Богач, бедняк. Нищий, вор Шоу Ирвин

И вот они собрались за столом. Рудольф, смущенный виновник торжества, сидел очень прямо, как кадет Вест-Пойнта, в белой рубашке с галстуком; Гретхен в белой английской кружевной блузке с длинными рукавами выглядела воплощением целомудрия, блудница; Томас со своей обычной плутовской ухмылкой по случаю такого события тщательно умылся и причесался. Со Дня победы он поразительно изменился: приходил домой сразу после школы, все вечера сидел в своей комнате за домашними заданиями и даже, чего раньше никогда не бывало, помогал в булочной. У матери затеплилась робкая надежда, что, возможно, замолкшее в Европе оружие каким-то чудом превратит Джордахов в нормальную семью.

Представление Мэри Джордах о нормальной американской семье сформировалось в значительной мере на лекциях, которые читали сестры в приюте, а потом на основе рекламы в популярных журналах. В нормальной американской семье все были такие чистенькие, надушенные и бесконечно улыбались друг другу. Они осыпали друг друга подарками на Рождество, на день рождения, на юбилей свадьбы и на День матери. У них были старенькие родители, которые жили на ферме, и по крайней мере один автомобиль. Сыновья говорили отцу «сэр», а дочери играли на фортепьяно, рассказывали матери про своих ухажеров, и все полоскали рот листерином от дурного запаха. Они вместе завтракали и ужинали, а по воскресеньям обедали, ходили в церковь по своему выбору и ездили отдыхать к морю. Отец семейства каждый день отправлялся на работу в темном костюме и имел солидную страховку. Все это не было четко сформулировано в ее мозгу, но это был тот норматив, с которым она сравнивала обстоятельства собственной жизни. Она была одновременно застенчива и чванлива и потому не общалась с соседями и не знала жизни других семей в городе. До богатых ей было не дотянуться, а бедняки были недостойны даже ее презрения. По ее представлению, весьма смутному и хаотичному, она сама, ее муж, Томас и Гретхен не являлись настоящей семьей, от существования которой она получала бы удовольствие. Скорее это была группа людей, случайно отправившихся в совместное путешествие не по своему выбору, когда лучшее, на что можно было надеяться, – это свести к минимуму враждебные действия.

Рудольфа она, естественно, из этой группы исключала.

Аксель с довольным видом поставил на стол блюдо с гусем. Он готовил обед все утро, не разрешая жене появляться на кухне, но обходился без обычных в таких случаях оскорбительных замечаний о ее кулинарных способностях. Гуся он разрезал довольно грубо, но со знанием дела и положил всем по здоровенному куску. Первую тарелку он поставил перед женой, чем весьма ее удивил. Вытащив две бутылки калифорнийского рислинга, он торжественно наполнил бокалы.

– За моего сына Рудольфа в день его рождения, – хрипло провозгласил он. – Да оправдает он наши надежды, а когда поднимется на вершину – не забудет нас.

Все выпили с серьезными лицами, хотя мать заметила, как Томас поморщился. Возможно, просто вино показалось ему слишком кислым.

Джордах не стал уточнять, на какую вершину должен подняться его сын. В этом не было необходимости. Вершина – это место для избранных. Когда человек достигает вершины, он сразу это понимает – его приветствуют те, чьи «кадиллаки» подкатили туда несколько раньше.

Рудольф, отрезая маленькими кусочками, ел гуся. На его вкус он был жирноват. Он знал, что от жирной пищи у людей его возраста появляются прыщи. Капусту он тоже поклевывал умеренно – сегодня после обеда ему предстояло свидание с той девушкой, которая в День победы поцеловала его перед домом мисс Лено, и ему не хотелось, чтобы от него пахло капустой. И вино он только пригубил. Он давно решил, что никогда в жизни не позволит себе напиться, и был намерен всегда держать себя в руках – и тело, и разум. А еще он решил, что никогда не женится: пример родителей был веским доводом в пользу такого решения.

На следующий день после Победы он пошел на ту улицу, где жила поцеловавшая его девушка с золотистой косичкой, и стал прохаживаться перед ее домом. Как он и ожидал, через десять минут она вышла в джинсах и свитере и помахала ему. Она была приблизительно его возраста, с ясными голубыми глазами и открытой дружелюбной улыбкой человека, с которым никогда не случалось ничего плохого. Они прогулялись немного, и через полчаса Рудольфу уже казалось, будто они знакомы всю жизнь. Она только что переехала в Порт-Филип из Коннектикута. Ее звали Джули. Отец ее имел какое-то отношение к электрокомпании, а старший брат служил в армии во Франции. Поэтому-то она и поцеловала Рудольфа в тот день – от радости, что война кончилась и брат остался жив, что играют «Марсельезу». Так или иначе, Рудольф был рад, что она его поцеловала, хотя воспоминание о первом прикосновении чужих губ вызвало у него позже чувство неловкости.

Джули обожала музыку и любила петь; она считала, что Рудольф замечательно играет на трубе, и он даже пообещал взять ее в свой оркестр певицей, когда они в следующий раз будут выступать в клубе.

Джули сказала, что ей нравятся серьезные мальчики, а Рудольф, вне всякого сомнения, относился именно к таковым. Он уже рассказал Гретхен про Джули. Ему нравилось произносить ее имя: «Джули, Джули…» Гретхен лишь улыбнулась – она, по его мнению, держалась уж слишком по-взрослому, покровительственно. На день рождения она подарила ему изумительный синий пиджак из кашемира.

