Властелины моря Хейл Джон

В кампаниях, последовавших за Кизиком, Алкивиад и его соратники продолжали громить противника. Иногда они действовали совместно, часто – в одиночку. Фрасибул вернул Афинам Фракию и места, богатые серебром, Ферамен сражался с Фарнабазом на азиатской части Босфора, сам же Алкивиад перехитрил врага, осуществив ночной налет, принесший ему самый крупный приз – Византий. С форта, поименованного Хрисополем («Золотой город»), Афины стали брать десятипроцентный налог на любые торговые грузы, идущие через Босфор из Черного моря. Получив изрядную дань в Кизике и иных местах, Алкивиад и другие афинские стратеги перенесли военные действия в Ионию. Спартанцы, лишившиеся военно-морского флота, были бессильны противостоять им. Пришлось уступить немало из того, что было добыто после возобновления войны.

Часть денег, полученных на Босфоре, была переведена в Афины, в результате чего город начал возвращать себе былое финансовое благополучие. В Акрополе архитекторы и строители возобновили работы по возведению нового великолепного храма, названного Эрехтейоном. Победы на море, как и приток заморских товаров, также способствовали расширению масштаба общественных работ и благодарственных подношений богам. Теперь казна имела возможность платить ремесленникам за украшающие Эрехтейон мраморные статуи и колонны. Вход в новый храм, невесомый и загадочный, в отличие от массивного, отличающегося четкими пропорциями Парфенона, шел через высокое крыльцо, где шесть мраморных дев поддерживали, наподобие колонн, крышу. Взгляд этих молодых сильных женщин был устремлен через развалины разрушенного Ксерксом старого храма на Парфенон; они словно стали молчаливыми наблюдательницами проходивших каждое лето панафинских процессий. Лучшего места, чем Эрехтейон, для священного древа Афины – оливы – не придумаешь, но новый храм символизировал собой поклонение и другому богу – Посейдону. Здесь возвышался алтарь в его честь, здесь имелась веха, указывающая на место, где Посейдон ударом трезубца повелел возвести Акрополь, наконец, здесь был прорыт глубокий колодец Посейдона с соленой водой, то есть «Море». Афиняне верили, что если склониться над колодцем, при порыве ветра с моря тут можно услышать шум прибоя.

После трех лет сражений во имя Афин Алкивиад решил, что может без опаски вернуться домой. Последним знаком дарованного прошения стало избрание на пост стратега in absentia (заочно), да и не флотом на сей раз, но собранием, проголосовавшим на Пниксе за кандидатуру Алкивиада. В это время он находился на Самосе – острове, который и стал свидетелем поворота судьбы Алкивиада и откуда он двинулся в долгий путь домой.

Большинство экипажей, как и самих судов, не были в Афинах уже много лет, и Алкивиаду хотелось превратить возвращение на родину в настоящий триумф. Трюмы всех своих двадцати триер он наполнил носовыми украшениями спартанских боевых кораблей, а к бортам велел прикрепить спартанские щиты и другие трофеи. На мачте флагманской триеры трепетал пурпурный парус. Знаменитый виртуоз играл на флейте, а не менее знаменитый исполнитель пел гимны. Сам Алкивиад, как и его боевые товарищи, надел на себя гирлянды из листьев и цветов. По дороге он зашел на остров Парос и даже, сделав крюк, в спартанскую бухту Гитиум. Тут Алкивиад тревожно выискивал признаки судостроительства, что его очень беспокоило. Он даже демонстративно выставил добытые у Спарты трофеи на спартанских же берегах. Алкивиад словно напоминал им, как напомнил в свое время афинянам: я жив еще.

Но в Пирее триумфатора охватило некоторое смятение. Толпа на молу собралась огромная, крик стоял оглушительный, и, не будучи уверен, то ли его приветствуют, то ли проклинают, Алкивиад не сходил на берег, пока не разглядел среди других своего кузена Эвриптолема и других родичей. Они радостно размахивали руками. Только тут он решился сделать шаг на сушу. Доброжелатели окружили Алкивиада. Одни смеялись, другие плакали, старались прикоснуться к нему. Кто-то увенчал его короной, словно спортсмена-победителя, божественного героя – или царя. Окруженный друзьями, Алкивиад медленно двинулся вдоль Длинной стены.

При первой же возможности он предстал перед советом, а затем обратился к собранию. Народ отменил смертный приговор, вернул ему гражданство и собственность, более того – провозгласил стратегом-автократом, то есть верховным главнокомандующим морскими и сухопутными силами. Жрецы и жрицы сняли с него проклятия. Мраморные плиты, на которых был высечен текст приговора Алкивиаду, были подняты с места, спущены вниз и брошены в море, откуда они уже больше не вернулись на землю. Чудесные слова, вложенные Эврипидом в уста Ифигении, оказались пророческими: «Любое море исцеляет раны».

Глава 15 О героях и цикуте (407—406 годы до н. э.)

Этот берег —

Моя постель. Здесь, пеною морской

Лелеемый, я насыпи и слез

Лишен, увы!

Эврипид. «Гекуба», пер. И.Анненского

Теперь, когда источник постоянного поступления дани иссяк, собрание постоянно испытывало острую нужду в наличных. Вместо того чтобы, снабдив своих стратегов вместительными денежными сундуками, посылать их в море, афиняне усвоили дурную привычку требовать от них повышения жалованья экипажам, коль скоро те делают свое дело. Так войны не ведут и уж тем более их не выигрывают. Все это вело к многочисленным злоупотреблениям, начиная с вымогательства денег у нейтральных прибрежных городов и кончая обыкновенным пиратством и использованием услуг наемников в местных конфликтах, не имеющих прямого отношения к Афинам. Иные стратеги от безысходности даже использовали членов своих экипажей в качестве простой рабочей силы. Гребцы бросали весла и в страду собирали урожай фруктов.

Проведя в Афинах безмятежное лето, увенчавшееся роскошным празднеством Элевсинских мистерий (религиозных таинств, в оскорблении которых он некогда обвинялся), Алкивиад вновь вышел в море в качестве командующего флотом. Собрание рассчитывало, что он сумеет в кратчайшие сроки довести до победного конца войну в Ионии. Как и у других в те годы, денежный сундук его был пуст. Алкивиаду надо было бы, используя свое влияние и популярность, сразу же потребовать от собрания тряхнуть мошной, но, к сожалению, он уже успел приучить народ относиться к себе с обожанием, как к супермену, полубогу. И теперь слишком поздно было признаваться, что никакой он не полубог, а обыкновенный смертный, как и все остальные.

Мечты Алкивиада стать вождем афинского народа пошли прахом в Нотии, близ Эфеса. Не имея возможности платить людям, он отправился с шапкой по кругу, а корабли оставил на попечение своего рулевого Антиоха, который поставил триеры на якорь в уединенном затоне. Этот Антиох был тот самый человек, который уже давно привлек внимание Алкивиада тем, что поймал на Пниксе улетавшего перепела. Перспектива выполнять указания подручного и собутыльника стратега явно не могла прийтись по душе состоятельным афинским триерархам. Между тем Алкивиад, страхуясь от всяческих неожиданностей, которые могли случиться в его отсутствие, строго-настрого велел Антиоху не ввязываться ни в какие стычки с вражеским флотом, расположенным в нескольких милях от Нотия, в Эфесе.

Увы, Антиох, видимо, перенял от своего принципала склонность к непослушанию и порывистым телодвижениям. Вскоре после отъезда Алкивиада он бездумно ввязался в бой, в котором погиб и сам, и потерял двадцать две афинские триеры. Вернувшись, Алкивиад повел оставшиеся суда в Эфес, где бросил вызов противнику, приглашая его к честному сражению, но спартанский адмирал Лисандр предпочел уклониться. В таких обстоятельствах, когда вина его состояла в общем-то лишь в неверной оценке одного человека, а также и удача отвернулась от него, Алкивиад не решился возвращаться в Афины, где его наверняка ожидал гнев собрания. Вместо этого он сел на триеру и поплыл в свою персональную крепость на северном берегу Мраморного моря. Этот дом представлял собой нечто вроде убежища, сооруженного Алкивиадом как раз на такой случай. Здесь он мог играть роль местного военного посредника в конфликтах между греческими поселенцами и фракийскими племенами, то есть заниматься примерно тем же, чем занимался более ста лет назад великий Мильтиад. Похоже, злая судьба все еще преследовала его.

После фиаско в Нотии афинянам срочно потребовался надежный стратег в Ионии. Выбор их пал на Конона, флотоводца и ветерана Навпакта. Прибыв на Самос, Конон нашел людей в самом подавленном состоянии. Он укомплектовал семьдесят триер лучшими экипажами, какие только смог собрать, и смело двинулся на север, наперерез пелопоннесскому флоту. Достигнув широкого пролива между Лесбосом и азиатским берегом, Конон получил сообщение, что противник захватил город Митилену, расположенный тут же, на Лесбосе. Все находившиеся в городе афиняне проданы в рабство. Помимо того, Конону стало известно, что спартанский флотоводец направил ему вызывающее послание: «Я не позволю тебе разбойничать на море. Оно мое».

Это наглое высказывание принадлежало новому спартанскому наварху, молодому Калликратиду, сменившему Лисандра на посту командующего флотом и имеющему в своем распоряжении 140 триер, то есть вдвое больше, чем у Конона. Неравные силами противники столкнулись уже на следующий день. Калликратиду удалось захватить 30 афинских триер, а остальные запереть в митиленской бухте. Здесь, на волноломе, завязался еще один бой. Афиняне заняли позиции с внутренней стороны и использовали нок-реи как катапульты, забрасывающие противника большими камнями. Однако, безнадежно уступая спартанцам в количественном отношении, Конон был вынужден дать команду отойти ближе к берегу. Здесь он на какое-то время оказался в безопасности. Но Калликратид не успокоился. В руках его уже находилась почти половина судов Конона, лучшая часть афинского флота, и он твердо вознамерился не отходить от Лесбоса, пока не захватит все остальное. Спартанцы блокировали выход из бухты. Две афинские триеры пошли на прорыв через заслон. Одну спартанцы перехватили, но другая достигла Афин, принеся весть о сокрушительном поражении и блокаде.

Эта новость потрясла Афины. Под угрозой оказались все успехи Афин со времени сицилийской экспедиции. Если спартанцы пленят Конона и его людей, афиняне окажутся в том же положении, что и спартанцы после Пилоса. Необходимо было как-то избежать такой участи и что-то делать. Афиняне предпринимали все меры, на какие только были способны. На переплавку пошли святыни и другие драгоценности Акрополя. Богатые граждане-триерархи, сами испытывавшие дефицит наличных, готовы были разделить финансовое бремя между собой. К счастью, собрание уже когда-то давно поддержало предложение Алкивиада о строительстве новых триер в Македонии, и теперь Перикл-младший, сын Перикла и Аспазии, привел их в целости и сохранности в Пирей. Кроме того, чтобы как-то поддержать афинян, македонский царь передал в дар городу строительный лес. Распорядиться им, как и всеми имеющимися финансами, было поручено вновь избранному стратегу – Периклу-младшему.

Храмовые драгоценности и македонский лес – необходимые инструменты для ведения войны, но они не могли заменить десятков тысяч людей у весел и на палубе. Даже если в Афинах для защиты городских стен оставить только самых старых и самых молодых, а остальных – всадников, гоплитов, фетов и даже иностранцев – жителей города – призвать на службу, все равно этого будет недостаточно. К счастью, Афины располагали своеобразной валютой, ценившейся даже выше серебра. Называлась она – гражданство. Быть гражданином Афин означало причастность к самому либеральному на тот момент мироустройству. Право на гражданство блюлось самым тщательным образом, и лишь в крайне редких случаях собрание предоставляло его людям со стороны. По закону на афинское гражданство мог претендовать только ребенок, у которого и мать, и отец афиняне. Сам Перикл-младший стал гражданином по особому решению народа, ибо мать его Аспазия была уроженкой Милета. И вот теперь собрание проголосовало за то, чтобы предоставлять право афинского гражданства взамен на военно-морскую службу.

А когда выяснилось, что и так проблема не решается, состоятельные афиняне изъявили согласие освободить своих рабов, чтобы те сели за весла. В Древней Греции клеймо раба человек носил просто по несчастному стечению обстоятельств, принадлежность к той или иной расе или классу к этому никакого отношения не имела. И любой раб всегда имел возможность купить себе свободу. Либеральные нравы, свойственные морской демократии Афин, оказывали на рабов самое положительное воздействие: один олигарх жаловался, что в Афинах нельзя ударить раба, принадлежащего не тебе, а кому-то еще, нельзя даже требовать, чтобы раб уступил тебе дорогу на улице. Он же отмечал, что, сопровождая своих хозяев-гоплитов на транспортных судах, некоторые рабы становились сезонными гребцами.

При известии об этой инициативе богатых сограждан афинян охватил соревновательный дух. Вопрос был быстро поставлен на голосование, и собрание объявило, что любой раб, готовый рискнуть жизнью в морском сражении, получает не только свободу, но и гражданство. Последовала немедленная реакция: тысячи рабов изъявили готовность отказаться от освобождения от военной службы, что было одним из немногих преимуществ рабского положения. В Пирей хлынул поток людей, только что обретших свободу. Времени обучать их морскому ремеслу не было. Уже под конец июля остающиеся на берегу афиняне наблюдали за отплытием спасательной экспедиции, понимая, что присутствуют при рождении чуда, ведь триера из Митилены, откуда Конон взывал к согражданам о помощи, прибыла в Афины всего тридцать дней назад.

На Самосе афинянам удалось сконцентрировать более 150 кораблей, во главе которых стояли восемь стратегов. Были здесь и бывшие стратеги Фрасибул и Ферамен, покрывшие себя славой в Кизике, но на сей раз в качестве всего лишь триерархов собственных судов. Количество триер производило впечатление, но не хватало ни скорости, ни мастерства в действиях. Недолгий поход на север к Лесбосу убедил в том, что необученные экипажи, при всем своем старании, никак не могут добиться согласованности в действиях и вряд ли могут рассчитывать на то, что называется synkrotoi – умением одновременно наносить и принимать удары.

