Последняя сказка цветочной невесты

Copyright © 2023 by Roshani Chokshi

First published by HarperCollins Publishers

Translation rights arranged by Sandra Dijkstra Literary Agency

© А. Сешт, перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024

© А. Сешт, перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024

Аману, ради которого я готова сносить пару железных башмаков,

и Ниву, чья дружба – самый редкий вид волшебства.

Мифы – лишь ложь, пусть даже ложь посеребрённая.

К. С. Льюис

Пролог

Ты предупреждала меня, что, если я узнаю твою тайну, это нас уничтожит. Сначала она расположилась в нашем браке, словно синегубый призрак, едва заметный, если только игра света не привлекала к нему внимания. Но ты всегда могла понять, в какие дни тайна терзает мои мысли. Ты пыталась меня успокаивать. Гладила по лицу и прижимала мои пальцы к своему сердцу.

Говорила: «Если будешь совать нос не в своё дело – уничтожишь наш брак».

Но ты солгала, любовь моя.

Глава первая

Жених

Однажды давным-давно Индиго Максвелл-Кастеньяда нашла меня.

Долгое время я был потерян, и во тьме мне даже стало комфортно. Не думал, что кто-то сумеет меня выманить оттуда. Но Индиго была из тех созданий, что могут охотиться по одному лишь запаху, а зловоние моего отчаянного желания, должно быть, оставляло дразнящий флуоресцентный след.

До Индиго я избегал мест, где деньги скорее являлись пышным зрелищем, нежели средством оплаты. Места эти были слишком шумными и грубыми, такого я придерживался мнения – потрёпанные, но крепкие доспехи бедняка. В те дни я был беден, но обрёл богатый опыт, и на этом основании выступал приглашённым куратором в L'xposition Des Femmes Monstrueuses. Выставка привела меня в Париж за чужие деньги и в конце концов – в Htel de Casteada.

Когда-то отель был королевскими апартаментами Людовика Четырнадцатого и Марии Антуанетты, а теперь входил в рейтинг лучших отелей мира. Сводчатый потолок – как мне сказали, реставрация подлинника фресок – всё так же изображал равнодушных мускулистых богов, возлежащих среди златобрюхих облаков. Стены были увиты плющом, сквозь который скалящиеся лица каменных сатиров смотрели и тяжело дышали на гостей.

Всем известно, что каждый из отелей сети Casteada был посвящён некоему сказочному мотиву. Я предполагал, что этот был данью уважения La Belle et la Bte – «Красавице и Чудовищу» – авторства Габриэль-Сюзанн Барбо де Вильнёв. И пусть мне не хотелось признавать, но было в нём что-то иномирное. Здесь было так прелестно, что я почти сумел игнорировать толпу моделей и диджеев, краснолицых бизнесменов и всех прочих блестяще одетых и кажущихся примитивными созданий, которых притягивали подобные места.

– Сэр? – Рядом возникла стройная темнокожая официантка. Вот уже второй раз она останавливалась у моего столика. Я выбрал сесть в самом конце зала, чтобы держать вход в поле зрения. – Вам точно ничего не принести?

Я глянул на меню рядом с беспорядочным ворохом записок, которые подготовил на вечер. Цена коктейлей начиналась от пятидесяти евро. Я улыбнулся официантке, поднимая наполовину опустошённый бокал с водой, и постучал по пустому блюдцу из-под бесплатных орехов со специями.

– Может, ещё порцию этого? – уточнил я. – Мой гость, должно быть, опаздывает.

Официантка выдавила лёгкую улыбку и удалилась, не обронив больше ни слова. Она наверняка подумала, что я солгал, сказав, что жду кого-то. Да я и сам не верил, что предполагаемый соблаговолит со мной встретиться.

