Десятая жертва Шекли Роберт

Глава 30

Дверь распахнулась. Вернулись Фрик и Фрак.

– Расслабься, – сказал Фрак Фрику, – об этом я позабочусь.

И внезапно вырос перед Хобом. Ухмыляясь. Разминая мускулы. Предвкушая удовольствие от перемалывания костей Хоба в мелкую серую труху. Медля, чтобы мысленно упиться подробностями, складывающимися в сказочное расчленение столь садистского свойства, что о нем можно упоминать лишь намеками. Впрочем, Хоб его не винил. Ницше как-то раз сказал, что ненавидит слабаков, считающих себя хорошими только потому, что у них мягкие лапки. По отношению к Фраку лапки Хоба вполне мягки. Естественно, душой он был на стороне проигравшего, потому что сам этим проигравшим и являлся. Если отвлечься от личностей, нет никаких оснований отдавать предпочтение его интерпретации перед интерпретацией Фрака. Но, разумеется, даже у слабаков с мягкими лапками бывают удачные дни.

В этот отчаянный миг Хоб вспомнил о своем гуру – невысоком бельгийце с большой головой и несообразными усами, учившем Хоба карате и прочим искусствам. Происходило это в «Большом доджо» на Ибице, лишенном отопления и кондиционирования, побеленном одноэтажном здании на обращенном к морю склоне холма. Занятия посещало человек десять постоянных учеников, бивших лбами кирпичи и беседовавших на эзотерический лад. Еще было двое подростков из города, желавших научиться карате, чтобы участвовать в соревнованиях. Да еще Хоб, пытавшийся постичь искусство, призванное спасти его от смерти или мордобоя в избранной им профессии детектива.

Он так и не ухватил сути. Ни в чем.

После одного особенно изнурительного занятия на татами, убедившись, что ему не суждено превзойти белый пояс начинающего, Хоб поинтересовался у инструктора:

– А нет ли какого-нибудь боевого искусства, не требующего учебы?

Гуру улыбнулся.

– Есть чудеснейшее из искусств, превосходящее карате и айкидо, превосходящее нинджитсу – сан-ли, искусство непредумышленного нападения. Оно не требует учебы. Правду говоря, учеба вредит его результативности.

– Похоже, это мне подойдет, – заметил Хоб.

– Чтобы воспользоваться им, сердце человека должно быть чисто, а разум пуст.

– Мой разум всегда пуст, но чистое сердце… Тогда я за бортом. Разве что взамен сгодится наивность.

– Ты не понял, что я имею в виду под чистотой. Это не оценка твоей жизни. Речь идет лишь о твоем состоянии в момент действия. Чистота – отсутствие идеи первенства.

– То есть?

– То есть: «я сумел то, я сумел это». Как только у тебя возникает подобная мысль, спонтанность действий исчезает, а с ней и твое искусство. Тебе остается лишь бесполезный жест эго. Когда вступаешь в поединок, твой противник может потерпеть поражение, но не от тебя.

– Я запомню, – сказал Хоб.

Фрак наступал. Хоб прищурился; уж лучше не смотреть. Тело его оцепенело в явно неуклюжей позе, предвещающей приближение сан-ли. Фрик надвигался слева, Фрак – прямо. Его фигура, освещенная сзади лампочкой, покачивающейся на конце провода в белой пластиковой изоляции, отбросила тень на Хоба за долю секунды до появления самого противника. Тем временем Фрик, ссутулившись и подогнув колени, чтобы уменьшить свой и без того ничтожный рост – отброшенная в сторону тень стала куда выше владельца, – семенил к Хобу, как громадный паук, куда более грозный в нападении благодаря своей внешней никчемности.

И в этот критический момент тело Хоба отключилось от его рассудка. Голова с плавным изяществом дернулась сама по себе, позволив похожей на окорок ручище Фрака безвредно просвистеть в доле дюйма от виска Хоба. В тот же миг нога Хоба коротко, экономно сместилась, Фрик пронесся мимо, крепко врезался в стену и сполз по ней с ошеломленным выражением на лице, будто злобный карлик, порожденный упырем.