Рудольф знал, что мать огорчится, если он не отправится с ней днем прогуляться, но отец повел себя сегодня так неожиданно, того и гляди произойдет чудо, и он сам пойдет с ней погулять.

Рудольфу хотелось быть не менее уверенным, чем родители, в том, что он достигнет вершин. Он был умен, достаточно умен, чтобы понимать: ум сам по себе еще ничего не гарантирует. Для такого успеха, какого ждут от него отец и мать, нужно еще что-то – удача, происхождение, талант… А он пока еще не знал, удачлив ли он. Естественно, рассчитывать, что ему поможет происхождение, не приходилось. Он не знал и о том, есть ли у него какой-нибудь талант. Он умел распознавать талант в других и только еще нащупывал, какими способностями обладает сам. Ральф Стивенс, мальчик из его класса, с трудом учился по многим предметам на тройки, но был гением в математике и запросто решал сложные задачи на дифференциальное исчисление и по физике, тогда как его одноклассники еще только сражались с элементарной алгеброй. У Ральфа Стивенса был дар, определивший его дальнейшую жизнь. Он знал, каким путем пойдет, так как это был единственно возможный для него путь.

У Рудольфа же было много способностей, но не было определяющего таланта. Например, он неплохо играл на трубе, но не обольщался, признавая, что двое ребят из их оркестра играют лучше. Он оценивал свою игру, понимая, что она немногого стоит. И не станет лучше, сколько бы он ни старался. Он лучше всех в школе бегал на короткую дистанцию с препятствиями, но, пожалуй, учись он в хорошем колледже в большом городе, его могли бы и не принять в команду. Не то что Стэна О’Брайена, игравшего в футбольной команде. Правда, О’Брайен всецело зависел от благосклонности учителей, ставивших отметки, которые позволяли ему оставаться в команде. Зато на футбольном поле О’Брайен был одним из лучших игроков в штате. Он в секунду находил возможность прорыва и в нужное время появлялся в нужном месте, обладая тем особым нюхом великого спортсмена, какой не способен заменить самый острый ум. Даже колледжи в далекой Калифорнии предлагали стипендии Стэну О’Брайену, и если бы он не покалечился, то играл бы, наверное, во Всеамериканской команде и был бы обеспечен на всю жизнь. А вот сочинения Рудольф писал лучше Сэнди Хоупвуда, редактора их школьной газеты, который регулярно проваливался по остальным предметам, но стоило прочитать хотя бы одну статью Сэнди, как сразу становилось ясно – рано или поздно он обязательно станет настоящим писателем.

У Рудольфа был один талант – всем нравиться, всем быть ко двору. Он знал это, как и то, что именно поэтому его три года подряд выбирали старостой класса. Но он считал, что это еще не талант. Он заранее намечал, кому понравиться, стать приятным, сделать вид, что человек интересует его, брал на себя неблагодарные обязанности – устраивал в школе танцы или возглавлял отдел рекламы в школьном журнале. Нет, считал он, умение нравиться – это не настоящий талант, потому что у него нет близких друзей и вообще, если честно признаться, он не очень-то любит людей. Даже его обычай утром и вечером целовать мать, а по воскресеньям ходить с ней на прогулки тоже был продуман: он делал это, чтобы вызывать у нее чувство благодарности и поддерживать впечатление о себе как о заботливом, любящем сыне. На самом же деле воскресные прогулки тяготили, и он с трудом переносил, когда мать в ответ на его поцелуй нежно гладила щеку сына, хотя, конечно, он не подавал виду.

В нем жило два человека: о существовании одного знал только он, а другого видели все. Ему хотелось быть таким, каким он казался, но он сомневался, что это получится. Он знал, что мать, сестра и даже некоторые посторонние люди, включая учителей, считают его красивым, но сам он не был в этом уверен. Ему казалось, что кожа у него чересчур смуглая, нос слишком длинный, скулы плоские, глаза недостаточно большие и излишне светлые для оливкового цвета кожи, а волосы тускло черные, как у простолюдина. Он регулярно просматривал фотографии в газетах и журналах, чтобы знать, как одеваются ребята из хороших школ, а также студенты колледжей, таких как Гарвард и Принстон. Пытался им подражать, конечно, насколько позволял бюджет.

У него были обшарпанные туфли из оленьей кожи на резиновом ходу – правда, теперь у него появился пиджак с металлическими пуговицами, но он понимал: пригласи его на вечеринку студенты-первокурсники, сразу станет ясно, что он просто провинциал, корчащий из себя бог знает кого.

С девушками он был застенчив и еще ни разу не влюблялся, если, конечно, не считать глупой истории с мисс Лено. Он делал вид, будто девушки его не интересуют: у него, мол, есть дела поважнее, чем вся эта детская ерунда вроде свиданий, флирта и поцелуев. В действительности же он просто боялся: вдруг какая-нибудь из них догадается, что, несмотря на все его высокомерие и светские манеры, он просто неопытный и смешной мальчишка.

В какой-то степени он завидовал брату. Томас жил, как ему хотелось, не считаясь ни с чьим мнением. У него был настоящий талант – жестокость. Его боялись и ненавидели, и, уж конечно, никто не любил, зато его не мучили сомнения, какой надеть галстук или как отвечать на уроке английского языка. Он был цельной натурой и уж если что-либо делал, то предварительно не занимался мучительным самокопанием, взвешивая каждый шаг.

