Богач, бедняк. Нищий, вор Шоу Ирвин

– Нет.

– Ни на чем, кроме трубы?

– В общем, нет. Могу, конечно, что-нибудь подобрать на рояле.

– Жаль. Мы могли бы разучить с тобой какие-нибудь дуэты. К сожалению, я ни разу не слышал о дуэтах для фортепьяно и трубы. – Бойлен начал играть. Рудольфу пришлось признать, что играет он хорошо. – Иногда устаешь от механической музыки, – сказал он. – Узнаешь, что это такое?

– Нет.

– Шопен. Ноктюрн ре-бемоль мажор. Знаешь, что говорил Шуман о музыке Шопена?

– Нет. – Хоть бы Бойлен перестал болтать. Рудольфу нравилось то, что он играл.

– Пушка, засыпанная цветами, – сказал Бойлен. – Что-то в этом роде. По-моему, именно так сказал Шуман. Вполне подходит для описания музыки.

В комнату вошел Перкинс:

– Ужин подан, сэр.

Бойлен перестал играть и встал из-за рояля.

– Рудольф, тебе не надо облегчиться или вымыть руки?

Наконец-то.

– Спасибо, да.

– Перкинс, – сказал Бойлен, – покажите мистеру Джордаху, где это.

– Сюда, сэр, – сказал Перкинс.

Перкинс повел Рудольфа из комнаты, а Бойлен снова сел за рояль и продолжал играть.

Ванная возле входной двери была большая, с окном из цветного стекла, что придавало ей вид церковного помещения. Унитаз походил на трон. Краны на умывальнике блестели как золотые. Рудольф облегчался под звуки Шопена. Он жалел, что согласился остаться на ужин. У него было ощущение, что Бойлен пытается заманить его в ловушку. Сложный он, этот Бойлен. И тебе Шопен, и болотные сапоги, и виски, и философия, и оружейная, и сожженный крест, и отравленная собака… Рудольф чувствовал, что не подготовлен ко всему этому и с Бойленом ему не справиться. Теперь он понимал, почему Гретхен решила, что ей надо бежать от этого человека.

Выйдя в холл, он подумал, не удрать ли через входную дверь. Сумей он забрать свои сапоги так, чтобы никто не видел, он, наверное, так бы и поступил. Но не шагать же ему до автобусной остановки и не ехать в автобусе в носках. Да еще в бойленовских.

И он прошел в гостиную, наслаждаясь звуками Шопена. Бойлен перестал играть, встал, вежливо взял Рудольфа за локоть и повел к столу. Перкинс наполнял бокалы белым вином. В центре стола в глубоком медном судке лежала отварная форель в каком-то соусе. Рудольф был разочарован: он предпочитал форель жареную.

Они сели друг против друга. Перед каждым три разных бокала и целый набор ножей и вилок. Перкинс переложил форель на серебряное блюдо с отварным молодым картофелем и, подойдя к Рудольфу, остановился сбоку. Рудольф осторожно взял с блюда кусок форели и пару картофелин. Он растерялся от обилия столового серебра, но старался не выказывать своего замешательства.

– Truite au bleu, – сказал Бойлен. Рудольфу было приятно, что говорит он по-французски плохо, с акцентом, во всяком случае, не так, как мисс Лено. – Повариха хорошо ее готовит.

– Голубая форель, – перевел Рудольф. – Так ее готовят во Франции. – Он не удержался и показал, что не лыком шит, особенно услышав, как говорит по-французски Бойлен.

– Откуда ты это знаешь? – недоуменно посмотрел на него Бойлен. – Ты что, был во Франции?

– Нет. Я это знаю по школе. Мы каждую неделю получаем небольшую французскую газету для учеников, и там была статья по кулинарии.

Бойлен наложил себе полную тарелку еды. У него был хороший аппетит.

– Tu parles franais? [8]

Рудольф отметил, что Бойлен обратился к нему на ты. В старой французской грамматике, которую он однажды листал, было сказано, что второе лицо единственного числа употребляется в отношении слуг, детей, солдат и людей низшего сословия.

– Un petit peu [9].

– Moi, j’tais en France quant j’tais jeune, – сказал Бойлен, жестко произнося слова. – Avec mes parents. J’ai vecu mon premier amour Paris. Quand c’etait? Mille neuf cent vingt-huit, vingt-neuf. Comment s’appelait-elle? Anne? Annette? Elle tait delicieuse [10].

