Любимая мартышка дома Тан Чэнь Мастер
— Да, да, — дважды кивнула она (как же я надеялся до последнего мгновения, что все это — ошибка!), — но это если вокруг нас много людей. А если нет — можно просто Ян. А когда мы совсем одни — там,- кивнула она в сторону моего целительского павильона, — пожалуйста, называй меня, как и раньше, Яшмовым браслетиком, Юйхуань. Думаешь, меня часто так называют?
Я молчал и смотрел в ее глаза.
— И что же мы сидим здесь? — сказала она.- Если у меня болит плечо, которое я неловко повернула? Тебе стоит только чуть-чуть нажать пальцами, и все проходит. Ах, как мало времени…
И она бросила в кучку еще один камешек. Он упал с еле слышным сухим стуком.
Почему у меня отняли мою радость, думал я после ее (и Лю) ухода, сидя среди душной тьмы все там же, на подушках в центре темного двора, и прислушиваясь к ночным птицам. Почему я не могу просто лежать с этой женщиной рядом всю ночь и ни о чем не беспокоиться? Или почему я даже не могу выгнать ее из ворот — если мне когда-нибудь придет в голову такая безумная мысль?
Почему я обречен теперь каждое мгновение, которое мы проводим вместе, думать о множестве вещей — о том, например, что эта женщина вполне может знать все что угодно о Втором Великом западном походе. В частности — о дне, в который он должен начаться. О том, когда именно под стенами моего города, по ту сторону реки Сиаб, выстроятся длинные красно-серые ряды воинов с усталыми пыльными лицами, с тюркскими луками в изогнутых тряпичных чехлах у левой ноги. И еще ряды, и еще, до самого горизонта.
Впрочем — тут я вытянул ноги и вздохнул — впрочем, судьба ко мне не так уж и жестока. Потому хотя бы, что Ян (я с трудом заставил себя назвать ее этим именем) про меня до сих пор не знает почти ничего, а я про нее, оказывается, знаю почти все. Как практически каждый житель империи.
Девочка Ян по имени Яшмовый браслетик, родом из семьи чиновника из Южной столицы, в шестнадцатилетнем возрасте во время конной прогулки познакомилась с принцессой Сяньи, любимой дочерью нынешнего императора. А та познакомила ее со своим братом, принцем Ли Мао.
Это была, наверное, самая пышная свадьба в империи, с сотнями музыкантов, конной охраной с развевающимися праздничными знаменами. Великолепны были оба: и признанная к этому моменту первая красавица империи Ян, и ее принц.
Она могла бы стать императрицей — и какой императрицей! Потому что именно принца Ли Мао его мать, наложница Светлого императора, попыталась вскоре сделать наследником престола. Для чего устроила по-детски простую интригу с тогдашним наследником и двумя его братьями: она подговорила их срочно прибыть во дворец с оружием, якобы на помощь отцу, которому грозила опасность,- а императору сообщила, что его сыновья подняли мятеж.
Но вскоре после их казни по очень странным причинам (я не мог не вспомнить о некромантии и прочем колдовстве) умерла и сама любимая наложница императора.
И пятидесятидвухлетний император после всего случившегося на глазах начал превращаться в развалину. Он перестал есть. Его больше не интересовали женщины. Пришлось перешивать халаты, висевшие на нем мешком.
Это продолжалось три года.
Спасение принес евнух Гао Лиши, возможно, единственный человек, которого император мог считать своим другом. Он привез императору во дворец Хуацин, к теплым источникам, первую красавицу страны — жену его сына. Это произошло шестнадцать лет назад.
Точно известно, что владыка Поднебесной после этой встречи объявил всеобщую амнистию. Прочее же стало предметом песен, стихов и сплетен по всей империи.
И во всех фигурировал бассейн, бассейн с горячими струями из подземных расселин. Одни говорили, что император оказался у этого бассейна как бы случайно, как раз когда служанки помогали войти туда утомленной юной принцессе. Другие — что они повели ее к этому бассейну после танца на пиру, снимая с нее одежды на глазах у всех гостей. В общем, кто знает теперь, как это было. Единственное, что я мог бы сказать точно — что мне, недостойному торговцу из западной страны, несказанно повезло увидеть все это во второй раз в исполнении самой героини, а бассейном была моя бочка с водой. «Нет, видеть эту сцену я не могла никак». Конечно, как бы она могла наблюдать сама себя со стороны…
Рассказывали и другие истории, которые я теперь считал совсем не забавными. О том, например, как драгоценная наложница расправлялась с соперницами. А их было немало — из сорока тысяч дворцовых женщин можно было выбирать и выбирать.
Иногда, впрочем, у нее что-то не получалось. В ответ на очередную устроенную ею сцену ревности император однажды швырнул чашу с вином, вдребезги разбив коралловый куст, установленный в фарфоровой вазе. И Ян гуйфэй мелкими, но быстрыми шажками благоразумно исчезла с императорских глаз.
И что же? В этот же вечер на ужин ему подали, чтобы утешить, блюда, которые он особенно любил. И владыка мира разъярился снова, потому что ни в одном из них он не обнаружил никакого вкуса!
Повара были лишены должности, каждого из них наказали тридцатью ударами палки — «чтобы лопнула кожа и обнажилось мясо». Столько же досталось слугам, которые попытались убрать побитую властителем посуду.
Но все устроилось, когда к восходу луны глава дворцовых евнухов Гао Лиши вернул во дворец гуйфэй, и император вскочил с кресла со словами: «Юйхуань! Юйхуань вернулась!»
Так что нетрудно представить себе, что ждало бы меня, реши Яшмовый браслетик поиграть, с моей помощью, чувствами своего повелителя.
А ведь такая перспектива была вполне возможной.
Не так уж давно, если верить молве, на госпожу Ян снизошло весеннее безумие. Она отправила служанку за князем Нин, младшим братом императора, известным великолепной игрой на флейте.
Эта пара начала свой концерт в садовом павильоне, и ехидные поэты вскоре сложили стих о том, что Ян «в тихом грушевом саду, скрытая от посторонних взоров, играла на яшмовой дудочке князя». (Надо ли уточнять, что называется в этой прекрасной стране «яшмовой дудочкой»?)
А затем произошла невероятная история. Понятно, что гуйфэй за ее забавы изгнали из дворца. После чего она укрылась в доме своего двоюродного брата Яна, который составил совершенно чудовищный план по схеме «смерть и возрождение».
Брат гуйфэй пошел к императору и предложил предать несчастную казни. Впрочем, предварительно он договорился кое о чем с евнухом Гао Лиши, и достойный Гао, которому по должности полагалось, в числе прочего, казнить провинившихся женщин из дворца, сыграл свою роль блестяще.
Слугу, отправленного к наложнице со смертным приговором, властитель возвращал с полдороги несколько раз. Но кончилось все неожиданно: император скомандовал «выполнять». И больше никого уже не отзывал.
Этого гуйфэй не ждала. Тем большего восхищения достойны ее дальнейшие действия.
Она отрезала свои волосы.
