мотив…

* * *

Они сближались лоб в лоб. Встречная скорость достигала пятидесяти узлов. К чему приведет столкновение на такой скорости двух многотонных тел? Этого еще никто не знал… Кархародон распахнул пасть пошире, готовый раздавить что угодно – хотя бы челюсти кита-убийцы. Но в последний момент тот неуловимым движением ушел в сторону и врезался самцу большой белой в жабры…

(Иногда мне приходится использовать чужой опыт, всю мерзость, скопившуюся в моих мозгах, чтобы уцелеть. Так было и в этот раз. Я «навел» Лимбо на кархародона-носителя, и я же изобрел атакующий маневр, а это уже смахивает на искусное манипулирование двадцатитонной тушей.)

…Из жаберных щелей струями ударила жидкость, невидимая в темноте, зато имевшая ЗАПАХ. Акуле было даже не важно чей. От сильнейшего удара кархародон опрокинулся на спину. Его отбросило в сторону. Несколько раз он перевернулся вокруг продольной оси, окутанный кровавым шлейфом.

Косатка не дала ему прийти в себя. Челюсти кита вонзились в боковой плавник, вырвав его, а заодно и пятидесятикилограммовый кусок мяса вместе с прилипалой.

Но кит почуял не только кровь и мясо. Его пасть оказалась забита водорослями. Густой, почти сплошной сетью из водорослей. И еще обрывками сплетенных из водорослей канатов. Самцу почудилось что-то смутно знакомое…

Вытолкнув из себя эту массу, кит-убийца продолжал терзать врага. Распорол ему брюхо, разорвал желудок, из которого вывалились непереваренные кости. Самец большой белой изогнулся и задел челюстями налитый жиром живот косатки.

Кровь. Еще больше крови… Кит содрогнулся от боли. Кархародон тоже – но в пароксизме удовлетворяемой страсти к пожиранию. Кит не дал ему утолить голод.

Последовала еще одна атака; зубы косатки пробили акулий глаз, содрали полосы кожи с огромной головы. Куски кожи, покрытой плакоидной чешуей, изранили ротовую полость кита, словно моток колючей проволоки, но это был бой без жалости к себе и до смертельного конца.

Неожиданно силуэт кархародона распался надвое. Самец-косатка не понимал, что происходит. Трепещущий организм устремился к поверхности, оставляя за собой бурлящий поток воды… и воздушные пузыри.

Издыхающий кархародон медленно погружался, перевернувшись вскрытым животом кверху. На всякий случай кит-убийца нанес еще один удар, вырвав ему жабры с неповрежденной стороны.

И вдруг кит ощутил взрыв боли в нервных клетках – боли, которая немедленно преобразилась в его мозгу в нечто большее. Это был искаженный мукой сигнал бедствия. Вопль отчаяния. «Воздух! Воздух!!!»

Самец содрогнулся так, будто сам задыхался. Но ведь он еще не нуждался в воздухе!

Тем не менее кит начал всплывать. Он догонял маленькое тело, отделившееся от акулы и неловко двигавшееся в чуждой среде…

И вот она – граница плотного и почти бесплотного. Жидкое зеркало. Текучий край мира. Сегодня не было этих жутких запредельных огней, сиявших над океаном. Только капли воды сыпались из мрака…

Кит всплыл на поверхность, с шумом выдохнул порцию зловонного воздуха и заскользил по кругу, выставив над водой хвостовой плавник. Внутри образовавшейся воронки появилось еще одно живое существо, неуклюже барахтавшееся, словно рыба с откушенным плавником. Тщедушное тело и мощнейшее излучение мозга…

Самец не стал его убивать. То, что существо скоро умрет, было так же верно, как то, что день сменит эту ужасную ночь. Приговор ему был подписан в ту самую секунду, когда оно заставило кархародона напасть на косатку.

Кит поплыл прочь от вопящего комка ужаса, бившего конечностями по воде. Он возвращался к своему стаду. Перед тем как нырнуть, самец почти целиком выпрыгнул из воды и вошел в нее по плавной дуге, чтобы доставить удовольствие союзнику. Он создал вокруг себя пенящийся поток, который смыл кровь и экскременты с сети, сплетенной из водорослей и канатов с регулируемыми петлями, опоясывавших его тело в трех местах…

4

В ту ночь спать уже не пришлось. Лимбо был ранен – не очень опасно, однако, кроме кожи и жира, слегка пострадали половые органы (оказывается, страх кастрации знаком не только мне).