Конечно, Хоб заметил это лишь уголком глаза, потому что его внимание было поглощено более крупным и грозным Фраком. Небольшое перемещение, прекрасно устранившее Хоба с дороги Фрика, никак не повлияло на его местоположение прямо по курсу сокрушительного натиска Фрака. Для последующего маневра роль играл только момент маневра, который будет санкционирован в доджо будущего, но в наши дни не слыхан и не видан: Хоб выставил локоть, позволив Фраку напороться на него носом и остановиться, словно налетев на стену.

В этот миг, прекрасно восстановив равновесие, Хоб в мощном прыжке налетел на тяжеловесного, но на секунду притихшего Фрака, врезавшись плечом в кадык громилы. Фрак дважды моргнул, вытаращив глаза, будто голубоватые яйца вкрутую, и грудой рухнул на пол на манер какого-нибудь бронтозавра, чей крошечный мозг вышибла пуля охотника из будущего, вооруженного слонобойной винтовкой и неутоленной жаждой крупной дичи.

Хоб отступил на шаг. Губы его сами собой растянулись в ликующей ухмылке. Враги повержены и обездвижены.

– Я сумел! – воскликнул он.

И тут, конечно же, искусство сан-ли покинуло его. Восторг перед собственным умом, неизбежная идея первенства притупили его чувства. Он не слышал звука шагов позади, но позднее, в минуту сухой ретроспекции, понял, что по логике вещей этих звуков не могло не быть, поскольку они обязаны были сопровождать продвижение того, кто подобрался достаточно близко, чтобы ударить его по затылку.

Без натяжки можно сказать, что перед глазами Хоба вспыхнули звезды. Он обнаружил, что лежит на бетонном полу, а рука его тянется к блестящему черному предмету, лежащему в удобной близости, но так и не сыгравшему спасительной роли, потому что он оказался всего-навсего галошей, да притом стоптанной. Авроре легко было говорить об этом позже, когда неприятности остались позади. Но откуда Хобу было знать в тот миг, что это резиновая галоша, а не резиновая дубинка? А если на то пошло, откуда ему было знать о том, что было очевидно для нее с момента возвращения с пистолетом в руках: что доносящийся сверху скрежет сулит кому-то беду. Потому что под стропилами висел бункер, набитый чугунными чушками, одна из которых пролетела не далее фута от Хоба, а другая, отскочив от гнилой балки, врезалась во Фрака с изрядной силой, напомнив обладателю одутловатой физиономии, что котлету можно получить и без хлеба.

Хоб понял, что сие вывело упомянутого мокрушника из боевых действий, ППП – пришел полный писец, как говаривали в Радужном дивизионе, и вынудило Фрика, оставшегося соло, мгновенно изменить план операции. Худосочный мокрушник в длинном черном пальто, смахивающий на усеченную версию Уильяма Барроуза, наполненную ядовитым зеленоватым желе, пощечиной привел напарника в чувство, после чего оба уставились на Аврору, целившуюся в них из «люгера».

– Хоб, возьми пистолет, – распорядилась она.

Хоб послушался, не преминув отметить, что оружие вроде бы снято с предохранителя и вполне готово к стрельбе.

Затем оба мокрушника вскарабкались на ноги и побежали – громадный, колышущийся Фрак, несущийся довольно быстро для толстяка с миниатюрными ножками танцора, и семенящий рядом Фрик, ядовитый человечек-паук. В мгновение ока они растворились в сумраке склада.

Хоб и Аврора остались одни, а вокруг царило безмолвие, не считая стрекота мотоцикла, несущегося вниз по улице.

Вел его невысокий мужчина в обширной кожаной куртке, лысый и лопоухий. Спешившись, он поставил мотоцикл на подножку, заглушил мотор и осведомился:

– Хоб Дракониан?

– Собственной персоной, – подтвердил Хоб.

– Хорошо. Гарри Хэм позвонил мне. Сказал, что стряслась беда. Я приехал сюда из Квинса на своем «Би-Эс-Эй». Что за беда?

– Она уже позади, – промолвил Хоб. – Вы опоздали. Но все равно спасибо.

Глава 31

В кабинете Фошона на Ки-де-Уверев в Париже зазвонил телефон.