И произнесла: «Все, что у меня было, все, чем я обладала, было милостиво предоставлено мне императором! Мои — лишь кожа и волосы! Мне нечем больше отблагодарить его величество за всю его доброту».
И когда очередной слуга, из тех, что грамотно управлялись невидимой рукой Гао Лиши, вложил императору в руки тяжелый теплый пучок черных шелковистых волос, началось неописуемое.
Только тихие слова о том, что господин Гао все-таки ждет «последнего указания», привели властителя в чувство.
Дальше был банкет, много музыки и танцев.
И это было неплохо. Но что мне меньше всего нравилось в этой истории — так это то, что с тех пор в столице никто не видел князя Нин. И никого, похоже, его судьба не интересовала.
Еще я — как и вся империя, — знал, что чуть не перехитривший сам себя Ян, двоюродный брат гуйфэй, был, собственно говоря, премьер-министром державы Ян Гочжуном; одновременно он занимал более сорока других должностей, в том числе и должность императорского наставника — что бы это ни значило. Очень интересный человек, бывший гвардейский офицер, он был известен в столице своими конями. Если в мирный полдень (или вечер, или утро) вы слышали грохот дикого галопа, а потом храп поднимаемого чуть ли не на полном скаку на дыбы ферганского коня, чертящего задними копытами борозды в песке, это означало, что приехал господин Ян.
И это был тот самый человек, чья канцелярия готовила Второй Великий западный поход.
Кто еще окружал прекрасную Ян? Сестры, безуспешно пытавшиеся пробраться в императорскую постель, — жены властителей княжеств Хань, Цинь и Го, ежегодно получавшие из казны императора на свое содержание до миллиона. Их родственники. Надо ли говорить, что народ их совершенно не любил. А вот саму госпожу Ян… по странным причинам, известие о том, что на той неделе на прекрасную женщину, которая почтит своим присутствием императорский банкет и праздник любования цветами, можно будет посмотреть издалека, с другого берега озера, вызывало в столичных жителях сладостный трепет.
Ее боготворили. Она была живым символом всего прекрасного, что есть в этой жизни. Она была нескончаемым спектаклем о любви и красоте.
Но для меня начался уже совсем другой спектакль, и куда менее приятный. Актрисы Юй Хуань больше нет, есть другая, совсем другая женщина. Хотя у нее то же тело, белое с легким лимонным оттенком, те же длинные, убегающие куда-то к вискам глаза, та же улыбка… Но все остальное изменилось.
Когда надвигается война, внутри живота человека поселяется какой-то жесткий предмет — как будто сжатый кулак. И это меняет человека целиком — пусть даже внешне все остается прежним, и сам человек рысит к воротам столицы в полном парадном облачении западного торговца (колпак, длинный сине-зеленый халат) на предназначенном как раз для таких случаев красавце — ферганце, в сопровождении почетного эскорта.
Столица задыхалась от жары шестого месяца. Толстые чиновники в шапках, приколотых шпилькой к пучку волос на затылке, из-под которых к их бородкам ползли струйки пота, предпочитали передвигаться не верхом, а в повозках. Потемневшая листва висела неподвижно. Вся улица, по которой я продвигался к цели, замерла — только по серой черепице каменной стены молча шел от одного пятна света к другому недовольный кот.
Но и эта жара, и эта листва, и даже ни в чем не повинный кот — все уже было частью начавшейся для меня войны.
Более того, именно в тот день она началась для меня по-настоящему — с пустякового эпизода, на который я даже сначала не обратил внимания.
Он произошел в парке, летнем императорском парке к юго-востоку от столицы, на берегу речки Цзюй, с его мощными стенами для прогулок, воздвигнутыми над сплошной зеленью. Ехал я туда по приглашению гуйфэй, которое получил совершенно открыто, для участия в чрезвычайно важном банкете.
— Я просто хочу видеть тебя чаще. Почему нет — ты ведь, как я узнала, известный торговец, тебя приглашают на императорские церемонии. Так что мы можем иногда видеться официально. Как это будет забавно — смотреть друг на друга строгим взглядом и держать себя в руках, — сказала мне она. — И еще я хочу сделать тебе подарок: научиться, наконец, произносить твое имя по-настоящему. Мань…
— Ма-ни-ах,- сказал я. — Нанидат Маниах.
— О, нет, нет, сначала просто Мань-ни-а… Как?…
Банкет в овеваемой ветерком беседке был действительно великолепен, драгоценная наложница императора сама разливала вино в маленькие плоские керамические чашечки, выпивала первой и, как положено, показывала всем, чуть-чуть переведя дыхание, что чашечка пуста. За столом блистали мужчины как ханьской, так и прочих национальностей, дерзкие и почтительные одновременно. И что-то неуловимо общее в них было. Что? Явно нечиновный вид? Бесспорно умные глаза?
Тут еще одна придворная дама провозгласила состязание поэтов, и после короткой перебранки темой была избрана фамилия дамы — Ма, то есть «лошадь».
Первым, помнится, читал стихи самый неприятный из собравшихся — не очень молодой чиновник на редкость скучной внешности, с длинными, тощими, свисающими до подбородка усами и совершенно не запоминающимся лицом. Чиновник этот (звали его господин Ду) чувствовал себя в нашей блистательной компании неуютно, стыдясь своего не очень нового и слишком жаркого для такой погоды халата. А таких людей я никогда не любил-от ущемленных завистников добра не жди.
Его творчество, впрочем, оказалось не совсем обычным — стих был как-то вызывающе прост и очень короток. Помнится, речь там шла о заболевшем коне, и концовка звучала примерно так:
- Ты по сути ничем
- Не отличен от прочих коней,
- Ты послушным и верным
- Остался до этого дня.
- Тварь — как принято думать
- Среди бессердечных людей,
- Ты болезнью своей
- Глубоко огорчаешь меня.
В этой простоте что-то было. Но тут чуть раскрасневшаяся от вина Лю кивнула сидевшему рядом со мной очевидному и явному тюрку со строгим лицом, изрытым глубокими морщинами, и грустными зелеными глазами. Он начал читать если не таким сиплым, как у Юкука, то хриплым и очень звучным голосом:
- Помолись за всадника — его лошадь ушла,
- И он будет ходить по степи, пока не найдет ее,
- Свою возлюбленную, свою жертву.
- Но реки разлились, размыты дороги,
- Сломались мосты — в панике желания.
Паника желания? Окружающие начали удивленно поднимать брови. Перевести стих с тюркского на ханьский вообще было дерзким экспериментом. И он явно не удался. Тюрк сложил стих не классической формы, с одной рифмой на сорок строк, и не образец нового сурового стиля, где третья строка должна перекликаться с четвертой, а пятая с шестой быть их «эхом» и так далее. Тюркделал что-то совсем иное, он как будто изобретал слова заново, к собственному изумлению самого их автора:
- И сверчки разбивают ему сердце своей песней,
- Когда день рушится в прах,
- А ночь обманывает надежды.