Что же до сестры – она красавица, гораздо красивее многих кинозвезд, которых он видел на экране, и это дар, которого вполне может хватить надолго.

– Гусь замечательный, пап, – сказал Рудольф, зная, что отец ждет от него комплимента. – Удался на славу. – И хотя он съел уже больше, чем хотел, все же протянул тарелку за добавкой, постаравшись не сморщиться при виде следующего огромного куска, который положил ему отец.

Гретхен ела молча. «Когда сказать им, как выбрать самый подходящий момент?» – думала она. В пятницу ее вызвал к себе начальник отдела мистер Хатченс и после небольшой вступительной речи о том, какой она хороший и добросовестный работник, сообщил, что получил приказ уволить ее и еще одну девушку. Он сказал, что ходил к управляющему и протестовал, но, к сожалению, это ничего не дало. Управляющий сказал, что в связи с окончанием войны в Европе сокращаются правительственные контракты. В производстве ожидается спад, и они вынуждены экономить на штатах. Гретхен и та, другая, девушка были приняты на работу последними и, естественно, первыми подлежали увольнению. Мистер Хатченс очень волновался, говоря ей все это. Даже достал платок и несколько раз трубно высморкался, как бы доказывая, что он тут ни при чем. Три десятилетия работы с бумагами оставили на мистере Хатченсе свой след – он сам стал похож на бумагу, словно оплаченная квитанция, пролежавшая много лет на всякий случай, пожелтевшая, истрепавшаяся по краям. Волнение, звучавшее в его голосе, казалось таким же несовместимым с ним, как если бы слезы выступили на картотеке.

Гретхен пришлось утешать мистера Хатченса. Она сказала ему, что и не собиралась всю жизнь работать на заводе Бойлена и понимает, почему ее увольняют в первую очередь. Но она не сказала мистеру Хатченсу об истинной причине увольнения и чувствовала себя виноватой перед другой девушкой, которую принесли в жертву, чтобы замаскировать этот акт мести Тедди Бойлена.

Она еще не придумала, что будет делать, и намеревалась сказать об увольнении отцу, когда спланирует дальнейшую жизнь. Однако сегодня отец впервые вел себя как человек и, может быть, по окончании ужина, радуясь успехам одного ребенка, проявит снисхождение и к другому своему дитяти. «Значит, скажу за десертом», – решила Гретхен.

Ко дню рождения сына Джордах испек и торт. На сахарной глазури горело восемнадцать свечей – семнадцать и еще одна, чтобы Рудольф продолжал расти. Когда Аксель внес торт в комнату и все запели «С днем рождения, дорогой Рудольф», в дверь позвонили. Пение прервалось на полуслове. Звонок в доме Джордахов почти никогда не звенел. Никто не приходил к ним в гости, а почтальон опускал почту в прорезь в дверях.

– Кто это, черт побери?! – недовольно проворчал Джордах. Он враждебно реагировал на любые неожиданности, словно за ними обязательно крылись неприятности.

– Пойду посмотрю, – сказала Гретхен, уверенная, что внизу у двери стоит Бойлен, а за ним припаркованный «бьюик». От него всего можно ожидать.

Она побежала вниз по лестнице, а Рудольф тем временем задул свечи. Гретхен была рада, что принарядилась ради Рудольфа и уложила утром волосы. Пусть Тедди Бойлен погорюет о той, которую он больше никогда не получит.

Открыв дверь, она увидела двух мужчин. Она знала обоих. Мистер Тинкер работал на заводе Бойлена, а его брата-священника, краснолицего толстяка, похожего на портового грузчика, по ошибке выбравшего не ту профессию, знал весь город.

– Добрый день, мисс Джордах, – сказал Тинкер, снимая шляпу. Голос у него был плаксивый, а лицо с обвислыми щеками так вытянулось от огорчения, что можно было подумать, будто он обнаружил в бухгалтерских книгах страшную ошибку.

– Здравствуйте, мистер Тинкер. Здравствуйте, святой отец, – поздоровалась Гретхен.

– Надеюсь, мы вам не помешали? – Голос Тинкера звучал торжественно и громогласно, солиднее, чем голос его посвященного в духовный сан брата. – Нам необходимо поговорить с вашим отцом по очень важному делу. Он дома?

– Да, проходите… – сказала Гретхен. – Мы, правда, сейчас ужинаем, но…

– Не будете ли вы так добры попросить его спуститься, дитя мое? – обратился к ней священник. Он производил впечатление человека, внушающего доверие женщинам. – У нас крайне важное к нему дело.

– Я сейчас его позову, – сказала Гретхен.

Мужчины вошли в темную прихожую и быстро закрыли за собой дверь, словно боялись, что их увидят с улицы. Гретхен зажгла свет. Как-то нехорошо оставлять двух мужчин в темноте. Она побежала вверх по лестнице, чувствуя, что братья Тинкер смотрят на ее ноги.

Рудольф разрезал торт, когда она вошла в общую комнату. Все вопросительно взглянули на нее.

– Кого там черт принес? – спросил Джордах.

– Это мистер Тинкер и его брат-священник. Они хотят с тобой поговорить, папа.

– Ну и почему же ты не предложила им подняться?

Рудольф подал отцу кусок торта на тарелке, и тот откусил большой кусок.

