Дикий Волк Диксон Гордон
Старые хиппи не умирают.
Хитзер посмотрела на него с добротой: запах напоминал ей о матери. Она сказала:
— Может, он уехал на дачу. Вы знаете, он нездоров, лечится. Если он не явится на сеанс, у него будут неприятности. Вы не знаете, где у него дача? Есть ли у него там телефон?
— Не знаю.
— Я могу воспользоваться вашим телефоном?
— Звоните, — сказал управляющий. Он пожал печами.
Она связалась со знакомым в Орегонском управлении парком и выяснила, какие участки Сумалавского национального парка разыгрывались в лотерею и где они расположены. Управляющий слушал, а когда она кончила, сказал
— Друзья на высоких должностях, а?
— Это помогает, — сказала Черная Вдова.
— Надеюсь, вы откопаете Джорджа. Он мне нравится. Я ему давал свою фармокарточку.
Управляющий рассмеялся. Хитзер оставила его у входа, где он подпирал старую дверь. И управляющий, и дом искали на что бы опереться, и нашли опору друг в друге.
Хитзер проехала в троллейбусе обратно в нижний Город, взяла на прокат паровой «форд» и двинулась по дороге 99-В. Она нравилась себе. Черная Вдова преследует свою добычу.
Почему она не стала детективом? Она ненавидела свою работу. В такой работе нужна агрессивность, а Хитзер совсем не агрессивна.
Маленький автомобиль вскоре выехал из города. Некогда тянувшиеся вдаль дороги теперь исчезли. Во время чумы, когда едва ли один из двадцати выживал, пригороды стали неподходящим местом для жизни. До магазинов далеко, бензина для машин нет и всюду дома, полные смерти. Ни помощи, ни пищи.
Появились стаи бродячих собак. Газоны заросли лопухом. Разбитые окна.
Кто вставит разбитые стекла? Люди сгрудились в старом центре города. Вначале пригороды были разграблены, потом сгорели. Как Москва в 1812 году — божья месть или вандализм. Они больше не были нужны, поэтому сгорели. И теперь акр за акром зарастали цветами, с которых пчелы собирают дань.
Солнце садилось, когда она пересекала реку Туалатин, текущую шелковой лентой меж крутых лесистых берегов. Немного погодя взошла луна.
Обмен взглядами с ней уже не доставлял удовольствия. Она символизировала не недостижимое, ка. к в течение тысячелетий, и не недостигнутое, а утраченное. Украденная монета, жерло орудия, круглая дыра в небе. Чужаки захватили луну. Их первым агрессивным актом — тогда земляне и не узнали о их появлении в Солнечной системе — было нападение на Лунную базу, гибель сорока человек в доме-куполе от удушья. Тогда же, в тот же день, они уничтожили космическую станцию русских — прекрасное сооружение, похожее на цветок чертополоха, летавшее над Землей. Оттуда русские собирались отправиться на Марс. Лишь через десять лет после спада чумы человечество, как Феникс, устремилось в космос, на Луну, на Марс и встретило чужаков, встретило бесформенную, молчаливую, беспричинную жестокость, глупую ненависть вселенной.
Теперь дороги содержались не так, как раньше. Они были просто усеяны выбоинами, Но Хитзер редко снижала скорость. Луна хорошо освещала дорогу. Ей пришлось пересечь несколько рек. Наконец она въехала в лес.
Древний дорожный знак. Эта земля давно оберегалась от хищных корпораций. Слава Богу, не все американские леса пошли на изготовление мебели и бумаги, кое-что осталось.
Поворот направо — Сунславский национальный парк. Не проклятая древесная ферма — сплошные пни и саженцы, а настоящий лес. Большие клены заслоняли лунное небо.
Знак, который она искала, был почти не виден в густой тени ветвей. Она снова повернула и с милю медленно проехала до первой из избитых дорог, где увидела первый дачный домик. Луна освещала черепичную крышу. Шел девятый час.
Домиков было много. Они стояли в тридцати-сорока футах друг от друга. Деревья почти не тронуты, но подлесок расчищен.
