Богач, бедняк. Нищий, вор Шоу Ирвин

Победа! Было бы как-то унизительно, если бы мистер Хорнберг оказался тоже его вассалом. Хоть он и Бойлен, а не все ему подвластно.

– Вы тоже музыкантша, Джули? – спросил Бойлен.

– Нет, – к удивлению Рудольфа, сказала она. Джули явно не желала раскрываться перед Бойленом. Но он, казалось, этого не замечал.

– Вы очень милы, Джули, – сказал он, посмотрев на девушку. – Глядя на вас, я радуюсь, что хотя бы еще не слишком стар, чтобы целоваться.

Старый грязный бабник, подумал Рудольф, нервно сжимая футляр с трубой. Ему хотелось попросить Бойлена остановить машину, но пешком они с Джули доберутся до города не раньше четырех часов утра. Он с горечью отметил про себя, что практичен даже тогда, когда дело касается его чести.

– Э-э… Рудольф… Тебя ведь зовут Рудольф, верно? – повернулся к нему Бойлен.

– Да. – У его сестрицы вода во рту не удержится!

– Ты собираешься стать профессиональным трубачом? – Бойлен задал этот вопрос тоном доброжелательного пожилого наставника.

– Нет. Я для этого не настолько хорошо играю.

– Что ж, разумно, – согласился Бойлен. – У музыкантов собачья жизнь. К тому же приходится якшаться со всякими подонками.

– Ну, в этом я не уверен, – возразил Рудольф. Он не мог допустить, чтобы Бойлену все сходило с рук. – Не думаю, что такие люди, как Бенни Гудмен, Пол Уайтмен и Луи Армстронг, – подонки.

– Кто знает?

– Они артисты, – сухо сказала Джули.

– Одно другому не мешает, детка, – тихо рассмеялся Бойлен и снова обратился к Рудольфу: – Какие же у тебя планы?

– На сегодня? – Рудольф понимал, что Бойлен имел в виду карьеру, но он не собирался рассказывать Бойлену о себе. Ему почему-то казалось, что когда-нибудь все это может быть использовано против него.

– Сегодня, я надеюсь, ты отправишься домой и хорошенько выспишься – ты это заслужил после такой тяжелой работы целый вечер, – сказал Бойлен.

Рудольфа покоробила изысканность речи Бойлена. Метод обманщика. Языковая западня.

– Нет, – продолжал Бойлен, – я имел в виду твою карьеру.

– Пока не знаю. Вначале надо поступить в колледж.

– Вот как? Ты собираешься в колледж? – В голосе Бойлена послышалось удивление. Снисходительное удивление.

– А почему он не может поступить в колледж? – запальчиво спросила Джули. – Он круглый отличник, и недавно его приняли в Аристу.

– Правда? Прошу простить мое невежество, но что такое Ариста?

– Это почетное школьное научное общество, – быстро ответил Рудольф, пытаясь вызволить Джули из неловкой ситуации: ему не хотелось, чтобы его защищали так по-детски. – В общем-то, ничего особенного. Туда принимают практически всякого, кто умеет читать и писать…

– Ты великолепно знаешь, что это не так, – возмутилась Джули. – Члены Аристы – самые способные ученики в школе. Если бы меня приняли в Аристу, я бы не стала так прибедняться.

«Прибедняться», – подумал Рудольф: должно быть, она гуляла в Коннектикуте с южанином. И в нем зародился червь сомнения.

– Я уверен, это большая честь, Джули, – успокоительно произнес Бойлен.

– Конечно. – Она была девчонка упрямая.

– Он просто скромничает, – сказал Бойлен. – Обычное мужское кокетство.

Атмосфера в машине изменилась: сидевшая между Бойленом и Рудольфом Джули была зла на обоих. Бойлен вытянул руку и включил радио. Голос радиорепортера полетел к ним из ночи, передавая новости. Где-то произошло землетрясение. Они слишком поздно включились и не услышали, где именно. Сотни людей погибли, сотни остались без крова, звучало в свистящей тьме, где царило радио.

– Вы считаете, – сказала Джули, – раз война кончилась, Бог может немного отдохнуть?

Бойлен с удивлением посмотрел на нее и выключил радио.