Избегая риска, связанного с высадкой вблизи спартанских сил, осадивших Митилену, афиняне обогнули Лесбос и остановились на противоположной стороне пролива, у Аргинусских островов («Белых островов»). Это было некоторое подобие архипелага, и два самых больших острова разделяла закрытая лагуна, по сторонам которой и расположились лагерем афиняне. Зажглись сигнальные огни, запылали бивуачные костры. Постоянно на Аргинусских островах жили эолийские греки, но сейчас здешнее население увеличилось до тридцати тысяч человек, в основном афинских граждан. Лагерь расположился на склоне холма, поднимаясь от подножия к гребню, выходящему на пролив. Поднявшись сюда, Фрасибул, Перикл и другие стратеги осмотрели позицию. Слева расстилалось открытое море. Справа, в северном направлении, в полумиле от того места, где стояли на якоре их триеры, находился самый маленький из островов архипелага, своего рода необитаемый аванпост. Внизу в море вдавались белые как мел скалы, кое-где окаймляемые предательски скрытыми под водой рифами. С наступлением темноты афиняне заметили, что на противоположном берегу мелькают огоньки. Это спартанцы, узнав об их появлении и готовясь к столкновению, двинулись на север, вдоль побережья Лесбоса. Убежденные, что произойдет оно не далее как завтра утром, стратеги приказали убрать с триер мачты и паруса. Для большинства из их людей это будет первый в жизни бой. Для кого-то и последний. Около полуночи задул сильный ветер, пошел дождь.

Главенствующее положение среди восьми стратегов занимал Фрасилл. Он уже пять лет, как играл видную роль в афинских делах, начиная с того исторического дня на Самосе, когда, защищая дело демократии, возглавил строй гоплитов. В эту ночь на Аргинусских островах Фрасиллу приснился сон, какой может присниться только афинянину. Ему снилось, что он дома, в театре Диониса, играет в спектакле. А в хоре – шесть других стратегов, поют и танцуют вместе с ним. Пьеса – «Финикиянки» Эврипида, а их соперники разыгрывают «Просительниц» того же автора. В обеих пьесах один и тот же трагический сюжет Эсхила – «Семеро против Фив», судьба не преданных земле, подвергшихся надругательству тел. Фрасилл и его труппа побеждают. Но это пиррова победа, ибо все они гибнут. Очнувшись, Фрасилл немедленно пересказал свой сон предсказателям.

Ближе к рассвету небо прояснилось, ветер утих. Предсказатели объявили, что во время утренних жертвоприношений появились предзнаменования победы в грядущем сражении, которое пройдет под эгидой Зевса, Аполлона и эриний. Об этих предзнаменованиях было рассказано всем, хотя, по просьбе Фрасилла, сон его сохранился в тайне. Знамения знамениями, но по плану Фрасилла его неопытные экипажи будут держаться ближе к островам, чтобы при случае найти тут укрытие. Собственно, и самим этим островам предстоит сделаться частью боевого порядка афинян. Это было нечто вроде озарения: пока афиняне будут держаться места своей стоянки, они неуязвимы. Много времени на размышления у Фрасилла не было, идея пришла ему в голову только накануне вечером, когда он стоял на вершине, изучая местность: пролив, острова, рифы.

Фрасилл разделил свои силы на три части – два мощных крыла прикрывают справа и слева не столь внушительный центр. Правое крыло растянется на полмили водной поверхности от северной оконечности большого острова, где афиняне стали лагерем, до одинокого островка, замыкающего с севера весь архипелаг. Крыло это составится из шестидесяти ставших в два ряда триер во главе с самим Фрасиллом и еще четырьмя стратегами. Островок прикроет наиболее удаленные от центра суда и позволит предотвратить атаку с фланга.

Шестьдесят триер левого крыла, также выстроившиеся в два ряда, расположатся таким образом, что одна сторона упрется в южный берег острова, другая уйдет в открытое море. Здесь будут находиться другие четверо стратегов, в том числе Перикл. Слабый же центр составят десять священных триер афинских фил, где на веслах традиционно сидят новички; три во главе с навархами; десять с Самоса и еще несколько судов, снаряженных союзниками. Все они вытянулись вдоль скалистого берега, защищенные от нападения противника подводными рифами и утесами.

Выстроившись в указанном порядке, афинский флот стал походить на стену длиной около двух миль, ощетинившуюся бронзовыми клювами и деревянными веслами. Сражение у Аргинусских островов станет поединком лучших гребцов, которых только можно было нанять на персидские деньги, и не искушенных в морском деле афинских всадников, ремесленников, горожан иностранного происхождения и бывших рабов. Калликратид дошел со своими кораблями почти до середины пролива, когда его впередсмотрящие увидели застывший в спокойном утреннем море удивительный строй афинских триер. Эскадра его насчитывала всего 120 судов, ибо 50 он оставил в Митилене, не позволяя Конону вырваться в открытое море. В любом случае Калликратид никак не предполагал, что у афинян будет так много кораблей. Его армада вытянулась по фронту в одну линию.

Рулевой спартанского флагмана сразу понял, чем грозит столкновение, и посоветовал флотоводцу отказаться от атаки. Попытка сбить афинян с их отлично укрепленных позиций была бы, по его мнению, чистым безумием, да и нужды в том нет. Чтобы выручить Конона, им ведь, так или иначе, придется выбираться из засады. И вот тогда-то, убеждал рулевой, мы окружим их в открытом море и легко одержим верх. Но Калликратид был спартанцем старого закала. Сражения выигрывает не осмотрительность, побеждает мужество. Об отступлении не может быть и речи.

Не обращая внимания на слабый центр афинян, Калликратид разделил свои силы надвое так, чтобы было чем ударить по флангам противника. Сигнальщик протрубил начало атаки, и спартанцы ринулись вперед. Калликратид во главе десяти триер из Спарты находился справа, стало быть, лицом к лицу с Периклом и его соратниками. Местный люд, а также те из афинян, что не участвовали в сражении, облепили прибрежные скалы. У зрителей появилась уникальная возможность наблюдать, как в морском бою сходятся четыре отдельных соединения.

Поскольку афиняне стояли на месте, не двигаясь ни вперед ни назад, сражение приняло характер сухопутной схватки, когда фаланги гоплитов накатываются друг на друга и тут же отходят, чтобы изготовиться к новой атаке. Поворотный момент всей долгой битвы наступил с гибелью спартанского флотоводца. Его флагманское судно прорвалось сквозь строй афинян и ударило по триере Перикла с такой силой, что нос застрял в борту. Перикл и его люди завязали бой на палубе вражеского корабля. То ли от шока, вызванного столкновением, то ли от удара афинского воина, но Калликратид потерял равновесие, упал в воду и под тяжестью собственных доспехов пошел ко дну. Со смертью предводителя распался весь строй пелопоннесских кораблей. Они обратились в беспорядочное бегство, но афиняне не отпускали их, потопив либо захватив девять из десяти триер противника. Союзники спартанцев на другом фланге продержались дольше, но в конце концов и им пришлось спасаться бегством. Последовал настоящий разгром: спартанцы потеряли общим счетом семьдесят семь кораблей. Новые граждане Афин одержали победу.

Фрасилл собрал на берегу военный совет. Устроившись с подветренной стороны, в лазурном покое затихшего острова стратеги обсуждали свой следующий шаг. Один предложил подобрать убитых и вытащить на берег поврежденные суда. Другой настаивал на немедленном отплытии в Митилену, на выручку к Конону. Фрасилл нашел компромисс. Все восемь стратегов, собрав силы в кулак, немедленно атакуют спартанский флот в Митилене. Бывшие стратеги Фрасибул и Ферамен, вместе с начальниками рангом пониже, так называемыми таксиархами, останутся у Аргинусских островов с сорока семью триерами и прочешут пролив, вылавливая тела убитых и подбирая раненых, которые могли уцепиться за обломки кораблей.

Пока они спорили, поднялся штормовой северный ветер, но поскольку из лагеря моря не видно, стратеги не заметили, сколь круто изменилась погода, и когда наконец они одобрили голосованием предложение Фрасилла, ветер уже вовсю гнал обломки разбитых в бою судов вместе с теплящейся кое-где человеческой жизнью. Вся эта масса неожиданно пришла в движение, ее сносило на юг. Море к этому времени разбушевалось настолько, что план Фрасилла оказался невыполнимым ни в одной из своих частей. Любовь к демократической процедуре, весьма похвальная сама по себе, на сей раз лишила стратегов их шанса. По своей конструкции триеры не годились для штормовой погоды, даже опытные афинские моряки не хотели рисковать жизнью в спасательной операции. Стратегам не оставалось ничего, кроме как отступить. Они выставили на берегу символы победы и стали ждать окончания шторма.

К утру ветер стих, но и море опустело. Следы сражения, тела убитых, раненые – все это исчезло, все было снесено волной и выброшено на берег где-то на юге. Оплакав погибших, афиняне направились в Митилену. Едва отойдя от берега, они увидели идущие навстречу корабли. Это были сорок триер Конона. Оказалось, что накануне вечером, узнав о гибели Калликратида и поражении своих товарищей, спартанцы сняли блокаду, подожгли лагерь и исчезли в ночи. Преследовать остатки пелопоннесского флота у афинян возможности не было, и они вернулись на Самос.

Народное собрание в Афинах с большим энтузиазмом встретило весть о победе, но осталось недовольно тем, что тела погибших остались непогребенными. Стремясь как-то оправдать себя, Ферамен и Фрасибул (триерархи, которым было поручено выловить трупы) присоединились к тем, кто винил во всем стратегов. После бурного обсуждения собрание решило предать суду всех их, за исключением Конона. Это означало, что в военных действиях наступает перерыв, притом в тот момент, когда афиняне перехватили стратегическую инициативу. Обвиненные стратеги привели с собой в Пирей почти все свои триеры – в трудный момент им нужна была поддержка экипажей.

Прибыли, правда, не все: двое, избегая суда собрания, удалились в добровольное изгнание. Это бегство могло быть сочтено косвенным подтверждением вины остальных. По мере того как дело обрастало материалами и продвигалось от допросов в комиссии по расследованию к заседаниям совета и далее к страстным дебатам на собрании, обвинения и контробвинения только множились. В конце концов народ проголосовал за то, чтобы вплоть до начала слушаний шестеро вернувшихся в город стратегов – Фрасилл, Перикл, Диомедон, Лисий, Аристократ и Эрасинид содержались в заключении. Представ перед собранием, все они единодушно настаивали, что при таком шторме выйти в море было невозможно. Это подтвердили и рулевые триер, участвовавших в событиях у Аргинусских островов. Общее мнение начало клониться в сторону обвиняемых, но наступивший закат положил дебатам преждевременный конец. До наступления темноты участники собрания проголосовали за то, чтобы поручить совету пятисот выработать формулу обвинения (если, конечно, есть в чем обвинять), а также процедуру судебного заседания.

На очередном заседании председательствовал представитель антиохийской филы философ Сократ. Избирались председательствующие жребием, и полномочия их ограничивались однодневным сроком. То, что им оказался в тот день столь видный гражданин, было чистой гримасой слепого жребия. Проведя положенный ритуал жертвоприношений и молитв, Сократ открыл заседание и попросил секретаря огласить мнение совета. Оно сводилось к тому, что судить стратегов следует не поодиночке, а всех шестерых разом и не судом присяжных, а на собрании, уже сегодня. Всем десяти филам будет предложено две урны: одна с надписью «виновны», другая – «невиновны». После чего граждане, проходя мимо урн, будут бросать в них свои бюллетени.

Афинянам случалось уже заключать в тюрьму, судить, штрафовать, высылать стратегов, но никогда еще не приговаривали они их к смертной казни за решения, принятые во время боевых действий. Беспрецедентным было также предложение о коллективном суде. Не давая собранию даже задаться вопросом о возможных военных последствиях этого суда, да и о самой судебной процедуре, на трибуну вышел и поведал душераздирающую историю один из тех, кто уцелел в сражении у Аргинусских островов. Когда его триера стала жертвой тарана и разлетелась на куски, он спасся, ухватившись за кадку с мукой. Вокруг раздавались стоны и крики тонущих моряков. Шансов спастись у них не оставалось, и, погибая, они умоляли его передать согражданам в Афинах, что стратеги бросили их на произвол судьбы. В глазах собравшихся на Пниксе трагедия приобрела физически ощутимый характер: кадку с мукой забыть трудно.

Прозвучавшее свидетельство вызвало бурю эмоций, в которой могло потонуть любое слово в пользу стратегов. Раздавались громкие выкрики в том смысле, что ничто не должно мешать свершиться воле народа, а председательствующему следует немедленно поставить предложение совета на голосование. Для Сократа все это дело имело не только юридическое, но и личное значение. Один из обвиняемых, Перикл, был его близким другом и учеником. Сократ часто говорил с ним о делах города, и именно по его настоянию Перикл выдвинул свою кандидатуру в стратеги. Сейчас Сократ напомнил разъяренной толпе, что по афинскому законодательству граждане, обвиненные в совершении того или иного преступления, имеют право на индивидуальное рассмотрение своего дела. Поэтому предложение совета противоречит закону и на голосование поставлено быть не может. Самые непримиримые обвинители попытались было заглушить слова Сократа, но полемист он был искушенный и продолжал твердо держаться своей позиции.

В этот критический момент к трибуне подошел родич Перикла и Алкивиада. Это был тот самый Эвриптолем, что год назад приветствовал Алкивиада по его возвращении в Афины. Он указал на то, что по меньшей мере один из шести стратегов ни в чем не виноват, ибо в то время, когда заседал злополучный военный совет, он плыл к берегу со своего затонувшего корабля. В чем же его можно винить, кроме, быть может, невезения? «Афиняне, – продолжал Эвриптолем, – вы одержали великую, славную победу. Так не ведите же себя так, будто вы стонете под бременем позорного поражения. Сохраняйте здравый смысл, признайте, что иными вещами лишь небеса распоряжаются. Эти люди были бессильны что-либо предпринять, так не вините же их в предательстве. Шторм не позволил им сделать то, что они должны были сделать. Право, справедливость требует, чтобы мы не наказывали их смертной казнью по наущению некоторых недостойных людей, но увенчали лав-рами».