Только в одном домике было освещено окно. Ночь со вторника ранней весной — еще мало отпускников. Открыв дверь машины, она поразилась шуму ручья — вечный, непрекращающийся напев. Она пошла к освещенной даче, дважды споткнувшись в темноте, А что если этот человек не Орр, если там окажется незнакомец?
Что ж, ведь не съедят же ее. Она постучала.
Немного погодя постучала вторично.
Громко шумел ручей, в лесу было очень тихо.
Орр открыл дверь. Волосы у него были взлохмаченные, глаза покраснели, губы пересохли. Он, мигая, смотрел на нее.
Выглядел он опустившимся и погибшим.
Она испугалась.
— Вы больны? — резко спросила она.
— Нет, я… Входите.
Придется войти. К печи прислонена кочерга, ею можно защищаться. Конечно, если он не схватит первым.
Ох, да Хитзер ведь не меньше его, тем более, она в гораздо лучшей физической форме. Трусиха.
— У вас температура?
— Нет, я…
— Что с вами?
— Я не могу спать.
В комнате удивительно приятно пахло дымом и свежими дровами. Здесь находилась печь, ящик, полный дров, шкаф, стол, стул, кушетка.
— Садитесь, — сказала Хитзер. — Вы ужасно выглядите. Хотите пить? Вам нужен доктор. У меня в машине бренди. Поехали со мной, мы отыщем врача в Линкольн-сити.
— Я здоров, просто хочу спать.
— Вы сказали, что не можете спать.
Он посмотрел на нее красными, мутными глазами.
— Я не могу позволить себе спать, боюсь!
— О боже! И давно?
— С воскресенья.
— Вы не спали с воскресенья?
— С субботы… — неуверенно сказал он.
— Вы что-нибудь принимали? Таблетки?
Он покачал головой.
— Я несколько раз засыпал, — сказал он отчетливо.
На мгновение он уснул, как будто ему было лет девяносто. Она недоверчиво смотрела на Джорджа. Но он тут же очнулся и поинтересовался:
— Вы за мной?
— А за кем же еще? Вы лишили меня обеда вчера вечером.
— Ох!
Он, очевидно, пытался смотреть на нее.
— Простите. Я был не в себе.
И тут он снова стал собой, несмотря на свои безумные глаза и лохматые волосы — человеком, чье достоинство лежит так глубоко, что почти не видно.
— Ничего. Я не сержусь. Новы пропустили сеанс лечения.
Он кивнул.
— Хотите кофе? — спросил он.
Бесконечные возможности, неограниченная цельность, могучее бездействие, существо, которое, будучи ничем, только собой, является всем.
Она на мгновение увидела это, и больше всего ее поразила его сила. Он — самая могучая личность из тех, кого она знает, потому что его невозможно сдвинуть с центра, поэтому он ей и нравится. Ее тянуло к нему, как бабочку на огонь. С детства она не чувствовала нехватки внимания и любви, но не было того, на кого она могла бы опереться — люди искали поддержку в ней. Тридцать лет она мечтает встретить человека, которому не нужна ее поддержка, который сам…
Вот он, в укрытии, с налитыми кровью глазами, сумасшедший — вот ее башня силы. «Жизнь — невероятная путаница, — подумала Хитзер. — Никогда не догадаешься, что дальше». Она сняла плащ, а Орр достал из шкафа чашки и консервированное молоко. Потом принес крепкий кофе.
— А вы?
— Я и так много выпил. Слишком много.
— Как насчет бренди?
Он задумчиво посмотрел на нее.
— Оно вас не усыпит, только подбодрит немного. Я схожу за ним.
Он посветил ей по дороге к машине.
Ручей кричал, деревья нависали молча.
Луна сверкала над головой, луна чужаков.
В комнате Орр налил себе немного бренди и попробовал. Вздрогнул.
— Хорошо. Он выпил.
Она одобрительно следила за ним.
— Я всегда вожу с собой фляжку, — сказала она. — Держу в отделении для перчаток, потому что если останавливают полицейские и спрашивают права, она странно выглядит в моей сумочке. Но оно всегда со мной и частенько оказывается очень кстати.