После нескольких месяцев поисков гримуара тринадцатого века я нашёл зацепку, ведущую к частной коллекции семьи Кастеньяда. Поначалу мои просьбы взглянуть на экспонат оставались без ответа. Неудивительно. Я был хорошо известен в научных кругах как историк-медиевист, интересующийся сохранностью инкунабул[1]. Мне было нечего терять, кроме времени. Потому я написал письмо, часами стоял у факса, отправляя его в офисы семьи Кастеньяда по всему миру. Потерял небольшое состояние на междугородных звонках, пока наконец не получил сообщение за неделю до моего отбытия в Париж.

«Можете встретиться со мной в отеле седьмого ноября. Восемь вечера.

И. М. К.»

И. М. К. Индиго Максвелл-Кастеньяда. Наследник состояния семьи Кастеньяда.

Я ничего о нём не знал и предпочёл бы, чтобы это так и оставалось. Никогда не понимал этого повышенного интереса к богатым и знаменитым и тому, чем они живут. Вся эта неприкрытая жажда их жизни, тихое изумление совпавшими датами дней рождения… Я предпочитал иные фантазии.

Я проверил часы: 8:45 вечера.

Может, он забыл о нашей договорённости? А может, уже пришёл и просто заканчивал с предыдущей встречей?

Я почувствовал на себе чей-то взгляд с другого конца зала. В двадцати футах сидела пара за отдельным огороженным столиком, похожим на золотую птичью клетку. Мужчина поймал мой взгляд и усмехнулся.

– Алмазный мартини для дамы! – воскликнул он, прищёлкнув пальцами.

У мужчины была копна жёлтых волос, а голова выглядела слишком тяжёлой для его шеи. Он отдалённо напоминал тающую свечу. Рядом с ним сидела женщина, пышная и чувственная, как храмовый рельеф.

Бармен подошёл к их огороженному столику, толкая перед собой стеклянную тележку с коктейльными принадлежностями, и тотчас же начал отмерять, разливать, трясти. За ним следовал темнокожий, строго одетый мужчина с бархатной шкатулкой. Ювелир. Мужчина открыл шкатулку, в которой обнаружилась целая россыпь бриллиантов.

– Выбирай, – сказал женщине желтоволосый мужчина. – Бриллианттвой.

Женщина указала бледным пальцем на самый яркий бриллиант самого большого размера. Бармен протянул ювелиру холодный матовый бокал мартини, и тот бросил в напиток выбранный бриллиант. Камень утонул, словно упавшая звезда.

–  votre sant[2], – проговорил ювелир, когда бармен удалился, громыхая тележкой.

Женщина, всё ещё усмехаясь, подняла руку, словно собиралась выловить камень пальцами. Старик рядом с ней схватил её за запястье…

– Я сказал, что бриллиант твой. Но не сказал, что ты можешь достать его из грёбаного бокала.

Она казалась уязвлённой, подняла взгляд на мужчину, сузив глаза.

– Я, чёрт возьми, серьёзен, – со смехом заявил он. – Если уж так сильно его хочешь – можешь покопаться в утреннем дерьме.

Женщину, очевидно, переполняло отвращение. На миг мне показалось, что она выплеснет напиток ему в лицо. Наши взгляды встретились через зал. Она осушила бокал одним глотком, вместе с бриллиантом. А потом вызывающе вздёрнула подбородок, и её взгляд был полон отвратительного узнавания: «Ты – голодная добыча. Как и я».

Я хорошо это скрывал, но она была права: я всегда был голоден. Один миг либо безумия, либо тайны воплотил мою жизнь. И с тех самых пор я искал доказательства невозможного и посвятил всю жизнь выкармливанию этой страсти.

Веером я разложил страницы на мраморном столе, изучая свои записи для выступления на следующей неделе, посвящённого мифу о Мелюзине. На распечатке передо мной была изображена Мелюзина со спутанными волосами до пояса, крыльями летучей мыши и свёрнутым кольцами змеиным хвостом. Её руки были стиснуты в тихом ужасе, словно она цеплялась за последние осколки благородного изумления, прежде чем покинуть своего мужа за его предательство.