Возможно, она была прелестна, эта первая любовь Бойлена, подумал Рудольф, впервые почувствовав всю радость снобизма, но над исправлением его акцента она не поработала.

– Tu as l’envie d’y aller? En France? [11] – спросил Бойлен, проверяя его. Рудольф ведь сказал, что говорит немного по-французски, и Бойлен не собирался спустить ему это.

– J’irai, j’en suis sur, – ответил Рудольф, вспоминая, как ответила бы на такой вопрос мисс Лено. Он хорошо умел подражать. – Peut-tre aprs l’Universit. Quand le pays sera rtablit [12].

– Господи, да ты говоришь, как француз! – воскликнул Бойлен.

– У меня была хорошая преподавательница. – Последний букет бедняжке мисс Лено, французской заднице.

– Возможно, тебе стоит пойти на дипломатическую службу, – сказал Бойлен. – Толковые молодые люди нам нужны. Но сначала обзаведись богатой женой. А то уж очень плохо там платят. – Он пригубил вина. – Мне казалось, что я хочу жить там, в Париже. Мои родные думали иначе. У меня очень жесткий акцент?

– Ужасающий, – сказал Рудольф.

Бойлен рассмеялся:

– Прямолинейность молодости. – И более серьезным тоном добавил: – А возможно, это у вас семейное. Твоя сестра такая же.

Некоторое время они ели молча. Рудольф внимательно следил, как Бойлен действует ножом и вилкой. Меткий стрелок, прекрасные манеры.

Перкинс убрал тарелки из-под рыбы и подал свиные отбивные с тушеным картофелем и зеленым горошком. «Хорошо бы маме поучиться на этой кухне», – подумал Рудольф. Перкинс скорее священнодействовал с красным вином, а не разливал его. «Интересно, что Перкинс знает про Гретхен, – подумал Рудольф. – Кто заправляет постели в комнатах наверху?»

– Она уже нашла работу? – спросил Бойлен, как бы продолжая начатый разговор. – Она говорила мне, что хочет стать актрисой.

– Не знаю. Я давно не получал от нее писем, – соврал Рудольф, не желая делиться с Бойленом своими сведениями.

– Ты считаешь, она может иметь успех? – продолжал Бойлен. – Ты видел ее на сцене?

– Однажды. Только в школьной пьесе.

В изуродованном упрощенном варианте Шекспира, в самодельных костюмах. Семь столетий тому назад. Парень, игравший Иакова, нервничал и то и дело проверял, не отклеилась ли борода. Гретхен, очень хорошенькая, выглядела странно в трико и вовсе не была похожа на молодого человека, но реплики произносила отчетливо.

– По-твоему, у нее есть талант? – спросил Бойлен.

– Думаю, да. Что-то в ней есть. Когда она выходила на сцену, все сразу прекращали кашлять.

Бойлен рассмеялся, и Рудольф сообразил, что так мог сказать маленький мальчик.

– Я хочу сказать, – поправился Рудольф, – чувствовалось, что зрители начинали смотреть только на нее, следить за ней – не так, как за другими актерами. Наверное, это и есть талант.

– Согласен. – Бойлен утвердительно кивнул. – Она необыкновенно красивая девушка. Но ты как брат, вероятно, не сознаешь этого.

– Почему же, сознаю, – сказал Рудольф.

– Правда? – безразличным тоном произнес Бойлен.

Казалось, он уже утратил интерес к разговору. Он подал знак Перкинсу, чтобы тот убрал грязные тарелки, встал, подошел к большой радиоле и поставил Второй фортепьянный концерт Брамса. Музыка звучала так громко, что дальше они ели в полном молчании. Пять сортов сыра на деревянном блюде. Салат. Сливовый пирог. Неудивительно, что у Бойлена животик.

Рудольф исподтишка взглянул на свои часы. Если ему удастся достаточно рано отсюда выбраться, может, он еще сумеет поймать Джули. Для кино будет, конечно, уже поздно, но, может, ему хоть удастся загладить то, что он вовремя не пришел.

Ужин кончился. Бойлен налил себе рюмку коньяку к кофе и поставил пластинку с какой-то симфонией. Рудольф устал после целого дня рыбалки. От двух бокалов вина в глазах у него зарябило, и он почувствовал, что засыпает. От громкой музыки гудело в ушах. Бойлен держался вежливо, но отчужденно. Рудольф догадывался, что он разочаровал Бойлена, ничего не рассказав про Гретхен.