– Они не захотели. Сказали, что им надо поговорить с тобой о чем-то очень важном с глазу на глаз.

Томас втянул в себя воздух, словно у него между зубами застрял кусочек пищи.

– Только священника нам не хватало, – раздраженно сказал Джордах, отодвигаясь от стола. – Эти сволочи даже в воскресенье не могут оставить человека в покое.

Но все же он встал и вышел из комнаты. Они слышали, как он, прихрамывая, тяжелыми шагами спускается с лестницы.

– Ну, джентльмены, – не здороваясь, обратился он к мужчинам, стоявшим в прихожей, тускло освещенной сорокасвечовой лампочкой, – какое это у вас такое срочное дело, что вам обязательно надо оторвать рабочего человека от воскресной трапезы?

– Мистер Джордах, – сказал Тинкер, – могли бы мы поговорить с глазу на глаз?

– А чем здесь плохо? – ответил Джордах, стоя на ступеньке и жуя торт. В коридоре пахло жареным гусем.

Тинкер взглянул наверх:

– Мне бы не хотелось, чтобы нас слышали.

– Насколько мне известно, у нас с вами нет никаких секретов – пусть слушает хоть весь этот чертов город. Я вам денег не должен, вы мне – тоже.

Тем не менее он открыл дверь на улицу и провел мистера Тинкера и его брата за собой в булочную – витрина ее была затянута парусиновой шторой по поводу воскресенья.

А наверху Мэри Джордах ждала, когда закипит кофе. Рудольф то и дело поглядывал на часы, боясь опоздать на свидание с Джули. Томас, откинувшись на спинку стула, мурлыкал себе под нос что-то невразумительное и отбивал раздражающий ритм вилкой по стакану.

– Перестань, пожалуйста, – попросила мать. – У меня от твоего стука голова разболелась.

– Извини, – сказал Томас, – к следующему своему концерту я научусь играть на трубе.

«Хоть бы раз ответил вежливо», – подумала Мэри, а вслух настороженно сказала:

– Что они там внизу застряли? В кои-то веки у нас нормальный семейный обед. – Она укоризненно посмотрела на Гретхен. – Ты ведь работаешь вместе с мистером Тинкером. Что-нибудь натворила?

– Может, они обнаружили, что я украла кирпич, – сказала Гретхен.

– В этом доме даже один день не могут вести себя вежливо, – проговорила мать и с видом мученицы пошла на кухню за кофе.

На лестнице послышались шаги Джордаха. И он вошел в комнату. Лицо его ничего не выражало.

– Том, спустись вниз, – сказал он.

– Не о чем мне разговаривать с Тинкерами, – сказал Томас.

– Зато им есть о чем с тобой поговорить.

Джордах повернулся, вышел из комнаты и спустился вниз. Томас передернул плечами. Он пощелкал пальцами, как делал обычно перед дракой, и пошел следом за отцом.

– Ты не знаешь, в чем там дело? – сердито нахмурив брови, спросила мать Рудольфа.

– Какая-то неприятность, – мрачно ответил он. Рудольф понимал, что теперь уж точно опоздает на свидание с Джули.

Тинкеры – один в синем костюме, другой в черной лоснящейся сутане – выглядели в булочной двумя воронами-стервятниками на фоне пустых полок и серого мраморного прилавка. Томас вошел, и Джордах закрыл за ним дверь.

«Придется мне его прикончить», – подумал Томас.

– Добрый день, мистер Тинкер. Добрый день, святой отец, – с открытой мальчишеской улыбкой поздоровался Томас.

– Добрый день, сын мой, – многозначительно произнес священник.

– Скажите ему то, что вы сказали мне, – потребовал Джордах.

– Сын мой, – повернулся к Тому священник, – нам все известно. Клод во всем признался своему дяде и поступил совершенно правильно. Признание ведет к раскаянию, а раскаяние – к прощению…

– Оставьте всю эту ерунду для воскресной школы, – оборвал его Джордах. Он стоял, прислонясь спиной к двери, точно боялся, как бы кто из них не убежал.

Том слушал молча. На губах его играла улыбка, как перед дракой.

– Это же позор, – сказал священник, – зажечь крест в день, посвященный памяти наших доблестных воинов, погибших в бою. В день, когда в моей церкви служили заупокойную мессу. Притом через какие испытания, через какую нетерпимость мы, католики, прошли в этой стране, какие предпринимали усилия, чтобы наши соотечественники приняли нас. И надо же, чтобы такое сотворили два мальчика-католика. – Он сокрушенно покачал головой.

– Он не католик, – сказал Джордах.

– И отец его, и мать родились в лоне нашей церкви, – возразил священник. – Я навел справки.

– Говори, это ты сделал? – обратился к сыну Аксель.

– Я, – ответил Том. «Ну попадись мне только эта трусливая сволочь Клод», – подумал он.

– Ты представляешь себе, сын мой, – продолжал священник, – что будет с твоей семьей и семьей Клода, если станет известно, кто поджег крест в такой день?

– Нас выдворят из города, вот что будет! – возбужденно вмешался мистер Тинкер. – Твой отец не сможет даже бесплатно сбыть и буханки хлеба. В городе помнят, что вы иностранцы. Немцы!

– Ну, началось, – сказал Джордах. – Звездно-полосатый флаг – самый лучший!..