Мелюзина была известна благодаря труду Жана д'Арраса четырнадцатого века. В зависимости от первоисточника, она была кем-то вроде русалки или сирены. Однажды на лесной поляне её встретил дворянин и умолял выйти за него замуж. Мелюзина согласилась, но при одном условии: он никогда не станет подглядывать за ней, когда она купается. Дворянин согласился, и некоторое время они были счастливы. Но в конце концов его стало переполнять любопытство, и однажды он подглядел за супругой, когда та купалась, увидел её истинную природу и потерял её навсегда.

Меня всегда завораживали эти не вполне женщины – сирены или русалки, киннары или селки. Мир, казалось, не мог решить, проклинать их, желать или прославлять. Они были прокляты как напоминание о похоти, и тем не менее Дом Люксембургов с энтузиазмом заявлял о своём происхождении от противоестественной родственной линии с Мелюзиной, а в часовне одиннадцатого века, расположенной в Даремском замке, жила русалка, вырезанная из камня. Сотни лет назад какой-нибудь язычник, возможно, зашёл в эту часовню, чтобы спрятаться от холода, и увидел в этой резьбе знак. Своего рода пароль, что даже в этом странном месте и странной религии заключено что-то знакомое… Даже если создание – сам дьявол.

– Сэр?

Я поднял взгляд, готовый признать перед официанткой поражение и уйти, когда увидел, что она держит поднос с двумя напитками. Женщина протянула мне конверт:

– Подарок от другого гостя.

Напитки выглядели одинаковыми – виски цвета тёмного янтаря с идеальной сферой льда. Я открыл письмо.

«Напиток слева наполнит ваш желудок до конца дней, но тогда вы сможете говорить только правду.

Напиток справа вызовет в вас голод пуще прежнего, но отшлифует каждую ложь, что сорвётся с ваших уст».

Я окинул взглядом зал, почувствовал странное щекочущее жжение, поднимавшееся от основания черепа. И прежде чем потянулся к бокалу справа, я представил, как языка касается колдовской напиток. И глотнул. На вкус виски был словно раскалённый нож – обжигающий, металлический.

А через несколько мгновений я услышал тихий смех. Повернулся на стуле и тогда впервые увидел Индиго Максвелл-Кастеньяду. И это оказался не мужчина – женщина.

Она стояла, прислонившись к стене, в каком-то десятке футов от меня, облачённая в платье-футляр из гофрированного тёмно-синего шёлка, которое словно обливало её фигуру. На её шее и в ушах поблёскивали сапфиры. На запястьях сверкало серебро.

Она двигалась легко. Я бы сказал, нежно и спокойно, словно олениха сквозь снег. Но грация Индиго была сдержанной, выверенной, словно она знала, что люди вроде неё могут подчинить мир под ногами, и не хотела ранить его ещё сильнее.

На первый взгляд Индиго была привлекательной. Она не казалась потрясающей, пока не присмотришься, не заметишь, как она держит себя, или точнее – как её держал сам свет. Словно она была драгоценностью. Её кожа отливала тёмной бронзой, глаза были большими, тёмными, нос – чуть курносым, а изгиб губ казался необычным – нижняя губа была не такой полной, как верхняя. Эта асимметрия завораживала меня.

Она подошла к моему столику, заняла стул напротив и провозгласила:

– Я – Индиго, а вы предпочли остаться голодным. – Голос у неё был низким, богатым интонациями. Меня постигла восхитительно абсурдная мысль, что каждый слог был пропитан ониксом и аккордами музыки. – Почему?

– Выбирая между двумя вариантами, я, возможно, не проживу долго без еды, но не смогу жить без иного.

Она улыбнулась.

Некоторые люди похожи на порталы, и когда узнаёшь их, мир кажется шире. В присутствии Индиго горизонты моего мира расширились. Стали ярче. Было в ней нечто такое, что заставляло взгляд задержаться. Дело было даже не в её красоте – она словно накладывалась поверх зала, как мираж, который вот-вот исчезнет, стоит только отвернуться.

– А что бы вы посоветовали выпить мне? – спросила она.