Погрузившись в кресло, прикрыв глаза и потягивая коньяк, Бойлен весь ушел в музыку. «С таким же успехом он мог бы сидеть один или со своим ирландским волкодавом. Они, наверное, провели здесь не один веселый вечерок до того, как соседи отравили пса. Может, он собирается предложить мне должность своей собаки?» – обиженно подумал Рудольф.

На пластинке была царапина, и, когда послышалось щелканье, Бойлен раздраженно поморщился, встал и выключил радиолу.

– Извини за такое безобразие, – сказал он Рудольфу. – Машинный век мстит Шуману. Ты хочешь, чтобы я отвез тебя домой сейчас?

– Да, пожалуйста, – вставая, с облегчением сказал Рудольф.

Бойлен взглянул на его ноги.

– Но ты же не можешь так идти.

– Если вы дадите мне мои сапоги…

– Сапоги у тебя наверняка еще сырые. Подожди, я что-нибудь тебе найду. – Он вышел из гостиной и поднялся по лестнице.

Рудольф внимательно оглядел комнату. Хорошо быть богатым. Интересно, подумал он, удастся ли ему еще когда-либо увидеть эту комнату. Томас однажды видел ее, правда, без приглашения.

«Он вошел в гостиную голый, член висел у него до колен – настоящий конь; налил виски в два стакана и крикнул наверх: “Гретхен, хочеш, чтобы я принес тебе питье наверх, или спустишься вниз?”»

Теперь, когда он слышал, как разговаривает Бойлен, Рудольф признал, что Том точно подражал его голосу. Он уловил, как однотонно Бойлен произносит слова и задает вопросы без вопросительной интонации.

Рудольф покачал головой. Что в нем нашла Гретхен? «Мне это нравилось, – запомнил он ее слова в привокзальном баре Порт-Филипа. – Нравилось больше, чем все, что я испытала до сих пор».

Рудольф нетерпеливо прошелся по комнате. Посмотрел пластинку симфонии, которую прервал Бойлен. Третья, Рейнская, симфония Шумана. По крайней мере он кое-чему научился сегодня. Теперь он ее узнает, если снова услышит. Он взял большую серебряную зажигалку и стал ее рассматривать. На ней была выбита монограмма Т. Б. Намеренно дорогие игрушки, в которых не нуждаются бедняки. Он щелкнул зажигалкой. Вспыхнуло пламя. Горящий крест. Враги. Услышав шаги Бойлена по мраморному полу в холле, он поспешно затушил зажигалку и положил ее на место.

Бойлен вошел в комнату с небольшой дорожной сумкой в руках и парой темно-бордовых мокасин.

– Примерь, Рудольф, – предложил он.

Мокасины были старые, но идеально вычищенные. С кожаной бахромой, подошва толстая. Рудольфу они пришлись точно по ноге.

– Ага, у тебя тоже узкая нога, – заметил Бойлен. Один аристократ разговаривал с другим.

– Дня через два я завезу их, – пообещал Рудольф, когда они пошли к выходу.

– Можешь не беспокоиться, – сказал Бойлен. – Им сто лет. Я их давно не ношу.

Удочка, корзинка и сачок уже лежали на заднем сиденье «бьюика», а на полу стояли все еще мокрые сапоги Рудольфа. Бойлен небрежно бросил сумку рядом с рыболовным снаряжением и сел в машину. Рудольф забрал старую фетровую шляпу со стола в холле, но не стал надевать ее при Перкинсе. Бойлен включил радио. Полились звуки джаза. Всю дорогу до Вандерхоф-стрит они молчали. Когда «бьюик» остановился перед булочной, Бойлен выключил радио.

– Ну, вот мы и приехали, – сказал он.

– Большое спасибо за все, – поблагодарил Рудольф.

– Это тебе спасибо, – сказал Бойлен. – Ты мне скрасил день.

Рудольф взялся за ручку дверцы, собираясь выйти, но Бойлен удержал его.

– Извини, могу я попросить тебя об одолжении?

– Конечно.

– В этой сумке… – Бойлен кивнул через плечо на заднее сиденье. – …кое-что для твоей сестры. Мне бы очень хотелось, чтобы она это получила. Не мог бы ты как-нибудь передать ей сумку?