– Факты есть факты, – заметил мистер Тинкер, – и от них никуда не денешься. Больше того, если Бойлен узнает, кто поджег его оранжерею, он всех засудит. Наймет ловкого адвоката, и тот докажет, что эта старая оранжерея была самой ценной недвижимой собственностью отсюда до Нью-Йорка! – Он потряс кулаком перед носом Томаса. – У твоего отца и двух пенни в кармане не останется. Вам с Клодом что, вы несовершеннолетние. Это мы с твоим отцом будем расплачиваться за все! Сбережения всей нашей жизни…

Томас видел, как отец судорожно сжимает кулаки, точно хочет схватить его за горло и задушить.

– Успокойся, Джон, – сказал священник Тинкеру. – Зачем расстраивать мальчика еще больше? Будем надеяться, что его здравый смысл спасет нас всех. – И, повернувшись к Тому, добавил: – Не стану тебя спрашивать, какой нечистый тебя попутал подбить нашего Клода на это богомерзкое дело…

– Он сказал, что это я придумал? – удивился Том.

– Такому мальчику, как Клод, – ответил священник, – воспитанному в христианской семье, каждое воскресенье ходившему в церковь, никогда бы и в голову не пришла столь отвратительная затея.

– Ладно, – буркнул Томас. Черт возьми, он еще доберется до Клода.

– К счастью, – продолжал священник, – когда в тот ужасный вечер он пришел с покалеченной рукой к своему дяде, доктору Роберту Тинкеру, в доме никого не было. Доктор Тинкер оказал мальчику необходимую медицинскую помощь и заставил рассказать, как все случилось, а потом отвез его домой на своей машине. Хвала Всевышнему, их никто не видел. Но у Клода очень сильные ожоги, и ему придется ходить с повязкой по крайней мере недели три. Дома ему все это время, естественно, не отсидеться: горничная может что-то заподозрить, его может увидеть посыльный или зайдет навестить сердобольный школьный товарищ…

– О господи, Энтони, перестань читать проповедь, – прервал брата мистер Тинкер. Его побледневшее лицо дергалось, а глаза покраснели. Он шагнул к Томасу. – Вчера вечером мы отвезли этого мерзавца в Нью-Йорк, а сегодня утром посадили на калифорнийский самолет. В Сан-Франциско живет его тетя. Он побудет у нее, пока не поправится, а потом отправится в военное училище и, по мне, пускай хоть до самой смерти не появляется в Порт-Филипе. Твоему отцу, если у него есть голова на плечах, тоже следует немедленно отправить тебя из города. И как можно дальше, где никто тебя не знает и не будет задавать никаких вопросов.

– Пусть это вас не беспокоит, – сказал Джордах. – Сегодня к вечеру его здесь уже не будет.

– Да уж, постарайтесь его убрать, не то… – произнес Тинкер.

– Все ясно. – Джордах открыл дверь. – А теперь проваливайте отсюда. Вы мне оба порядком надоели.

– Пошли уж, Джон, – сказал священник. – Я уверен, мистер Джордах поступит как надо.

Но Тинкер не мог уйти, не сказав последнего слова.

– Слишком легко вы отделываетесь, – сказал он. – Вы все. – И вышел из булочной.

– Да простит тебя Бог, сын мой, – сказал священник и вышел вслед за братом.

Джордах захлопнул за ними дверь и обернулся к Томасу:

– Достукался, подлец? Ну подожди, я научу тебя уму-разуму.

Прихрамывая, он подошел к сыну и замахнулся кулаком. Удар пришелся Томасу по макушке. Он пошатнулся, но тут же инстинктивно сделал выпад и правой рукой молниеносно нанес отцу сильнейший удар в висок. Аксель покачнулся, выставил вперед руки, но не упал. Он с изумлением смотрел на сына, голубые глаза которого горели лютой ненавистью. Затем Томас улыбнулся и опустил руки.

– Ну давай, бей, – презрительно сказал Томас. – Сыночек больше не ударит своего храброго папочку.

Джордах размахнулся и ударил его еще раз. Левая щека у Томаса вздулась и побагровела, но он продолжал улыбаться.

Аксель уронил руки. Этот удар был символическим, и только. «Бессмысленно, – подумал он как в тумане. – Ох, сыновья…»

– Ладно, – сказал он. – Кончено. Рудольф посадит тебя на автобус в Графтон. Оттуда ты первым же поездом отправишься в Олбани. Там ты пересядешь и поедешь в Огайо к моему брату. Я позвоню ему, и он будет тебя ждать. Поедешь без вещей. Я не хочу, чтобы тебя видели с чемоданом.

Они вышли из булочной. Томас заморгал, ослепленный солнцем.

– Подожди здесь. Я скажу Рудольфу, чтобы он спустился. У меня нет ни малейшего желания устраивать тебе прощание с матерью. – Джордах запер дверь булочной и проковылял в дом.

Только когда отец ушел, Томас осторожно ощупал распухшую челюсть.

Через десять минут Аксель вернулся вместе с Рудольфом, который нес зеленоватый в полоску пиджак от единственного костюма Томаса, купленного два года назад. Костюм был ему уже мал. Томас не мог в нем свободно двигаться, а руки торчали из коротких рукавов.

Рудольф с изумлением взглянул на вздувшуюся щеку брата. У отца был больной вид, смуглое лицо приобрело тускло-зеленый оттенок, веки припухли. И это всего лишь после одного удара, подумал Томас.