– Фошон, – сказал старший инспектор Радон, – мне звонят из Нью-Йорка. Мистер Эмилио Вазари, спецагент отряда по борьбе с наркотиками. Инспектор, я уже говорил с начальником бюро Паскино, и тот рекомендовал оказать всяческую поддержку. Приставил к работе с мсье Вазари вас, потому что вы говорите по-английски.

– Да, я немного говорю, – подтвердил Фошон.

– Переключаю его на вас.

Фошон подождал. В трубке раздался щелчок, потом прозвучал голос американца:

– Это Эмилио Вазари.

– В чем проблема, спецагент? – осведомился Фошон.

– Перехожу прямо к делу. Завтра утром рейсом «Эр Франс» в Париж прилетает женщина. У нас имеются основания полагать, что либо она, либо, что более вероятно, ее спутник, американец, провезут в своем багаже большую партию кокаина.

– Весьма неразумно с их стороны, – отозвался Фошон. – Хотя таможенники в аэропорту частенько зевают. И все же мы можем об этом позаботиться. Если желаете, я позвоню своему коллеге суперинтенданту Гарпно в таможню де Голля, а он заставит своих людей провести досмотр с особой тщательностью и арестовать преступников, если ваша информация подтвердится.

– Нет, как раз этого я и не желаю, – возразил Эмилио.

– Не желаете?

– Решительно нет. Меня не интересует арест какого-то ходока, то есть курьера. Я уверен, что эти люди занимаются всего лишь доставкой. Мне нужен тот, кому они доставят груз.

– И вам известно, кто это?

– Строго между нами?

– О да. Я осознаю, что пока не видел улик.

– Мы полагаем, что груз будет доставлен мистеру Максу Розену. Это агент по моделям, в настоящее время прибывший в Париж по делу. У нас уже есть пара зацепок по делу мистера Розена. Он оплачивает перелет этих двоих из собственного кармана. Они отправляются из его апартаментов. Хотя у нас нет прямых улик, я уверен, что мистер Розен собирается организовать сбыт наркотиков.

– Возможно, вы правы, – согласился Фошон. – Этим делом определенно стоит заняться.

– Да, но скажите-ка мне вот что, старший инспектор. Вы можете пропустить этих людей через таможню, а потом сесть им на хвост, чтобы мы знали, куда они отправились из аэропорта?

– А когда мы доберемся до источника, когда они вручат подразумеваемый кокаин мистеру Розену – или кому-то еще, – тогда-то арестовывать?

– Нет, я только хочу, чтобы вы проследили за ними, узнали, кому они доставят груз. Я хочу сам взять их с поличным. Я разрабатываю это дело уже почти два года.

– Понимаю ваши чувства, – промолвил Фошон. – С радостью встречу вас по приезде. Вы еще не бывали в Париже? У вас есть адрес полицейского управления? Хорошо. Скажите мне номер рейса и фамилии.

– «Эр Франс», рейс триста сорок два, прибывает послезавтра в двадцать два тридцать.

Фошон нацарапал цифры в блокноте.

– И фамилии.

– Аврора Санчес. И мужчина – Хоб Дракониан.

– Прошу прощения? – приподнял бровь Фошон.

– Дракониан. Продиктовать по буквам?

– Нет нужды, – отозвался Фошон. – Я прекрасно знаю, как это пишется.

Позже, сидя в одиночестве за письменным столом, Фошон гадал, с чего это Хоб взялся за такое дело. Инспектору казалось, что при предыдущем знакомстве с Хобом по поводу пропавших виндсерферов у него сложилось довольно четкое представление о его характере. Пусть он человек нескладный, но ни в коем случае не преступник.

Чем больше Фошон об этом раздумывал, тем сильнее тревожился. Этот бестолковый американец пришелся ему по душе. В характере Хоба угадывается простодушие, которое не могут скрыть никакие потуги казаться крутым парнем. Так что же стряслось?

Поломав голову еще пару минут, Фошон решил попытаться выяснить, что к чему. Позвонил другу и деловому партнеру Хоба Найджелу Уитону и попросил заглянуть в полицейское управление для беседы. Найджел с непревзойденным апломбом заявил, что будет польщен.