Монотонно звучал голос этого странного поэта, и я, наверное, был тут единственным, чья тюркская половина откликалась на эти обжигающие своей неожиданностью слова:
- О, сладок и ярок мир, и она-там, на грани тьмы и света,
- Она наступает копытом на луну, когда он протягивает к ней руку,
- Она хочет остаться потерянной навсегда, он хочет того же.
Кончалась эта история, впрочем, хорошо: всадник шептал своей возлюбленной лошади на ухо «куда пойдешь ты, туда и я», они «поворачивались как одно целое», превращались в «силуэт на сером западном небе» и — «исчезали, как дым, исчезали, как эта песня».
Воцарилось неловкое молчание. Наконец наиболее дерзкий и изящно одетый юноша, позволивший себе даже не подводить слишком сильно бровей, выговорил:
— Я надеюсь, это все-таки не о лошади как таковой, дорогой друг?
За столом раздалось хихиканье.
До сих пор жалею, что не помню имени этого поэта, не говоря уж о том, чтобы найти где-либо полную запись этого странного стихотворения.
Но тут драгоценная наложница Ян прекратила литературную пытку, став вдруг очень серьезной.
— Я знала, что вас удивит такая поэзия, — начала она. — Но в наше время удивляться чему-либо вряд ли следует. Время стало другим. Мы живем совсем в другой империи, чем наши деды или прадеды. Поднебесная — дом всех народов. Когда она была такой? Никогда. Здесь есть место тюрку, и согдийцу, тем более, если он ездит на таком великолепном коне (тут она улыбнулась мне, и я понял, в каком качестве был приглашен — для комплекта, как не худший из представителей своей страны), и вообще гостям со всего мира. Может быть, дело в том, что великие предки нашего императора, предки дома Тан, сами родом из Шачжоу, с западной границы, земель между песком и горами?
За столом снова воцарилась неловкая тишина. Высказанные вслух общеизвестные вещи всегда производят шоковый эффект. То, что императоры дома Тан были настолько же ханьцами, насколько и тюрками, было всем известно. И если бы тюрки Великой степи не воспринимали первых императоров династии как «ханов народа табгач», то вряд ли бы Великий предок, император Тай-цзун, привлек на военную службу тысячи воинов Степи. Эти железные всадники, которых всегда ставили в авангард для первого удара, изменили лицо, вооружение и строй имперской армии. В общем, дом Тан был империей не одного народа, а двух: тюрок сухих северных степей и ханьцев влажного юга.
Но говорить такие вещи вслух могла лишь женщина очень высокого ранга. А то, что нам позволено было их выслушать, означало нашу причастность к каким-то предстоящим великим событиям. Либо же означало нечто другое — большие неприятности.
— Весь мир открыт Поднебесной, и Поднебесная открыта миру,- продолжала Ян с серьезным лицом.- Храмы всех учений вырастают в Чанъани, музыка и еда с дальнего Запада так же хороши в нашей столице, как и у себя дома. А то и лучше. Великое спокойствие империи основывается на ее открытости. Это еще не все осознали. И поэтому император, возможно, задумается вскоре о смене девиза правления. А мы, собравшиеся здесь, должны ему помочь.
Вот тут уже тишина стала мертвой. Мы отсчитывали четырнадцатый год правления под девизом «Небесная драгоценность». До того тот же император долго правил под девизом «Начало». И — об этом мало кто знал, — в первые два года своего правления он сменил, нетерпеливо отшвыривая, множество иных девизов.
Собравшиеся быстро трезвели: намечалось великое событие. Два иероглифа, предложенных кем-то из нас и принятых Императорским городом, означали бы приход новой эры. Они должны были потрясти умы, показать людям, что пришел новый век. Нам предстояло творить историю.
Чего хотела Ян? Чтобы Властителю Поднебесной представили иероглифы, означающие бескрайний Запад, открытые дороги, единство народов, общее процветание? Не знаю. В любом случае я совершенно не собирался участвовать в этом состязании. На протяжении всего банкета (с отличным супом из верблюжьей ноги и достойными уважения оленьими языками из Ганьсу — видимо, поступившими из императорской кухни) я старался смотреть на госпожу Ян с должным почтением, но не мог отделаться от одной мысли. И эта мысль касалась не только ее брата — премьер-министра.
Дело в том, что вчера вечером Юкук, который день за днем терпеливо просеивал множество имен и фактов, узнал одну очень серьезную вещь.
Он узнал, что хотя сама идея Второго Великого западного похода еще только обсуждается, но уже известно имя полководца, который должен его возглавить. И это было очень серьезное имя: Ань Лушань.
Что интересно: речь шла о великом полководце, который, как были убеждены восхищенные жители империи, не так уж давно пользовался очень, очень большим расположением прекрасной Ян.
И — что еще интереснее — Ань Лушань был заклятым врагом двоюродного брата той же прекрасной Ян. То есть врагом премьер-министра великой империи Ян Гочжуна. Того самого, чья канцелярия как раз и готовила тот самый поход.
Вражда премьера и полководца не вызывала никаких сомнений. Совсем недавно закончился громкий судебный процесс, на котором премьер-министр обвинил полководца в измене. Но император оправдал Ань Лушаня (не приложила ли к этому руку прекрасная Ян?) и сделал то, чего требовал полководец и что считал изменой премьер: назначил все-таки на генеральские должности в армии Аня выходцев из Великой Степи. Таких же точно тюрок, как и те степные воины, от которых, собственно, и защищал северную границу начальник сразу трех пограничных округов Ань Лушань. И полководец, осыпанный после процесса императорскими подарками, отбыл к себе в ставку в Фэньян на северо-востоке.
Из чего следовало, в частности, что премьер-министр (и брат нашей хозяйки) не так уж восторженно относился к идее «новой Поднебесной», матери для всех без исключения народов, которую только что предложила нам для обсуждения его собственная сестра.
И как это — все вместе — следовало понимать? Как войну брата против сестры и императора? А какое отношение имеет к этому некромантский заговор, от расследования которого я совсем недавно решил отказаться? И как мне спросить об этом наедине мою пациентку, чтобы она даже не заметила, что разговор перешел на слишком уж серьезные предметы?
Честно говоря, на протяжении всего банкета я просто бесновался от всей этой груды вопросов, желая сорваться с места и скакать куда-то, — хотя прекрасно понимал, что скачка не поможет, что предстоит долгий и тяжелый труд, требующий терпения.
Видимо, я увлекся этими мыслями, потому что после прощальной чашечки неизбежного чая почти не заметил возникшего у меня под боком того самого скучного усатого чиновника, который сочинил короткий стих о заболевшем коне. А он, оказывается, уже некоторое время провожал меня к моему (здоровому) коню и рассказывал что-то важное для него. Про крупного чиновника, сына бывшего министра правой руки, который хотел продать кому-нибудь парчовый шелковый халат эпохи династии Суй. То есть более чем вековой давности.
Вот тут я, наконец, начал его слушать. Война войной, но я знал множество покупателей, которые за тяжелый и варварски роскошный шелк суйской эпохи готовы были отдать любые деньги. И покупатели эти жили вовсе не только в землях Поднебесной империи.