– Бог никогда не отдыхает, – сказал он.

«Старый враль, – подумал Рудольф. – Еще смеет говорить о Боге. После того, что вытворял».

– И в какой же колледж ты собираешься поступать, Рудольф?

– Я еще не решил.

– Да, это очень серьезный вопрос. Люди, с которыми ты там познакомишься, могут повлиять на всю твою дальнейшую жизнь. Хочешь, я замолвлю за тебя словечко в моей alma mater? Сейчас, когда все наши герои возвращаются с войны домой, ребятам твоего возраста нелегко будет поступить в колледж.

– Спасибо, – поблагодарил Рудольф. Только этого ему не хватало! – У меня еще достаточно времени впереди. А в каком колледже вы учились?

– Я учился в Виргинии, – сказал Бойлен.

«В Виргинии? – презрительно подумал Рудольф. – Всякий может учиться в Виргинии. Почему он произнес это так, будто учился в Гарварде, Принстоне или по крайней мере в Амхерсте?»

Они подъехали к дому Джули. Рудольф машинально взглянул на окно мисс Лено в соседнем доме. Окно было темным.

– Ну вот мы и на месте, детка, – сказал Бойлен. Рудольф открыл дверцу и вышел из машины. – Так приятно было с вами поговорить.

– Спасибо, что подвезли, – сухо поблагодарила Джули, вылезла из машины и прошла мимо Рудольфа к крыльцу. Рудольф последовал за ней. По крайней мере он может на прощание поцеловать ее на крыльце. Пока она, наклонив голову, рылась в сумочке, ища ключ, он попытался взять ее за подбородок, чтобы поцеловать, но она сердито отстранилась. – Подхалим. – И зло передразнила: – «Ничего особенного. Туда принимают практически всякого, кто умеет читать и писать…»

– Джули!..

– Валяй, подлизывайся к богачам! – Рудольф никогда не видел ее такой раздраженной и отчужденной. – Гадкий старик. Он красит волосы. И даже брови! Подумать только, что некоторые готовы на все, лишь бы их покатали на машине!

– Джули, ты несправедлива. – Если бы она знала о Бойлене всю правду, Рудольф еще мог бы понять ее гнев. Но только потому, что он старался быть просто вежливым…

– Не трогай меня. – Она достала ключ и пыталась вставить его в замок. От нее по-прежнему пахло абрикосом.

– Я зайду к тебе завтра часа в четыре…

– Всю жизнь мечтала! – оборвала его Джули. – Подожди, пока я заведу себе «бьюик», тогда и приходи. Это больше тебя устроит. – Она наконец открыла дверь и легкой тенью исчезла за ней.

Рудольф медленно двинулся обратно. Если это называется любовью, то на черта она нужна? Он сел в машину и захлопнул дверцу.

– Быстро же вы простились, – заметил Бойлен, заводя мотор. – В мое время мы дольше не могли расстаться.

– Родители любят, чтобы она рано приходила домой.

Бойлен поехал через город в направлении Вандерхоф-стрит. «Конечно же, он знает, где я живу, – подумал Рудольф. – Даже не потрудился это скрыть».

– Очаровательная девушка эта Джули, – сказал Бойлен.

– Угу.

– Вы с ней только целуетесь и ничего больше?

– Это мое личное дело, сэр, – ответил Рудольф. Даже злясь на этого человека, он не переставал восхищаться собой, тем, как холодно и отточенно звучат его слова. Рудольф Джордах никому не позволит обращаться с собой как с плебеем.

– Конечно, – вздохнув, согласился Бойлен. – Но искушение, должно быть, велико. В твоем возрасте… – Он замолчал, словно вспоминая череду девушек, прошедших через его постель. – Кстати, – продолжал он равнодушным, вежливым тоном, – ты получаешь письма от сестры?

– Иногда, – настороженно ответил Рудольф.