– Рудольф знает, что надо делать, – сказал Аксель. – Я дал ему денег. Он купит тебе билет до Кливленда. Вот адрес твоего дяди. – Он протянул Томасу клочок бумаги.

«Я перешел в другую категорию, рангом выше, – подумал Томас. – У меня теперь на случай беды есть дядя. Зовите меня Тинкер».

– А теперь уходи, – сказал Джордах. – И держи язык за зубами.

Мальчики вышли из дома. Джордах смотрел им вслед, чувствуя, как пульсирует висок, куда ударил Томас, и видя все точно в тумане. Его сыновья шагали расплывающимися пятнами по залитой солнцем пустой трущобной улице, один – повыше и постройнее, в хороших серых фланелевых брюках и синем пиджаке, другой – почти такой же высокий, но шире в плечах – казался еще совсем мальчишкой в слишком тесном для него пиджаке. Когда сыновья исчезли за углом, Джордах повернулся и пошел в противоположном направлении – к реке. Этот день он должен провести в одиночестве. Брату он позвонит позже. Его брат и жена – полнейшие недотепы, они без звука примут рождественскую открытку, единственное свидетельство того, что двое мужчин, родившихся давно и в одном и том же доме в Кельне, а ныне живущие в разных частях Америки, в самом деле братья. Джордах так и слышал, как брат говорит своей толстухе жене с неистребимым немецким акцентом: «Ну что тут можно поделать? Кровь – она ведь гуще воды».

– Что произошло, черт возьми? – спросил Рудольф, как только они завернули за угол.

– Ничего, – сказал Томас.

– Он тебя ударил. Ты бы видел, на кого ты сейчас похож.

– Да, это был потрясающий удар, – с издевкой заметил Томас. – Он у нас первый претендент на титул чемпиона.

– Когда он поднялся наверх, у него был совсем больной вид.

– Я разочек ему врезал. – Томас ухмыльнулся, вспоминая недавнее происшествие.

– Ты ударил его?

– А почему бы и нет? Для чего вообще существуют отцы?

– Господи! И после этого ты еще жив?

– Как видишь, – сказал Томас.

– Теперь понятно, почему он хочет от тебя отделаться, – покачал головой Рудольф. Он был зол на брата: из-за него сорвалось свидание с Джули. Ему хотелось пройти мимо ее дома – потребовалось бы сделать совсем небольшой крюк, но отец сказал, что Томас должен немедленно покинуть город и так, чтобы никто об этом не знал. – Что все-таки с тобой случилось?

– Ничего, просто я нормальный американский мальчишка с горячей кровью и пылким воображением, – сказал Томас.

– Нет, видно, ты действительно устроил заваруху, если уж отец раскошелился на пятьдесят долларов. Раз он достал из кармана пятьдесят зелененьких, значит, произошло нечто грандиозное.

– Я попался на шпионаже в пользу японцев, – спокойно произнес Томас.

– Ну ты даешь!

Дальше, до самой автобусной остановки, они шли молча. Когда они приехали в Графтон, Рудольф пошел на вокзал за билетом, а Томас сел на скамейку в тени в небольшом саду напротив. Очередной поезд в Олбани отправлялся через четверть часа, и Рудольф купил билет у сухонького кассира с зеленым козырьком над глазами. Он не купил билет до Кливленда с пересадкой. Отец предупредил, что никто не должен знать, куда отправляется Томас, поэтому билет надо брать только до Олбани, а там он купит себе билет сам.

Получая в кассе сдачу, Рудольф подумал, не взять ли билет и себе, но в противоположную сторону, до Нью-Йорка. Почему Томас должен первым уехать из дому? Но, конечно, себе билета в Нью-Йорк Рудольф не купил. Он вышел из вокзала и пошел мимо машин-такси 1939 года, где за рулем в ожидании очередного поезда дремали шоферы. Томас сидел на скамейке под деревом, широко расставив ноги. Выглядел он совершенно спокойным, словно ничего особенного с ним не произошло. Рудольф огляделся вокруг и, убедившись, что на них никто не смотрит, протянул брату билет. Тот небрежно взглянул на него.

– Спрячь, спрячь его, – быстро сказал Рудольф. – Вот тебе сдача – сорок два доллара пятьдесят центов. Насколько я понимаю, у тебя еще порядком останется после того, как ты купишь билет в Олбани.

Томас, не считая, сунул деньги в карман.

– У старика, наверное, кровь почернела, когда он доставал их из своего тайника. Ты, случаем, не видел, где он их прячет?

– Нет.

– Жаль. А то я мог бы как-нибудь темной ночкой вернуться и его грабануть. Впрочем, если бы ты и знал, все равно бы не сказал. Не такой человек мой братец Рудольф!

Неподалеку от них остановилась маленькая двухместная машина. Из нее вышли девушка в голубом платье и высокий загорелый, словно только что вернувшийся из пустыни, лейтенант военно-воздушных сил. Они поднялись на платформу, остановились в тени кафельного навеса и поцеловались. У лейтенанта были медали и эмблема летчика на эйзенхауэровке, в руках была плотно упакованная сумка. Глядя на него, Рудольфу почудилось, что он слышит в небе гул тысячи моторов. И снова он пожалел, что поздно родился и не участвовал в войне.

– Поцелуй меня, дорогая, я бомбил Токио! – выкрикнул Том.

– Чего ради ты паясничаешь?