— Цвет? — поинтересовался я у чиновника. — Пурпур, как у высшего чиновника? Темно-синий, как у академика? Или красно-золотой, как у чиновника чуть пониже рангом?
— Не знаю, господин Мань,- озабоченно ответствовал он, глядя в землю и семеня за мной. — Но почему бы мне не заехать к вам завтра утром и не проводить вас в дом к этому человеку? Он долго хранил этот шелк, но сейчас ему зачем-то нужны деньги…
Длинноусому чиновнику — как его там звали, господин Ду? — явно хотелось получить комиссионные за эту сделку. Что, конечно, отнюдь не было преступлением. И я согласился, не видя в этом приглашении никакого подвоха.
Вот с чего началась цепочка совершенно неожиданных событий.
ГЛАВА 9
КАРАВАНЫ ДОЛЖНЫ ИДТИ
То, что господин Ду привел меня в какой-то очень странный дом, я понял слишком поздно.
Снаружи все дома в империи одинаковы. Стена и ворота под тяжелой крышей, никогда не угадаешь, что ждет тебя внутри. А внутри был большой и странно пустой двор, посыпанный, как и положено, песком — истоптанным и не очень свежим. А в глубине этого двора и по бокам его шли обычные галереи довольно скучного вида; вроде бы ничего странного, если не считать…
Запах. Вот о чем я мог бы догадаться сразу, если бы был настороже. Жильем этот странный дом не пах абсолютно. Ни женских духов, ни ароматических мешочков у пояса мужчин, ни аппетитных запахов из кухни в дальних галереях.
Зато тут угадывался запах пыли и туши. И редко стираемой, очень потной одежды — весьма мужской запах. И еще-металл. Металл очень даже пахнет, если смазывать его, как положено, маслом.
Все вместе, если не считать туши,- запах солдат. А тушь, рядом с которой маячат солдаты,- это… это вовсе не жилой дом, а нечто совсем иное.
Когда я все понял, было уже поздно. Господин Ду представил меня чиновнику, сидевшему на низкой галерее в дальнем конце двора, после чего без особых церемоний удалился, поднимая облачка песка.
— Я отвлек вас от важных дел, господин Мань,- сказал мне чиновник,- но извинением мне послужит то, что и у меня есть важные дела. И получилось так, что эти дела у нас с вами одни и те же.
Я мрачно поклонился ему, а мысли начали свой путь: мою любимую (в отличие от нервного ферганца) серую тохаристанскую Мышку уже, конечно, увели куда-то под уздцы, ворота сзади перекрыты, а если я сейчас полезу вот по этому дереву вверх на черепицу, то стрела достанет меня быстро и легко… И это помешает мне доставить себе удовольствие и свернуть серому господину Ду шею. Только представить себе — он перехитрил меня. Меня!
— Моя фамилия — Чжоу,- улыбнулся мне чиновник, показав желтые лошадиные зубы.- Можете называть меня Чжоу цзиньши.
Эта короткая фраза позволяла узнать о господине Чжоу очень многое. Цзиньши — высший ученый титул, присуждавшийся на императорском экзамене и означавший, что мой собеседник знает наизусть все работы Учителя Куна и множество его учеников и адептов, писал на темы их сочинений собственные трактаты. «Цзиньши» также показывало, что передо мной чиновник очень высокого ранга. И — раз он захотел, чтобы я обращался к нему именно по его ученому титулу, а не по чину, — это означало еще массу вещей. Например, что передо мной скорее всего коренной ханец, так и не научившийся воспринимать спокойно тюрок и полутюрок, включая — как это ни прискорбно,- принцев по фамилии Ли из правящего дома Тан. А это, в свою очередь, означало, что господин Чжоу хоть и крупный чиновник, но ему никогда не дослужиться до уровня, на котором можно запросто встретить во дворце какого-либо из принцев Ли и заговорить с ним, а не только поклониться.
Ну, и, наконец, внешность моего хозяина говорила о том же. Он был в подчеркнуто простой, никак не выдававшей его ранга чиновничьей твердой шапке с торчащими в сторону «ушами» и в черной одежде, широкими складками лежавшей вокруг сиденья. Брови его были подведены не очень аккуратно, и довольно грубые румяна на щеках тоже говорили о невнимании к собственной внешности. Бородка, каждый из очень толстых волосков которой рос как бы отдельно-и так по всем щекам, тоже явно намекала на прошлую эпоху, как будто не вошли в моду еще несколько лет назад аккуратные клинообразные поросли, росшие из нижней части подбородка, если не из шеи.
И еще-он выглядел очень статично, сидя под черепичным коньком галереи как статуя. И хотя вряд ли он был старше меня, а то и на несколько лет младше, но производил — старался производить — впечатление строгого старца. Перед ним стояла заслуженная и лишенная намека на изящество каменная тушечница, в глубине которой масляно поблескивала черная жидкость. Несколько кистей, чьи рукоятки носили следы его зубов, и желтоватая дешевая маньская бумага помещались рядом.
Мне было указано место напротив него, куда еле-еле попадала тень от крыши.
— Вам принести, может быть… стул? — с явным неодобрением к такому новшеству любезно выговорил этот ревнитель классических традиций.
— Я еще не привык к ним,- порадовал я его, и Чжоу удовлетворенно кивнул.
— Ну, а маленькое угощение, как я вижу, вам уже несут. Я все же пригласил вас как гостя и хочу вам сказать, что вы — очень уважаемый гость.
Тут здоровенный детина без тени мысли на лице — кроме как солдатом, он просто никем быть не мог,- возник у меня из-за спины (ненавижу сидеть так, чтобы за спиной кто-то находился или что-то происходило) и поставил перед моими подушками чашку с четырьмя половинками красного персика, залитыми густыми сладкими сливками из кобыльего молока. К угощению прилагалась маленькая фарфоровая ложечка.
Кроме этого детины и нас во всем большом дворе никого не было. Я, однако, прислушался и с мрачным удовлетворением уловил где-то за галереями еле слышный звон металла. Так звучат пластиночки брони, когда ее владелец садится.
— Да, вы весьма уважаемый гость, — повторил Чжоу, — хотя мало кто в Поднебесной знает, кто вы в действительности такой и до какой степени вы достойны почтения. Ну, а я знаю.
Я тяжело вздохнул — какая, в сущности, все это банальность! — но это не произвело на господина Чжоу ни малейшего впечатления.
— Самым удивительным для меня было то, что я узнал о ваших давних, очень давних предках. Этот великий воин, который пришел завоевывать ваш город много веков назад… Ведь говорят, что вы — его прямой потомок?
Следовало быть очень осторожным с этим человеком — но в разговоре о древности осторожностью можно было пренебречь.
— Кого вы называете великим воином, Чжоу цзиньши? — поинтересовался я.- Человека, которого мы именуем Сакандаром? Принца из горного западного княжества, который множество столетий назад прошел со своим войском полмира? Да, он великолепно командовал своей армией, пока громил персов. Но, господин Чжоу, кто только не бил персов! А вот дальше — извините, весь его поход — это история катастроф, одна катастрофа за другой. Ну, посмотрите: он гонится по всей Бактрии за каким-то мелким сподвижником Дария, разгромленного персидского монарха,- и попадает в совершенно незнакомую ему раньше страну. В Согд.