Гретхен писала ему на адрес Бадди Уэстермена, не желая, чтобы мать читала ее письма. Она жила в Нью-Йорке в общежитии Ассоциации молодых христианок и обивала пороги театров, пытаясь устроиться в какую-нибудь труппу. Однако продюсеры не горели желанием нанимать девушек, игравших на школьной сцене роль Розалинды, поэтому работы она до сих пор не нашла, зато уже успела влюбиться в Нью-Йорк. В первом письме она извинялась перед Рудольфом за то, что нехорошо вела себя с ним в день отъезда из Порт-Филипа. Она была тогда слишком взвинчена и сама не понимала, что говорит. Но она по-прежнему считала, что ему вредно надолго задерживаться в Порт-Филипе. Семья Джордах – это трясина, писала она, и тут ничто не может ее разубедить.

– С ней все в порядке? – спросил Бойлен.

– О’кей.

– По-видимому, тебе известно, что мы с ней знакомы, – как бы между прочим сказал Бойлен.

– Да.

– Она тебе говорила обо мне?

– Не припомню, – сказал Рудольф.

– Ах-ха. – Что хотел Бойлен сказать этим междометием, было неясно. – У тебя есть ее адрес? Я иногда бываю в Нью-Йорке и мог бы как-нибудь угостить девочку хорошим ужином.

– К сожалению, адреса у меня нет, – соврал Рудольф. – Она все время переезжает с места на место.

– Понимаю. – Бойлен, конечно, видел его насквозь, но не настаивал. – Когда узнаешь, сообщи, пожалуйста. У меня осталась одна ее вещь, которую ей, наверное, приятно было бы вернуть.

– Хорошо.

Бойлен свернул на Вандерхоф-стрит и затормозил перед булочной.

– Вот мы и приехали, – сказал он. – Дом честного труженика. – Издевка была очевидна. – Что ж, спокойной ночи, молодой человек. Благодарю за приятный вечер.

– Спокойной ночи. – Рудольф вышел из машины. – Спасибо.

– Да, вот еще что. Твоя сестра говорила мне, что ты заядлый рыболов. У меня в имении отличный ручей. Каждый год туда запускают форель. Сам не знаю зачем. Никто к этому ручью и близко не подходит. Так что если хочешь, приходи в любое время.

– Спасибо. – Его подкупают. И он знал, что поддастся. – Как-нибудь зайду.

– Отлично, – сказал Бойлен. – Я велю повару приготовить рыбу, и мы можем вместе поужинать ею. Ты интересный мальчик, и мне доставляет удовольствие поболтать с тобой. Когда придешь ко мне, возможно, ты уже получишь весточку от сестры с ее новым адресом.

– Возможно. Еще раз спасибо.

Бойлен помахал ему и уехал.

А Рудольф вошел в темный дом и стал подниматься к себе в комнату. До него донесся храп отца. Была суббота, а в субботу вечером отец не работал. Рудольф тихо прошел мимо двери в спальню родителей. Ему не хотелось будить мать, а то пришлось бы объясняться.

– Да, я намерена торговать своим телом. И заявляю об этом во всеуслышание! – сказала Мэри-Джейн Хэккет, приехавшая из штата Кентукки. – На талант спроса уже нет. Им подавай просто тело. Молодое и аппетитное. Как только увижу объявление, что требуются модели, скажу: «Прощай, Станиславский» – и начну вихлять за денежки моим маленьким задиком.

Гретхен и Мэри-Джейн Хэккет сидели в узкой, обклеенной старыми афишами приемной Николса на Западной Сорок шестой улице, дожидаясь вместе с другими девушками и молодыми людьми приема у Байарда Николса. За ограждением, отделявшим соискателей от столика, за которым сидела секретарша Николса и с остервенением печатала на машинке, с такой силой ударяя по клавишам, точно английский язык был ее личным врагом и ей хотелось как можно скорее с ним разделаться, стояло всего три стула.

На третьем стуле сидела характерная актриса в меховой накидке, хотя на улице термометр в тени показывал тридцать пять градусов жары.

Секретарша, не переставая печатать, произносила: «Привет, милочка», всякий раз как открывалась дверь и входила новая просительница. Дело в том, что прошел слух, будто Байард Николс собирается ставить новую пьесу и ему требуются артисты – четверо мужчин и две женщины.