Глава 32

Найджел явился через полчаса, одетый в старый, но очень изысканно скроенный костюм от одного из знаменитых британских мужских модельеров. Борода его была недавно причесана, а буйные золотисто-рыжие кудри кое-как приглажены. Войдя, Найджел уселся на деревянный стул с прямой спинкой лицом к столу Фошона.

– Кофе? – предложил инспектор и, не дожидаясь ответа, надавил на кнопку звонка. Как только новичок Сосьер просунул голову в дверь, Фошон отправил его в ближайший ресторанчик за кофе и круассанами.

– Это будет славно, – одобрил Найджел. – Вы недурно выглядите, инспектор.

– Внешность обманчива. Недавно у меня был… как вы это называете? – Фошон указал на живот. – Une crise de foie.[98]

– Печень болела, – подсказал Найджел. – Знаменитая французская печень.

– Да. Точно.

– Прискорбно слышать. Могу ли я вам чем-то помочь, инспектор?

– О, нет-нет! Просто время от времени у меня возникает желание поболтать с друзьями. Скажите-ка, Найджел, вы в последнее время не поддерживали связь с Хобом?

– Говорил с ним всего пару часов назад. Он сегодня возвращается в Париж, как вам, конечно, уже известно.

Фошон кивнул.

– У него все в порядке? Нет ли у него в последние дни каких-то особых забот?

Поглядев на него, Найджел мысленно опробовал несколько ложных версий и в конце концов решил сказать правду. Судя по всему, инспектору и так уже все известно.

– У Хоба имеется недвижимость на Ибице, как там говорят, фазенда. Дом и несколько гектаров земли. Внезапно выяснилось, что срок уплаты по закладной вот-вот настанет. Хоб пытается раздобыть деньги, чтобы оплатить ее.

– Ему что, поставили какой-то крайний срок?

– Боюсь, весьма строгий. Пятнадцатое июля.

– А если Хоб не достанет денег?

– Тогда он неизбежно лишится дома.

– А она много для него значит, эта фазенда?

– Боюсь, что так.

– Но почему? – поинтересовался Фошон. – Насколько я понимаю, Ибица – всего лишь дешевая курортная зона. Этакий грошовый Майами-Бич в Европе, n'est-ce pas?

– Весьма вероятно, инспектор, – согласился Найджел. – Однако для некоторых, особенно из числа перебравшихся туда в шестидесятые годы, Ибица представляет собой нечто совершенно иное.

– Иное? Что же?

– Для многих она олицетворяет ритуал обращения.

– Пожалуйста, растолкуйте мне, что такое ритуал обращения.

Поразмыслив пару секунд, Найджел поведал:

– В англосаксонских странах всякому известно, для чего компания мужчин собирается вместе и целый вечер колотит в барабаны. Это как бы ритуал обращения. Они хотят принадлежать к некой общности.

Как и многие англосаксонские обычаи, эта традиция показалась Фошону почти непостижимой, но он все равно кивнул.

– Мы можем заключить, что они не нашли никакой общности, чтобы принадлежать к ней, потому что если бы нашли, то уже принадлежали бы, – продолжал Найджел. – Поскольку они ее не нашли, то выражают веру в то, что она где-то существует. Что есть некое деяние, заслуживающее свершения. Нечто такое, за что имеет смысл бороться. Ради чего стоит жить. Для них владение небольшим наделом земли на Ибице – часть этой мечты. Как говорится, я не перекати-поле без роду и племени. У меня есть корни.

– Любопытно, – заметил Фошон. – И вы полагаете, что этот анализ касается и Хоба?

Найджел пояснил, что людям вроде Хоба стоит немалых сил выяснить, ради чего стоит жить. Дом. Мать. Родина. Вот краткий типовой список. Для многих, в том числе и для Хоба, все эти понятия лишены смысла. На самом деле Хоб любит только Ибицу. Притом не сам остров, а свою мечту о нем.

Далее Найджел растолковал, что остров мечты существует лишь в платоническом виде, но именно его Хоб и любит. Для него Ибица – золотая мечта о вечной юности, лучшей жизни, личный кусочек утопии. Не идеальной, нет, но уже сами ее недостатки наделяют ее правдоподобием.

Дать более толковое объяснение Найджел не смог бы, и Фошон решил удовлетвориться имеющимся. Когда принесли кофе, они еще немного поболтали об упадке Парижа. На эту тему всегда можно говорить без опаски.