— И берет ваш Самарканд… — подсказал Чжоу.
— Мараканду, он тогда так назвался. Да нет же, господин Чжоу, как мог Сакандар взять громадный и богатый город, одна крепостная стена которого по длине была — двадцать шесть ваших ли? Его просто впустили туда. Возможно даже, чтобы дать ему приют и отдых. И что происходит дальше? А дальше — одно восстание за другим, одна битва за другой. Мараканду ему пришлось брать несколько раз. Осаждать семь восставших городов одновременно — это, по-вашему, удачная война? Да это кошмар! Вашего «великого воина» ранили в этих боях несколько раз, господин Чжоу. И тут только он начал понимать, на что нарвался и куда попал. И тогда он убивает десятки тысяч безоружных людей — потому что больше ему ничего не оставалось. Он просто обезумел от крови, этот мальчишка. Да, он выигрывает все новые битвы. И уничтожает все новые города. А в результате? Все впустую. Бежит со всем воинством, кроме раненых и инвалидов, на юг, в княжества Инда. Но и там его бьют без пощады, иначе почему он убрался в итоге куда-то обратно, на Запад, где и умер? Вы этого человека называете великим воином, господин Чжоу? На мой взгляд, человек, который выиграл большую часть своих сражений и проиграл все свои войны, — это великий неудачник. А если посчитать убитых им, в том числе женщин, детей и стариков, то это еще и убийца, и подонок, а не воин.
Господину Чжоу было по-настоящему интересно — это я заметил без труда. Он схватил клочок бумаги и сделал над ней несколько взмахов одной из своих обгрызенных кистей.
— Господин Мань, вы знаете, мне стыдно, что я так мало знаю историю западного мира… Но все же я удивлен, что вы говорите таким образом о своем предке…
— Сакандар, он же Искендер, он же Александр, не оставил потомства, господин Чжоу, — просветил его я. — Его жена и дети были убиты вскоре после его смерти матерью вашего великого воина. Но я только что упомянул его супругу, Роксану… Которую отец, бактрийский царь Оксиарт, выдал замуж за этого озверевшего от крови маньяка, чтобы помочь ему остановиться, чтобы заключить мир. Вот здесь ваши сведения про мою семью верны. Потому что у Роксаны были братья и сестры, и вот один из них — действительно мой предок. Это — по линии моей матери.
— Я знал, что род вашей уважаемой матери — один из древнейших в Самарканде, — господин Чжоу тщательно выговорил это название, чтобы не оскорблять меня имперской версией такового — «Самоцзянь»,- но что вы потомок древних бактрийских царей… Немногие в Согде могут этим похвастаться. Это же древнее, чем…
— Чем Чжоу-гун? — улыбнулся я.- Кстати, а вы не его родственник?
Тут мой хозяин снова показал здоровенные, темно-желтые зубы. Чжоу-гун, окруженный мускулистыми молодыми людьми — слугами, домочадцами и так далее (говорили, что в его доме нет ни одной женщины), всю свою жизнь как бы извинялся неизменной кривой улыбочкой за то, что древнее его рода и богаче его самого в империи не было почти никого.
— У всех Чжоу общий предок, конечно, но Чжоу-гун… — тут мой хозяин развел руками. — Но речь не обо мне, о вас. Есть еще тюркская линия — линия вашего уважаемого отца. Я узнал от моих подчиненных удивительные вещи. Ваше драгоценное имя — Маниах? (Он выговорил это имя очень тщательно, чем заслужил мое уважение, хотя это получилось скорее как «Ма-ни-а-хэ»).
— Это мое имя, — вяло кивнул я, ожидая продолжения.
— И история вашего торгового дома отсчитывается от одного очень интересного эпизода, — начал оживляться он. — Согдиец Маниах, тогда — подданный тюркского кагана, был отправлен каганом с посольством к персидскому властителю. Надо было открыть путь в Бизант для караванов с накопившимся в Согде шелком — нашим, кстати, шелком, а персы этого не хотели… почему, господин Маниах?
— Потому что, если бы император Бизанта получил слишком много дешевого шелка, он нанял бы на вырученные деньги новые армии и бросил бы их, конечно, против персов, — объяснил я. — У них тогда были такие вот сложные отношения. И персы хорошо это понимали.
— Ну вот, — покивал Чжоу. — И ваш почтенный предок — сколько это было лет назад, почти двести? — напрасно уговаривал шаха персов открыть караванам дорогу. После этого он, как я знаю, уговорил тюркского кагана разорвать союз с персами, начать с ними войну, а сам отправился в Бизант заключать тайный торговый договор и военный союз императора и кагана. И у него это получилось, так что ваш предок, получается, изменил ход истории. Он, правда, вскоре после этого скончался, но благодаря его усилиям тюрки получили окончательную власть над Согдом — и неожиданно для персов вместе с согдийцами открыли северный путь в Бизант, в обход большого моря и земель шаха! А шах только-только подумал, что война для него кончилась не так уж плохо и мир он подписал выгодный, — а оказывается, она была лишь отвлекающим маневром! М-да, ваш предок был не только купцом, господин Маниах!
Я молчал и скромно кивал.
— Но ваш торговый дом знаменит и другими интересными историями, — продолжал господин Чжоу с явным удовольствием. — Вот эта случилась уже не так давно. Мне говорят, что дом Маниаха как-то причастен к заключению союза тюркского кагана с нашей прежней династией, Суй? Опять же, цель союза — чтобы шелк продолжал поступать к согдийским купцам. И еще — когда после этого началась новая война с персами, у одной нашей принцессы был какой-то согдийский любовник — не правда ли, лично вам эта история должны быть особенно интересна, господин Мань? Из-за него у династии Суй возникли кое-какие проблемы — и опять говорят, что тут поработал дом Маниаха…
— Древность, — пожал я плечами.
— Да, да,- покивал Чжоу.- Древность. Я понимаю, как вам неудобно об этом сейчас говорить. — Я сохранял каменное лицо. — Что ж, вспомним события недавнего прошлого. Им всего около полувека.
Ваш торговый дом все теснее дружит с Бизантом, господин Маниах, а персидской империи уже нет. Завоевана народом даши — «черными халатами». И ваша страна тоже ими завоевана. Но торговый дом Маниаха стоит прочно при всех правителях и завоевателях. И вот что происходит: императором Бизанта становится настоящий воин, такой же, как основатель нашего дома Тан. Его предки терпели одно поражение за другим, отдали «черным халатам» треть своих земель, включая даже город Дамаск. Но когда флот «черных халатов» осадил столицу, новый император сделал удивительную вещь. Он зажег море, господин Мань. И флот осаждавших сгорел. Мир еще не видел такого оружия! И представьте себе, некоторые люди в Самарканде говорят, что всю операцию по доставке императору этого огня организовал именно торговый дом Маниаха. Господин Маниах, а не расскажете ли вы, как мне приготовить такой огонь?