Мэри-Джейн, высокая стройная девушка с плоской грудью, зарабатывала себе на хлеб, дефилируя по подиуму. У Гретхен были слишком пышные для этого формы. Мэри-Джейн сыграла на Бродвее в двух провалившихся пьесах и проработала половину сезона в захудалой труппе, сколоченной на одно лето, – все это давало ей основание держаться с достоинством ветерана сцены. Оглядев кучку актеров, грациозно прислонившихся к афишам некогда поставленных Байардом Николсом пьес, она громко заметила:

– Поставив столько хитов еще в стародавние времена, в тридцать пятом году, ей-богу, Николс мог бы иметь контору получше, чем эта вонючая крысиная дыра. Хоть бы кондиционер установил. Должно быть, первые заработанные им денежки до сих пор у него лежат. И что я тут делаю, сама не знаю. Он просто умирает, если приходится платить не по минимуму, и при этом еще закатывает длиннющую лекцию о том, как Франклин Рузвельт разорил страну.

Гретхен стало не по себе, и она кинула смущенный взгляд на секретаршу. Помещение было такое маленькое, что та не могла не слышать Мэри-Джейн. Но секретарша, проявляя каменную выдержку, продолжала стучать на машинке и сражаться с английским языком.

– Ты только посмотри на этих молодых людей. – И Мэри-Джейн головой указала на актеров. – Они едва доходят мне до плеча. Вот если начнут писать пьесы, где героини все три акта стоят на коленях, тогда я смогу рассчитывать на роль. Боже мой, что стало с американским театром?! Мужчины – лилипуты, а если попадется кто выше пяти футов – непременно гомик.

– Фи, фи, Мэри-Джейн, – сказал высокий молодой человек.

– А когда, интересно, ты в последний раз целовал девушку? – требовательно спросила она.

– В двадцать восьмом году, в честь избрания президентом Герберта Гувера, – не задумываясь ответил он.

Все в приемной добродушно рассмеялись. За исключением секретарши, которая продолжала печатать.

Гретхен нравилась атмосфера этого нового мира, в который она окунулась, хотя работы у нее еще не было. Здесь все говорили друг с другом просто, обращались по имени и старались помочь друг другу. Если какая-нибудь девушка слышала, что где-то ищут исполнительницу на оставшуюся незанятой роль, она немедленно сообщала об этом всем своим подругам и даже могла одолжить подходящее для просмотра платье. Гретхен ощущала себя членом большого гостеприимного клуба, право на вход в который давали не происхождение и не деньги, а молодость, честолюбие и вера в талант друг друга.

Гретхен была теперь принята в подвале магазина мелочей Уолгрина, где они собирались, до бесконечности пили кофе, сравнивали сделанные записи, высмеивали успехи, подражали идолам и оплакивали смерть Группового театра; она свободно рассуждала об идиотах-критиках, о том, как надо играть Тригорина в «Чайке», о том, что никто теперь не играет так, как Лоретта Тэйлор, о том, как иные продюсеры стараются уложить в постель каждую девушку, которая к ним приходит. За два месяца, проведенных среди молодых голосов с акцентами Джорджии, Мэна, Техаса и Оклахомы, жалкие улочки Порт-Филипа почти исчезли из памяти, остались точечкой на горизонте воспоминаний.

Теперь Гретхен спала до десяти утра, не испытывая угрызений совести. Она ходила в квартиры к молодым неженатым мужчинам и просиживала там до рассвета, репетируя, – ее нисколько не волновало, кто что может подумать. Лесбиянка в общежитии, где Гретхен жила, пока не найдет работу, попыталась к ней пристать, тем не менее они остались добрыми друзьями, иногда ужинали вместе и ходили в кино. Три часа в неделю Гретхен занималась в балетном классе, чтобы научиться грациозно двигаться на сцене. Она теперь совсем иначе ходила, неподвижно держа голову, так что поставь на нее стакан с водой – не прольется. «Застылость дикарки» назвала это бывшая балерина, ее учительница.

Ловя на себе взгляды прохожих, Гретхен чувствовала: они уверены, что она и родилась в Нью-Йорке. Ей казалось, что она уже полностью избавилась от былой застенчивости. Она часто ужинала с молодыми актерами и будущими режиссерами, которых встречала в подвале Уолгрина и в конторах продюсеров, и платила за себя сама. Но любовников у нее не было: не все сразу, прежде надо найти работу. Проблемы надо решать по очереди.