— Поэтому вы и носите с собой такую большую сумку?
— Да, угадали. Я налью себе немного кофе.
В то же время она снова наполнила его стакан.
— Как вам удалось не спать шестьдесят или семьдесят часов?
— Я не ложился. Можно задремать сидя, но трудно уснуть по-настоящему, Нужно лечь, чтобы расслабить мышцы. Я прочел об этом в книгах. Действует. Мне ничего не снилось. Невозможность расслабиться тут же будит. А позже у меня было что-то вроде галлюцинаций. Какие-то существа на стене.
— Вы не можете так продолжать.
— Да, я знаю. Просто мне нужно уйти от Хабера.
Пауза. Он, казалось, опять погрузился в дремоту, потом глуповато рассмеялся.
— Единственное решение, которое я вижу, это убить себя. Но я не хочу. Это кажется неправильным!
— Но нужно как-то остановиться.
Она не хотела понять его и не могла.
— Прекрасное место, — сказала она. — Уже двадцать лет я не ощущала запаха древесного дыма.
— Очищает воздух, — сказал он.
Он слабо улыбнулся. Казалось, он уснул, но она заметила, что он держится прямо и даже не прислоняется к стене.
Несколько раз он мигнул.
— Когда вы постучали, я решил, что это сон, потому и вышел сразу.
— Вы говорили, что увидели эту дачу во сне. Для сна она довольно скромна. Почему бы не вилла на берегу моря или замок в горах?
Он нахмурился, покачал головой.
— Это все, чего я хотел.
Он еще помигал.
— Что случилось с вами а пятницу, в кабинете Хабера на сеансе?
— Об этом я и пришла поговорить.
Тут он проснулся.
— Вы знаете…
— Вероятно, да. Я знаю, что что-то произошло. С тех пор мне все время приходится в одной машине двигаться по двум дорогам. В воскресенье в собственной квартире я налетела на стену! Видите?
Она показала синяк на лбу.
— Стена была и в то же время ее не было. Как жить с этим? Как знать, где что?
— Не знаю, — ответил Орр. — У меня все смешалось. Я не могу справиться с противоречивой информацией. Я… Вы действительно верите мне?
— Что же мне еще делать? Я видела, что произошло с городом. Я смотрела в окно. Не думайте, что я хочу поверить, я не хочу, стараюсь не верить. Боже, это ужасно. Доктор Хабер тоже не хотел, чтобы я поверила. Он начал слишком много говорить. Потом вы проснулись и сказали… И это столкновение со стеной, и на работу я иду не в тот дом. Я все думала: «А что ему снилось после пятницы?» Мир изменился, но я не знаю, как, потому что меня там не было, и я продолжаю думать, что изменилось, что реально, а что нет. Это ужасно.
— Да. Послушайте, вы знаете о войне на Ближнем Востоке?
— Конечно. Там был убит мой муж.
— Муж?
Он потрясенно взглянул на нее.
— Когда?
— За три дня до конца, за два дня до Тегеранской конференции и договора США с Китаем. Через день после того, как чужаки взорвали Лунную базу.
Он смотрел на нее в ужасе.
— А что? Это старый рубец, шесть лет прошло, почти семь. И если бы он жил, мы бы давно развелись. Неудачный брак. Слушайте, это не ваша вина.
— Я больше не знаю, в чем моя вина.
— Ну, не в этом. Джим был большим, красивым, черным несчастливым парнем. В двадцать шесть лет стал капитаном военно-воздушного флота, а в двадцать семь лет его убили. Не вы изобрели это, так бывало уже тысячу лет и с другими тоже, и до пятницы бывало, когда мир был переполнен. Жаль только, что в самом конце войны.
Голос ее дрогнул.
— Боже! Не в начале, а в самом конце. Война продолжалась…и не было чужаков?
Орр утвердительно кивнул.
— Они вам приснились?
— Он заставил меня видеть сон о мире. Мир на Земле, добрая воля среди людей. И я придумал чужаков, чтобы было с чем бороться.
— Это не вы. Это его машина.