Эмиль-Мари Батист Фошон родился в Кань-сюр-Мер. Отец его служил полковником-кавалеристом во Французском Иностранном Легионе. В период формирования личности Эмиля семья почти не виделась с Жан-Филлипом-Огюстом Фошоном. В те годы полковник обретался по большей части в Сиди-бель-Аббе в Алжире, где заправлял квартирмейским складом. Мать Фошона Корин была младшей из сестер Лаба из Грасса – города, славящегося парфюмерией. Первые десять лет Фошон прожил в Кань-сюр-Мер. После ухода отца на пенсию семья перебралась в Лилль, где полковник Фошон устроился работать директором Эколь Суперьор. Там, не считая периодов отдыха в родовом доме в Нормандии, Фошон прожил до самого поступления в Парижский политехнический. По окончании он отбыл положенный срок в армии, где сначала погостил в Тонкине в качестве охранника французской миссии, а после служил во французской военной полиции. К тому моменту сердце Фошона уже было отдано полицейской и военной службе. Вскоре после демобилизации он вступил в парижскую жандармерию и, постепенно поднимаясь по службе, дошел до старшего инспектора.

Жил он в большой квартире на рю де Токювиль в Шестнадцатом округе, всего в квартале от Эколь дез Афэр де Пари. Его жена Марьель – полненькая, уютная женщина с веселым взглядом черных глаз, отдающая предпочтение светлым кисейным платьям, бесплодная из-за какого-то врожденного дефекта – изливала свои нерастраченные материнские чувства на одноглазого рыжего кота по кличке Тюсон и возделывала небольшой, но пышный огородик, выращивая овощи в горшках на крыше дома. Унаследовав два небольших виноградника близ Вильнев-сюр-Ло под Гиенью, она сдала их в аренду местным земледельцам. Доход с аренды, пусть и небольшой, оказался полезным дополнением к зарплате французского инспектора полиции.

Эмиль Фошон каждое утро просыпается в 7.00, в том числе и по воскресеньям, хотя любит порой поваляться в постели. Как правило, когда он открывает глаза, комнату наполняет студеный ясный белый свет: логичный, прозрачный, прохладный французский рассвет. Фошон встает, стараясь не разбудить Марьель, поднимающуюся вскоре после его ухода, чтобы заняться собственными повседневными делами. Сюда входит посещение полудюжины магазинчиков на узкой улочке по соседству, три часа работы в неделю для Красного Креста и так далее.

Работа заставляет Фошона удаляться от собственной квартиры – на метро он добирается до Пятого округа в управление полиции на площади Малерб. Здание полиции – неприглядная гранитная коробка с несколько нелепыми мраморными колоннами – занимает целый квартал. Оно спроектировано и построено в 1872 году архитектором Герце. Внутри – бесчисленные конторы и коридоры, ярус за ярусом связанные лестницами, установленными в самых неожиданных местах. Во время нацистской оккупации интерьер здания был спешно перепланирован под нужды нового Министерства рудников и гаваней Сены и Луары. Десятки больших контор преобразовали в сотни крохотных. И когда в 1947 году здание передали под управление полиции, обнаружилось, что бесчисленных кабинетиков и клетушек ничуть не больше, чем нужно для бюрократического аппарата, для инфраструктуры, для постоянных кадров, под архивы и прочая и прочая.

Обязанности детектива спецподразделения, каковым Фошон является на самом деле, могут забросить его в любую точку Парижа и даже в любой из крупных городов Франции. Французы попустительствуют своим чиновникам в этом отношении, хотя любые необычные действия и, главное, необычные растраты должны быть после обоснованы. Специальные офицеры вроде Фошона обязаны видеть всю картину в целом, расследуя не столько отдельные преступления, сколько постоянно видоизменяющиеся хвори общественного организма. Они вовсе не должны выезжать на расследование: они изучают, где и при каких обстоятельствах могло произойти злодеяние. Их работа – улавливать переменчивые тенденции преступности. Эти инспектора спецподразделения объявляются в снобском баре «Клозери де Лила» и вульгарном развлекательном заведении «Ля Канебьер». Инспектора спецподразделения можно узреть у канала Сен-Мартен, где он сидит, скажем, покуривая трубку или щелкая арахис и швыряя скорлупки в радужную от нефти воду. Или, к примеру, его можно увидеть заказывающим тунисский сандвич в одном из маленьких кафе на бульваре Сен-Мишель или шагающим в глубокой задумчивости по Иноземному кварталу кладбища Пер-Лашез, где он, наверное, приобщается к Дюпену, своему духовному праотцу, – разумеется, того здесь вовсе не хоронили, ведь он никогда и не жил на свете, а если и жил, то лишь в фигуральном смысле, что делает его еще более реальным.