Она уже собралась написать Тедди Бойлену и попросить его прислать красное платье, которое он ей купил. Ее ведь в любой момент могут пригласить на какую-нибудь вечеринку.

Дверь кабинета открылась, и вышел Байард Николс, а с ним невысокий худощавый человек в рыжеватой форме капитана авиации.

– Если что-нибудь подвернется, Вилли, – говорил на ходу Николс, – я дам тебе знать. – Голос у него был отрешенный, печальный. Николс помнил только о своих неудачах. Он скользнул пустым, словно луч маяка, взглядом по людям, собравшимся в его приемной.

– Я загляну на следующей неделе и выставлю тебя на обед, – сказал капитан. У него был низкий голос, почти баритон, что никак не вязалось с его хрупкостью и невысоким ростом. Держался он очень прямо, словно до сих пор оставался курсантом. Но внешность его меньше всего напоминала о военных. Каштановые волосы, слишком длинные и взлохмаченные, причесаны не по уставу, высокий выпуклый лоб придавал капитану отдаленное сходство с Бетховеном, глаза были голубые, как веджвудский фарфор.

– Ты ведь все еще на содержании у Дядюшки Сэма, – сказал Николс капитану. – А значит, живешь на мои налоги. Так что это я стребую с тебя обед.

По его манере говорить можно было сделать вывод, что дорого это не обойдется. Театр был для него трагедией елизаветинских времен, еженощно разыгрывавшейся в его кишечном тракте. Убийства устраивали затор в двенадцатиперстной кишке. Возникали язвы. В понедельник он всегда клялся и божился больше не пить. Помочь тут могли бы психиатр или новая жена.

– Мистер Николс… – шагнул вперед молодой человек, только что болтавший с Мэри-Джейн.

– На следующей неделе, Берни, – отмахнулся Николс и снова без всякого выражения обвел глазами приемную. – Мисс Сондерс, – обратился он к секретарше, – зайдите ко мне на минутку. – Ленивый, слабый взмах руки, и Николс скрылся за дверью своего кабинета.

Секретарша произвела последний, смертельный залп на своей машинке, обстреляв Гильдию драматургов, затем поднялась и с блокнотом в руке проследовала за шефом. Дверь за ней закрылась.

– Леди и джентльмены, – торжественно объявил капитан, – все мы занимаемся не тем делом. Я предлагаю открыть комиссионный магазин армейского имущества. Спрос на бывшие в употреблении базуки огромный! – И, взглянув на возвышавшуюся над ним, как башня, Мэри-Джейн, добавил: – Привет, малютка.

– Рада видеть тебя живым после той вечеринки, Вилли, – сказала Мэри-Джейн, целуя его в щеку, для чего ей пришлось нагнуться.

– Признаться, все слегка перебрали, – согласился капитан. – Мы смывали с наших душ мрачные воспоминания о боевых днях.

– Вернее, заливали их, – заметила Мэри-Джейн.

– Не жури нас за наши маленькие радости. Не забывай, вы рекламировали пояса для чулок, а мы в это время под зенитным огнем летали в зловещем небе над Берлином.

– Ты что, действительно летал над Берлином? – удивилась Мэри-Джейн.

– Конечно, нет. – Он улыбнулся Гретхен, развенчивая миф о своем героизме, и снова поглядел на Мэри-Джейн: – Я терпеливо жду, малютка.

– Ах да, – сказала она. – Познакомьтесь: Гретхен Джордах – Вилли Эббот.

– Я просто счастлив, что судьба завела меня сегодня в приемную Николса, – сказал Эббот.

– Здравствуйте. – Гретхен привстала со стула. Все-таки он капитан.

– Вы, наверное, актриса.

– Пытаюсь ею стать.

– Ужасная профессия, – заметил Эббот. – Играть Шекспира за кусок хлеба!

– Не выдрючивайся, Вилли, – сказала Мэри-Джейн.

– Из вас получится великолепная жена и отличная мать, мисс Джордах. Попомните мои слова. Но почему я раньше нигде вас не встречал?

– Она в Нью-Йорке недавно, – ответила за нее Мэри-Джейн. Это прозвучало предупреждением: не напирай. Ревность?

– О эти девушки, недавно приехавшие в Нью-Йорк! – воскликнул Эббот. – Можно я посижу у вас на коленях?