— Нет. Я это делаю и без машины, мисс Лилач. Она просто сокращает время, сразу погружая меня в сон. Хотя сейчас она это делает лучше. Хабер все время совершенствует ее.
— Зовите меня Хитзер.
— Красивое имя.
— Ваше имя Джордж. Он называл вас так во время сеанса. Как будто вы умный пудель или обезьяна. «Ложитесь, Джордж».
Он рассмеялся. Зубы у него были белые, смех приятный.
— Это не я. Он говорил не со мной, а с моим подсознанием. Для его целей все равно что, собака или обезьяна. Оно не разумно, но его можно научить подчиняться.
Как ни ужасны были его слова, он говорил без горечи.
Неужели действительно есть люди без негодования, без ненависти, люди, которые всегда в ладу со вселенной, узнающие зло, противящиеся ему и в то же время совершенно им не затронутые.
Конечно, есть. Бесчисленные: и живые, и умершие. Люди, идущие по пути, по которому нужно идти. Жена испольщика в Алабаме, лама в Тибете, энтомолог в Перу, мельник в Одессе, зеленщик в Лондоне, пастух в Нигерии, старик, заостряющий палку у высохшего ручья в Австралии… Нет среди нас такого, кто не знал бы их. Их достаточно, чтобы мы могли идти дальше.
— Послушайте. Скажите мне, я должна это знать. После посещения Хабера у вас начались…
— Эффективные сны? Нет, раньше. Поэтому я и пошел. Я испугался, поэтому я незаконно принимал наркотики, чтобы подавить свои сновидения. Я не знал, что делать.
— Почему же вы не приняли что-нибудь в эти две ночи, вместо того, чтобы стараться не спать?
— Все, что было, я принял в ночь на пятницу. У меня нет рецепта. Но я хочу избавиться от доктора Хабера. Все гораздо сложнее, чем он думает. Он пытается использовать меня, чтобы улучшить мир, но не сознается в этом. Он лжет, потому что не хочет посмотреть прямо. Его не интересует, что правда, а что нет. Он видит только себя, свои представления о том, что должно быть.
— Ну, я ничего не могу сделать для вас как адвокат.
Хитзер отхлебнула кофе с бренди.
— В этих гипнотических внушениях нет ничего незаконного. Он просто говорит вам, чтобы вы не беспокоились из-за перенаселенности и прочего. Если он намерен скрывать, что использует ваши сновидения в определенных целях, он вполне может это сделать, используя гипноз. Он теперь будет заботиться о том, чтобы у вас не было эффективных снов, когда кто-то присутствует на сеансе. Интересно, почему он разрешил мне быть свидетелем? Я его не понимаю. Во всяком случае юристу трудно вмешиваться в отношения врача и пациента, особенно если врач большая шишка, а пациент — психически больной, который думает, что его сны становятся реальностью. Нет, я не хочу этого видеть в суде. Но слушайте. Не можете ли вы воздержаться от снов у него? Транквилизаторы, может быть?
— Пока я на ДТЛ, у меня нет фармокарты. Он выписывает мне рецепты, а Усилитель всегда заставляет меня видеть сны.
— Это нарушение прав личности, но в суде не пройдет… А что если вам во сне изменить его?
Орр смотрел на нее сквозь туман сна и бренди.
— Сделайте его более доброжелательным. Гм… Вы говорите, что он доброжелателен и хочет добра. Но он жаждет власти. Он нашел отличный способ править миром, избегая всякой ответственности. Ну, пусть он будет менее властолюбив. В вашем сне он должен быть действительно хорошим человеком. Пусть он лечит вас, а не использует!
— Но я не выбираю сны. Никто не может…
Она поникла.
— Я забыла. Как только я воспринимаю это происшествие как реальное, я думаю, что вы можете его контролировать. Но вы не можете. Вы просто делаете.
— Я ничего не делаю, — уныло сказал Орр. — Я никогда ничего не делаю. Я просто вижу сны.
— Я вас загипнотизирую, — вдруг сказала Хитзер.
Сделав такое невероятное предложение, она почувствовала облегчение. Если действуют сны Орра, то почему же ее предположение не подействует? К тому же она ничего не ела с полудня, и кофе с бренди подействовали.