Эта лёгкость, этот обмен пустяковыми фразами с Индиго Максвелл-Кастеньядой просто не мог быть реальным. И потому я сказал откуда-то из глубин собственного неверия, по прихоти:

– Я надеялся, они могут подать нам нечто менее человеческое. Возможно, амброзию, если у них найдётся.

– Её так тяжело найти?

– Трудновато. Древние индусы полагали, что она водится на дне океана с космическим молоком.

– Море слишком далеко, – сказала Индиго с мелодичным вздохом, который я почувствовал кожей. – Может быть, жидкое золото? Или это не слишком вкусно?

– Диана де Пуатье, знаменитая фаворитка Генриха Второго, пила золото, чтобы сохранить юность.

– Сработало?

– Предполагается, что от этого она и умерла, а значит, в самом деле не постарела.

Индиго рассмеялась. Я уловил аромат её духов. Кажется, она должна была пахнуть амброй и цветущим в полночь жасмином, но её духи были по-юношески милыми, с нотками аромата синтетического сладкого зелёного яблока, который ассоциировался у меня со старшеклассницами. На Индиго этот запах казался прикрытием, словно волк втирал овечий жир в свой мех в целях маскировки.

Она прищёлкнула пальцами, и появился официант с двумя бокалами шампанского.

– За надежду, – проговорила Индиго, чокнувшись со мной бокалом. – И за все те прекрасные способы, помогающие забыть о её фатальности. – Спустя глоток она посмотрела на меня поверх бокала. – Вы разве не испытываете голод?

Изголодавшаяся часть меня содрогнулась.

– Всегда.

– Хорошо, – отозвалась Индиго.

Нам понесли блюда – баночки с икрой в серебряных чашах, наполненных льдом; перепелов, тушенных в гранатовой патоке и вине; каре ягнёнка, настолько сочное, что мясо без труда соскальзывало с костей.

Индиго не упоминала о моей просьбе взглянуть на гримуар из её личной коллекции. Вместо этого она начала с вопросов, какой, на мой взгляд, будет на вкус вечность, в каком сезоне мне бы хотелось прожить десять лет и почему. Если я начинал говорить о своей жизни, она переставала улыбаться. А когда я заговаривал о текущих событиях, она отворачивалась. Спустя около часа нашего совместного ужина любопытство достигло предела.

– Я словно обижаю вас каждый раз, когда напоминаю о реальности.

– О реальности? – повторила она с оттенком презрения. – Реальность – это то, что вы создаёте из всего, что вас окружает. А мир за грницами моего собственного не может коснуться меня.

На этих словах в её голосе зазвучали нотки печали, словно она была призраком и её руки проходили сквозь предметы, до которых она прежде с лёгкостью могла дотянуться.

– Я знаю, вы чувствуете то же самое, – добавила она своим дымчатым голосом. – Я изучила вас, профессор. И даже читала ваши книги.

Когда я представил, как Индиго скользит своим изящным пальцем по строкам моих фраз, то почувствовал себя нагим и уязвимым. Она даже не прикасалась ко мне, но я уже знал, какой будет её кожа на ощупь.

– Вас завораживает мир, который мы не можем увидеть. Создания, которые, возможно, жили, но теперь остались только в сказках. Думаю, именно поэтому я хотела встретиться с вами. – На её лице отразилась застенчивая мягкость. Индиго помедлила, чуть надула полные губы, прежде чем продолжила: – Видите ли, я хочу жить определённым образом и собеседую компаньонов для такой жизни.

Каждый раз, когда я вспоминал нашу первую встречу, я думал, что слово «соблазн» происходит от «соблазнителя», того, кто отводит в сторону с пути. Но Индиго не отвела меня в сторону – скорее, она отодвинула мир, в котором я жил всегда, и показала мне, как жить в ином мире. Она безошибочно увидела мой нагой голод и улыбнулась. Её стул со скрипом отодвинулся, когда она наклонилась через стол. Огни свечей танцевали, вызолотив её кожу. Она стала вопросом, а ответ, который она разглядела в моём лице, заставил её сократить расстояние меж нами и поцеловать меня.

