Мы к вам приедем... Лекух Дмитрий

Повезло мне, мысль мелькает, что он тогда в Питере не сорвался…

– Ты, – шипит, – даже – не идиот. Ты – трус и дешевка. Потому что нет в мире большей подлости, чем не попытаться сделать счастливой любимую женщину. И если ты хочешь, чтобы я когда-нибудь тебя впоследствии снова зауважал, постарайся сделать так, чтобы я это дерьмо забыл, понял?

Так же резко откидывается, подходит к окну, делает большой глоток из фляжки, закуривает, мотает башкой.

Такое чувство, что я ему только что нанес прямо-таки личное оскорбление…

– Али, – говорю, – а тебе не приходило в голову, что я как раз и хочу сделать так, чтобы она была счастлива?

– Нет! – рубит. – Потому что ты сейчас не ее пытаешься счастливой сделать, а себя несчастненького жалеешь! Это ведь легче всего: в благородную позу встать и – жалеть себя, бедного, до изнеможения. Тебя, щенка, между прочим, в фестлайн никто за руку не тянул, ты сам этот путь выбрал! Ну так и веди себя достойно и не изображай мне тут страданий молодого, блядь, Вертера. Тебя девка любит? Сам знаешь – любит! И еще как, у нее уже глаза сухие, слез не осталось! И ты ее любишь, сам знаешь! И все, что сейчас от тебя, дурака, требуется, это придумать, как сделать так, чтобы ей было с тобой хорошо, даже если у тебя ноги не пойдут, и, извиняюсь, йенг никогда не встанет…

– Да с этим-то как раз у меня все нормально, – краснею, – стоит, еще как. Не в йенге дело…

– Да уж куда уж, – смотрит издевательски. – Конечно, не в нем. А в тебе. Потому как тебе не за нее, а за себя, сопляк, страшно. Потому что сильным, здоровым, любимым быть – легко. Вот только твоей жизненной задачи, в том числе и с этой девушкой, твоя болезнь вообще-то, извини, – не отменяет. Осложняет – да, кто б спорил. Но – не отменяет, ни в коем случае. Ее отменить можешь только ты сам, и это, брат, – будет уже не жизненными обстоятельствами, а твоим личным решением, твоим личным поражением и твоей личной трусостью…

Я откидываюсь на подушки, Али прикуривает новую сигарету.

Я, в принципе, тоже об этом думал, в больнице – времени много.

Но не вот так же… как бы это сказать-то поточнее?.. Безжалостно, что ли…

– Дай затянуться, что ли, – вздыхаю, – пожалуйста…

Он подходит, подносит к моим губам окурок, я вдыхаю в себя горький сигаретный дым и закашливаюсь.

– Да, – говорю, – кстати. Я же у тебя не только за Питер прощения попросить хотел.

– А за что еще? – удивляется и снова отходит к открытому окну. – Я что-то о тебе не знаю?

– Да нет, – морщусь, – не в этом дело. Ты же столько со мной возился, видимо, на что-то от меня рассчитывал, а я, вон, – видишь, как сломался…

Он долго и недоуменно смотрит на меня, потом до него, наконец, доходит, и он хохочет так, что сам закашливается и выбрасывает сигарету в окно.

– Ну, – выдыхает, – ты все-таки, конечно, совсем мальчишка, Данька. Тебе кто-то, наверное, сказал, что я ничего просто так в этой жизни не делаю, так ведь? Или – сам додумался? Ну что ж, какая-то доля истины в этом есть, врать не буду. Но – не в твоем случае…

– А почему, – удивляюсь, – не в моем? Ты для чего тогда со мной так возился, натаскивал, думать заставлял, с людьми знакомил? Время свое на меня зачем убивал, я же не мальчик, догадываюсь, что оно для тебя немалого стоит…

– А для чего, – ухмыляется, – ты думаешь, волки волчат натаскивают? Для того, что ли, чтоб они им в старости жратву в логово таскали? Так не смеши, это противно самой волчьей природе…

– А для чего? – теряюсь.

– Видимо, – жмет плечами, – инстинкт.

И неожиданно подмигивает мне так, что я не выдерживаю, и мы оба хохочем.