– Откровенно говоря, я не знаю, когда ее увижу, но при первой же возможности обязательно выполню вашу просьбу, – пообещал Рудольф.

– Можешь не спешить, – сказал Бойлен. – Но я знаю: то, что здесь лежит, ей очень нужно.

– О’кей, – сказал Рудольф. Он ведь не выдает ее адреса. – Конечно. Как только я увижу ее.

– Очень любезно с твоей стороны, Рудольф. – Бойлен взглянул на часы. – Еще не так поздно. Может, зайдем куда-нибудь выпить? Ужасно не хочется возвращаться в мой мрачный дом.

– К сожалению, завтра мне очень рано вставать, – сказал Рудольф.

Ему хотелось поскорее остаться одному, проанализировать свои впечатления от Бойлена, взвесить опасности, но и возможные выгоды от знакомства с таким человеком. Ему не хотелось перегружать себя новыми впечатлениями от пьяного Бойлена, его поведения с незнакомыми людьми в баре, возможно, флирта с какой-нибудь женщиной или приставаний к солдату. Эта мысль неожиданно пришла в голову Рудольфу. Бойлен – он не гомик? Не заигрывал ли он и с ним? Пальцы, изящно бегающие по клавишам рояля, подарки, одежда, как на костюмированном балу, осторожные прикосновения…

– Рано – это во сколько? – спросил Бойлен.

– В пять утра.

– В пять утра? Невероятно! Интересно, что может делать человек в такую рань?

– Я развожу на велосипеде булочки нашим клиентам, – ответил Рудольф.

– Понимаю, – кивнул Бойлен. – Действительно, кто-то же должен доставлять булочки. – Он рассмеялся: – Просто ты совсем не похож на разносчика булочек.

– Это не основное мое предназначение, – заметил Рудольф.

– А какое основное?

Бойлен рассеянно включил фары. В машине было темно, так как они остановились прямо под фонарем. В подвале булочной свет не горел – отец еще не приступил к ночной выпечке. Интересно, если бы задать этот вопрос ему, что бы он ответил? Что его основное предназначение – печь булочки?

– Пока не знаю, – сказал Рудольф и, в свою очередь, агрессивно спросил: – А ваше?

– Тоже не знаю. Пока. А как тебе кажется?

– Трудно сказать, – неуверенно ответил Рудольф. В этом человеке уйма разных граней. Будь Рудольф постарше, он, возможно, сумел бы сложить из разрозненных осколков целостную картину.

– Жаль. А я думал, острый глаз юности разглядит во мне нечто такое, чего сам я увидеть не способен.

– Между прочим, сколько вам лет? – спросил Рудольф. Бойлен так много говорил о прошлом, точно жил еще во времена индейцев и президента Тафта, когда страна была более примитивной, и Рудольфу только сейчас пришло в голову, что он не столько стар, сколько старомоден.

– Попробуй угадать, – весело предложил тот.

– Не знаю… – Рудольф заколебался. Все мужчины старше тридцати пяти лет казались ему одного возраста, за исключением, конечно, явно дряхлых седобородых старцев, которые ковыляли, опираясь на палки. И он никогда не испытывал удивления, натыкаясь в газетах на сообщения о смерти тридцатипятилетних. – Пятьдесят?

– Твоя сестра была добрее, – рассмеялся Бойлен. – Гораздо добрее.

Снова и снова Гретхен, подумал Рудольф. Бойлен просто не может не говорить о ней.

– Так сколько же вам лет? – спросил он.

– Недавно исполнилось сорок. У меня еще вся жизнь впереди. – И иронически добавил: – Увы!..

Нужно быть чертовски самонадеянным, подумал Рудольф, чтобы позволить себе это «увы».

– А каким ты будешь в сорок, Рудольф? Таким, как я?

– Нет, – твердо ответил Рудольф.

– Очень мудро. Насколько я понял, ты не хочешь походить на меня?

– Нет. – Сам напросился на такой ответ.

– Почему же? Ты меня не одобряешь?

– Да, немного, – сказал Рудольф. – Но не поэтому.

– Так почему же все-таки ты не хочешь быть таким, как я?

– Мне хотелось бы иметь такой дом, как у вас. Иметь столько же денег, книги и такую же машину. Так же хорошо говорить, как вы, столько же знать, ездить в Европу…

– Но…

– Но вы одиноки. И несчастны.