Он смотрел на нее.
— Я умею. Я изучала психиатрию в колледже, еще до юридической школы. Мы все были и гипнотизерами и гипнотизируемыми. У меня хорошо получалось. Я погружу вас в гипноз и внушу содержание сна о Хабере, чтобы он стал безвредным. Я велю вам только это увидеть, ничего больше. Понимаете? Это вполне безопасно, самое безопасное из всего, что мы можем испробовать.
— Но я плохо поддаюсь гипнозу, — сказал он.
— Поэтому он и использует коротидную индукцию. Страшно смотреть. Как убийство. Я, конечно, не врач и так не смогу.
— Мой дантист пользовался гипнозаписью. Хорошо подействовало.
Он почти засыпал и говорил вяло.
Она мягко сказала:
— Похоже, вы сопротивляетесь не гипнозу, а гипнотизеру.
— Можем попробовать. И если подействует, я сделаю вам небольшое постгипнотическое внушение, чтобы вы увидели сон о Хабере, что он действительно пытается вам помочь. Как вы думаете, подействует? Хотите попробовать?
Во всяком случае мне нужно попробовать, — ответил ©н. — Я должен уснуть. Не думаю, что выдержу еще ночь. Если вы считаете, что сможете загипнотизировав меня…
— Думаю, смогу. Но послушайте, вы ели что-нибудь?
— Да, — сонно сказал он.
Немного погодя, он продолжал:
— О да, простите. Вы не ели. Добирались сюда… Тут буханка…
Он порылся в шкафу и достал хлеб, маргарин, пять крутых яиц, банку тунца и немного увядшего салата. Она отыскала тарелки, вилки и нож.
— А вы ели? — спросила она.
Он не знал.
Они поели, она сидя за столом, он стоя.
По-видимому, стоять ему было легче, и поел он с аппетитом. Они все разделили пополам, даже пятое яйцо.
— Вы очень добрый человек, — сказал он.
— Я? Почему? Потому что пришла сюда? О, я ужасно испугалась. Но это изменение в пятницу! Надо было выяснить. Послушайте, я смотрела на больницу, в которой родилась, за рекой — вы в это время спали — и вдруг ее не стало. Но ведь она всегда там была.
— Я думал, вы с востока, — сказал он, не особо задумываясь об уместности подобного замечания.
— Нет.
Она тщательно очистила банку с тунцом и облизала нож.
— Я из Портленда. Я теперь родилась дважды. В двух разных больницах, боже! Но родилась и выросла. И мои родители тоже. Отец у меня был черный, а мать белая. Это интересно. Он был подлинным воинствующим борцом, черный из семидесятых, а она — хиппи. Он из состоятельной семьи, а Альбина — дочь юриста из Портленда. Она ушла из дома: принимала наркотики и все такое прочее. Они встретились на какой-то демонстрации. Тогда еще демонстрации не были запрещены. Они поженились, но он продержался недолго. Я имею в виду всю ситуацию, а не только их брак. Когда мне было восемь лет, отец уехал в Африку, я думаю, в Гану. Он считал, что его народ оттуда, но точно он этого не знал. Они всегда жили в Луизиане, а Лилач, должно быть, фамилия рабовладельца. Это французское слово. Оно означает «трус». Я начала изучать в школе французский потому, что у меня французская фамилия.
Она хихикнула.
— Ну, он уехал, а бедная Ева осталась здесь. Это моя мать. Она не разрешала называть ее мамой, поэтому я звала ее Евой. Некоторое время мы жили в коммуне на Маунт-Худ. О боже, как было холодно зимой! Но полиция разогнала нас. Говорили, что это не по-американски. Но после этого она умудрялась зарабатывать на жизнь, служа в маленьких ресторанах и магазинах. Эти люди всегда очень помогают друг другу. Но от наркотиков она никогда не смогла отказаться. Она пережила чуму, но в возрасте тридцати восьми лет ей попалась грязная игла, и это ее прикончило. И тут ее проклятая семья подобрала меня. Я кончила колледж и юридическую школу. Я с ними встречалась ежегодно на рождество. Я их негр-талисман. Но знаете, что хуже всего? Я никак не могу решить, какого я цвета. Отец у меня был черный, настоящий черный, у неге было немного белой крови, но он был черный. А мать белая. А я — ни то, ни другое. Отец ненавидел мать за то, что она белая, но и любил ее. А она, думаю, черноту любила больше, чем его самого. Что ж мне остается? Никак не могу решить.