Он, конечно, спрашивал не всерьез — хотя на лице его не было и тени улыбки. И мой ответ, сопровождаемый искренним вздохом, не стал для него неожиданным:
— Господин Чжоу, если бы я знал секрет этого вещества, то не сидел бы сейчас перед вами, и весь наш мир был бы несколько другим. Наш торговый дом поставил императору Бизанта всего лишь каменное масло в больших горшках. Оно — не секрет. Его добывают не так уж далеко от их столицы, на берегу другого моря, к востоку от Бизанта. Но дорога туда была перекрыта «черными халатами», и мы помогли императору. Это масло, возможно, есть и у вас в Поднебесной. Можно найти озера из такого масла, можно найти его под землей, как воду. Оно черно-коричневого цвета, и оно горит. Но в Бизанте его смешивали с чем-то еще. И вот этот секрет охраняется так, что узнать его невозможно. Если умрут два-три человека, которые его знают, то и секрет умрет навсегда.
— Ну, да, да,- посокрушался Чжоу. — А история с убийством наместника «черных халатов», Кутайбы, завоевавшего вашу страну? Это, собственно, было еще до горящего моря… В Дамаске умер халиф «черных халатов», и наместник вашего Согда Кутайба вдруг по уши влип в историю с выбором наследника халифа. И тут в вашей Фергане его убивают — якобы это сделал другой военачальник, его соперник. Вроде бы все понятно, но почему тогда говорят, что Кутайба на самом деле ни в каких заговорах участвовать не желал, и убийство его приписывают вашему торговому дому?
— Ну, нам много чего приписывают, — улыбнулся я. — Но как же его было не убить — после того, как он увел из моего города тридцать тысяч жителей в рабство, сжег наши храмы? Никак нельзя было его не убить. Но, к сожалению, господин Чжоу, после гибели Кутайбы халифом был послан другой наместник — и только. Если бы все было так просто, как говорят о нас!
— А говорят о вас, — неожиданно четко, громко и напористо сказал Чжоу, — что уже много веков от пустынь нашего Замиренного Запада до морей Бизанта нет такой войны, нет такого заговора, в котором бы не участвовал торговый дом Маниаха. Дом, который никому не служит, никому не подчиняется и свергает властителей, когда и как хочет. Еще говорят, что богатства этого торгового дома таковы, что он мог бы купить, — тут он развел ладони, — всю нашу столицу.
Я попытался размять затекшие ноги и пошевелить головой: после бесконечного вступления разговор, наконец, подошел к делу.
— Если бы мы были так всесильны, — ответил ему я, — то после того, как наш торговый дом помог императору Бизанта сжечь флот «черных халатов», они ушли бы из наших городов. Они не завоевывали бы наши земли снова и снова. Они не уничтожали бы десятки тысяч моих соотечественников. Если бы мой дед, который руководил тогда торговым домом, был всесилен, то он не умер бы несчастным человеком. Если бы мой отец, который был сердцем и душой всех восстаний против «черных халатов», уже после Кутайбы, добился бы своего, то он не умер бы сломленным инвалидом, видя, как все его усилия пошли прахом. К сожалению, в нашем мире нет всесильных властителей, всесильных торговых домов… и чиновников, — добавил я, не глядя на него.
— Кстати, о восстаниях и заговорах, — очень искренне сказал Чжоу, понижая голос. — Мы знаем о трагическом событии в вашей жизни, господин Маниах. Мы знаем, что когда ваши соотечественники освободили от «черных халатов» Самарканд, Чач и Фараб, когда казалось, что победа уже обеспечена, — пришел Наср ибн-Сейяр, новый наместник «черных халатов» с новым войском. Он, правда, приказал не убивать мирных жителей. Но приказ его путешествовал медленно. И на группу возвращавшихся в заново взятый завоевателями Самарканд людей напал какой-то отряд «черных халатов» и перебил всех. И вашу молодую супругу. И двух детей. Мальчика и девочку. Вы тогда были еще молоды, господин Маниах, вас там не было. И никто даже не знает, кому и как мстить за эту трагическую случайность,- какие-то «черные халаты», какой-то из многих отрядов, рыскавших по дорогам, сделал эту страшную вещь. Примите мое искреннее сочувствие, господин Маниах.
Я надеюсь, что мое лицо осталось неподвижным, хотя летняя жара на мгновение сменилась холодом, звуки исчезли — в моих ушах стоял только топот копыт и испуганное ржание коней, переходящее в визг.
Очень медленно я положил обе руки на колени и так же медленно, молча и — как я надеялся, — очень вежливо поклонился неподвижно сидевшему передо мной моему врагу.
— Но к «черным халатам» мы еще вернемся. Сейчас меня интересуете именно вы, господин Маниах, — продолжил после приличествующей паузы господин Чжоу. — Уже не ваши почтенные предки. Для начала — знаете ли вы об одной интересной легенде, которую можно услышать на всех рынках и во всех домах городов Согда? Легенде о Ястребе?
Вот тут холод вокруг меня сменился нормальной жарой раннего лета, и я начал слушать очень внимательно.
— Воин и целитель, одна его рука убивает, другая лечит. Этот Ястреб… точнее, Ястреб с черными кончиками крыльев… сейчас исчез из дома и охраняет покой своей страны где-то далеко. Слышали вы такую легенду, господин Маниах? Кто, по-вашему, этот самый Ястреб?
Так, так. Ястреб с черными кончиками крыльев? Я глубоко вздохнул. Никогда господину Чжоу не догадаться, насколько важную вещь он сейчас сказал. День для меня явно прошел не зря — если, конечно, мне удастся выбраться из вежливых объятий моего хозяина.
— Конечно, слышал, — разжал я губы. — Ястреб изображен на туге моего отца. То есть и моем. А легенды — что ж, людям нужны легенды. Я не против того, чтобы быть Ястребом. Хотя «охранять покой своей страны» — это сильно сказано.
— Вообще-то о вас ходит столько легенд, что мы и представить себе не могли, что они все правдивы. Чтобы один человек был и целителем, и воином — это еще ладно. Но вы знаете наш язык и даже можете читать и писать на нем — невероятно! — он покрутил головой. — И вообще вы обладаете столькими талантами, что трудно в это поверить (тут я снова поклонился). Ну а то, что после ухода вашего почтенного батюшки торговый дом Маниаха перешел в руки следующего поколения, в котором именно вы — старший брат, это тоже сильно сказано? — почти прошептал господин Чжоу. — Господин Маниах, это ведь вы, Ястреб из легенд, сейчас владеете этим чудовищно богатым торговым домом с его особой славой. И мне, конечно, интересно: что такой замечательный человек, как вы, делает уже не первый месяц в столице Поднебесной? Не говоря уж о тех высоких знакомствах, которые у этого человека тут неожиданно возникли…
Намек на то, что ведомству господина Чжоу известно все о моих перемещениях по столице, а также о том, кто приходит ко мне в дом по четвертым дням недели, был лишним после слов о «Ястребе с черными кончиками крыльев».
Я вздохнул. Хороший вопрос требовал достойного ответа.