– Значит, когда тебе исполнится сорок, ты не намерен быть одиноким и несчастным?

– Нет.

– У тебя будет красивая любящая жена, которая каждый вечер будет поджидать тебя на станции, чтобы отвезти после работы домой, симпатичные умные дети, которые тоже будут любить тебя и которых ты проводишь на следующую войну… – Бойлен говорил таким тоном, словно рассказывал сказку малышам.

– Я не собираюсь жениться, – прервал его Рудольф.

– Вот как? Ты успел прийти к каким-то собственным выводам о браке? Я в твоем возрасте был другим. Намеревался жениться. И женился. Мечтал, что мой пустынный замок наполнится детским смехом… Но, как ты, вероятно, заметил, я теперь не женат, и в моем доме почти никогда не слышно смеха. Впрочем, еще не все потеряно. – Он достал из золотого портсигара сигарету и щелкнул зажигалкой. В свете пламени волосы его казались седыми, а тени легли на лицо глубокими складками. – Я делал твоей сестре предложение. Она тебе говорила об этом?

– Да.

– А она объяснила, почему мне отказала?

– Нет.

– Она говорила тебе, что была моей любовницей?

Это слово показалось Рудольфу грязным. Скажи Бойлен: «Она говорила тебе, что я ее трахал?» – это меньше задело бы Рудольфа. А так сестра выглядела еще одной собственностью Бойлена.

– Да, говорила.

– Ты это порицаешь?

– Да.

– Почему?

– Вы для нее слишком стары.

– Отказав мне, она ничего не потеряла. А я – потерял… Когда увидишь ее, скажи, что мое предложение остается в силе. Скажешь?

– Нет.

Бойлен, казалось, пропустил его «нет» мимо ушей.

– Скажи, что мне невыносимо лежать в постели без нее. Открою тебе секрет. В тот вечер я не случайно оказался в «Джеке и Джилл». Сам понимаешь, такие места не для меня. Но я решил непременно узнать, где ты играешь. Когда вы с Джули вышли из дансинга, я специально пошел следом. Возможно, подсознательно я надеялся найти в брате что-то от его сестры…

– Я, пожалуй, лучше пойду спать, – жестко сказал Рудольф и вышел из машины.

Он забрал с заднего сиденья свою удочку, корзинку и сачок, а также пожарные сапоги. Надел нелепую фетровую шляпу. Бойлен сидел, курил и, щурясь, смотрел сквозь дым на прямую линию огней на Вандерхоф-стрит, выстроенных словно для изображения перспективы. Огни уходили в бесконечность, где прямые линии встречаются или не встречаются.

– Не забудь сумку, пожалуйста, – напомнил Бойлен.

Рудольф взял сумку. Она была совсем легкая, как будто пустая. Какая-нибудь безделица богатых.

– Еще раз спасибо за прекрасный вечер, – сказал Бойлен. – Боюсь, я один получил от него удовольствие. И всего лишь за пару рваных сапог, которые мне все равно не нужны. Я дам тебе знать, когда стенд для стрельбы будет установлен. А теперь иди, молодой неженатый разносчик булочек. Я буду думать о тебе в пять часов утра.

Он включил мотор, и машина рванула с места.

Рудольф проследил за красными хвостовыми огнями, этим двойным сигналом «Стоп!», пока они не исчезли в бесконечности, затем отпер дверь рядом с булочной и втащил свою поклажу в коридор. Он включил свет и посмотрел на сумку. Она была не заперта. С ручки свешивался ключик на кожаном ремешке. Он открыл сумку, надеясь, что мать не слышала, как он вошел.

В сумке лежало небрежно брошенное красное платье. Рудольф вынул его и внимательно оглядел. Оно было кружевное, с глубоким вырезом спереди. Он попытался представить себе сестру в этом платье, почти не скрывавшем ничего.

– Рудольф? – раздался сверху сварливый голос матери.

– Да, мам. – Он быстро выключил свет. – Я сейчас вернусь. А то я забыл купить вечерние газеты.

Он схватил сумку и вышел из дома, стремясь опередить мать, если она спустится. Он сам не знал, кого оберегает – себя, Гретхен или мать.