Инспектор Фошон не был бы человеком, если бы не пользовался свободой передвижения по городу, чтобы пить кофе в любимом кафе и питаться в заведениях, пришедшихся ему по душе. Для парижанина выбор ресторана, достойного регулярного посещения, – и серьезный вопрос, и своего рода развлечение. И дело тут вовсе не в хорошей кухне. Конечно, в ресторане, где ты стал завсегдатаем, должны подаваться приличные блюда, поскольку в один прекрасный день у тебя может возникнуть желание пригласить сюда начальника или возлюбленную. Но пять раз в неделю завтракать деликатесами не станешь – разве что это твое единственное занятие. Фошон упростил свои запросы до предела, стремясь изо дня в день употреблять на второй завтрак исключительно омлет. В Париже, где омлет – одно из величайших достижений экспресс-кулинарии, добиться этого весьма легко. Хрустящий, золотистый, быть может, чуточку пригоревший по краям, поблескивающий капельками растаявшего масла, с малой толикой расплавившегося швейцарского сыра сверху или чуточкой жареного картофеля и кусочком бекона… Словом, сами видите, какие тут открываются возможности. Фошон видел их ежедневно в «Омлет д'Сибари», омлетной на десять посетителей на рю де Расин, чуть севернее перекрестка рю де Риволи и Севастопольского бульвара. Там он ел охотнее всего. А еще удобнее, что порой это заведение чуточку сближало его с преступным миром, давая прекрасное оправдание ежедневным посещениям.

По крайней мере, в одном отношении Фошон не походил на типичного французского инспектора полиции. Остальные представители его касты спешили чуть ли ни каждый день, пешком, украдкой из-за смехотворности ситуации, к одному ответвлению от рю Сен-Жермен (кстати поименованной в честь великого мистика графа Сен-Жермена, в середине XVIII века выигравшего ряд дуэлей, потому что было обнаружено, что он – женщина и исключительно одаренный мистик). Фошон направлялся в этот тупик, но на полпути подходил к двери, неряшливо выкрашенной блекло-голубой краской, с металлической ручкой. Дверь никогда не запиралась. Фошон открывал ее и поднимался по двум коротким лестничным маршам. Звонил в звонок, подвешенный на шнурке в дальнем конце, и ждал с угрюмым, непроницаемым лицом, часто покуривая «Галуаз», а порой нетерпеливо притопывая ногой.

Покинув заведение с голубой дверью, Фошон возвращался на работу, и его повседневные поступки становились более предсказуемыми. Он шел в «Ля Пти Кревис» на рю Руаяль, чтобы отведать чаю по-английски и переждать первый наплыв вечернего часа «пик», когда вокруг некоторое время бурлят потоки людей, одновременно стремящихся к центру и в пригороды. Затем ехал на метро домой до «Ле Гренуаль», по пути останавливался у киоска на углу своей улицы, чтобы купить одну из скрученных сигарок, пропитанных ромом, которые в середине XIX века скручивали на Мартинике каторжники и которые национальный табачный картель «Режи Франсез» откупил в 1953 году, назвав «Ле Пти Кюрльен». Прятал сигарку в нагрудный карман, чтобы выкурить ее после обеда. И поднимался в свою квартиру, где мадам Фошон уже накрыла стол к обеду – как правило, не жалея телятины и скупясь на овощи. Далее Фошоны вечером смотрели телевизор. Заметки касательно того, какие передачи они смотрели, где-то затерялись, но поскольку во Франции всего два канала, а передачи похожи одна на другую, как горошины в стручке, это не играет ни малейшей роли. Одним словом, они смотрели нечто просвещенное, насыщенное чистотой, чуточку сдобренное иронией и ужасно скучное, на лад девятнадцатого столетия.