В её поцелуе были заключены чудеса – трепет крыльев стрекозы и таинства алхимии. Её язык был призраком спелых слив и забытых стихов. Я был так заворожён, что едва заметил, когда она куснула. А когда отстранился, увидел, что её зубы чуть потемнели.

И только тогда понял, что она пустила мне кровь.

Глава вторая

Жених

Я был уверен – Индиго покинет меня в тот же миг, как только я перестану её развлекать. И уже представлял себе свою полуночную прогулку в дешёвое студенческое общежитие в Латинском квартале. Наверное, прожду целый день у городского телефона и никогда не увижу её и не получу от неё весточки. И уж тем более не представится случая ни поговорить, ни тем более похвастаться этой встречей – мне попросту никто не поверит.

Другого мужчину это могло бы свести с ума. Но я больше двадцати лет посвятил тому, чтобы примириться с беспросветным пространством между тем, что не желаешь принимать за правду, и тем, что совершенно точно есть ложь.

Вот, например, когда-то у меня был брат.

Даже теперь я мог воссоздать в памяти запах задутых днерожденных свечей, грубый хлопок маминого платья, туго обтягивающего её живот. Именно в тот день она сказала, что растит для меня друга.

Я был ребёнком, и эта мысль мне так понравилась, что я пытался выращивать других друзей, чтобы нам с братиком никогда не было одиноко. Я высаживал кроссовки, книгу и свисток. Со временем, я полагал, они станут воином, сказителем и музыкантом.

Когда братик родился, мама учила меня, как поддерживать его голову, когда я брал его на руки. Меня восхищала тёплая тяжесть этой головки, завитки волос, словно выгравированные по ней. Брат пах молоком и пылью.

– Теперь он твой, – проговорила мама своим мягким голосом, похожим на розовые лепестки.

В тот день я вырос, стал выше. Или возможно, выросла сама моя душа, пытаясь создать как можно больше пространства, чтобы вместить в себя брата.

Расти вместе было бесконечным приключением. Были квесты в лесу, игры в пиратов, прятки, когда наш отец делал вид, что не видит нас под кроватью. Однажды на день рождения мама подарила мне книгу сказок. Именно тогда я впервые узнал о порогах, особых местах, где мир смертных истончался, переходя в царство фейри. Пороги могли выглядеть как угодно – дверь в покрытом граффити переулке, тёмная тень под яблоней. Или самая обыкновенная кладовка.

Я таскал с собой эту книгу повсюду. Иногда даже прятался в большом кедровом шкафу в конце коридора, чтобы почитать её. Мне нравилось присаживаться на корточки на тёплой древесине, с фонариком на коленях, и рукава шуб располагались у меня на плечах, словно ручные птицы. А больше всего мне нравилось находить то, что было потеряно – и могло быть найдено – в недрах шкафа. Шляпы, которые кто-то клал не туда, пенсы, левые перчатки, случайный ключ.

Я там тоже кое-что потерял, хотя так и не сумел понять, что именно.

Однажды, когда мне было семь, я увидел, что двери шкафа кто-то оставил распахнутыми. Я позвал брата, полагая, что он внутри, дожидается меня. Он частенько залезал в шкаф и садился у моих ног, пока я читал ему сказки в свете фонарика. Нам нравилось представлять себе, что гладкая стена шкафа – это потайная дверь к фейри.

Я звал его снова и снова. Наконец я пошёл в кухню и спросил маму, куда же он делся.

Она обескураженно заморгала.

– Милый, о чём ты? У тебя же нет братика.

Поначалу я ей не поверил. Я искал его одежду, его игрушки. Искал отпечатки его грязных ладошек на стене, когда он влез в банку с вареньем. Искал насечку на дверном косяке, оставленную там, когда он умолял посмотреть, сильно ли он вырос. Всё исчезло. И у меня не осталось выбора, кроме как поверить матери. И теперь, хотя годы сгладили воспоминания, в некоторые дни я не могу решить – это правда, которую я не могу принять, или ложь, которую не могу отпустить?