– Послушай, ты уже с кем-нибудь переспал? – поинтересовался Томас.

В словах брата Рудольф услышал эхо вопроса, заданного отцом в тот день, когда он ударил мисс Лено, и это возмутило его.

– А тебе какое дело?

– Никакого, – пожал плечами брат, провожая глазами пару, исчезнувшую в здании вокзала. – Просто я подумал, что, раз уж уезжаю надолго, может, нам не мешает поговорить по душам.

– Ну, если это тебя так интересует, нет, – натянуто ответил Рудольф.

– Я так и знал, – сказал Том. – На Маккинли-стрит есть одно заведение. Называется «У Алисы». Там можно взять за пять долларов приличную девчонку. Скажешь, тебя брат прислал.

– Я о себе как-нибудь сам позабочусь, – сказал Рудольф. Он был на год старше Томаса, но тот держался так, что Рудольф чувствовал себя рядом с ним просто ребенком.

– А вот наша любимая сестрица занимается этим регулярно, – сказал Томас. – Ты это знаешь?

– Ее дело. – Но Рудольф был потрясен: Гретхен… такая чистая, аккуратная, вежливая. Он не мог представить ее себе потной от секса.

– Хочешь знать – с кем? – продолжал Томас.

– Нет.

– С Теодором Бойленом, – сказал Том. – Как тебе нравится такой класс?

– Откуда ты знаешь? – Рудольф был уверен, что Том лжет.

– Я стоял у его дома и видел в окно, как он вошел в гостиную совсем голый, налил виски в два стакана и крикнул наверх, в спальню: «Гретхен, ты спустишься вниз или тебе принести виски наверх?» – Томас осклабился, подражая голосу Бойлена.

– И она спустилась? – Рудольфу не хотелось слушать дальше.

– Нет. Ей, видно, было слишком хорошо там, где она находилась.

– Значит, ты не видел ее, – встал на защиту сестры Рудольф. – Может, это была и не она.

– Сколько Гретхен ты знаешь в Порт-Филипе? – спросил Томас. – Кроме того, Клод Тинкер видел, как они ехали вдвоем на «бьюике» к Бойлену домой. Она встречается с ним у магазина Бернстайна, когда ей полагается ухаживать за ранеными в госпитале. Правда, может, Бойлена тоже ранило. Во время испано-американской войны.

– Боже мой, – прошептал Рудольф. – С таким страшилищем, да еще и стариком. – Будь это кто-то вроде молодого лейтенанта, только что вошедшего в вокзал, она продолжала бы оставаться его сестрой.

– Наверное, она что-то в этом находит, – беззаботно сказал Томас. – Попробуй спроси ее.

– Ты говорил ей, что знаешь?

– Очень надо! Пусть себе получает удовольствие! Мне-то что? Я подсматривал только смеха ради. Она для меня пустое место. Тра-ля-ля, тра-ля-ля… Откуда берутся дети, мамочка?

Рудольф с недоумением смотрел на брата: откуда в нем так рано могла созреть ненависть?

– Будь мы итальяшками или кем-нибудь еще, – сказал Том, – ну, к примеру, южными джентльменами, мы поднялись бы на этот холм и отомстили бы за поруганную честь семьи. Отрезали бы ему яйца, или пристрелили, или еще что-нибудь сделали. У меня в этом году не получится – я занят, а ты, если хочешь, валяй, разрешаю.

– Может, я удивлю тебя, – сказал Рудольф. – Может, я что-то и сделаю.

– Посмотрим, – сказал Томас. – Кстати, к твоему сведению, я уже кое-что сделал.

– Что?

Том посмотрел на Рудольфа, прикидывая, сказать или нет.

– Спроси отца, он знает. – И поднялся с земли. – Ну, мне, пожалуй, пора. Поезд вот-вот придет.

Они вышли на платформу. Лейтенант с девушкой продолжали целоваться. «Он ведь может больше не вернуться, это может оказаться их последним поцелуем, – подумал Рудольф, – на Тихом океане все еще идут бои, еще не покончено с японцами». Девушка плакала, целуя лейтенанта, а он успокоительно похлопывал ее по спине. «Будет ли когда-нибудь девушка плакать на вокзальной платформе, прощаясь со мной?» – подумал Рудольф.

Поезд подошел в облаках пыли. Том вскочил на подножку.

– Послушай, – сказал Рудольф, – если тебе надо будет что-нибудь взять из дома, напиши. Я найду способ переслать.

– Мне отсюда ничего не надо, – отрезал Томас. Его бунт был окончательным и бескомпромиссным. По-детски круглое лицо сияло радостью, точно он ехал в цирк.

– Ну что ж, в таком случае желаю удачи, – неловко сказал Рудольф. Как бы там ни было, он все же его брат, и бог знает, когда они теперь увидятся.

– Кстати, я тебя поздравляю – теперь кровать в полном твоем распоряжении. Тебе больше не придется мириться с тем, что от меня несет, как от лесной зверюги. Смотри не забывай надевать на ночь пижамку.

Он повернулся и не оглядываясь прошел в вагон. Поезд тронулся, и Рудольф увидел лейтенанта у открытого окна – он махал девушке, а та бежала по платформе.