Рудольф побежал к Бадди Уэстермену, жившему в соседнем квартале. По счастью, в его доме, большом и старом, еще горел свет. Мать Бадди разрешала группе «Пятеро с реки» репетировать в подвале. Рудольф свистнул. Мать Бадди была веселая, общительная женщина, она любила, когда ребята собирались у них в доме и после репетиций угощала их молоком с кексом, но Рудольфу не хотелось сегодня с ней говорить. Он снял ключик с ручки, запер сумку и положил ключик в карман.

Через некоторое время появился Бадди.

– Эй, что произошло? Чего это ты заявился так поздно?

– Слушай, Бадди, не подержишь ли это у себя пару дней, – попросил Рудольф и сунул сумку Бадди в руки. – Это подарок для Джули, и я не хочу, чтобы моя старуха его видела. – Вдохновенная ложь. Все ведь знали, какие скряги Джордахи. Знал Бадди и то, что миссис Джордах была против появления девушек в жизни Рудольфа.

– О’кей, – небрежно бросил Бадди и взял сумку.

– Я когда-нибудь отплачу тебе тем же, – сказал Рудольф.

– Просто не играй без души в «Звездной пыли». – Бадди был лучшим музыкантом в группе и имел право делать подобные замечания. – Еще что-нибудь?

– Нет.

– Кстати, – сказал Бадди, – я сегодня вечером видел Джули. Я проходил мимо киношки. Она как раз заходила туда. С каким-то неизвестным типом. Стариком – по меньшей мере года двадцать два. Я спросил ее про тебя, она сказала, что понятия не имеет, где ты, и ее это не интересует.

– Спасибо, друг, – поблагодарил Рудольф.

– Нельзя жить в неведении, – сказал Бадди. – Увидимся завтра. – И вошел в дом, унося сумку.

А Рудольф отправился в столовую Эйс купить вечернюю газету. Он сел за стойку, открыл спортивную страницу и выпил стакан молока с двумя сладкими булочками. В тот день «Гиганты» выиграли. Рудольф порадовался, но не мог решить, был этот день хорошим для него или плохим.

Томас поцеловал на ночь Клотильду. Она лежала, укрывшись одеялом, волосы ее разметались по подушке, лицо светилось нежной улыбкой. Она включила настольную лампу, чтобы он мог найти дорогу, не натыкаясь ни на что. Томас поцеловал ее, пожелал спокойной ночи и вышел, бесшумно закрыв за собой дверь. Полоска света под дверью исчезла – Клотильда выключила свет.

Томас прошел через кухню в коридор и осторожно стал подниматься по темным ступенькам, неся свой свитер. Из спальни дяди Харольда и тети Эльзы не доносилось ни звука. Обычно оттуда шел такой храп, что дом дрожал. Должно быть, сегодня дядя Харольд спит на боку. Никто не умер в Саратоге. Дядя Харольд пил там лечебную воду и похудел на три фунта.

Томас неслышно поднялся на чердак, открыл дверь в свою комнату и зажег свет. На его кровати сидел в полосатой пижаме дядя Харольд.

Щурясь от яркого света, дядя Харольд как-то странно улыбался беззубым ртом: у него были вставные зубы, и на ночь он их вынимал.

– Добрый вечер, Томми, – прошепелявил он.

– Привет, дядя Харольд, – произнес Томас.

Он понимал, что волосы у него всклокочены и от него пахнет Клотильдой. Он понятия не имел, что делает в его комнате дядя Харольд. Дядя впервые зашел к нему. Томас чувствовал, что надо соблюдать осторожность – думать, что говоришь и как ты это говоришь.

– Уже довольно поздно, верно, Томми? – заметил дядя Харольд, не повышая голоса.

– В самом деле? Я не смотрел на часы, – сказал Томас.

Он остановился у двери, подальше от дяди Харольда. Комната была голая. У него было мало вещей. На комоде лежала книга из библиотеки. «Всадники Багряного Мудреца». Библиотекарша сказала, что книга ему понравится. Дядя Харольд в своей полосатой пижаме заполнял всю комнату, кровать прогибалась под ним там, где он сидел.

– Почти час ночи, – сказал дядя Харольд, брызгая слюной из-за отсутствующих зубов. – Мальчику, который растет и должен вставать рано, чтобы работать, нужно высыпаться, Томми.

– Я не знал, что так поздно, – сказал Томас.

– Интересно, какие развлечения могли задержать мальчика до часу ночи, Томми?