Никогда не надо оскорблять своего врага, принимая его за идиота. Не надо убегать от разговора с ним и от серьезных тем в этом разговоре. Я уже в течение некоторого времени хотел попросить его проводить меня в туалет — хотя бы для того, чтобы узнать побольше о расположении помещений его дома (который, понятно, был вовсе не домом). А также для того, чтобы перерубить нить разговора и уйти от ответа или выиграть время. Но сейчас я понял, что лучше никуда не уходить.
— Господин Чжоу, — сказал я вежливо и очень серьезно. — Наш торговый дом, как вы знаете, торгует, и я мог бы заявить, что приехал заниматься вопросами купли и продажи шелка. Но я слишком вас уважаю, чтобы отвечать таким образом. До нас доходят странные слухи о том, что империя затевает новую войну. Войну с моей страной — Второй Великий западный поход. Я обеспокоен. Я воевал во время первого похода. Я был на реке Талас…
Тут я прервался, увидев неподвижное лицо моего собеседника.
— Да ведь и вы там были, — вдруг осенило меня. — Ведь так?
— Спасибо за доверие, господин Маниах, — поклонился мой собеседник. — А ведь я мог вас там видеть. Даже наверняка видел, пусть издалека. Ведь это ваши всадники каждый день проносились через наши боевые порядки? Вы, богатейший человек своей страны, сами сели на коня и взялись за самое опасное в любом бою дело? Кстати, вот что мне непонятно: вы в той битве помогали злейшим врагам своей страны — «черным халатам», которые…
Я незаметно сделал глубокий вдох, но господин Чжоу догадался замолчать, и визг коней в моей голове снова стих.
— Эту загадку надо разрешить, — озабоченно сказал сам себе господин Чжоу. — Это наш недочет… Так объясните же мне, господин Маниах, почему на этот раз не помочь нам уничтожить ваших врагов? Почему не помочь успеху похода, не помочь нам договориться с правителями ваших городов о союзе?
Это было интересное предложение, после нескольких правильных слов я мог бы отправиться домой. Пусть ненадолго. Но не так уж часто простые решения бывают правильными, а победы редко достаются легко, и господин Чжоу, конечно, хорошо об этом знал.
— Караваны должны идти, господин Чжоу. Это — главное. Вот что делал наш торговый дом все эти годы. Пока идут караваны, есть надежда, что люди будут жить, города — торговать, поля — давать урожай. Не буду напоминать, что караваны идут с вашим шелком, шелком вашей империи. А союз против «черных халатов»? А где вы были, господин Чжоу, когда почти пятьдесят лет назад Самарканд слал вам письма с просьбами о помощи?
— У нас были тогда проблемы с вашим союзником — каганом Великой Степи,-холодно сказал Чжоу. Мое уважение к этому человеку все росло: тот, кто знает прошлое, достоин будущего.
— И получили союз «черных халатов» с тибетцами и еле удержали границу. И еще чуть не получили налет Кутайбы на Аньси, и если бы он, кстати, не был убит… Но не будем об этом. А где вы были семнадцать лет назад, когда правитель Чача звал вас на помощь, а ваш император ему отказал?
— Он опять воевал с каганом и окончательно разбил его через несколько лет — он не мог воевать одновременно с кем-то еще, — с легким раздражением ответил Чжоу. — Но каган больше не представляет угрозы…
— Но дело даже не в этом, — отмахнулся я. — Моя страна не выдержит еще одной войны, господин Чжоу. Мы — страна воды среди пустынь. Один уничтоженный канал — и десятки крестьянских хозяйств просто исчезают с лица земли. Сотни таких хозяйств уничтожены — и исчезает целый город. Стотысячная армия, проходящая как песчаная буря по нашим землям, даже без единой битвы, — и этих земель нет. Многим кажется странным то, что мы, согдийцы, часто сдаемся завоевателям, то одному, то другому. Но вы же были на окраинах нашей земли, вы могли бы почувствовать ее.
Мы воюем по-своему. Кстати, господин Чжоу, как вы считаете, победит ли ваша армия в этом… Втором великом походе?
Наш разговор достиг той стадии, когда каждое слово весило чрезвычайно много. И ровно столько же весила длинная пауза, во время которой господин Чжоу смотрел на меня, не шевелясь и не мигая, — он будто превратился в живую статую Учителя Куна в алтаре.
— Я ничего не знаю о таком походе, — выговорил он наконец.
Я молчал, пораженный. Просто так подобные фразы не произносятся. Он мог, в конце концов, позволить себе и промолчать.
Человек, чьей работой было знать все о землях, лежащих за границей империи, и о гостях из этих земель в столице и других городах, не мог не знать о походе, который, как мне уже точно было известно, как минимум активно обсуждался. А если он не знал о нем, это означало…
Это означало, что мне сейчас зачем-то передали информацию огромной важности, и нужно было хотя бы это оценить.
— Мне очень неудобно спрашивать вас об этом, — негромко сказал я. — Но ведь такие вещи не могли планироваться без одобрения высших чиновников государства, а вы…
— Император немолод, — как бы между прочим бросил господин Чжоу и отвлекся на мгновение, перекладывая какую-то бумажку.
Было чрезвычайно тихо, жарко и душно. Большой песчаный двор был все так же пуст, хотя там, где располагались следующие дворы, за галереями, явно шла какая-то жизнь. Но ни одна душа, с оружием или без, так и не показалась в этом, первом, дворе. Мы с господином Чжоу напоминали, наверное, рисунок тушью — два поэта обсуждают свои стихи под деревом в каких-нибудь восточных или южных горах.
Я молчал, потрясенный громадным смыслом только что услышанных слов. Военный поход разрабатывается без одобрения главы ключевого в таких случаях ведомства. Ведомство это, если я правильно понял Чжоу, вдобавок оказалось отрезано от доступа к императору. А это означало, что масштаб открывающихся для меня возможностей попросту огромен.
Я поднял глаза и увидел, что господин Чжоу смотрит на меня с любопытством и держит очередную невыносимо долгую паузу. Сейчас должно было произойти что-то очень важное.
— Мне тоже не нравится этот поход, — еле слышно сказал он, едва шевеля губами. — Очень далеко. Опасно. И не нужно.
Снова молчание. Все стало на свои места. Чжоу был абсолютно прав — если официально о походе знают еще не все высшие чиновники твоего государства, зато знают шелкоторговцы того государства, куда предполагается этот поход направить, то перспективы военной победы становятся весьма туманными. Не говоря о том, что вообще посылка армии за тысячи ли всегда создает проблемы — например, снабжения и коммуникаций.
— А знаете что, — неожиданно весело сказал, наконец, этот достойный человек, сделав нелепый театральный жест. — Я думаю, что нам с вами в любом случае надо помогать друг другу.
Вот оно. Мое долготерпение дало желанные плоды. Начался новый тур игры, и сама игра стала невероятно интересной.
Но предстояло еще прояснить кое-какие моменты, не говоря о том, что сразу соглашаться на такие вещи никогда не стоит.