– Вилли! – возмутилась Мэри-Джейн.

Гретхен рассмеялась, а за ней и Эббот. У него были очень белые ровные мелкие зубы.

– Я в детстве мало видел материнской ласки.

Из кабинета вышла секретарша Николса и объявила:

– Мисс Джордах, мистер Николс просит вас зайти.

Гретхен встала, удивляясь, что мисс Сондерс запомнила ее фамилию. Она ведь всего в третий раз пришла в контору Николса. И с самим Николсом вообще никогда не разговаривала. Волнуясь, она огладила платье, а мисс Сондерс открыла для нее качающуюся дверцу в заграждении.

– Просите тысячу в неделю и десять процентов с прибыли, – сказал ей Эббот.

Гретхен прошла к двери в кабинет Николса.

– Остальные могут расходиться, – сказала мисс Сондерс. – У мистера Николса через пятнадцать минут встреча за обедом.

– Сука, – сказала характерная актриса в меховой накидке.

– Я всего лишь выполняю свою работу, – сказала мисс Сондерс.

Разные чувства бурлили в Гретхен. Удовлетворение и страх – ведь ей предстоит проба на новую работу. Чувство вины перед остальными: ее выбрали, а их отослали. Чувство потери, так как Мэри-Джейн теперь уйдет с Вилли Эбботом. Самолеты в небе Берлина…

– Увидимся позже, – сказала Мэри-Джейн.

Она не сказала где. А Эббот вообще ничего не сказал.

Гретхен еще раз нервно разгладила складки на платье.

Кабинет Николса был ненамного больше приемной. Голые стены, письменный стол завален рукописями пьес в папках из дерматина, возле стола – деревянные кресла. Окна покрыты пылью. И вообще вся комната производила унылое впечатление: казалось, у ее владельца дела идут из рук вон плохо и первого числа каждого месяца он с трудом наскребает денег, чтобы заплатить за аренду помещения.

Когда Гретхен вошла, Николс встал.

– Рад, что вы дождались, мисс Джордах.

Он жестом предложил ей сесть, затем сел сам и долго молча изучал ее с кислым выражением лица, точно перед ним картина, в подлинности которой можно усомниться. Гретхен так нервничала, что боялась выдать себя дрожью колен.

– Вероятно, вы хотите знать, есть ли у меня опыт работы в театре, – начала она. – Мне особенно нечем похвастаться, но…

– Нет, – прервал он ее. – В данном случае это не важно. Мисс Джордах, роль, на которую я хочу вас попробовать, честно говоря, абсурдна. – Он печально покачал головой, словно ему было прискорбно сознавать, на какие нелепые поступки толкает его выбранная им профессия. – Вы согласились бы играть в купальном костюме? Вернее, в трех купальных костюмах.

– Ну, видите ли… – Она неуверенно улыбнулась. – Это зависит от ряда причин. – Идиотка! От чего это зависит?! От размера купальника? От размера роли? От размера ее бюста? Она подумала о матери. Та ни разу не была в театре. Счастливица!

– К сожалению, эта роль без слов. Девушка просто проходит по сцене три раза, по разу в каждом акте, и каждый раз в другом купальном костюме. Действие происходит в пляжном клубе.

– Понимаю, – сказала Гретхен.

Она злилась на Николса. Из-за него Вилли Эббот ушел с Мэри-Джейн. Попробуй найди его теперь. Капитан, капитан… В городе шесть миллионов жителей! Человек закрывает за собой дверь лифта, и он уже потерялся навсегда. А тут пройтись по сцене! К тому же почти голой.

– В пьесе эта девушка – символ. Так по крайней мере утверждает драматург. – Долгие часы казуистических препирательств с актерами звучали в этой фразе. – Она символизирует молодость, красоту и чувственность. Извечную женскую тайну. Я цитирую автора. Каждый мужчина в зале должен почувствовать все это, когда она проходит по сцене, и подумать: «Боже, зачем я женился?» У вас есть купальный костюм?

– Да… кажется. – Она тряхнула головой, злясь сама на себя. – Конечно.

– Вы можете прийти в театр «Беласко» в пять часов с купальным костюмом? Там будут режиссер и автор.