Отсутствие моего брата, настоящего или воображаемого, жило внутри меня. Из-за него я стал буквально одержим поисками доказательств существования невозможного. Я окутывал этот поиск полуреспектабельностью сравнительной мифологии и фольклора, но нужда всё так же гнала меня.

До Индиго я был потерян в этом поиске, сокрытый в собственных мыслях. Но она увидела что-то во мне. Нечто такое, что превратило её поцелуй в нож, вырезавший меня из плена тьмы.

В сказках поцелуй отмечает порог: между проклятием и исцелением лежит поцелуй. Но не все поцелуи исцеляют; некоторые – убивают. Порог, в конце концов, ведёт в обе стороны. Я не думал об этом, когда Индиго повела меня к себе под светом люстр её парижского отеля. Тогда я лишь хотел пленить её смех под стеклом. И тогда я не различал, что он был полон зловещего торжества.

Индиго отстранилась, прерывая наш поцелуй, и откинулась на спинку стула. И снова в наше пространство вторгся сверкающий мир бара Кастеньяда. Теперь всё в этом месте раздражало органы чувств, от электронной музыки в стиле лаундж до смутного запаха сигарет и одеколона.

Индиго поднялась, чтобы уйти, и я уже приготовился к тому, что меня покинут. Она полезла в миниатюрную чёрную сумочку и достала единственный ключ.

– Пойдёмте со мной, – проговорила она.

Как будто я мог поступить иначе.

Я последовал за ней, минуя сияющий бар, бархатные стулья, сверкающие над головой люстры, прошёл в холл отеля. Здесь было прохладно и пусто. Кругом только сводчатые потолки и молочный мрамор, резко контрастирующий с ярко-алым парчовым ковром, расстилавшимся по полу кровавым следом. Индиго повела меня к лестнице из золота и железа, а потом – в отдельный холл, где стоял, сцепив руки, швейцар в красном пиджаке.

– На этот раз я справлюсь сама, – сказала Индиго.

Светлокожий швейцар вскинул голову. Нажал единственную кнопку, и открылся частный лифт, искусно замаскированный под высокую потрескавшуюся картину, на которой была изображена дриада Дафна, пойманная в процессе превращения в лавровое дерево.

Как только мы оказались наедине, Индиго приблизилась. Она была высокой, и всё же ей пришлось поднять голову, чтобы встретиться со мной взглядом. Она положила ладонь мне на ремень и спросила:

– Вы знаете историю Эроса и Психеи?

Лифт начал подниматься, как и её пальцы.

– Да, – ответил я, и её пальцы замерли. Она хотела, чтобы я рассказал эту историю, что я и сделал. – Бог любви полюбил Психею, смертную принцессу, чья красота могла сравниться с красотой самой Афродиты. Он украл её, унёс сладким ветром, укутал во тьму и перенёс к себе во дворец.

Я коснулся руки Индиго. Её кожа была горячей, словно отглаженный шёлк. Проведя большим пальцем к запястью, я нащупал пульс. Спокойный, ровный.

– Эрос заставил её поклясться, что она никогда не посмотрит на него. Складывая крылья, он приходил к Психее ночью, и каждую полночь они познавали друг друга, – проговорил я, беря Индиго за руку и целуя её запястье. – Но Психея нарушила своё обещание. Посмотрела на Эроса, когда он спал, и за это предательство он покинул её.

– А что потом? – спросила Индиго.

– Потом Психее пришлось доказать, что она сумеет найти его, – сказал я. – Чтобы снова быть с ним, она переживала беду за бедой.

Шёлковое платье Индиго тёрлось о дешёвую ткань моего блейзера. Её синтетический яблочный аромат омывал меня. Я забыл о лифте, пока он не издал тихий звон, открывая двери в широкий вестибюль. Панорамные окна пентхауса Индиго обнажали украшенный драгоценностями огней Париж. В стороне белая лестница поднималась спиралью, ведя в роскошные верхние апартаменты. На основном уровне элегантную строгую комнату украшали старинные крылатые кресла, золочёные зеркала и одна-единственная белая кушетка.