Эвриптолем предложил, чтобы всех шестерых стратегов судили по отдельности судом присяжных. Сократ с готовностью поставил это предложение на голосование, и люди уже собирались поднять руки, когда вдруг послышался голос протеста. Возможно, принадлежал он кому-то из врагов стратегов, а может, ревнителю строгих правил. Изначальное предложение совета о суде над всеми шестью стратегами все еще стоит на повестке дня, и по нему надо вынести решение, прежде чем рассматривать что-либо иное. Уверенный в благоприятном исходе, Сократ поставил на голосование предложение совета. Но он просчитался. Легко поддающееся настроениям собрание большинством голосов решило немедленно приступить к судебному разбирательству. Все еще надеясь, что голосов в пользу оправдательного приговора окажется больше, Сократ распорядился поставить урны. Один за другим мимо них проходили филами граждане и бросали заранее приготовленные камешки. При подсчете выяснилось, что большинство – за смертную казнь.

Должностные лица, известные под наименованием Одиннадцать, препроводили осужденных с Пникса назад в тюрьму. Обычно смертные приговоры приводились в Афинах в исполнение немедленно, хотя друзья и родственники имели право перед этим попрощаться с близкими в тюрьме. Способ казни зависел от характера преступления и социального статуса осужденного. Пиратов распинали на деревянных крестах, установленных на обочине дороги, ведущей в Пирей. Врагов государства и насильников бросали в расщелину под названием «Барафон». Ну а уважаемым гражданам, таким как стратеги, дозволялось выпить цикуту.

Этот яд извлекается из сорняков того же названия, которые в Аттике растут буквально повсюду. Цикута распускает свой белый зонтик, высоко поднимаясь над полями и кустарником. Ее собирают, приносят аптекарю, тот толчет растение в ступе, и при этом его листья, похожие на листья папоротника, и небольшие плоды выделяют горький сок, прозрачный и маслянистый. Для того чтобы умертвить человека, достаточно чашки такого сока. Смертнику рекомендуется прогуливаться, в этом случае яд быстрее распространяется по телу. Сонливость постепенно переходит в паралич членов, затем утрачивается речь. Сознание остается ясным до самого конца. Стоит яду проникнуть в легкие, как жертва перестает дышать и умирает, словно рыба, выброшенная на берег. Один за другим герои битвы Аргинусских островов выпивали свои фиалы с цикутой и расставались с жизнью.

Вскоре афиняне отошли, и их охватило раскаяние. Правда, винили они не себя, а политиков, сбивших их с пути истинного. Но никакое покаяние не могло вернуть к жизни стратегов, как и устранить трещину, возникшую между народом и его военными избранниками. Демократия, не укрощенная разумом, так же свирепа и неправедна, как и тирания. В тесной тюремной камере Фрасибул убедился в реальности своего страшного сна, а карьера Перикла-младшего оборвалась, так толком и не начавшись.

Глава 16 Нисхождение в Аид(405—399 годы до н. э.)

Знать, могуча вовек рока над нами власть.

Над ней ни злато, ни булат,

Ни крепкий вал, ни легкий струг,

Забава волн, нам не даст победы.

Софокл. «Антигона», пер. Ф.Зелинского

Через три месяца после суда над стратегами афиняне отмечали Линеи, или праздник виноделия. За пиршественными столами и на сцене восславляли Диониса, а виноградный сок меж тем булькал и сгущался под крышками чанов, чудесным образом превращаясь в вино. В то же время город оплакивал уход двух гениев театра. Смерть настигла Эврипида в Македонии, где он был гостем царского двора. Умер в возрасте 90 лет и Софокл – не осталось, наверное, ни одного афинянина, кто бы помнил этот мир, не будь его.

В эту пору утрат Аристофан написал новую комедию – «Лягушки». Говорится в ней о примирении, единстве, верности флоту. Содержится и привет рабам, полностью оплатившим у Аргинусских островов свою свободу и право гражданства. Многие из этих новых афинян, сбросивших бремя рабства благодаря собственному героизму, впервые оказались в театре.

Действие «Лягушек» начинается появлением Диониса – бога театра, отправляющегося в Аид, чтобы вернуть к жизни Эврипида. Дионис находит угрюмого лодочника Харона и пересекает вместе с ним Стикс под пение хора лягушек, исполняющего песню моряков: «Бреке-ке-кекс! Бреке-ке-кекс!» На противоположном берегу Дионис различает Эврипида и с ним его отдаленного предшественника Эсхила, автора «Персов». Оба пребывают в уголке поэтов Аида. Дионис немедленно объявляет начало конкурса и арбитром назначает себя. Победителя ждет возвращение в Афины. На основании одних лишь поэтических достоинств выявить его не удается, и Дионис задает последний вопрос: «Как спасти Афины?» И тут на высоте оказывается Эсхил, повторяющий вслед за Фемистоклом: посвятите себя войне на море и не забывайте о флоте. В финале пьесы Эврипид остается в Аиде, Эсхил же возвращается в мир живых, где ему предстоит поделиться своей мудростью с нынешним поколением афинян.

«Лягушки» выиграли первый приз. Публика даже потребовала повторного представления – редкая честь. Оно состоялось, и афиняне увенчали Аристофана не виноградными лозами Диониса, но священными оливковыми листьями Афины – дар, предназначенный лишь величайшим благодетелям города.

Начинался двадцать седьмой год Пелопоннесской войны. Вернись Эсхил и впрямь той весной в Афины, ему не в чем было бы упрекнуть своих земляков, по крайней мере в том, что касается флота. После сицилийской катастрофы афиняне упорно наращивали свои силы, и теперь в их распоряжении имелось двести боевых кораблей. Благодаря освобождению рабов и предоставлению статуса гражданина иноземцам, проживающим в городе – шаг поистине революционный, – все они были укомплектованы исключительно жителями Афин. В свете того, что спартанцев по-прежнему финансировали персы, это имело чрезвычайное значение, афинский флот должен был быть самодостаточен.

Судов и людей хватало с избытком, а вот флотоводцы были наперечет. Стратеги, выигравшие недавние сражения, либо ушли в мир иной, либо не были переизбраны на свои должности, либо не желали (что можно понять) продолжать службу на море. Алкивиад пребывал в изгнании – в своей крепости на Мраморном море. Конон был попеременно то стратегом, то навархом, в свой актив он мог записать, конечно, отсутствие поражений, а также одну полупобеду на море – к сожалению, неполную (ведь в конечном итоге Калликратид запер его минувшим летом в митиленской бухте Лесбоса).

Семь лет прошло после тяжелого поражения в Большой бухте Сиракуз – поражения, после которого, казалось, владычеству Афин на море пришел конец. В условиях, когда, укрепившись на своей базе в Аттике, спартанцы постоянно досаждали городу своими набегами и одновременно проводили морские операции в Ионии и Геллеспонте, в мире воцарились жестокость и насилие. Один из новых афинских стратегов, личность на редкость воинственная, некто Филокл, захватил, по свидетельству очевидцев, в открытом море две вражеские триеры и побросал оба экипажа за борт на верную гибель. Он также стал печально известным своим предложением отсекать военнопленным правую руку (или, как утверждают некоторые, большой палец правой руки), дабы после выкупа или освобождения этот человек не мог больше взять весло или оружие и направить его против Афин. А если говорить о спартанцах, то об их популярном военачальнике Лисандре говорили, что он безо всякой жалости и причины истребляет в прибрежных городах мирное население.

Такого одаренного стратега и тактика, как Лисандр, у Спарты еще не было. Помимо того, это был человек необыкновенно осмотрительный и хитроумный. Это он ушел под Эфесом от прямого столкновения с Алкивиадом и, дождавшись, пока недалекий рулевой Антиох выйдет в открытое море, нанес ему там сокрушительный удар. Более, чем любой из самих афинских стратегов, Лисандр стал подлинным наследником Фемистокла, Формиона и Кимона. Подобно им, он отчетливо понимал, что успешный стратег не мучит себя угрызениями совести. «Детей обманывай, играя в бабки, – наставлял он, – а взрослых, клянясь в чем-то». Лисандр пользовался колоссальной популярностью и у своих греческих союзников, и у персидских владык. Именно по настоянию последних Лисандра назначили в этом году «советником» с прерогативами управления всеми военными действиями на море, потому что по спартанскому закону одно и то же лицо не могло занимать пост адмирала дважды.

С началом лета крупная эскадра под командой Лисандра, казалось, одновременно появлялась во всех частях Эгейского моря. Афинскому флоту, вновь избравшему главной своей базой Самос, никак не удавалось ни заставить его принять бой, ни предотвратить ударов по союзникам, которых осталось не так уж много. По сообщениям, доходящим до совсем растерявшихся афинян, Лисандр атаковал Родос, побережье Малой Азии, даже саму Аттику. Наконец, примерно в середине лета Конон и его соратники пришли к выводу, что Лисандр идет на север, к Геллеспонту. Туда же направились и афиняне, объединив предварительно все свои силы – 180 триер, государственный корабль «Парал» и более тридцати пяти тысяч гребцов и гоплитов. Командовали всем этим воинством шесть стратегов, в чью задачу входило любой ценой не позволить Лисандру перерезать торговые маршруты. Через месяц тяжело груженные зерном транспортные суда отправятся в свой обычный путь через Босфор и Геллеспонт. Совершенно очевидно, что спартанцы намереваются их захватить или как минимум не дать дойти до Пирея, как это уже однажды сделал Миндар в бытность свою флотоводцем. Афинские стратеги четко отдавали себе отчет в том, что сколь угодно мощный, пусть даже непобедимый флот не стоит ничего, если город лишится хлеба.

Пока афиняне добирались до Геллеспонта, Лисандр успел нанести свой первый удар. После недолгой осады он захватил Лампсак, дав находящимся там афинским гоплитам возможность эвакуировать жителей в обмен на быструю капитуляцию. Лампсак прикрывал северный вход в Геллеспонт, достигавший в это время года трех миль в ширину. Потеря этого города удар, конечно, чувствительный, но афиняне все же надеялись удержать там Лисандра, а еще было бы лучше выманить его в открытое море и навязать настоящее сражение, чтобы транспортные суда с зерном благополучно проследовали в Аттику. Запасшись провизией в Сесте, афинские триеры направились к Лампсаку. Корабли Лисандра спокойно покачивались внутри залива неровной формы, служившего городу чем-то вроде бухты, а крупный сухопутный отряд спартанцев патрулировал азиатский берег, не давая тут и мыши проскользнуть. Так что афинским стратегам пришлось искать место высадки на противоположном, европейском, берегу.

В те времена городов там не было. Пройдет еще немало лет, прежде чем греки построят Каллиполь («Прекрасный город») прямо напротив Лампсака. По прошествии веков Каллиполь переименуют в Галлиполи, или, на современный манер, Гелиболу, городок, расположенный на берегу красивой замкнутой бухты. Но в ту пору, когда афиняне собирались бросить вызов Лисандру, ничего подобного не было.

В отсутствие портового города афинянам требовались для их кораблей свободный берег и для сухопутных сил ровная площадка. Из-за сильных течений песчаные берега внутри самого Геллеспонта ровную линию образовать не могли, но сразу за выходом из пролива более чем на полторы мили в длину тянулась прекрасная песчаная коса. Омываемая водами Мраморного моря, она выходила на восток, в сторону Византия. Отсюда хорошо просматривался маршрут, которым пойдут торговые суда с зерном, да и корабли Лисандра можно перехватить, если он попытается продвинуться к Босфору. До Лампсака отсюда около шести миль, и высокий мыс на южной оконечности косы прикрывает позицию от наблюдателей Лисандра. Глубже расстилается просторная равнина, где могут разместиться тысячи гоплитов, а ручьи, сбегающие с гор, вполне удовлетворяют потребность в пресной воде. Собственно, они-то и дали имя этому месту – Эгоспотамы («Козья река»). Остановка в Сесте оказалась отнюдь не лишней, ибо еды здесь взять негде.

Недавние победы при Кизике и у Аргинусских островов укрепляли уверенность в своих силах, и афиняне принялись за дело уже на рассвете следующего дня: построили корабли в боевой порядок и двинулись к Лампсаку. Но морское сражение явно не входило в планы Лисандра. Впередсмотрящие не могли даже с уверенностью сказать, поднялись ли его люди на борт или нет. После многочасовой утомительной, против течения, гребли афиняне вынуждены были отказаться от надежды на сражение и поплыли назад. На следующий день повторилась точно та же картина. А затем и на третий, и на четвертый, и никаких признаков того, что Лисандр собирается выйти в открытое море и принять вызов могучего противника из Афин, все не было. Перед лицом столь явного, казалось бы, малодушия боевой дух афинян только поднимался, пусть даже запасы еды иссякали.

Случайным свидетелем этих повторяющихся изо дня в день маневров оказался один афинянин. Из хорошо укрепленного дома-крепости, расположенного в самом узком месте галлиполийского полуострова, открывалась отличная панорама всего морского пространства, от Эгоспотам до Лампсака. Алкивиад, пробыв в должности strategos autokrator – верховного главнокомандующего морских и сухопутных сил чуть более года, стал теперь заметной фигурой в здешних краях. Утешение, конечно, слабое, замена неравноценная, но, с другой стороны, Алкивиад все же полагал, что его здешний авторитет может сыграть немаловажную роль. Используя его, он рассчитывал возглавить флот, столь неожиданно приблизившийся к порогу его дома.

Оседлав коня, он отправился берегом к Эгоспотамам. Конон и другие стратеги дали ему возможность высказать свое мнение. Здесь, на открытой местности, говорил Алкивиад, афиняне подвергают себя опасности и уж точно не возьмут верх над противником без мощной поддержки с суши. Между тем два местных царька пообещали Алкивиаду отряд вооруженных фракийцев. Если переправить их на афинских триерах через Геллеспонт, они могут ударить по Лампсаку с тыла, в результате чего удастся либо победить спартанцев на суше, либо вынудить Лисандра принять сражение на море. Взамен он, Алкивиад, просит только одного – участия в руководстве военными действиями.