А затем в постель. Постель – вот уж воистину неизбежный итог всех наших дней, ведь большинство из нас – и те, кто спит на открытом воздухе под мостами, и те, кто почивает в роскошных особняках, – связаны одной и той же цикличной необходимостью еженощно отбывать в путешествие, которое Бодлер назвал зловещим приключением.

В спальне Фошонов приятно пахло лавандой и пачулями. Сон закругляет сутки, укутывает нас в покрывало забвения, чтобы мы могли позабыть дневные заботы, невинный день, неузнаваемо преобразившийся в греховную ночь. И порой во тьме мы поворачиваемся чуточку дальше, нежели обычно, натыкаемся на знакомое бедро и шепчем:

– Ты спишь?

И слышим желанный ответ:

– Нет.

Глава 33

Наконец-то наступила пора покинуть Нью-Йорк. Хоб и Аврора сидели на заднем сиденье лимузина, а Келли – на переднем, за рулем. Маленькие часы на приборном щитке показывали 5.45 утра. Машин на дороге было немного. По земле стлался легкий туман, наползающий с Атлантического океана.

Хоб мысленно пребывал далеко-далеко, на Ибице. Его разум полнился обрывочными видениями тамошних людей и мест: вид моря со скалы в Са-Коместилья, хмуро-радостное лицо Гарри Хэма, печальная красота Марии, с вклинивающимися в эти видения образами ярко разодетых хиппи на еженедельном базаре в Пунта-Араби. Красной нитью через все это проходило натуральное видение Авроры, молча сидящей рядом, а ее точеный профиль время от времени очерчивался мерцающими огнями панорамы города, открывающейся со скоростного шоссе Ван-Вик.

А поверх всего этого голос Келли, повествующий о том, как славно было жить в Манхэттене до комиссии Кнаппа, в чьих предубежденных глазах общепринятая полицейская практика вдруг обратилась в акты вопиющего злодейства, и весь личный состав полиции должен был пройти переаттестацию, отрицая то, что делал так долго. Конечно, кто-то должен был погореть за эти делишки, и козлом отпущения выбрали Келли, человека прямого и цельного, никогда не стучавшего на товарищей, даже ради спасения собственной шкуры; Келли, чьи годы на боевом посту вылетели в трубу, когда крючкотворы Кнаппа выперли его с работы в жестокий мир и пришлось искать новую синекуру взамен старой. Рассказ Келли был сдобрен вереницей апелляций к человеческим чувствам вроде: «Разумеете, о чем я?», «Слышали, чего я говорю?», «В смысле, что мне еще оставалось?» и тому подобных.

Аврора оделась в чудесно скроенный синий дорожный костюм, туфли на среднем каблуке и прихватила большую сумку через плечо из патентованной кожи. На Хобе были его обычные джинсы, теннисные туфли, желтая футболка с выписанной черными буквами Буддагосой, а поверх – темно-коричневый твидовый пиджак с кожаными заплатами на локтях, призванными продемонстрировать всему миру то общее, что объединяет писателей планеты Земля.

У международной секции аэропорта Кеннеди Келли припарковался рядом с вереницей машин, стоящих у обочины, и понес чемоданы в здание. Сонный клерк за стойкой «Эр Франс» проштамповал их билеты, бросил взгляд в паспорта и дал входные талоны.

– До свиданьица, – сказал Келли, покидая их у рентгеновских аппаратов. Аппараты они прошли без инцидентов и проследовали через остальные системы безопасности в зал вылета. Здесь Хоб едва успел пробежать глазами первую полосу «Нью-Йорк таймс», пока Аврора обдумывала седьмую главу джебрановского «Пророка»,[99] как объявили посадку. Они пристегнули ремни, и вскоре самолет взмыл в воздух.

В вынужденной близости самолета, под тусклыми лампочками, под вкрадчивые голоса стюардесс, разносящих напитки, под трепетный гул, прошивающий тебя насквозь, становящийся частью тебя и заставляющий поверить, что ты пребываешь во времени, отстоящем от остальных времен, вневременном времени, вневременной атмосфере близости, Хоб и Аврора неминуемо вступили в беседу, становившуюся все непринужденнее благодаря вспыхнувшей между ними симпатии, неосознанной и оттого еще более сильной.