Я отделался парой царапин, а также счастливым образом избежал контакта с акулой. В противном случае мог бы превратиться в освежеванную тушку. В результате столкновения меня швырнуло вперед, словно кусок засохшего дерьма из пращи. Хорошо еще, что я заранее ослабил петли корзины и вода смягчила удар… Когда кархародон задел Лимбо зубами, мне показалось, что металлические крючки выдирают из меня кишки и вонзаются в мошонку. (Кстати, я помню кое-что о крючках, гарпунах, китобоях…)

После схватки с акулами моя стая недосчиталась пятерых самцов, девяти самок, семерых детенышей. Мы потеряли загонщиков, кормящих матерей и две трети молодняка.

Что и говорить, это был страшный, подлый и хорошо рассчитанный удар, вполне достойный двуногого. Впрочем, я не уверен, что это именно двуногий кричал в темноте. И почему все произошло здесь и сейчас? Ведь время Противостояния еще не наступило. До Нового Вавилона оставалось три тысячи миль пути…

На исходе ночи косатки оплакивали погибших, наполняя пространство жуткими стонами, отгоняли уцелевших акул, искали отбившихся от стаи раненых китов и помогали им всплыть для вдоха. Пользуясь случаем, я доедал останки (какая все-таки вкусная штука – акулье мясо!). А потом мы продолжили свой путь на север.

Когда над океаном рассвело, я привязал себя к корзине, так что спинной плавник Лимбо торчал у меня между ног, и попытался заснуть. Во сне я дышу реже, чем обычно, но все равно гораздо чаще, чем киты. Лимбо давно привык к этому и поднимается на поверхность всякий раз, когда мне требуется воздух. Мой верный парень! – он знает, что мне нужно, лучше, чем реанимационная бригада… Киты тоже дремали. «Релаксация» – вот еще одно хорошее словечко из прошлого.

Вдруг мой кит забеспокоился, и его настроение почти мгновенно передалось мне. Вскоре я понял, в чем дело. Впереди появилось препятствие. Смутная тревога, испытываемая косаткой, по-видимому, означала, что когда-то Лимбо уже проплывал здесь, но препятствие не было отмечено на его внутренней «карте». Мне бы подобную систему ориентации! («Ну и что бы ты с ней делал?» – шепнул саркастический голосок моего двойника.)

Киты обменивались сериями щелчков и свистами. Почему-то я живо представил себе двуногих, переглядывающихся в замешательстве. Но КАКИХ двуногих? Себя… и свои точные копии – зеркальные отражения в застывшей воде. На большее даже моей больной фантазии не хватило.

Через пару минут и я начал улавливать аномалию – наличие прямо по курсу огромной магнитной массы. Затонувший корабль – не такая уж редкость, но все дело было в том, что эта штука находилась У ПОВЕРХНОСТИ.

Я был поражен и напуган. Попасть на пресловутый Плавучий Остров – это означало или рай для двуногого, или мучительную смерть.

Легенды о нем я слышал от матери с раннего детства. Они были столь же таинственными и неопределенными, как сказки о Древней Земле. Но Древнюю Землю еще не нашел никто, а Плавучий Остров видели многие. (Для матери больше двоих – это уже «многие».)

Искушения… Они слишком редки, чтобы я мог презирать их. Согласно легендам, на Острове живет большое количество самок, всем хватает пищи, а люди владеют совершенным оружием и не нуждаются в помощи китов. Если меня не убьют сразу, я окажусь в человеческой стае. И кто знает, какая стая лучше?

Наверное, те двое в каноэ – изгнанники. А может быть, они покинули Остров по своей воле. Как же сильно нужно пострадать, каким пыткам подвергнуться, чтобы решиться на такое? Это не укладывалось у меня в голове.

Мое воображение рисовало мне различные картины рая и ада. Рай всегда казался бездонной пропастью океана; в аду была застойная вода и дно мелководья, усеянное гниющими трупами. И любые варианты сводились к двум главным простым вещам: в раю я был свободен, в аду я становился рабом высшего существа. У меня хватало сообразительности, чтобы опасаться худшего.

Я представил себе, что попал на Остров и превращен в покорное животное вроде… кита из моей стаи, и некто, ориентирующийся в реальности неизмеримо лучше меня, управляет мною, а я не подозреваю об этом. Может быть, ОН даже ЛЮБИТ меня. Я сыт, доволен, имею самку и все необходимое. Под ногами – твердь; над головой – солнце; вокруг – воздушный простор, и можно непрерывно дышать… Хуже этого было только одно – погребение заживо в металлическом чреве.