Предложение это стратегов не заинтересовало. Они слишком хорошо знали Алкивиада. Если его план провалится, собрание все равно возложит ответственность на них, как на лиц официальных. В случае же удачи вся слава достанется ему. Стратеги решительно попросили незваного гостя удалиться и более их не беспокоить. Уходя, Алкивиад дал им последний совет: лучше переместиться отсюда в Сест с его хорошо укрепленной бухтой, стенами и запасами пищи. На стратегов и это не произвело впечатления. «Командуем здесь мы» – таков был их ответ.

Алкивиаду заткнули рот. Афиняне явно вступают на самоубийственный путь. Он сел на лошадь и медленно поехал через лагерь, минуя палатки триерархов, длинный ряд повернутых к нему кормой триер, воинские бивуаки. Теперь Алкивиад был бесконечно далек от всей этой столь знакомой ему, столь родной атмосферы моря и моряков. Оставалось лишь возвращаться в свое убежище и наблюдать издали за предстоящей драмой.

В согласии с истинно демократическими нормами стратеги каждодневно сменяли друг друга на командном посту. Решив с самого начала, что нужен бой на море, они теперь не решались, судя по всему, изменить или скорректировать этот замысел. По-прежнему каждое утро они выводили корабли в море, и по-прежнему Лисандр никак не реагировал на этот вызов. Дисциплина тем временем начала ослабевать. По возвращении на берег экипажи погружались в дрему на полуденном солнце, или просто засыпали на песке, или, в поисках пищи, удалялись все дальше и дальше от судов. Да и сами чрезмерно самоуверенные стратеги в какой-то момент даже перестали выставлять часовых.

А ведь, к несчастью для афинян, наблюдал за ними не только Алкивиад. Каждый день два-три сторожевых корабля противника незаметно следовали за афинянами из Лампсака к Эгоспотамам, и покуда те сходили с кораблей, принимаясь за полдневную трапезу, издали пристально следили за ними. Лисандр же терпеливо ожидал сигнала, означающего, что афиняне удалились в глубь материка на слишком далекое расстояние, чтобы в случае атаки вовремя вернуться к берегу.

Разведчики носили отполированные до блеска бронзовые щиты, с помощью которых передавали сигналы друг другу и далее, в ставку Лисандра. Увидев на пятый день блеснувший на солнце щит, он понял, что час пробил: афинский лагерь опустел, триеры остались без присмотра. Лисандр немедленно снялся с места и направился к невысокому мысу Абарнис, расположенному, как и Лампсак, на азиатском берегу Геллеспонта. Тут пелопоннесцы сняли и перенесли на берег большие мачты и паруса – на тот случай, если удача в бою повернется к ним спиной и придется отступать. Лисандр понимал, что в случае поражения путь назад в Лампсак ему отрезан.

Дождавшись, пока экипажи, свободные от лишнего груза и готовые к бою, вернутся на борт, Лисандр подал знак сигнальщику. Над водной гладью прокатился грозный звук труб, и от берега отвалила целая армада кораблей. Матросы гребли ровно и мощно. Такого момента юные спартанцы ждали давно, можно сказать, с самого рождения. Надежда была на то, что они дойдут до Эгоспотам еще до того, как афиняне поймут, что происходит, и соберутся с силами. Главное теперь – скорость.

По указанию Лисандра рулевые повели триеры к никем не охраняемой южной стороне афинского лагеря. Там, за высоким мысом, экипажи незаметно сойдут на землю. Так и произошло. Спартанцы попрыгали с бортов и бросились к мысу. Заняв позицию на берегу, они либо атакуют афинский лагерь, либо (в случае если афинянам удастся отбить нападение) хотя бы закрепятся на европейском берегу. Дождавшись окончания высадки, Лисандр велел триерам возвращаться в море.

Появление передовых кораблей спартанцев стало полной неожиданностью для курсировавшего вдоль берега небольшого отряда афинян под командой молодого неукротимого стратега Филокла. Его триерахи и рулевые сразу поняли, что перед ними весь флот противника, и пустились в стремительное бегство. Между ними и берегом растянулась длинная вереница афинских кораблей, на борту которых не было сейчас ни одного человека.

Триеры Лисандра преследовали их по пятам. Обрушившись на кормовую часть ближайших к ним кораблей Филокла, они далее, подобно всепожирающему пламени, хлынули на берег в надежде покончить с противником одним ударом. Лисандр расположил людей, вооруженных абордажными крюками, на носу так, чтобы, дождавшись, пока рулевые, разворачивая триеры тарана в сторону берега, подойдут к мелководью, уцепить афинские суда и увести добычу в открытое море.

В афинском лагере возникла паника. Одни пытались удержать триеры, другие хотели перелезть через борт и там уже ввязаться в бой. Тем временем пелопоннесцы, не обращая внимания на своих же товарищей, взбиравшихся на корму, таранили носовые части афинских кораблей. Те, почти обезумев, пытались отвалить от берега, усилиями буквально двух-трех гребцов, которые, естественно, тут же становились легкой добычей противника. Тем временем Лисандр и его моряки сошли на берег и через разрывы в Деревянной стене кораблей проникли в афинский лагерь. Тут они соединились со спартанскими пехотинцами, что высадились на берег у мыса, и, подавляя слабые очаги сопротивления, окружали тысячи бегущих афинян. Действовали они решительно и четко, уйти удавалось единицам. В плену оказались десятки тысяч афинян; три тысячи, начиная с Филокла и других стратегов, будут казнены уже завтра. Стараниями осторожного и предусмотрительного Лисандра так называемое сражение при Эгоспотамах практически с самого начала превратилось в разгром. Война, тянувшаяся на протяжении жизни целого поколения, закончилась за какой-то час, фактически без всяких потерь со стороны спартанцев.

Уцелели лишь один афинский стратег да несколько экипажей. В тот день Конон находился на одном из своих флагманских кораблей и одним из первых заметил приближение вражеского флота. Вместе с еще восемью триерами ему удалось выйти в открытое море еще до того, как пелопоннесцы достигли того участка берега, что он прикрывал. В море к нему присоединился «Парал», которому тоже удалось вовремя собрать людей и избежать нападения. Выручить тысячи своих сограждан, запертых на берегу, где Лисандр завершал расправу над афинским флотом, он был бессилен. Оставалось надеяться только на спасение собственное и своих людей.

Держась как можно дальше от берега, Конон прошел мимо мыса Абарнис, где Лисандр оставил корабельную оснастку. И это была большая удача, дар небес, можно сказать. Афиняне бежали столь поспешно, что поставить мачты и развернуть паруса у них просто не оставалось времени, а долго в море без них не продержишься. Путь же предстоял не близкий. Высадившись на ровный берег, люди Конона быстро похватали то, что столь щедро оставили им спартанцы.

Здесь же Конон пересел на «Парал». Пиратский корабль с Милета – почтовое судно Лисандра, несущее весть об одержанной триумфальной победе в Спарту, скоро окажется у афинян за кормой. А когда о катастрофе у Козьей реки станет известно всем, для Конона и его спутников не останется ни одного безопасного порта. Выйдя из Геллеспонта, Конон в поисках убежища от спартанцев, да и гнева соотечественников повел свой маленький отряд в южные воды. Ему совершенно не хотелось кончать свои дни с чашей цикуты в руках. Но у командира «Парала» был свой священный долг сообщить о случившемся собранию. Расставшись с Кононом невдалеке от Трои, он продолжил свой путь в Афины через Эгейское море в одиночестве.

Годы спустя молодой Ксенофонт, ученик Сократа, вспоминал, как была воспринята в городе весть о поражении:

«“Парал” подошел к Афинам ночью. Новость передавали из уст в уста, слышался всеобщий стон, он зародился в Пирее, затем отозвался эхом в Длинной стене, наконец достиг города. В ту ночь не спал никто. Люди оплакивали павших, но еще больше – собственную судьбу. Они ожидали, что теперь с ними обойдутся так же, как раньше они сами обходились с другими».

Флота не осталось, и вместе с флотом ушла надежда.

Наутро на ногах был весь город. На экстренном собрании было решено заблокировать вход в две бухты – Зея и Мунихий (ныне опустевшие и никому не нужные) и открытой оставить только бухту Канфар – для приема грузов с зерном. Капитуляции афиняне предпочли осаду. Город готовился к появлению победителя – триумфатора Лисандра.

Но вместо него показались те, кто уцелел при Эгоспотамах, за ними – суда с афинскими гоплитами из Византия и Халкедона. По их словам, они сдались превосходящим силам спартанцев, но, к собственному удивлению, были отпущены с условием, что вернутся домой. Корабли прибывали один за другим, на улицах Афин толпились гоплиты, простые обыватели, торговцы – словом, все те, кто тоже был изгнан победителем из городов – бывших союзников Афин. Это входило в план Лисандра – пусть в Афинах будет как можно больше голодных ртов, тогда легче заставить город стать на колени. Он приказал казнить всех, кто попытается доставить в Афины продовольствие.

В кругу афинских союзников лишь жители острова Самоса, эти убежденные демократы, держались против Спарты еще какое-то время. В знак благодарности собрание предоставило им афинское гражданство. Догадайся оно поступить таким же образом по отношению к другим союзникам в годы расцвета Афин, судьба империи могла бы быть совершенно иной. Теперь же Лисандр поставил во все «освобожденные» греческие города, от Ионии до Босфора, своих сторонников, разместил там воинские части. Старая Афинская империя превратилась в новый, гигантский по своим размерам, спартанский домен. После чего победитель при Эгоспотамах повел свой флот на Эгину и приступил к осаде Афин.

Город продержался зиму, но в конце концов голод и отчаяние заставили людей сдаться. Весной афиняне открыли вход в Большую бухту, и Лисандр мог теперь пожинать плоды победы. Долгая борьба закончилась. Афиняне находились в состоянии войны со Спартой с перерывами пятьдесят пять лет, из них двадцать семь, едва ли не день в день, прошло с того момента, когда произошел конфликт, который Фукидид, а следом за ним и все остальные и назовут собственно Пелопоннесской войной.

Среди союзников Спарты коринфяне и фиванцы были первыми, кто потребовал, чтобы Афины были разрушены, а афиняне проданы в рабство. Но в ходе одного застолья, случившегося во время общего собрания городов-победителей, кто-то поднялся с места и пропел фрагмент известной песни хора из трагедии Эврипида «Электра». Великие завоевания Золотого века Афин стали теперь общим достоянием всех греков. Исполнение довело собравшихся до слез, и кровожадные планы сровнять город с землей были забыты. Богатыми и могучими Афины сделал их флот, но спасли их поэты.

В конечном итоге спартанцы пощадили город и горожан, но смели с лица земли все и вся, имеющее отношение к владычеству Афин на море. Демократии пришел конец. Отныне Афины будут управляться олигархией, состоящей из тридцати состоятельных граждан, которых будет отбирать лично Лисандр. Длинная стена вместе со всеми укреплениями Пирея должна быть разрушена. Сам флот, это ядро силы и славы Афин, усохнет до двадцати триер – наверное, в это число войдут священные суда «Парал» и «Саламиния», а также те, что носят имена десяти аттических фил. Отныне Афины не будут проводить независимую внешнюю политику, им предстоит следовать в фарватере Спарты – и на море и на суше.

День разрушения Большой стены Лисандр решил отметить празднованием в честь этого исторического события. Из города доставили музыкантов, не мужчин, развлекающих гребцов, но женщин, выступающих на пирах. В общем, спартанцы сносили под музыку и пьяные песни афинский оплот. С падением этого символа демократии и морской державы оказалась перерезанной пуповина, более полувека связывавшая Афины с морем.

Новые олигархи были не менее беспощадны, чем Лисандр. Эти Тридцать тиранов, как их скоро станут называть, почти сразу начали уничтожать все следы существования афинского флота. Пирейские эллинги, это чудо греческой архитектуры, строительство которых обошлось в тысячу талантов, были проданы за три таланта утилизаторам, которые их благополучно и уничтожили. А трибуну ораторов на Пниксе, которая всегда выходила на море, эта Тридцатка велела повернуть в противоположную сторону, подальше от опасной стихии, издавна питавшей своими соками афинскую морскую державу.

В весьма непродолжительное время тирания Тридцати сделалась настолько жестокой и беззаконной, что нашелся деятель, открыто выступивший против нее. Фрасибул был ветераном победоносных морских сражений при Киноссеме, Кизике, Абидосе и у Аргинусских островов. Убежденный противник тирании, этот бывший триерарх еще семь лет назад бросил вызов олигархам на Самосе. И вот теперь он вновь встал во главе оппонентов, избравших своей штаб-квартирой Пирей, этот давний оплот афинской демократии. Пусть береговые укрепления разорены, все равно тысячи афинян сплотились вокруг Фрасибула, чтобы дать отпор олигархической власти Тридцати. В результате даже сами спартанцы вынуждены были, после года с небольшим правления своих марионеток, прислушаться к голосу народа. Демократическое правление было восстановлено. А сумеет ли афинская демократия выстоять без кораблей и стен, это должно показать будущее.

Упадок старого порядка символизировали и две большие потери – ушли Сократ и Фукидид. Через пять лет после капитуляции Афин Сократу было предъявлено обвинение в ереси и совращении молодежи. На суде он эти обвинения отверг и, между прочим, напомнил присяжным о своем послужном списке, когда он воевал под началом Формиона и Ламаха. «Когда избранные вами стратеги, – говорил Сократ, – отдавали мне приказы в Потидее, Амфиполе и Делии, я всегда оставался на боевом посту и вместе с другими смотрел в лицо смерти. Потом, когда боги, как мне казалось, назначили мне вести жизнь философа, вопрошающего себя и других, разве было бы с моей стороны последовательно бросить этот новый пост из страха смерти или чего-то еще!» Говорил также Сократ и о роли, которую сыграл в суде над стратегами после событий у Аргинусских островов, когда он, бросив вызов позиции большинства, сохранил верность закону.

Суд, состоящий из 501 присяжного, приговорил Сократа к смертной казни, однако приведение приговора в исполнение было, вопреки обыкновению, отложено. За день до начала суда священная галера «Делия» отплыла в Делос для участия в ежегодном весеннем празднике Аполлона, а по закону до ее возвращения город не имеет права предать человека смерти. Так что Сократ оставался в тюрьме, проводя время в сочинении поэтических версий басен Эзопа, утешительных разговорах с семьей, долгих беседах с тюремщиком и философских диалогах с верными учениками. Жизненные сроки его растянулись благодаря тому, что из-за сильных ветров возвращение священной галеры задерживалось.