Он – в полный голос, я – насколько позволяет организм, разумеется…

– Ну ладно, – вздыхает, отсмеявшись, Глеб. – Мои сорок минут, кажется, истекли. Лиде я скажу, что ты пока не совсем в порядке, но в течение недели очень хочешь ее видеть. Ну и что любишь и все такие прочие дела. А дальше – сами разберетесь, действительно, не маленькие.

Жмет мне руку и направляется к двери.

Потом неожиданно хлопает себя ладонью по лбу и разворачивается.

– Да, – говорит, – кстати. Подонков, что тебя поломали, мы – вычислили…

Я сглатываю резко подступивший к горлу комок.

– Уже наказали? – спрашиваю.

Это – не только мое дело и, даже если бы мне этого очень захотелось, я бы не смог их от имени всей бригады простить и ничего бы не смог отменить.

Даже если бы проникся идеями всепрощения и прочими сопливостями.

Репутация «фирмы», долг чести.

Но – мне ничего и не хочется отменять, они должны получить свое – то, что заслуживают.

– Нет пока, – ухмыляется. – Но – не переживай. Недолго осталось…

Я медленно киваю.

Правильно.

Все правильно.

– А как их просчитать-то смогли? – интересуюсь. – Это ж вообще левак какой-то, гоблины галимые, их миллионы по всем окраинам бродит…

Али жмет плечами.

– А их, – говорит, – кони сдали. И, кстати, правильно сделали…

– Кони сдали? – удивляюсь. – Своих?! Да ни в жизнь не поверю!

– Да какие они им свои, – машет рукой. – Погоди-погоди! Так ты что, считаешь, что вас тогда кони, что ли, накрыли?!

– А кто еще? – удивляюсь.

– Вот ведь, блин, – трясет головой, – незадача какая… Кони здесь, Дэн, совершенно не при чем. Мажоровы бойцы просто в Питере пошумели нормально на выезде. И не они одни, они-то как раз, скорее, скаутами чутка поработали. А тем временем, пока мы в поезде у всех на виду тряслись, – туда по-тихому пять басов с основой пришли, ты ведь и не знал, да?! Ну и накрыли их по-взрослому. Прямо в пабе, где они сидели, планы на игру и околофутбол строили. Мало не показалось. За день до игры, кстати, так что сам матч наши парни уже в Москве по телеку отсматривали, в тапочках. А эти в ответку решили свою гопоту сюда послать, скарферов наших по поездам да по кабакам вылавливать, самая их излюбленная тактика. Это ведь тебе не с хардкором рубиться, сам понимаешь. Ну те и рады стараться, понятное дело, – подвиг, блин, отрабатывают, к тому же – никакого серьезного сопротивления от одиночек-то. А когда поняли, что серьезного чела на глушняк завалили и будут разборы, так ведь, блин, не нашли ничего лучшего, чем к коням обратиться, чтобы те выехать помогли. Мясо-то, сам понимаешь, как взбесилось, – это же, считай, «подъездная война» начинается, в самом чистом виде, когда в свой собственный подъезд с оглядкой входить приходится! Кони им сначала помогли – как же, вражин завалили! – а потом и до них слушок дошел, что и как на Ленинградском вокзале случилось. Ну тут уж и они сами на дыбы встали. Подъездные войны вообще никому не нужны – ни нам, ни конявым, ни, кстати, бомжарам из серьезных, сам понимаешь…

– Так это что получается? – вскидываюсь. – Меня, выходит, бомжи поломали?!

Али грустно кивает.

– Вот такая фигня, брат…

– Вонючий Питер, – откидываюсь на подушки.

– Мы к ним приедем, – начинает Глеб.

И тут меня словно пружиной подбрасывает.

– А вот в этом, – шиплю, – можешь даже не сомневаться. Я теперь точно знаю, что эти свои двадцать процентов, которые мне врачи дают, на все двести использую. Мы к ним приедем, Али, ох как мы к ним приедем. Я ради этого одного ходить заново научусь, ты меня понимаешь?

– Я тебя, – улыбается, – очень хорошо понимаю. И мы к ним обязательно приедем. И все будет правильно, так, как решим…