Двуногие – особенно самцы – не внушали мне доверия. Скорее всего они похожи на меня. Тогда посещение Острова было бы безумием. И тем не менее… Я испытывал острую потребность совершить что-нибудь безумное, абсолютно неправильное. Проклятая натура! Я думал только о себе…

Ставка была очень высока, а выбор труден. Настолько труден, что я решил отодвинуть его на несколько часов. Три уникальных события в течение суток – это не могло быть случайным совпадением. Мне даже представилось, что моя жизнь сжимается, вмещая в краткий промежуток времени все то, что обычно происходит на протяжении долгих лет и десятилетий. Или не происходит вообще.

Нападение кархародонов, каноэ с голодными людьми, плавучий металлический объект… Что все это означало? Вероятно, стая больших белых охраняла кого-то? Или что-то? Может быть, теперь ЭТО принадлежит мне? (Поостынь, дружок. Съешь сырую рыбку, попей холодной рыбьей крови. А лучше – спи. Спи и увидишь сны правдивее самой жизни…)

Я принял решение во сне.

* * *

(Ох уж эти сны!

Чаще всего мне снится мать. У нее нет лица и нет плоти. Темный силуэт скользит рядом, среди осколков раздробленной луны. Но до него нельзя дотронуться, как нельзя прикоснуться к тени. Это наш совместный бесшумный полет в неописуемом мраке, перемежаемый странными картинами, неясными видениями и смутными пророчествами, – полет краткий или более-менее долгий. Его продолжительность не зависит от моих желаний. Мать находится в каком-то другом слое, нездешние потоки несут ее мимо меня со скоростью моей летаргии. Где-то совсем близко, за тончайшей, но непреодолимой завесой, существует чужой, холодный океан, в котором происходит то, от чего шевелятся волосы у меня на голове и леденеет спина. Там теперь странствует тень матери, совершая вечный путь среди потусторонних руин. Такой же путь, наверное, предстоит и мне… За нею мутящим разум шлейфом тянутся образы; ее сопровождает эфемерный и фантастический рой теней, а наяву в мое сознание проникают только жалкие эпигоны…

Когда мать пытается предупредить меня об опасности, она «показывает» мне Летучего Голландца. Не знаю, что означает второе слово, но встреча с Летучим Голландцем предвещает беду. Должно быть, я неизлечим – ведь он нисколько не пугает меня и лишь завораживает своей призрачной красотой. Есть нечто, гораздо более страшное…

Мать поведала мне о порождениях извращенной цивилизации древних. Они пытались создать жизнь на другой основе – не столь уязвимую и не столь короткую, как жизнь двуногих. Возможно, они знали о грядущей катастрофе и готовились к ней. И хотели спастись любой ценой – даже путем изменения собственной сущности. Но не успели. Последствия оказались непредсказуемыми.

И все-таки древние создали СУЩЕСТВО. Или только зародыш, муляж, модель существа. Они будто населили мертвый дом своими призраками. Ожило ли их создание? Этого тонкого момента я не улавливал. По крайней мере оно могло плодиться, копируя самое себя. Оно было раздроблено и в то же время едино. Размазано в пространстве, но обладало способностью к мгновенному реагированию на внешнее воздействие. Оно хранило в себе генетический материал большинства обитавших на планете существ. Зачем? Неужели до «лучших» времен?…

Его постепенное угасание нельзя было назвать приближением смерти. Скорее это была слишком долгая спячка. Кажется, оно пребывало в пассивном ожидании некоей трансформации, или радикального изменения среды обитания, или перерождения, или наступления «другого сезона». Может быть, оно нуждалось в «пище», «материале», «катализаторе», «возбудителе активности»? Не знаю. Но вот это и пугало меня. Я боялся того часа, когда спящий восстанет из своей плавучей могилы. Или колыбели? Во всяком случае, его пробуждение будет означать конец нашего мира…

Страницы: «« ... 56789101112 »»

Читать бесплатно другие книги:

Согласно планам преступников, целая серия терактов с огромными человеческими жертвами должна погрузи...
Капитан ФСБ Дмитрий Корсаков – настоящий профессионал. Он в совершенстве владеет рукопашным боем, хо...
Капитан Дмитрий Корсаков – один из лучших оперативников ФСБ. Он в совершенстве владеет рукопашным бо...
Капитан Дмитрий Корсаков – один из лучших оперативников ФСБ. Он в совершенстве владеет рукопашным бо...