В самые последние дни Сократ подводил итоги своей жизни философа. В какой-то момент его ранние естественно-научные занятия уступили место страстному интересу к сути человеческой природы и добродетели. Заимствуя у афинских мореходов их знаменитую фразу, он назвал перемену курса deuteros plous – вторым путешествием. Попадая в штиль, моряки спускают паруса и берутся за весла. Точно так же и Сократ от мира природы перешел к миру человеческой души. Когда пришло сообщение, что «Делия» бросила якорь у мыса Сунион, отсрочке пришел конец. Вслед за многими иными, навлекшими на себя гнев афинян, Сократ выпил чашу с цикутой, походил немного и лег в ожидании смерти. Своих философских мыслей он не записывал, утверждая, что единственное, что он знает, что ничего не знает.

Историк Фукидид вернулся в Афины после двадцатилетней ссылки во Фракии. Здесь он продолжал описывать события Пелопоннесской войны, но умер (или, по некоторым предположениям, был убит), так и не закончив работы. Фукидид считал, что решающую роль в этой войне и ее итоге сыграли суда, деньги и морская мощь. Именно море неизменно оставалось истинным полем битвы, все поворотные моменты войны, по его утверждению, так или иначе связаны с морскими сражениями. Афиняне в основном следовали политике Перикла, а она заключалась в том, чтобы, как только возможно, избегать сражений на суше. Однако же спартанцы удивили всех, освоив со временем и вопреки предсказаниям того же Перикла искусство навигации.

Фукидид умер в убеждении, что война между Афинами и Спартой закончилась капитуляцией Афин и что длилась она двадцать семь лет. Он заблуждался. Противостояние не закончилось, Афины еще не были побеждены. Снести стены и покончить с любимыми триерами – этого, как выяснилось, недостаточно. Фукидид не принял в расчет неукротимый дух афинского народа. Афины были готовы пуститься в deuteros plous. В скором времени потрепанный государственный корабль еще раз – в последний раз – покинет стоянку и пустится в плавание.

Часть 5 Возрождение

Надо со смирением покоряться воле богов и мужественно встречать врага. Именно так всегда поступал народ Афин. И пусть ничто не воспрепятствует тому, чтобы так же было и впредь. Следует помнить и то, что Афины заслужили свою всемирную славу тем, что никогда не уступали насилию и положили на войны больше времени и трудов, нежели любое иное государство. Оттого и стал наш город величайшей силой в истории, силой, которая навсегда останется в памяти потомства, пусть даже сейчас (ведь все рожденное на свет подвластно тлению) приближается время, когда нам придется уступить.

Перикл. Из обращения к афинянам.

Глава 17 Передавая эстафету(397—371 годы до н. э.)

…Кто доблестен, дерзай,

Бездействуют лишь слабые и трусы.

Избороздить соленый путь веслом

И от меты ворочать… Нет, товарищ!

Эврипид. «Ифигения в Тавриде», пер. И.Анненского

После капитуляции города со всем его флотом восемь афинских триер под командой Конона еще оставались на свободе. Беглецы нашли убежище на Кипре, далеко за пределами досягаемости спартанцев. Высадились они у стен старинного города, само название которого порождало благоприятные ассоциации – Саламин. Его властитель-грек, царь Эвагор, был подданным царя Артаксеркса, однако тайно лелеял надежду освободить от персидского владычества весь Кипр. Эвагор гостеприимно встретил нежданных пришельцев и предложил кров всем полутора с лишним тысячам людей Конона. Это было все, что осталось от афинского флота. Но пусть мала была эта часть, пусть рухнул дом – свобода оставалась. А там, где теплится жизнь, сохраняется надежда.

Перевалив к этому времени за сорок, Конон мог подводить итоги своей десятилетней карьеры морского военачальника. Послужной список его был неоднозначен. При Эгоспотамах, и не только там, ему удалось уйти от участия в сражениях, в которых другие стратеги потеряли свой престиж, а кое-кто и жизнь. В ходе сицилийской экспедиции Конон повел свой отряд прикрывать Навпакт, избежав тем самым поражения и гибели при Сиракузах. Два года спустя он оказался в стороне от бунта моряков на Самосе – воевал тогда на Керкире. После того как рулевой Алкивиада столь бездарно проиграл бой у Нотия, именно Конон возглавил деморализованных моряков, но сам он не разделил с ними горечи поражения. Точно так же лишь издали, со стен Митилены, где его запер спартанский флот, наблюдал Конон бой у Аргинусских островов. Слава от него бежала, но способность вывернуться из любой ситуации за ним должен был признать всякий. И вот сейчас стремительное развитие событий на далеком Эгейском море перемещало Конона в самый эпицентр драмы.

Если бы среди спартанских лидеров царило согласие и если бы они с должным уважением относились к другим грекам, афинская демократия и морская мощь Афин рисковали уйти под воду, не оставив и следа. «Свободу грекам!» – таков всегда был боевой клич Спарты в ее войне с Афинами. Но не прошло и нескольких месяцев после окончания войны, как спартанцы отвернулись от тех самых союзников, благодаря которым и одержали в немалой степени победу. В обмен на персидское золото, которым щедро поддерживались ее морские операции, Спарта вернула Царю царей азиатские города. На островах хозяйничали свирепые наместники, поставленные Лисандром. Разлетевшиеся во все стороны осколки афинской морской империи были быстро перекованы в еще более суровый режим морской империи Спарты.

Покрывая расходы на содержание своего вновь построенного флота, спартанцы взимали дань, более чем вдвое превышающую установленную Аристидом Справедливым. При афинской власти союзники жаловались на то, что искать справедливости против злоупотреблений местного начальства всякий раз приходится в Афинах. Но при новом режиме, как выяснилось, апеллировать вообще некуда и не к кому. Спартанские власти, даже рядовые граждане Спарты с законом не считались, и ничто не могло обуздать их корысть, страсть к обогащению, природную склонность командовать.

Спартанская спесь была чревата тяжелыми последствиями для самой Спарты. Повторяющиеся набеги на сатрапов Малой Азии восстанавливали против нее старых союзников-персов. Более всего страдал от этих набегов Фарнабаз, чьи владения располагались вдоль побережья Геллеспонта. Этот пылкий вождь прославился тем, что однажды, не слезая с лошади, поплыл на помощь спартанцам, пытающимся не дать афинским триерам приблизиться к берегу. Так что над Спартой сгустились тучи, когда разъяренный Фарнабаз отправил гонца в Сузы с требованием положить конец творящемуся безобразию. Сделать это можно, полагал он, с помощью морской операции – она отвлечет спартанцев от действий на суше.

Царь Артаксеркс II, правнук Ксеркса, согласился и поставил во главе операции единственного опытного морского военачальника, находившегося в пределах досягаемости, – Конона, в чье распоряжение по его приказу поступают триеры с Кипра, а также из Киликии и Финикии. Лишь семь лет прошло с тех пор, как один персидский владыка взял на свое обеспечение моряков Лисандра, сражавшихся при Эгоспотамах. Теперь афинянин Конон в одночасье вынырнул из тьмы изгнанничества на авансцену новой военной кампании.

Города персидской империи исполняли распоряжение Царя царей довольно лениво – корабли снаряжались черепашьими темпами. Однако же когда весть о назначении Конона дошла до Афин, это прозвучало как удар грома. Под знамена Конона потянулись тысячи афинян. В сторону Кипра из Пирея двинулись все оставшиеся от былого величия триеры. Даже собрание решило послать несколько кораблей, которые, правда, были тут же (по совету Фрасибула) без особого шума отозваны, чтобы не раздражать воспротивившихся спартанцев. Некоторые граждане снаряжали триеры на собственные деньги и сажали за весла своих людей. Так в бухте Саламин на Кипре начал сосредоточиваться афинский «флот в изгнании».

А Конон все ждал прибытия персидских триер. Отсрочки и переносы растягивались на годы, и в конце концов Конон был вынужден обратиться непосредственно к персидскому царю, пребывавшему тогда в Вавилоне. Переговоры шли трудно. Гонцы носились от Конона к Артаксерксу и обратно. Дело упиралось в то, что афинянин отказывался преклонить колени перед Царем царей, без чего встреча не могла состояться. Тем не менее последний со вниманием отнесся к его претензиям. Больше того, Артаксеркс предложил Конону самому выбрать перса, который разделил бы с ним бремя командования. Выбор пал на Фарнабаза.

Лето уже клонилось к закату, когда Конон и Фарнабаз повели свой флот, состоящий почти из сотни триер, в западную часть Эгейского моря. Лагерь они разбили возле Книда, в северо-западном углу Малой Азии. Город прославился своим храмом Афродиты, богини, чье рождение из пены морской сделало ее покровительницей моряков. В прежние, лучшие времена Книд состоял в союзе с Афинами, но теперь стал основной базой спартанского флота. Конону противостоял спартанский наварх Пейсандр, обязанный своим положением не столько опыту, сколько родственным связям (он был зятем царя Спарты Агесила). Имея в своем распоряжении 85 триер, Пейсандр в количественном отношении немного уступал афинянам. Конон, чтобы заставить его принять сражение до прибытия подкреплений, решил прибегнуть к той же уловке, которая помогла Алкивиаду одержать победу при Кизике.

Конон начал с того, что на виду у спартанцев повел небольшой передовой отряд афинских триер через залив. Как он и рассчитывал, Пейсандр, повинуясь мгновенному побуждению, велел своим людям занять места на палубе и вышел ему наперерез. Завязалась схватка, и поначалу чаша весов вроде клонилась в сторону спартанцев. Но тут слева показался Фарнабаз с основными силами персидского флота, и над спартанцами нависла реальная угроза окружения. Бросив своего незадачливого флотоводца на произвол судьбы, корабли левого фланга развернулись и поплыли назад, к берегу. Фланг обнажился, афинские триеры окружили флагманский корабль Пейсандра, оттеснили его к берегу и уничтожили ударами таранов. Пейсандр погиб. Конон пустился в погоню за союзниками спартанцев и захватил пятьдесят триер вместе с пятьюстами матросами, большинство из которых позорно попрыгали в воду и пустились вплавь к берегу.

На самом-то деле честь победы при Книде принадлежит персидскому царю, но афиняне отпраздновали ее, как если бы это был их собственный триумф. Что касается Конона, то он одним-единственным удачным маневром заставил забыть о полупоражениях, преследовавших его всю жизнь. Через несколько дней наступило затмение солнца, показавшееся символом конца спартанской талассократии. Морская империя, созданная Лисандром, просуществовала всего одиннадцать лет.

Конон и Фарнабаз без промедления направились в восточную часть Эгейского моря, освобождая по дороге греков от ненавистного владычества Спарты. К движению сопротивления примкнули множество городов и островов, вплоть до Лесбоса. На Самосе и в Эфесе граждане воздвигли бронзовые статуи Конону и его сыну Тимофею, славя таким образом своих спасителей как божественных героев. По совету Конона Фарнабаз заверил греков в том, что, если они по собственной воле выйдут из союза со Спартой, он будет уважать их традиционные формы правления и воздержится от устройства военных гарнизонов. Этот благородный шаг стимулировал отпадение еще большего количества городов от Спарты.

Персидско-афинский флот теперь свободно бороздил моря. Пользуясь теперешней дружбой, Конон и Фарнабаз повели свои корабли к Истму в Коринфе. Там, в храме Посейдона, навархи-победители застали держащих совет бывших союзников Спарты. Менее ста лет назад Спарта собрала тут своих приверженцев для совместной выработки плана сопротивления Ксерксу. За это время мир полностью перевернулся. Сатрап Фарнабаз убедил коринфян и фиванцев объявить войну Спарте, подкрепив свои аргументы изрядным количеством персидского золота. После чего засобирался назад в Азию, уверенный в том, что доставил Спарте немало неприятностей.

У Конона были на этот счет свои соображения. Он планировал продолжить военные действия в греческих водах, используя не только афинские, но и персидские суда. Денег не надо – поборы и контрибуции с покоренных городов покроют все расходы. И еще, Конон предложил переместить флот в Афины, ведь Пирей, если его, конечно, как следует укрепить, – надежная морская база. Фарнабазу предложение понравилось, и он передал Конону не только корабли, но и пятьдесят талантов – дар поистине царский – на строительство укреплений в Пирее. Не то чтобы сатрап испытывал особенно дружеские чувства к Афинам – ему просто хотелось примерно наказать Спарту. «Это для спартанцев настоящий удар, – сказал ему Конон. – Ты не просто делаешь для Афин то, за что они вечно будут тебе благодарны, ты еще и в самое сердце Спарты вгоняешь кол. Они теряют все, что стоило им таких жертв и трудов». Флагманский корабль Фарнабаза отошел от коринфского мола, а Конон, оставшись полновластным командующим объединенного флота, направился домой.

Еще до его возвращения афиняне приступили к восстановлению Длинной стены. Но работа эта, возможно, так и не была бы закончена, если бы не Конон с его персидскими деньгами на закупку материалов и оплату труда каменщиков и плотников. К тому же самое деятельное участие в возведении этих мощных укреплений приняли экипажи его кораблей – тысячи афинских граждан, проведших вдали от дома более десяти лет. А на собственные деньги Конон построил в Пирее храм Афродиты. Покровительница Книда, эта богиня была особенно близка его сердцу, и недаром он вместе с другими афинянами поклонялся ей как Афродите Эвплойе (Благополучное плавание).

Сто лет миновало с тех пор, как Фемистокл был избран архонтом и как начались работы по новым укреплениям Пирея. И вот при реставрации портовых сооружений обнажился фундамент, заложенный еще в те давние годы. Благодарные потомки давно уже перенесли в Афины прах великого человека из Азии, где он умер в изгнании. Отмечая восстановление Пирея, собрание почтило память героя Саламина: в его честь прямо на берегу бухты Канфар были поставлены мавзолей, алтарь и колонна. Один афинский поэт написал по этому случаю следующие строки:

Славно то место, где ты упокоен навеки.

Словно маяк, оно путь указует пришельцам,

Тем, что хлеба нам везут, а потом в путь

обратный стремятся.

Ты же взираешь на вечное это круженье.