– Я просто бродил по городу.

– Яркие огни… Ярко освещенный город Элизиум в штате Огайо, – заметил дядя Харольд.

Томас изобразил зевок и потянулся. Швырнул свитер на единственный в комнате стул.

– Вот сейчас я почувствовал, что хочу спать, – сказал он. – Надо поскорее ложиться.

– Томми, тебе ведь хорошо у нас живется, верно? – брызгая слюной, спросил дядя Харольд.

– Конечно.

– И кормим мы тебя хорошо, как своего, да?

– Я хорошо у вас питаюсь.

– У тебя хороший дом и хорошая крыша над головой.

– Не жалуюсь. – Томас старался говорить тихо, чтобы не разбудить тетю Эльзу. Не хватало еще, чтобы она присутствовала при этом разговоре.

– Ты живешь в чистоте, в порядочном доме. Мы относимся к тебе как к члену семьи, – не унимался дядя Харольд. – У тебя есть свой велосипед.

– Я ни на что не жалуюсь.

– У тебя хорошая работа, и ты получаешь столько же, сколько взрослые. Ты приобретаешь профессию. Скоро начнется безработица – миллионы мужчин вернутся с войны, но для механика всегда найдется работа. Я не ошибаюсь?

– Я могу позаботиться о себе, – сказал Томас.

– Ты можешь позаботиться о себе. Надеюсь, что так. Ты моя плоть и кровь. Когда позвонил твой отец и попросил меня взять тебя к себе, я сделал это без разговоров. Ведь в Порт-Филипе у тебя были какие-то неприятности, да? Но дядя Харольд никогда не задавал тебе вопросов, мы с тетей Эльзой просто взяли тебя к себе.

– Дома подняли небольшой шум из-за одной истории, – сказал Томас. – Так, из-за ерунды.

– Я не спрашиваю, – великодушно отмел самую мысль о расспросах дядя Харольд. Пижамная куртка на нем расстегнулась, видны были толстые розовые складки на выпирающем животе. – Разве я требую за все это чего-то невозможного? Благодарности? Нет. Совсем немногого: молодой человек должен хорошо себя вести и вовремя ложиться спать. В свою постель, Томми.

«Вот оно что, – подумал Томас. – Этот гад все знает!» Он молчал.

– Мы порядочные люди, Томми. Нашу семью уважают. Твою тетю принимают в лучших домах. Ты бы удивился, если б я сказал тебе, какой мне предоставлен в банке кредит. Мне даже предлагали баллотироваться от республиканской партии в Законодательное собрание штата Огайо, хотя я родился не в Америке. Мои дочери хорошо одеты… Лучше их, пожалуй, ни одна девушка не одевается. Они примерные ученицы. Каждую неделю я сам отвожу их на машине в воскресную церковную школу. И эти два чистых, невинных ангела спят сейчас в этом самом доме прямо под твоей комнатой.

– Все это мне известно, – сказал Томас. Пусть старый дурак выговорится.

– Ты не бродил по городу до часу ночи, Томми, – скорбно продолжал дядя Харольд. – Я знаю, где ты был. Мне захотелось пить, я пошел на кухню взять из холодильника бутылку пива и услышал некие звуки. Мне даже стыдно об этом говорить, Томми. Мальчик твоего возраста в доме, где живут мои дочери…

– Ну и что? – угрюмо буркнул Томас. Он представил себе, как дядя Харольд подслушивал за дверью, и его затошнило от этой мысли.

– Ну и что?! – повторил за ним дядя Харольд. – И это все, что ты можешь мне сказать?

– А что я должен вам сказать? – Ему хотелось крикнуть: «Я люблю Клотильду! Это самое замечательное, что произошло за всю мою поганую жизнь. Клотильда тоже меня любит. Будь я постарше, я забрал бы ее из этого проклятого порядочного дома, из этой уважаемой семьи, от этих образцовых блондиночек дочерей». Но конечно, он не мог этого сказать. Он вообще не мог ничего сказать. Он задыхался от бессилия.

– Я хочу, чтобы ты сказал, что тебе стыдно за грязную связь, в которую ты позволил себя втянуть этой невежественной хитрой крестьянке, – прошипел дядя Харольд. – Ты должен обещать мне никогда больше не дотрагиваться до нее. Ни в этом доме, ни где-либо еще.

– Я ничего не обещаю.