Поезд набрал скорость, и девушка перестала бежать за ним. Она почувствовала на себе взгляд Рудольфа, и лицо ее стало замкнутым, уже не вызывая ни сочувствия, ни любви. Она повернулась и заспешила прочь – ветер играл подолом ее платья. Жена воина…

А Рудольф вернулся в привокзальный сад, сел на скамейку и стал ждать автобус в Порт-Филип.

Ну и день рождения!

Гретхен упаковывала чемодан. Старый потрепанный фибровый чемодан, в котором ее мать, приехав невестой в Порт-Филип, привезла свое приданое. Гретхен еще ни разу не ночевала вне дома, поэтому у нее не было своего чемодана. Она приняла свое решение, когда отец вернулся наверх после разговора с Томасом и Тинкерами и объявил, что Томас уезжает надолго. Гретхен слазила на маленький чердачок, где Джордахи держали ненужные вещи. Она быстро отыскала чемодан и отнесла к себе в комнату. Мать видела, как она шла с чемоданом, и, наверное, догадалась, что это означает, но ничего не сказала. Мать уже несколько недель не разговаривала с ней – с той ночи, когда Гретхен явилась домой на заре после поездки с Бойленом в Нью-Йорк, – будто ей грозило заразиться развратом уже от разговора с Гретхен.

Напряженная атмосфера, воцарившаяся в доме и предвещавшая скандал, странное выражение в глазах отца, когда он вошел в общую комнату и приказал Рудольфу идти с ним, – все подтолкнуло Гретхен к действию. Другого такого воскресенья, может, и не будет. Если уж уезжать, то лучше всего сегодня.

Она тщательно отбирала нужные вещи. Чемодан был недостаточно большой: она не могла взять с собой все, что хотела, поэтому то клала в него вещи, то снова их вынимала, заменяя другими. Она торопилась уйти до возвращения отца, хотя была готова к встрече с ним и знала, что сказать ему: ее уволили, и она едет в Нью-Йорк искать работу. Впрочем, сегодня его, пожалуй, можно не опасаться. Когда он уходил с Рудольфом, у него был такой покорный, растерянный вид.

Ей пришлось перелистать почти все книги, прежде чем она нашла конверт с деньгами. Что за дурацкую игру затеяла с ней мать?! Когда-нибудь уж точно загремит в сумасшедший дом. Гретхен надеялась, что постепенно приучит себя жалеть ее.

Она жалела, что уезжает, не простившись с Рудольфом, но уже темнело, а ей не хотелось приезжать в Нью-Йорк после полуночи. Гретхен понятия не имела, куда она там денется. Где-то наверняка есть общежитие Ассоциации молодых христианок. Девушки проводят свою первую ночь в Нью-Йорке и в худших местах.

Гретхен без всяких эмоций окинула взглядом свою опустевшую комнату. Она с полнейшим безразличием прощалась со своей спальней. Взяла конверт, из которого вынула деньги, и положила его на середину своей кровати.

Затем вынесла чемодан в коридор. Она увидела мать, которая сидела в комнате за столом и курила. На столе уже не один час стояла грязная посуда с остатками обеда – остов гуся, холодная капуста, клецки в застывшем жире, – валялись грязные салфетки. А мать сидела, уставившись в стену, и курила.

– Мам, я собрала вещи и уезжаю, – сказала Гретхен.

Мэри медленно повернула голову, взглянула на нее тусклыми глазами и глухо сказала:

– Поезжай к своему греховоднику. – Ее словарь оскорблений был довольно архаичен. Она выпила все оставшееся вино и была пьяна. Гретхен впервые видела мать пьяной, и ей стало смешно.

– Ни к кому я не уезжаю. Меня уволили, и я еду в Нью-Йорк искать работу. Когда устроюсь, напишу.

– Блудница, – сказала мать.

Гретхен поморщилась – кто в тысяча девятьсот сорок пятом году еще помнит такие слова, как «блудница»? Это делало ее отъезд малозначительным, комичным. Она все же заставила себя поцеловать мать в щеку. Кожа у матери была дряблая, серая.

– Фальшивые поцелуи, – сказала мать, тупо глядя перед собой. – Кинжал в букете.

Боже, какие книги она читала в молодости?

Мать усталым жестом, но таким же, как и в свои двадцать лет, отбросила рукой прядь волос со лба. Гретхен вдруг пришло в голову, что мать такой и родилась – усталой и измученной, и потому многое надо ей прощать. Она чуть помедлила, пытаясь отыскать в себе хоть каплю симпатии к этой пьяной женщине, сидевшей в клубах табачного дыма за неубранным столом.

– Гусь! – презрительно сказала мать. – Кто нынче ест гусей?

Гретхен безнадежно покачала головой, вышла в коридор, взяла чемодан и стала спускаться по лестнице. Внизу она отперла входную дверь и вытащила чемодан на улицу. Солнце садилось, и на улице лежали фиолетовые и темно-синие тени. Она подняла чемодан, и тут бледным, лимонно-желтым светом вспыхнули фонари – преждевременно и бесполезно.

На улице Гретхен увидела спешившего домой Рудольфа. Он был один. Она поставила чемодан, решив подождать его. И, глядя на брата, подумала, как хорошо сидит на нем ее подарок – пиджак, он выглядит в нем таким подтянутым – не жалко истраченных денег.

А Рудольф, заметив сестру, ускорил шаг.

– А ты куда? – спросил он, поравнявшись с ней.

– В Нью-Йорк, – беспечно ответила Гретхен. – Поехали вместе?

– Хотел бы, да не могу, – сказал он.