Воздвигнув этот памятник основателю флота и герою Саламина, афиняне тем самым словно взяли на себя торжественное обязательство вернуть себе господство на море.

Правда, радовались возрождению морской мощи Афин отнюдь не все. Так, философ Платон убеждал своих учеников, что стенам «лучше бы и далее крошиться в недрах матери-земли». А в новой комедии Аристофана «Женщины в народном собрании» хор сетует на то, как трудно иметь дело с расколотым надвое общественным мнением. Множество граждан, скандирует хор, поддерживают идею строительства новых кораблей, но крестьяне и горожане-богачи против. Да и в реальной жизни сам Конон всячески призывал граждан удовлетвориться вновь обретенной свободой и стенами. А захватнические планы, остерегал он собрание, вынашивает человек, само имя которого – Фрасибул – означает «опасный советчик».

Тем временем этот самый советчик одержал в водах Геллеспонта еще одну победу над Спартой и вернул под крыло Афин Византий и некоторые другие города. И все же сроки старого поколения подходили к концу. «Женщины в народном собрании» – последняя пьеса Аристофана. Конон и Фрасибул, эти архитекторы афинского возрождения, ушли из жизни с разницей в четыре года: первый умер в ходе переговоров с персами, второй – в бою на реке Эвримедонт. Их прах был перенесен в Афины и захоронен на городском кладбище, рядом со Священной дорогой.

Бремя возрождения морской мощи Афин легло на плечи нового поколения стратегов. И они настолько успешно подтвердили претензии города на господство в Геллеспонте, Эгейском море и восточных территориях, что спартанцам пришлось обратиться за помощью к своему давнему покровителю – царю Персии. Раздраженный постоянными сварами на своих западных границах, Артаксеркс составил проект мирного договора и потребовал от всех греков принять его условия.

«Я, царь Артаксеркс, – говорилось в нем, – считаю справедливыми следующие установления. Города Азии, а если говорить об островах, Клазомены и Кипр, должны принадлежать мне. Другим греческим городам, большим и малым, дается право на самоуправление. Исключение составляют Лемнос, Имброс и Скирос, они, как и прежде, остаются за Афинами. Если одна из противоборствующих сторон откажется подписать мир на данных условиях, то я, вместе с другой, согласной на мир, объявляю ей войну на суше и на море, участвуя в ней кораблями и деньгами».

Не успели афиняне и другие греки клятвенно заверить спартанцев в своей лояльности, как те стали нарушать условия царского мира, осуществляя набеги на маленькие города и устанавливая там проспартанские режимы и даже оставляя свои военные гарнизоны. В конце концов один спартанский военачальник даже осуществил во главе десятитысячного отряда ночной налет на Пирей. Успеха он не достиг (рассвет застал медлительных спартанцев еще на марше, в нескольких милях от порта), но заставил афинян во всеуслышание заявить о подрывных действиях Спарты. Массивные ворота в Пирей, остававшиеся открытыми с тех пор, как в Сардах была принесена клятва мира, замкнулись, и Афины начали готовиться к войне.

В одиночестве они не остались. Двадцать шесть лет прошло с тех пор, как Спарта подчинила себе бывших союзников Афин. И вот теперь страх и ненависть к ней заставили их вновь искать дружбы с Афинами. Через год после неудачного нападения на Пирей образовалась конфедерация. По сути, это был Второй афинский союз, созданный по образу и подобию такого же, столетней давности, союза – Делосского (и также, подобно предшественнику, именуемый в свое время просто «Афины и их союзники»). Правда, на сей раз никаких поборов, никакой дани не предполагалось. Афиняне делали все возможное, чтобы избежать повторения старых ошибок, оказавших столь разрушительное воздействие на Делосский союз.

Тогда его участников объединило противостояние угрозе со стороны Персии. Новый же союз во всеуслышание объявил своим общим врагом Спарту. Хартия его гласила, что союз образуется для того, чтобы «заставить Спарту уважать свободу и независимость греков ради мира и безопасности своих территорий». Задачи показались столь привлекательными, что под знаменами союза объединились в конечном итоге порядка семидесяти городов. Это выглядело как жест доброй воли, как отпущение Афинам старых грехов. Город медленно поднимался с колен.

Гарантируя своим участникам защиту от спартанцев, хартия в то же время предохраняла их изнутри – от гегемонии Афин. Любой афинянин, имеющий землю на территории союзного города или претендующий на владение ею, отказывается от всех своих прав. Существовавшая прежде и вызывавшая столько нареканий практика колонизации чужедальних земель (так называемая «клерухия») при сохранении колонизатором афинского гражданства отныне объявляется незаконной. Для финансирования тех или иных начинаний союза Афины отныне взимают не дань, а налог, в размере одной сороковой стоимости грузов, проходящих через Пирей. Буквально каждая статья хартии пронизана новым духом либерализма. Да, афиняне явно не хотели во второй раз наступать на старые грабли и вновь становиться на путь притеснений и имперской политики, что один раз уже завел их в тупик. Теперь это был и впрямь во многом другой, более разумный народ, учитывающий опыт и собственных, и чужих бед – тех, что они навлекли на другие народы.

По хартии, флот должен состоять из 200 триер. На данный момент Афины имели в своем распоряжении 106 – разношерстная смесь из кораблей, приведенных домой Кононом, трофеев морских сражений со спартанцами, и судов, только что построенных в Пирее. Таким образом, Афины столкнулись с задачей построения нового флота. Им предстояло не только выйти на уровень Перикла, но и превзойти его, привлекая афинян более чем когда-либо к финансированию, организации и управлению флотом. Собрание исходило из того, что он обеспечит безопасность союзникам, возьмет под контроль торговые маршруты, пополнит казну, а помимо того предоставит новые рабочие места немалому количеству горожан. Итак, морская мощь и демократия вновь выступили в единстве.

Акватория бухты Зея была невелика, а замыслы собрания грандиозны. Ответственность за судостроение лежала теперь на совете, которому предстояло ежегодно назначать десять trieropoioi, то есть строителей триер. Совет работал в контакте с казначеем, распоряжающимся морскими фондами, и пятью флотскими инженерами, под руководством которых работали городские корабелы. Работы было так много, что члены совета обычно увенчивались золотыми коронами за успешное выполнение годового плана.

Строительные работы требовали древесины. Между тем в Аттике практически все леса были вырублены. Платон, озирая оголившиеся склоны холмов, окружающих город, отмечает, что таких деревьев, которые в годы его отцов использовались для строительства прочной кровли, давно уж нет. На смену лесам пришел вереск, дровосекам – пчеловоды. И как и предвидел Платон, перемены эти необратимы. В отсутствие деревьев дождь размывает почву, и грязь потоками устремляется в море. Безлесные скалистые холмы – а только такие и остались и сохранились поныне – «напоминают иссохшего до костей человека». Сведение лесов в древних Афинах – первый сигнал того, что природные ресурсы не неисчерпаемы.

Новый флот придется полностью строить из импортной древесины. Для размещения строящихся судов понадобится много места, и в бухте Зея начали перестраивать эллинги, увеличивая их площадь в ширину почти вдвое. Теперь в них способны поместиться, разделенные столбами, две триеры. Крыши новых эллингов настилаются из кафеля, блестящего на солнце словно мрамор.

Мощи возрожденного флота вскоре предстояло пройти первое испытание. Победа Конона при Книде – только начало, войну со спартанцами на море еще предстояло выиграть. Тяготы последней четверти столетия воспитали новое поколение исключительно одаренных военачальников во главе с Хабрием, Фокионом, сыном Конона Тимофеем и Ификратом. В Афинах был популярен эстафетный бег, только вместо палочки, как ныне, участники передавали друг другу горящий факел. Так вот, никогда еще не было у афинского флота столь сильной команды, готовой перехватить эстафету-факел во имя интересов нового Афинского союза. Их действия раз и навсегда разрешат долгий спор между двумя воюющими в Греции сторонами.

Хабрий, сын преуспевающего афинского триерарха и коннозаводчика, проявил особенный интерес к технической стороне флотского дела. Он изобрел приспособления, позволяющие триерам удерживаться на плаву в штормовых условиях, добавил лишнюю пару весел и поставил дополнительные щиты, полностью прикрывающие гребные рамы. Помимо того, Хабрий установил такие же рамы на берегу – здесь осваивали технику начинающие, не имеющие опыта гребцы. Как-то раз он плотно связал триеры по две – получилось нечто вроде катамарана, и это обмануло спартанских разведчиков, решивших, что у афинян вдвое меньше судов, чем они предполагали.

Через год после основания Второго морского союза приморских городов афиняне направили Хабрия прикрывать подходивший отряд кораблей с грузом зерна от спартанской эскадры, рыскавшей, на пиратский манер, у мыса Сунион. Заметив приближение Хабрия, спартанцы растворились в туманной дымке, и груз благополучно достиг Пирея. Пытаясь заставить спартанцев ввязаться в открытый бой, Хабрий двинулся на юг, в сторону покрытого холмами и зеленью, богатого виноградниками, миндалем и превосходным белым мрамором острова Наксос. Местные олигархи сохраняли верность Спарте, и Хабрий резонно предположил, что нападение на их стены заставит вражеский флот поспешить на выручку. И действительно, вскоре после того, как он спустил на берег осадные орудия, на горизонте показались спартанские корабли.

Помимо официальных заданий, у Хабрия был личный счет к спартанскому наварху Поллису. Хабрий тесно дружил с Платоном. Лет десять назад, когда философ отправился на Сицилию полюбоваться Этной, Поллис захватил его в плен и отправил на невольничий рынок в Эгину, где Платона должны были продать в рабство. Правда, друзьям удалось его выкупить, но нанесенное оскорбление все равно требовало отмщения.

Сражение при Наксосе должно было стать первым морским столкновением афинян и спартанцев после тридцатилетней давности схватки у Аргинусских островов. В отличие от эскадры Хабрия спартанский флот представлял собой смесь различных соединений, каждое со своей геральдикой. Прежде чем дать сигнал к выступлению, Хабрий велел триерархам снять с судов позолоченные изображения Афины, чтобы скрыть таким образом, пусть совсем ненадолго, государственную принадлежность флота. Экипажи у него были в бою не испытанные, и хотелось воспользоваться любым, самым малым шансом, чтобы уменьшить грозящую им опасность.

Противники сошлись на рассвете в широком проливе, отделяющем Наксос от близлежащего острова Парос. Поллис, словно косой, рассек левый фланг афинян. При этом погиб командовавший им стратег Кедон. Занятый отражением атаки противника в центре и справа, Хабрий приказал молодому триерарху Фокиону взять с собой с десяток кораблей и попытаться спасти что можно там, где управление было потеряно.

Изначальная четкость построения у противника утратилась, корабли беспорядочно сталкивались, как дуэлянты, один с другим, и спартанские впередсмотрящие и рулевые потеряли ориентир – непонятно, куда направлять удары своих таранов. Не видя знакомой символики – изображения Афины на носу корабля, – они с трудом отличали афинские суда от судов собственных союзников. Таким образом, Хабрий выиграл несколько драгоценных мгновений, и в результате, потеряв восемнадцать своих триер, ему удалось потопить двадцать четыре корабля противника – более трети спартанского флота.

Бросок молодого Фокиона на левый фланг окончательно склонил чашу весов в сторону афинян. Избегая разгрома, Поллис дал сигнал к отступлению. В такой ситуации Хабрию нетрудно было бы захватить трофеи, он, однако же, сделал другое – послал суда на выручку товарищам, цепляющимся за обломки кораблей и пытающимся вплавь добраться до берега. Три десятилетия миновало, а тень от Аргинусских островов все еще не рассеялась.

Таким образом, понеся определенные утраты, да и престиж подмочив, Поллис все же сохранил флот Спарты. А развить победу при Наксосе у Афин не хватало сил и средств. И тогда Хабрий вновь вспомнил о Фокионе, передав под начало двадцатишестилетнего героя двадцать триер и поставив перед ним тяжелую задачу собрать взносы с афинских союзников в Эгейском море. Фокион, человек разумный и прямой, заявил стратегу, что двадцать – это ни то ни се: для визита дружбы слишком много, для боевых действий слишком мало. Хабрий был вынужден согласиться, и от двадцати триер осталась одна. На ней Фокион и отправился в путь.

Произвел он на всех впечатление столь приятное, что участники союза не только дали денег, но и сформировали совместными усилиями военную эскадру, которую Фокиону предстояло отвести в Афины. Так началась его блестящая карьера. Благодарные афиняне будут из года в год выбирать его стратегом, и в конечном итоге количество таких избраний достигнет сорока пяти – больше, чем у Перикла.

Хабрий одержал свою выдающуюся победу шестнадцатого числа месяца боэдромиона, на второй день Элевсинских мистерий. Пока флот вел сражение близ Наксоса, горожане, откликаясь на зов глашатая: «Посвященные, в море», – бросались в воду, чтобы очиститься. Отныне и до конца жизни Хабрий будет в этот день торжественно обносить дома афинян чашей, полной вина. Точно так же ежегодные торжества в честь побед афинского флота при Наксосе и Саламине (эта последняя была одержана девятнадцатого боэдромиона) будут неотделимы от ежегодного ритуала мистического возрождения.

Эгейское море было очищено, но в западных водах все еще господствовала Спарта. Следующей весной собрание направило в Пелопоннес шестьдесят триер. Эстафетный факел командования принял Тимофей. Его экспедиция должна была предотвратить удары Спарты по членам союза и привлечь на сторону Афин новых союзников. Юность Тимофей провел на Кипре, вместе с отцом, Кононом, в изгнании. Тут, вдали от родного дома, он с ранних лет выработал и через всю жизнь пронес привычку легче сходиться с чужеземцами, чем с афинянами. Земляки видели в Тимофее невзрачного человечка, очевидно, не могущего похвастать физической силой, подобающей герою войны. Но недостаток мышечной массы у него с лихвой компенсировался умом, энергией и чувством собственного достоинства. Несравненное достижение Тимофея – двадцать четыре города, привлеченных в Афинский союз, притом без всяких видимых усилий, сделали его персонажем первой в мире политической карикатуры. Безымянный художник изобразил Тимофея в виде рыбака, задремавшего над своей сеткой для ловли раков, в то время как к ней подползают и падают один за другим города. А осеняет эту картину богиня удачи Тихе. Это она направляет раков в нужном направлении, пока Тимофей предается дреме.