Аврора первая рассказала о своей жизни, как она родилась и выросла на острове Сан-Исидро у Атлантического побережья Южной Америки, неподалеку от Арубы и Кюрасао.

– Это маленький тропический остров, очень милый, очень дружелюбный и – как бы получше выразиться? – очень безнадежный.

Ее мать Фаэнс была учительницей начальной школы и возлагала большие надежды на детей – очаровательную малышку Аврору и аккуратиста Калеба, родившегося на четыре года раньше сестры. Аврора выросла на острове, в обстановке пасторальной бедности, одинаковой по всему миру, без отца – то ли сбежавшего, то ли безвестно умершего, никто толком не знает, – но под заботливой опекой многочисленных тетушек и дядюшек. Скоро она стала высокой, стройной, миловидной, светлокожей девушкой, в четырнадцать лет снимавшейся для островной газеты, а в шестнадцать победившей на конкурсе красоты Малых Антильских островов и получившей бесплатную поездку в Майами.

Там она без особого труда нашла работу фотомодели. Но обстановка пришлась ей не по нраву. Переняв американский идеал, она стала сама выбирать друзей, отсеивая тех, кто ей не нравился. Тянулась к культуре, о которой читала в школе. В Майами культура сводилась к латиноамериканским танцевальным ансамблям и центральноамериканским поэтам. Музыка была великолепна, но поэты оказались не на высоте. В итоге любовной истории отправилась в Нью-Йорк.

– Нашла работу. Познакомилась кое с какими людьми. Встретила Макса. Это произошло года два назад. И вот я здесь.

Теперь подошла очередь жизнеописания Хоба, и он вкратце осветил узловые события. Вырос в небольшом поселке в Нью-Джерси. Отец был страховым агентом, мать – библиотекаршей. Окончил высшую школу, служил в Корее, после демобилизации поступил в Нью-Йоркский университет. Вскоре после окончания с расплывчатым дипломом неоперившегося юнца, не знающего, чем хочет заниматься, отправился в Европу. Но когда ступил на Ибицу, картина прояснилась. Край его мечтаний. Следующие пятнадцать лет провел там и мотался по Европе.

И, конечно, фазенда. На этом предмете он задержался, рассказал о проблемах с платежом, расписал ее многочисленные достоинства.

– Должно быть, чудесно так любить хоть что-то, – заметила Аврора.

– О, это не совсем любовь, – возразил Хоб и тут же подвергся жесткому нажиму с требованием объясниться. – Ну, я имел в виду, да, я люблю это место, но не потому, что оно так притягательно, а потому, что это дом, родина.

– Мы в чем-то похожи, – промолвила Аврора. – Вы избрали собственную родину. А я свою еще не нашла.

На этой высокой ноте они перешли на «ты» и обменялись адресами и номерами парижских телефонов. Потом было кино, потом завтрак, потом еще кино, потом тихий час, а потом объявили:

– Пожалуйста, пристегните ремни. Через десять минут самолет приземляется в аэропорту де Голля.

Глава 34

Они сонно проковыляли в аэропорт – было уже 22.34 по парижскому времени, – прошли через иммиграционную службу, затем таможенник махнул им, чтобы не задерживались. В просторном зале за таможней толпились встречающие, в том числе люди с табличками. Одна из них гласила: «Хоб Дракониан – Аврора Санчес». Они подошли к человеку с табличкой. На нем была шоферская фуражка, но вместо традиционного темно-синего костюма профессиональных водителей – бежевый. Чуть за двадцать, черные курчавые волосы, на щеках густая щетина, усы торчком. На щеке большая родинка, да вдобавок с верхней губой что-то не в порядке – похоже, скверно сшитая заячья губа. То ли араб, то ли уличный апаш откуда-то из южной Европы.

– А где мистер Розен? – спросила Аврора, озираясь.

– У себя в отеле.

– Почему он не приехал встретить нас? – не унималась Аврора.

– Про это я ничего не знаю. – В голосе шофера сквозил арабский акцент Магриба. – Они в агентстве просто велели мне вас забрать.