— Коричневое, — негромко сказал он, стоя за ее стулом.
— Цвет грязи.
— Цвет земли.
— Вы из Портленда?
— Да.
— Я не слышу вас из-за этого проклятого ручья. Мне казалось, что в дикой местности должно быть тихо. Продолжайте.
— Но у меня теперь так много детств, — сказал он. — О каком же рассказать? В одном из них родители умерли в первый год чумы, в другом никакой чумы не было. Не знаю… В них нет ничего интересного. Не о чем рассказывать. Мне удалось выжить — это главное.
— Каждый раз все страшнее. Чума, а теперь чужаки…
Он невесело рассмеялся, но лицо его оставалось жалким и усталым.
— Я не могу поверить, что они из вашего сна, просто не могу. Я так боялась их все эти долгие десять лет! Но я знаю, что это так, потому что их не было в другом… времени. Впрочем, они не хуже, чем эта ужасная перенаселенность, эта ужасная маленькая квартира, в которой я жила с четырьмя другими женщинами! И эти подземки. И зубы у меня были ужасные, ничего хорошего поесть нельзя. Вы знаете, тогда я весила сто один фунт, а теперь сто двадцать два. С пятницы я поправилась на двадцать один фунт.
— Верно. Когда я в первый раз увидел вас в вашей конторе, вы были ужасно худой.
— И вы тоже. Такой костлявый. Все были такими, только я не замечала. А теперь вы вполне упитанный мужчина. Вам нужно только поспать.
Он ничего не сказал.
— Как подумаешь все теперь выглядит лучше. Послушайте вы ведь не по своей воле. И жизнь стала немного лучше, так почему же вы чувствуете себя виноватым? Может, ваши сны — просто новый способ эволюции? Выживание наиболее приспособленных и прочее.
— О гораздо хуже, — сказал он прежним легкомысленным и глуповатым тоном.
Теперь он сидел на кровати.
— Вы помните что-нибудь об апреле четыре года назад, в девяносто восьмом?
Он несколько раз запнулся.
— Апрель. Нет, ничего особенного.
— Тогда наступил конец света, — сказал он.
Судорога исказила его лицо. Он глотнул воздуха.
— Никто не помнит.
— А что? — спросила она, явно испуганная.
«Апрель тысяча девятьсот девяносто восьмого, — думала она. — Что я помню об апреле девяносто восьмого?» — Она ничего не могла вспомнить и боялась. Его? За него?
— Это не эволюция, просто самосохранение. Не могу. Все гораздо хуже, чем вы помните. Тот же мир, который вы знали, с населением в семь миллиардов, только…гораздо хуже. Никто, кроме нескольких европейских стран, не пытался контролировать рождаемость и бороться с загрязнением страны Поэтому когда попытались контролировать распределение пищи, было уже слишком поздно. Пищи не хватало а мафия правила черным рынком. Всем приходилось покупать продукты на черном рынке, чтобы не умереть с голоду У многих вообще ничего не было. Конституцию изменили в 1984 году, это вы помните, но дела пошли так плохо, что даже претензий на демократию не осталось. Что-то вроде полицейского государства. Но и это не помогло. Все распалось. Когда мне было пятнадцать, закрылись школы. Чумы не было, но были эпидемии, одна за другой: дизентерия, гепатит, бубонная чума. Но большинство людей умирало от голода, А в девяносто третьем году началась война на Ближнем Востоке. Другая война — Израиль против арабов. Одна из африканских стран, действующих на стороне арабов, сбросила две атомные бомбы на израильские города. Мы помогли Израилю отомстить и…
Он замолчал и спустя некоторое время продолжал, по-видимому, не сознавая, что в его рассказе был перерыв.