Западный поход был первой самостоятельной морской операцией Тимофея. Ему быстро удалось склонить к союзу с Афинами Закинф, Кефаллению, Керкиру и даже несколько городов, удаленных от моря. Эта серия дипломатических побед представляла угрозу для Спарты даже большую, нежели любое количество побед афинян на море. Узнав, что спартанский флот подошел к острову Лефкада, Тимофей разбил лагерь на материке, напротив уединенного местечка под названием Алисия. Неровная береговая полоса невдалеке от храма Геракла была ему знакома по семейным преданиям. Тридцать восемь лет назад, во время сицилийской экспедиции, отец Тимофея Конон курсировал западными маршрутами, защищая союзников Афин от атак пелопоннесцев. Здесь, в Алисии, Конон распрощался с Демосфеном и Эвримедонтом, отправлявшимися на запад навстречу своей злой судьбе.

От спартанских лазутчиков Тимофея укрывал высокий гребень горы, а вот ему оттуда легко было разглядеть противника. Имея в своем распоряжении пятьдесят пять триер, спартанский флот количественно чуть уступал афинскому, но Тимофей знал, что на подходе подкрепления – десять триер, сопровождающих караван италийских торговых судов с зерном, и еще полдюжины идут из Амбракии, города на берегу Артского залива. Западные греки были непримиримыми врагами Афин еще со времен ранних кампаний Формиона. Тимофей решил нанести удар, упреждая появление этих сил.

День сражения совпал с афинским религиозным праздником Скира, отмечаемым ранним летом, в месяц скирофорион. Гирлянды для Скиры традиционно плетутся из мирта. Придавая большое значение моральному состоянию моряков, Тимофей отпустил их нарвать миртовых веток в окрестностях, чтобы потом украсить триеры зелеными венками. Таким образом, они оказываются посвящены богам, которых сегодня чествуют в далеких Афинах, – самой Афине Палладе, Посейдону и богу солнца Гелиосу.

Когда команда флагманского судна поднималась по веревочной лестнице на борт, кто-то чихнул. Сочтя это дурным предзнаменованием, рулевой велел остальным остановиться. Но Тимофей – не Никий, знамение – это одно, а план военной операции – совершенно другое. «Тебе что же, чудом кажется, – обратился он к чрезмерно суеверному рулевому, – что один из многих тысяч наших людей простудился?» Тот смущенно рассмеялся, и подъем продолжился.

Сначала Тимофей спустил на воду всего двадцать триер, другие оставались на берегу. Стоило этому крошечному отряду – курам на смех, сказали бы – обогнуть южную оконечность мыса и выйти в открытое море, как на него, словно ястреб на добычу, бросился весь спартанский флот. Пространства для маневра этому афинскому авангарду вполне хватало, но в планы Тимофея не входили классические diekplous или periplous. Напротив, он велел триерархам и рулевым сломать строй, а дальше действовать по своему усмотрению, лишь бы отвлечь спартанцев, однако не подставляясь под их тараны. Таким образом, разрозненные афинские суда заставили спартанцев броситься в погоню. Они ловко уклонялись от удара, рыскали из стороны в сторону, ускоряли ход, делая вид, что бегут, а потом его замедляли. Морская гладь к западу от Алисии превратилась в настоящий танцевальный зал.

Солнце уже стояло высоко. Противник явно выбивался из сил, весла поднимались и опускались все медленнее. Видя это, Тимофей велел трубить сигнал к отступлению. Афиняне ринулись к Алисии, спартанцы – за ними: разгоряченные, усталые и донельзя злые. И вот в этот момент сорок триер Тимофея, остававшихся в резерве, свежие и готовые к бою, появились из-за мыса.

Предвидеть результат было нетрудно. Афиняне в полной мере воспользовались преимуществами своей нерастраченной энергии и продуманной тактики стратегов, и их атака продолжалась до появления спартанского подкрепления. Столкнувшись с этой новой угрозой, Тимофей приказал некоторым из триерархов взять на буксир выведенные из строя суда и отвести их в сторону. Остальных он расположил вокруг них в виде гигантского полумесяца, прикрывающего своей дугой трофеи победителя, а рогами направленного на фланги, откуда могла последовать атака спартанцев. Сразу после того, как буксиры двинулись в путь, стали подаваться назад и остальные корабли, не отводя, однако, своих таранов, нацеленных на опешивших спартанцев. И хотя теперь у последних образовалось количественное превосходство, тактика отхода, придуманная Тимофеем, не позволила им продолжать бой и рассчитывать на трофеи.

Окончательно сокрушить морскую мощь Спарты предстояло другому афинскому стратегу. В отличие от своих товарищей Ификрат родился и вырос в бедной семье башмачника. В возрасте всего лишь двадцати лет незаурядные способности бойца позволили ему занять видное положение в ближайшем окружении Конона, когда тот сражался у Книда. Подобно Хабрию, Ификрат внес немало нового в тактику боевых действий. В частности, гоплитам, которые с переменным успехом сражались за Афины со времен Марафона, то есть целое столетие, он предпочитал легко вооруженные подвижные отряды – пелтасты, получившие свое название благодаря небольшим, без оправы, щитам – пелтам.

Равным образом он сыграл пионерскую роль в координации совместных наступательных действий морских и сухопутных сил. В ходе первой своей экспедиции в Геллеспонт Ификрат поставил ловушку «Троянский конь». Выглядело это так. Триеры Ификрата скрытно отошли от берега, заманивая таким образом чрезмерно уверенных в своих силах спартанских гоплитов на незащищенную позицию, где их в засаде поджидали пелтасты (вот он – Троянский конь), которые и нанесли противнику сокрушительный удар.

В другой раз примером Ификрату послужил не Гомер, а Эзоп с его басней про волка в овечьей шкуре. Когда выяснилось, что на Хиосе не так просто отличить друга от врага, он тайно переправил на берег небольшой отряд афинян. Затем украсил свои триеры спартанской символикой, велел триерархам надеть спартанские одежды и направил их в бухту. При виде предполагаемых союзников на берег хлынула толпа приверженцев Спарты. Тайное стало явным, и, воспользовавшись тем, что все эти люди не были вооружены, Ификрат без труда окружил их и пленил.

Пожалуй, такому блестящему и изобретательному военачальнику в Афинах было тесновато. Порой он перемещался с палубы своей флагманской триеры в Азию или северные воды Эгейского моря, где в общем-то пиратствовал. В благодарность за личные услуги, оказанные царю Македонии, тот официально усыновил его. А победы, одержанные во Фракии, и вовсе вознесли Ификрата на головокружительные высоты: он женился на сестре фракийского царя, последовав, таким образом, по стопам легендарного Мильтиада.

Своего сына Ификрат назвал Менесфеем – по имени царя древних Афин, изображенного в «Илиаде» доблестным монархом, приведшим пятьдесят кораблей к стенам Трои. У Гомера он отличается выдающимся умением верно расположить и вовремя направить куда нужно воинов в сражении – а такое мастерство Ификрат ценил особенно высоко. Прирожденный лидер, он полагал, что стратег – это ключевое звено любого военного соединения. «С потерей той или другой позиции, – рассуждал он, – армия слабеет и начинает хромать на одну ногу. Но с потерей стратега она перестает существовать». Любой бедняк-афинянин вполне мог усматривать в личности Ификрата воплощение афинской демократической мечты: благодаря собственным трудам сын сапожника поднялся к вершинам славы и богатства. Ификрат и сам не забывал, и другим не давал забыть о его более чем скромном происхождении. «Подумайте, кем я был, – говорил он, – и кем стал».

Один из наиболее почитаемых ныне стратегов города, Ификрат решил, что для успеха предстоящего западного похода имеющихся в его распоряжении военно-морских сил недостаточно, и потребовал новых кораблей так, как если бы это он командовал собранием, а не наоборот. Собрание кротко повиновалось. Тимофей, оказавшийся некогда в том же положении, был то ли слишком горд, то ли слишком принципиален, чтобы обращаться с подобными просьбами. Ификрат же в конце концов сформировал эскадру из семидесяти триер, включив в нее государственные корабли «Парал» и «Саламинию» и даже суда из отряда береговой охраны. Помимо того, он надавил на своих триерархов, чтобы те сами позаботились о подборе экипажей.

Целью Ификрата была Керкира, где спартанские флот и сухопутные силы осаждали демократически настроенных островитян. Он был преисполнен решимости достичь Керкиры в рекордно короткие сроки, а по дороге повысить дисциплину в его команде, добиться максимальной согласованности в действиях моряков. Грот-мачты он оставил в Пирее, словно намеревался столкнуться с противником в первый же день похода и далее сражаться изо дня в день. В таких условиях двенадцать тысяч гребцов вынуждены были трудиться без устали, и лишь изредка, когда задует попутный ветер, триеры подгоняли вперед еще и маленькие лодочные паруса.

И столь же упорно Ификрат муштровал рулевых и команды, обучая их распознавать сигналы и осуществлять боевые маневры на ходу, упрямо и твердо продвигаясь вперед. Ежедневные высадки на обед он превратил в подобие гонок, начинающихся еще в море и заканчивающихся на берегу, когда победители получают еду и напитки первыми. Во время таких остановок на триерах устанавливались короткие мачты, чтобы впередсмотрящие могли взбираться на них до верха и оттуда наблюдать за приближающимся противником. Иногда, в хорошую погоду, Ификрат выходил в море и после обеда. Тогда команды работали посменно: пока одни гребли, другие отдыхали прямо у себя на банках.

Об этой стремительно начавшейся военно-морской операции стало известно Ксенофонту, афинскому изгнаннику, проживавшему на ферме близ Олимпии, где он собирал материалы для исторического исследования – продолжения незаконченной работы Фукидида. Ксенофонт высоко оценил действия Ификрата на его пути в зону боевых действий. «Конечно, в таких маневрах и такой муштре, – пишет он, – нет ничего нового: обычная подготовка к морскому сражению. Но что выделяет Ификрата на общем фоне, так это то, что, столкнувшись с необходимостью как можно быстрей достичь места будущего сражения, он сумел сделать так, что ни скорость не мешала тактической выучке, ни занятия не замедлили продвижения вперед».

Слухи о приближении Ификрата не могли не достичь Керкиры, и, как только об этом стало известно, находившиеся на острове спартанцы поспешно сняли осаду и отошли в укромную бухту. Туда же проследовали и все шестьдесят спартанских триер. Так афиняне одержали победу без боя, одной лишь демонстрацией силы и решимости. Один тогдашний афинский политический деятель назвал государственный корабль «Парал» «большой народной дубиной». Благодаря Ификрату эта метафора с полным основанием может быть отнесена ко всему афинскому флоту.

Оставалось лишь провести некоторую зачистку. В сторону Керкиры из Сицилии направлялись десять сиракузских триер. Ификрату стало известно, что припозднившиеся корабли должны завершить свой долгий переход ночью. На островке, относительно недалеко от берега, сиракузцы зажгут сигнальный огонь, и если такой же огонь вспыхнет на мысе у северной оконечности Керкиры, то, стало быть, ситуацию на острове все еще контролируют спартанцы и утром сиракузцы поторопятся стать в ряды своих давних союзников.

Ификрат подвел к мысу двадцать своих триер и стал ждать. В какой-то момент темноту прорезала яркая вспышка. Ификрат немедленно откликнулся на сигнал и повел свой отряд к ничего не подозревающему противнику. К островку он подошел, когда небо на горизонте уже розовело, и всей силой обрушился на сиракузцев, сметая на своем пути и корабли, и экипажи. Униженный и опозоренный, их командующий покончил с собой. Этот небольшой и, в общем, малозначительный эпизод оказался – тогда этого никто еще не мог знать – последним морским боем в продолжительной войне Афин и Спарты. Правда, спартанскому флоту предстояло пережить еще одну катастрофу.

Через год после похода Ификрата на Керкиру, в Гелику, город на южном побережье Коринфского залива, прибыли десять триер из Спарты. Командовал ими тот самый Поллис, победу над которым три года назад одержали у Наксоса Хабрий и Фокион. И вот, пока спартанские корабли спокойно покачивались в водах залива, произошло странное явление: из города, в сторону близлежащей возвышенности, ринулись тучи змей, мышей и иных живых существ, в том числе и жуков.

Исход продолжался несколько дней, а на пятую ночь округу потрясло мощное землетрясение. Несколько часов спустя, когда уцелевшие в бедствии люди лихорадочно пытались спастись сами и спасти свои семьи, воды залива вздыбились, и гигантская волна, разрушая все на своем пути, смыла город с лица земли. К утру ни от него, ни от десяти спартанских триер во главе с Поллисом не осталось и следа. Лишь мелководная лагуна сохранилась, и местные паромщики уверяли, что еще в течение долгих лет они вынуждены были обходить полузатонувшую бронзовую статую Посейдона. Этот Потрясатель тверди земной упрямо не покидал своего старинного святилища, угрожая всему, что плавает по поверхности вод, своим трезубцем и словно напоминая, что именно здесь он нанес последний удар по спартанскому флоту.

Череда поражений на море и гигантский вал, поглотивший триеры в Гелике, совершенно деморализовали спартанцев. Следующим летом в Спарте появились гонцы из Афин с предложением мира. Посольство сопровождал популярный у афинян деятель по имени Каллистрат. До этого он командовал «Лампрой» («Лучезарная») и настолько устал от трудов на море, что предложил стратегу – командующему флотом невиданную сделку: если Ификрат просто отпустит его домой, то он, Каллистрат, обязуется либо собрать дополнительные средства на нужды флота, либо добиться мира со Спартой. И он сдержал данное слово.

«Все греческие города делятся на две части: одни на нашей стороне, другие на вашей, и в каждом городе, своим чередом, имеются проспартанская и проафинская партии. – Так, не обинуясь, говорил спартанцам Каллистрат, и прямота эта вызывала у спартанцев уважение. – Теперь представьте себе, если мы сделаемся друзьями, останется ли хоть малый уголок, откуда нам будет грозить беда? Подумайте, если вы примете нашу сторону, ни у кого не хватит силы и решимости грозить нам с суши; а если мы примем вашу сторону, никто не осмелится потревожить вас с моря».