— Если мы помогаем друг другу, — сварливо сказал я, — значит ли это, что ко мне в дом больше не будут приходить карлики? О походе узнал мой предшественник — и его не стало, ему на смену приехал я — и опять…
Намек на то, что карликов нанимало именно ведомство господина Чжоу (чтобы избежать официальных процедур, типа отправки таких, как я, к судье), — это был выстрел с очень большого расстояния. Но мне приходилось видеть, как длинная стрела, пущенная из мощного, в рост человека, тюркского лука, вышибает из седла всадника шагов этак за тысячу, то есть за целое ли.
Чжоу молчал; лицо его окаменело; он опять напоминал храмовую статую. Наконец, он вздохнул:
— В Поднебесной есть очень много глупых, неумелых людей, господин Маниах. Я приношу вам за них свои извинения.
Мы поклонились друг другу, как два болванчика. Спихнул вину за неудавшееся покушение на подчиненных?
— И раз уж мы теперь друзья, — «я ничего подобного еще не говорил», ответил бы на моем месте не очень вежливый человек, — то одному из нас будет несложно делать то, что трудно было бы делать другому — продолжил он. — Вот, например: вы, конечно, успели узнать, кто будет командовать этим походом — если он состоится?
— Ань Лушань, — мгновенно отозвался я. И Чжоу оценил эту скорость, широко раскрыв глаза и несколько раз кивнув. Знал ли он про кандидатуру славного полководца из Фэньяна или услышал об этом от меня впервые? Впрочем, я сам узнал о ней только позавчера.
— Ну и почему бы вам не съездить к этому человеку в гости? — поинтересовался мой новый друг. — У меня как-то всё дела, да и неудобно было бы… А у него в ставке, знаете ли, бывают купцы с Запада, из вашей страны тоже. Найдите себе какое-нибудь торговое дело и поезжайте — да хоть бы через пару дней.
Вообще-то это был приказ, и мы оба знали, что господин Чжоу имел массу возможностей обложить меня с моей торговлей как зверя в норе; срок в пару дней тоже был назван не просто так. Другое дело, что он пытался меня заставить сделать то, что я и сам хотел сделать больше всего: внимательно посмотреть на армию, которую готовили к походу. Но сдаваться слишком быстро было бы неуважительно по отношению к моему собеседнику.
И тут мне в голову пришла грандиозная мысль — оставалось только надеяться, что господин Чжоу не сразу поймет все ее последствия.
— Сложно,- закрутил я головой.- Вы представляете себе, что означает появление главы такого крупного торгового дома в Фэньяне, в ставке? Это не пустяк… Начнут спрашивать, что я здесь делаю, чем торгую. Хотя… — Чжоу терпеливо ждал, а я получал от этого истинное удовольствие. -…хотя — вот интересная идея. У меня есть партия войлока как раз на такую армию, и если уж поход все равно состоится, то Императорский город наверняка начнет снабжать будущую армию всем подряд… Давайте так, господин Чжоу: военное или какое-то другое ведомство оплачивает мне войлок по умеренной цене, раз уж я ваш друг. Я беру образцы товара и еду лично, как это и полагается вежливому человеку, сообщить об этому губернатору трех округов. Тогда — никаких вопросов не будет.
— Неплохо, совсем неплохо, — покивал он. — И сколько же монет должна отсчитать вам казна?
Я назвал цифру, и господин Чжоу чуть не упал со своего сиденья.
— Да, господин Чжоу, да, войлок стоит именно столько, — назидательно сказал ему я. — И это еще оптовая цена. А если достаточно большой партии войлока на складах не окажется, то цена станет розничной. Вы же не думаете, что я буду шутить с вами в такой ситуации — цены в целом известны. А еще Императорскому городу придется закупать для новой армии рис и соленые овощи, лен, лечебные травы, сбрую… И все это будет стоить примерно такие же суммы. И это при том, что империя уже сейчас тратит на своих солдат по четырнадцать миллионов связок монет ежегодно. То есть в семь раз больше, чем полвека назад. И, честно говоря, империя почти разорена. Так что я понимаю ваше желание разобраться в этой авантюре. Империя ее просто не выдержит. Как и мой Согд.
— Вы опасный человек, — угрюмо проговорил Чжоу. — Вы очень много знаете.
— Просто умею считать, — откликнулся я. — Любой купец умеет. И знает, во сколько обходятся войны.
Вообще-то речь шла не о личных деньгах господина Чжоу и даже не о бюджете его ведомства. И мое предложение действительно было вполне разумным.
— Я посмотрю, что можно сделать, — наконец мрачно пообещал он. — Караваны должны идти, не так ли?
И я кивнул, стараясь не выразить на лице радость от того, что я только что решил между делом все финансовые проблемы своих текущих операций в империи.
— Я пришлю к вам завтра-послезавтра… да вот, господина Ду, раз уж вы с ним теперь знакомы, — продолжил Чжоу. — Он сообщит все об этих деньгах. И, кстати, он будет вашим почетным эскортом в этой поездке. Уверяю вас, что с ним у вас никаких проблем в дороге не будет.
И я почти сорвался. Уже много лет никто не диктовал мне, с кем путешествовать. А в данном случае речь шла о человеке, перехитрившем меня не далее как вчера днем и сегодня утром. Я самым жалким образом начал объяснять господину Чжоу, что хорошо знаю дорогу до восточной столицы — Лояна, что она, как и все дороги в империи, спокойна, удобна, снабжена отличными гостиницами, и такова же дорога до пещерного города Фэньяна.
Тут господин Чжоу начал как бы колыхаться и даже немножко сотрясаться. Меня посетила мысль насчет того, что если прямо на моих глазах умрет, подавившись непонятно чем, глава этого очень серьезного ведомства, то у меня возникнут проблемы. А если я пожелаю спасти его, то, как утверждал один целитель в Фергане, мне придется вытащить кинжал, воткнуть его в горло подавившемуся, повернуть и вставить туда какую-нибудь трубочку, дабы воздух снова получил доступ в грудь несчастного. Но если я начну спасать господина Чжоу таким образом, то у меня возникнут те же проблемы, только разрешатся они гораздо быстрее.
А господин Чжоу тем временем посодрогался еще немножко и отчетливо выговорил: «Хо. Хо. Хо».
Он смеялся.
— Господин Ма-ни-а-хэ, мы же договорились помогать друг другу. А вдруг вы заблудитесь в пути и заедете… ну, хотя бы в один уезд под Янчжоу, где несколько десятков мастеров делают шелк высочайшего качества, который идет, минуя все официальные ведомства, прямо на чьи-то склады, а оттуда — к вам на Запад…
— Эти ткачи искренне думают, что работают на императора, — сухо отозвался я. — В любом случае речь идет о десятках его подданных, которые зарабатывают на еду себе и своим семьям.
Господин Чжоу покивал и помахал рукой: проблемы шелкоткачества его не интересовали, его ведомство занималось скорее тонкостями шелкоторговли.
А я понял, что обречен на пристальное внимание любых сотрудников господина Чжоу, которых ему будет угодно назначить на эту работу.