– Хорошо, в пять, – кивнула Гретхен. Прощай, Станиславский! Она почувствовала, что краснеет. Ханжа. Работа есть работа.

– Вы очень любезны, что согласились, мисс Джордах.

Николс встал с похоронным видом. Гретхен тоже встала. Он проводил ее до порога и открыл дверь. В приемной было пусто – только усиленно трудилась мисс Сондерс.

– Вы уж меня извините, – пробормотал Николс. И вернулся в кабинет.

– До встречи, – сказала Гретхен, проходя мимо мисс Сондерс.

– До свидания, дорогая, – сказала мисс Сондерс, не поднимая глаз. – …От нее пахло потом. «Эфемерность плоти». Я цитирую.

Гретхен вышла в коридор. Она не вызывала лифта, пока не почувствовала, что остыла и больше не краснеет.

Когда кабина лифта наконец подошла, в ней оказался молодой человек в форме офицера армии конфедератов с кавалерийской саблей на боку. Он был в соответствующей шляпе – фетровой, с широкими полями и галунами. Его жесткое лицо с орлиным носом ньюйоркца 1945 года никак не вязалось с такой шляпой.

– Неужели войны никогда не кончатся? – заметил он, когда Гретхен вошла в кабину.

В маленькой зарешеченной кабине было душно, и Гретхен почувствовала, как на лбу у нее выступает испарина. Она промокнула лоб бумажной салфеткой.

Выйдя из подъезда, она сразу увидела Эббота и Мэри-Джейн, стоявших перед зданием в ожидании ее. Гретхен улыбнулась. Пусть в городе живет шесть миллионов, но эти двое все-таки дождались ее!

– Как насчет того, чтобы пообедать вместе? – спросил Вилли.

– Я просто умираю с голоду, – ответила Гретхен.

Они пошли по теневой стороне улицы – две высокие девушки и стройный маленький военный между ними; он уверенно шагал, помня, что и другие воители были невысокого роста: Наполеон, Троцкий, Цезарь, по всей вероятности, Тамерлан.

Она стояла в театральной уборной голая и критически разглядывала себя в зеркало. В прошлое воскресенье она ездила на пляж с Мэри-Джейн и двумя парнями, и теперь кожа на ее плечах, руках и ногах была розовой. Летом она не носила пояса, как и чулок, поэтому на гладкой коже бедер не было прозаических полос от резинок. Она внимательно оглядела свои груди. «Хочу попробовать, каково целовать их с виски во рту». За обедом с Мэри-Джейн и Вилли она выпила две «Кровавые Мэри», и они втроем осушили бутылку белого вина. Она натянула черный купальный костюм. Почувствовала в промежности песчинки. Отошла от зеркала, потом снова к нему подошла, изучая себя. «Извечная женская тайна». Слишком скромно она держится. Вспомни застылость дикарки. Вилли и Мэри-Джейн ждут ее в баре «Алгонквина», чтобы узнать, как все прошло. Она прошлась разнузданнее. В дверь постучали, и раздался голос помощника режиссера:

– Мисс Джордах, если вы готовы, мы вас ждем.

Зардевшись, она открыла дверь. К счастью, в режущем глаза свете, заливавшем сцену, никто не заметил, что она покраснела.

Она последовала за помощником режиссера.

– Просто пройдитесь туда и обратно несколько раз, – сказал он.

В неосвещенном зале приблизительно в десятом ряду темнели чьи-то фигуры. Пол на сцене был не подметен, голые кирпичи задней стены навевали мысли о римских развалинах. Гретхен была уверена, что ее смущение видно даже на улице.

– Мисс Гретхен Джордах, – выкрикнул помощник режиссера в темную бездну зала, словно бросил бутылку с запиской в полночные волны моря.

«Вот я и поплыла». Ей захотелось убежать.

Гретхен прошла через всю сцену. Ей показалось, будто она взбирается на гору. Зомби в купальнике.

В зале стояла тишина. Гретхен прошла обратно. Ни звука. Она прошла туда и обратно еще два раза, боясь занозить босые ноги.

– Благодарю вас, мисс Джордах, – послышался унылый голос Николса. – Прекрасно. Завтра зайдете ко мне, и мы заключим контракт.