Аргументы показались спартанцам разумными, они приняли условия, но, по сути, это было не чем иным, как подтверждением царского мирного договора пятнадцатилетней давности, за вычетом содержавшихся в нем угроз Артаксеркса. Однако логика событий последующих дней крепко связала этот договор с одним из важнейших поворотных моментов греческой истории. Спартанское превосходство на суше могло вот-вот рухнуть. И в своих рассуждениях Каллистрат упустил важный фактор: Фивы были готовы бросить вызов фаланге спартанских гоплитов. И мирный договор с Афинами на деле не мог помочь Спарте в противостоянии с новым противником. Когда две могучие армии сошлись близ города Левктры, фиванский стратег Эпаминоид нанес спартанцам, по словам Ксенофонта, удар, не уступающий силой таранному удару триеры.

Это сражение развеяло миф о непобедимости Спарты. Лишившись непродолжительного господства на море после событий под Левктрами, Спарта не могла больше претендовать на военное и моральное лидерство среди греческих городов. Дабы предотвратить ее будущие поползновения в этом смысле, Фивы предоставили свободу Мессении, плодородной местности на юго-западном побережье Пелопоннеса, издавна находившейся в ленной зависимости от Спарты. Впервые за долгие столетия Мессения вновь стала независимым государством, а изгнаннической судьбе многих поколений мессенцев, вынужденных жить в Навпакте, пришел конец.

Пелопоннесская война длилась двадцать семь лет и не решила ничего. Коринфская война, которую вели стратеги от Конона до Ификрата, продолжалась на протяжении жизни не одного поколения и навсегда изменила облик Греции. В исторической перспективе афиняне могли поздравить себя с окончательным триумфом над спартанцами в состязании, начавшемся сражением при Танагре еще во времена Делосского союза и окончившемся более восьмидесяти пяти лет спустя. Война ослабила оба города, и все же в конечном итоге афинская демократия, моральный дух и флотские традиции взяли верх.

Вновь обретенная морская мощь Афин стала свежей струей крови и для Золотого века города. Хабрий и Фокион были завсегдатаями лекций Платона в Академии. В то же самое время на другой стороне Афин, в Ликее, Тимофей брал уроки риторики у Исократа. Зять Фокиона скульптор Кефисодот изваял на агоре памятник богине мира Эйрене: она предстает счастливой матерью, держащей на руках своего сына (или, может, воспитанника) Плутоса – бога богатства. Другой скульптор, Пракситель, стал ярчайшей звездой афинского художественного ренессанса. Своей обнаженной Афродитой он поднял скульптуру на недосягаемые прежде высоты. Изваянная в мраморе, богиня смотрит из своего храма в Книде на залив, где Конон впервые пошатнул спартанскую гегемонию на море.

В самый разгар возрождения Афин, через восемь лет после заключения мира со Спартой, однажды ночью в городе зазвучала музыка лир и флейт и тьму разрезал ослепительный свет факелов. Это Тимофей выдавал свою дочь замуж за Менесфея, сына Ификрата. Пышно убранная свадебная колесница везла молодых от дверей дома невесты, которые Тимофей украсил лавровыми и оливковыми листьями. Ификрат, увенчанный короной из мирта, встречал процессию у своего дома. Рядом с ним стояла жена, царевна из северной части Греции, которая сама выходила замуж в одном из царских дворцов Фракии. Сейчас, приветствуя невесту, она держала в руках полыхающий факел. Осыпаемая орехами и сушеными фруктами, дочь Тимофея сошла с колесницы на землю, отведала по обычаю айвы и ступила в дом своей новой семьи. В крови ее детей сольются потоки крови трех величайших героев афинского флота – Конона, Тимофея и Ификрата. Одержанные ими победы позволили обрести, казалось бы, невозможное: Афины вновь восстали в сиянии античной славы.

Глава 18 Триеры Атлантиды (370—354 годы до н. э.)

Настанет день, и всех ваших воинов поглотит земля, как некогда поглотило навеки море остров Атлантиду.

Платон

Оглядываясь издали на возрожденный Золотой век Афин, неизменно упираешься взглядом в фигуру Платона. Этот философ, несомненно, обладал самым мощным интеллектом, когда-либо рожденным в этом городе, а возможно, вообще в мире. Подобно своему предшественнику Фукидиду, Платон полагал господство на море ключевым фактором афинской политики и истории. Со временем он стал самым красноречивым и яростным противником флота, правда, только в своих писаниях, но не в собрании.

Платон любил прослеживать все явления до самых истоков, однако его взгляд в прошлое Афин радикально отличался от идеологии патриотов-демагогов. Подвиг Тесея, убившего Минотавра и избавившего афинян от необходимости платить страшную дань этому мифическому существу, Платон комментирует следующим образом: «Лучше бы они и впредь из года в год посылали на съедение семь юношей, чем заниматься никому не нужным делом – строительством флота». Точно так же отвергал он распространенный взгляд на Фемистокла, Кимона и Перикла как на благодетелей народа. «Говорят, эти люди обеспечили величие нашему городу, – пишет Платон. – Но почему-то никто не хочет замечать, до чего прогнил он, и именно благодаря политике этих деятелей былых времен, оставлявших в забвении дисциплину и справедливость. Важнее для них были бухты, стапели, стены, взимание дани и прочая ерунда».

Враждебное отношение к флоту было у Платона отчасти наследственным, отчасти благоприобретенным. Его дядя Критий, этот богач-олигарх, возглавлял правительство Тридцати тиранов, так что Платон рос в среде, не приемлющей демократию и «морскую чернь». В отрочестве он стал одним из учеников Сократа – по преимуществу выходцев из аристократических и олигархических семей. Неприязнь к большинству была естественной для молодого человека, дядя которого погиб в ходе восстановления демократических порядков в Афинах, а учитель был приговорен к смерти судом, состоящим из его сограждан. Пережив эти две трагедии, Платон уехал из Афин на Сицилию, потом в Египет и занялся изучением исторического наследия и нравов отдаленных городов. Во время одной из поездок он как раз и стал жертвой оскорбительной выходки спартанского военачальника, местью за которую стала выигранная его другом Хабрием битва при Наксосе. По возвращении в Афины Платон основал в рощице аттического героя Академа, которую пересекает Священный путь, первую в мире академию.

При всей ненависти Платона к флоту, его знаменитые диалоги с Сократом изобилуют кораблями и морской символикой. В глазах Платона человеческая воля – это рулевое весло души; жизнь же человека подобна скольжению лодки, отваливающей от берега. Даже взгляд на космос выражен в морских терминах: «Этот свет – пояс небес, подобно канатам триеры, он удерживает весь движущийся свод».

А вот как, по Платону, боги управляли первыми людьми:

«Они не прибегали к ударам или физической силе, как пастухи, они действовали, как рулевые на корме судна, управляя нами и направляя наши души посредством весел убеждения».

Миссия же философа, как он говорит, заключается в том, чтобы «привести формы жизни в согласие с формами души. Так, фигурально выражаясь, приступая к строительству судна, я, естественно, прикидываю, как наилучшим образом провести корабль по морским просторам существования».

Почему философ никогда не станет во главе демократического государства?

«Истинный рулевой всегда должен учитывать время года, следить за звездным небом, исчислять скорость ветра, вообще заниматься всем, что относится к его ремеслу, – иначе настоящим водителем корабля ему не стать. Никакого искусства или знания, научающего, как правильно держать рулевое весло, с его точки зрения, не существует, и не важно, что об этом думают другие».

Подчеркивая ничтожество системы демократического правления, Платон прибегал к высокой образности государственного корабля. Разве же правильно будет, вопрошал он, даже с точки зрения простой безопасности, если неопытные пассажиры будут иметь равное право голоса с капитаном? И это отнюдь не просто академический вопрос. Когда Платону перевалило за семьдесят, Афины столкнулись с морским штормом, который грозил пробудить самые опасные имперские инстинкты города-государства.

Упадок спартанской мощи одним ударом подорвал сами основы, на которых стоял Второй морской союз. В положении о союзе провозглашалась его цель: защищать города-участники от агрессии Спарты. Теперь Спарта пала. От кого же защищаться? Периклу в свое время удалось сохранить Делосский союз даже после заключения мира с персидским царем. Афиняне нынешнего поколения также решили не искать оправданий: гегемония на море должна быть сохранена, независимо от того, покушается на нее Спарта или нет. К тому же на Эгейском море вовсю пиратствовали фессалийцы и фиванцы, и эти набеги, наносившие немалый ущерб торговле и особенно доставке зерна, служили для Афин лишним аргументом в пользу укрепления союза. При строительстве империи так случается нередко: заклятый враг оборачивается добрым другом.

Союзников по-прежнему преследовал призрак старых имперских Афин – безжалостного, кровожадного грабителя, ведь, несмотря на клятвенное обещание укреплять основы свободы и справедливости, Афины вновь принялись дрейфовать в сторону империи. Презирая устав союза, афиняне, как и в прежние недобрые времена, посылали в некоторые города и на островные территории своих наместников, а иногда и целые военные гарнизоны. Помимо того, испытывая недостаток средств для оплаты морских экспедиций, собрание вынуждало своих стратегов обирать нейтралов и даже союзников. Афины бесцеремонно вмешивались во внутренние дела других государств и все чаще использовали флот для решения задач, не имеющих ничего общего с интересами союза.

Нарастающая волна насилия грозила свести на нет те блага, которые союз все еще приносил своим членам и грекам в целом. Афинский флот был на море чем-то вроде жандарма, он не давал разгуляться пиратам и защищал маленькие города от агрессии со стороны сильных соседей. Афинский морской суд обеспечивал быстрое и справедливое рассмотрение дел всем и каждому. Следует отметить, что осуществлялось все это безвозмездно, оплаты, как в имперские времена, афиняне за свои услуги не требовали.

Для того чтобы Афины имели возможность содержать флот, не прибегая к взиманию дани, один гражданин по имени Периандр предложил осуществить крупную финансовую и административную реформу института триерархов. Он по собственному опыту знал, сколь нелегкое это дело набрать команду и оснастить корабль, он сам командовал на пару с другим гражданином триерой с красноречивым именем «Эгесо» («Руководство»). Согласно этой реформе, образуется группа из не менее чем тысячи двухсот афинян – потенциальных вкладчиков фонда триерархов. Большинство из них и в море никогда не выйдут. Список, составленный Периандром, состоял исключительно из преуспевающих людей и включал даже богатых наследниц. Эти тысяча двести делились на шестьдесят симморий (совкладчиков). Городу идея понравилась, предложение стало законом, и отныне в море выходило шестьдесят судов, по одной триере из каждой симмории.

При всех последующих просчетах афинян немалому научили те беды, которые они навлекли на других, как, впрочем, и собственные несчастья. Нельзя, скажем, даже представить себе, чтобы во времена Платона собрание могло обречь на смерть или на продажу в рабство население целого города, как это случалось при жизни Сократа. Афины проделали большой путь, чтобы избавиться от имперской спеси. По иронии судьбы, этот новый либеральный дух поощрял и бунты, и налеты противников. Союзники не любили афинян, но теперь они и не боялись их.

Буря разразилась через четырнадцать лет после заключения мира со Спартой, когда вместе с Хиосом, Родосом и Косом из союза вышел и Византий. Это бунт вынудил Афины отправить на его подавление шестьдесят триер во главе с Хабрием. Почти двадцать лет миновало с тех пор, как он столкнулся со спартанским флотом близ Наксоса, но боевой дух все еще горел в груди ветерана. Встретив нежелание повстанческого флота выйти из бухты Хиоса и принять сражение в открытом море, он приказал рулевому идти во внутренние воды. Триерархи других судов, однако же, заколебались, не последовали за ним, и, окруженный судами противника, Хабрий оказался отрезан от основных сил своей эскадры. Его флагманскую триеру протаранили, сквозь пролом хлынула вода, гребцы попрыгали за борт, за ними лучники и гоплиты. Все поплыли назад, где у входа в бухту бездействовали десятки афинских триер. Хабрий, облаченный в доспехи, оставался на фордеке, явно не отдавая себе отчета в том, что вперед вырвался только его корабль, да и на нем остается едва ли не он один. Он дрался до тех пор, пока триера медленно не пошла ко дну: старый воин – но афинянин! – против целого флота. Стоило нападавшим добраться до фордека, как Хабрий свалился замертво. Афиняне признали поражение, потеряв ровно одно судно и одного человека.

После столь обескураживающего начала дела в Союзнической войне шли все хуже и хуже. Унизительное поражение Афин на Хиосе только подстегнуло бунтарские настроения вчерашних союзников. Их корабли рыскали по Эгейскому морю, нападая, сокрушая и угрожая островам, мимо которых проходят суда, груженные зерном. Афины послали еще шестьдесят триер во главе с группой стратегов, в том числе Тимофеем, Ификратом, Менесфеем и бывшим наемником Харесом. Столкновение произошло неподалеку от местечка под названием Эмбата. Харес атаковал повстанцев, в то время как другие стратеги оставались на берегу. Дул сильный ветер, по морю гуляли высокие волны, суда разметало, как щепки. По возвращении в Афины Харес обвинил соратников в том, что они не выполнили свой долг. Тимофею собрание назначило выплатить колоссальный штраф – сто талантов – случай в афинской истории беспрецедентный. После суда и обвинительного приговора стратеги ушли в отставку, а кое-кто навсегда покинул город.

Так, оказавшись на грани национальной катастрофы, афиняне потеряли лучших военачальников столетия, словно выплеснули воду из стакана. И это в то время, когда Византий готов был запереть Босфор, а персидский царь грозился послать в Эгейское море на помощь повстанцам триста триер. Приближался кризис. Из Хиоса и других, охваченных восстанием городов и островов, в Афины прибыли послы – следовало обсудить ближайшее будущее. Перед Афинами была альтернатива – заключить мир и отказаться от имперских амбиций либо, следом за многими поколениями предшественников, вернуться на поле боя. На этом, кстати, настаивали иные демагоги. Но крупнейшие мыслители Академии и Ликея [9] были едины во мнении, что дальнейшая борьба за владычество на море чревата для Афин смертельной опасностью.