Оказывается, все так просто. Она сразу перестала краснеть.

Вилли сидел один за стойкой в маленьком полутемном баре «Алгонквина», где всегда был этакий подводный зеленоватый свет, и пил виски. Он сразу заметил ее и повернулся на крутящемся табурете.

– Похоже, наша красавица только что получила в театре «Беласко» роль, раскрывающую извечную женскую тайну. Я цитирую. – За обедом он и Мэри-Джейн долго хохотали, когда Гретхен пересказала им свой разговор с Николсом.

Она села рядом на табурет.

– Ты угадал. Перед тобой будущая Сара Бернар.

– Она бы никогда не справилась с такой ролью. У нее была деревянная нога. Будем пить шампанское?

– А где Мэри-Джейн?

– Ушла. У нее свидание.

– В таком случае пьем шампанское. – И они оба рассмеялись.

Бармен поставил перед ними бокалы, и они выпили за Мэри-Джейн. Как чудесно, что ее нет! Гретхен второй раз в жизни пила шампанское. Тихая, кричаще безвкусная комната в четырехэтажном доме на боковой улочке, прозрачное зеркало, роскошная проститутка с детским личиком, растянувшаяся на широкой постели.

– У нас сегодня большой выбор, – сказал Вилли. – Мы можем остаться здесь и пить всю ночь вино. Можем где-нибудь поужинать. Можем заняться любовью. Можем пойти в компанию. Ты любишь вечеринки?

– Мне б хотелось пойти, – ответила Гретхен, пропуская мимо ушей предложение заняться любовью.

Вилли все обращал в шутку, и трудно было сказать, когда он говорит серьезно. Наверное, даже во время войны он умудрялся находить что-то смешное в рвущихся снарядах и самолетах, падающих вниз с горящими крыльями. Снимки в газетах, военные фильмы. «Старик Джонни сыграл сегодня в ящик, ребята. Теперь мой черед». Все происходило так? Она спросит об этом позже, когда лучше узнает его.

– В таком случае решено. Идем в компанию. Но торопиться некуда. Там будут гулять всю ночь, поэтому, прежде чем ринемся в безумный водоворот удовольствий, я бы хотел кое-что о тебе узнать. – Он налил себе еще шампанского. Рука у него слегка дрожала, и бутылка, стукаясь о край бокала, выбивала мелодичную дробь.

– Что именно ты хочешь узнать?

– Начнем с самого начала. Место жительства?

– Общежитие Ассоциации молодых христианок.

– Боже мой, – простонал он. – Как ты думаешь, если я надену женское платье, у меня есть шанс сойти за юную христианку и снять комнату рядом с твоей? Я ведь маленький и к тому же блондин – когда небрит, щетина почти незаметна. И я могу взять напрокат парик. Мой отец всегда мечтал о дочери.

– Боюсь, ничего не выйдет. Старуха, которая выдает нам ключи, может за милю отличить парня от девушки.

– Так. Пойдем дальше. Как у тебя с мужчинами?

– В настоящий момент я одна, – после некоторого колебания ответила Гретхен. – А ты?

– По Женевской конвенции военнопленный обязан сообщить только свою фамилию, ранг и личный номер. – Он улыбнулся и положил свою руку на ее. – Но я скажу тебе все. Обнажу свою душу. Я расскажу тебе о том, как еще в колыбели хотел убить своего отца; как до трех лет меня не отнимали от материнской груди; расскажу, что мы с мальчишками летом вытворяли за амбаром с дочкой соседа. – Неожиданно лицо его посерьезнело. Он откинул волосы с высокого выпуклого лба. – И кстати, уж лучше тебе об этом узнать сейчас, чем потом. Я женат.

Шампанское обожгло ей горло.

– Пока ты шутил, ты мне больше нравился.

– И самому себе тоже, – серьезно сказал он. – Но все не так безнадежно. Я сейчас пытаюсь с ней развестись. Мамочка нашла себе другие развлечения, пока папочка играл в солдаты.

– А где она… твоя жена? – Ей было трудно произнести это. «Как нелепо, – подумала она. – Я знакома с ним всего несколько часов».

– В Калифорнии, в Голливуде. Похоже, я неравнодушен к актрисам.