– Итак, вы знаете историю в теории, – сказала Индиго, положив ладонь мне на грудь и толкнув в фойе. – Но не на практике.

Я потянулся к ней. Она отстранилась, развязала шёлковый пояс и протянула мне. Изогнула бровь и посмотрела на пол. Медленно я опустился на колени у её ног.

– Мы могли бы поиграть в богов, – проговорила она. – Что скажете… поиграете со мной?

Играть, поклоняться, следовать за ней. Мне было всё едино, и я кивнул. Она завязала мне глаза своим шёлковым поясом, всё ещё хранящим тепло её кожи.

Её губы вскользь коснулись моих.

– Не смотрите.

Индиго подняла меня, и спотыкаясь я последовал за ней. Пол подо мной менялся, от гладкой дубовой доски к дорогому шерстяному ковру. Несколько мгновений спустя Индиго потянула меня за запястье, и я упал спиной на подушки кушетки. Зашелестел шёлк. Её тёплые ноги оказались по обе стороны от моих бёдер.

– Не смотрите, – повторила она.

Я замер под ней. В первый раз её слова служили напоминанием. Во второй раз было иначе. Испытание.

Согласно сказаниям, в тот же миг, когда Психея узрела Эроса в его истинной форме, он покинул её. Но именно потому история была достойна того, чтобы быть рассказанной… ведь во тьме можно было отыскать свет.

– Не… – начала Индиго.

Я сдёрнул пояс, и она вздрогнула. Огни города раскрывали её в священных квадратах золота – изящный изгиб ключицы, родинку, маленькие высокие груди – словно лишь это было дозволено моему смертному взору.

– Вы посмотрели. – В голосе Индиго было скорее любопытство, чем обида. – Зачем, ведь вы знали, что это лишь заставит божество покинуть вас?

Я попытался взглянуть ей в глаза. Город подсвечивал её, и лицо было сокрыто в темноте, словно в космосе – целая вселенная, которую я жаждал познать.

– Чтобы доказать, что меня не страшат испытания.

– Вот как? – Она расположилась у меня на коленях.

Мои ладони, охватывавшие её бёдра, благоговейно проследовали выше, к её талии и грудям.

– Да.

Её губы коснулись моей шеи.

– А если испытание убьёт вас?

– Значит, убьёт.

Я почувствовал её улыбку кожей, её прохладные влажные зубы.

– Что ждёт нас в итоге? Когда вы переживёте все мои испытания? – спросила она, поднимаясь, притягивая меня ближе. – Скажите мне. Сейчас же.

– Благодать, – ответил я. – Вечная благодать.

После город во всём его блеске был для меня потерян. В тот миг я знал, что буду любить Индиго вечно.

Но ещё не знал, какую придётся заплатить цену.

На следующее утро Индиго взяла меня с собой, показать свою частную коллекцию. После двадцати минут езды её чёрный автомобиль остановился у арки из кованого железа. По обе стороны плющ и глициния душили высокие каменные стены. Большой ухмыляющийся полумесяц свисал с ворот, словно Индиго сорвала его с неба и хранила в качестве трофея.

Наполовину скрытая под плющом табличка гласила: LE MUSE DE LA BEAUT PERDUE. Музей утерянной красоты.

Мы выбрались из автомобиля, и я прошёл за Индиго по усыпанной белым гравием дорожке в маленький лабиринт, где серафимы цвета слоновой кости пристроили свои крылья на изгороди высотой до плеча.

В конце лабиринта показался большой особняк. Снаружи он выглядел ржавым и позабытым, словно единственным его предназначением было подпирать шпалеры для чайных роз. Но внутри он оказался изящным, современным. Стены галерей были безупречно чисты, чтобы не отвлекать внимание от заключённых под стеклом фрагментов манускриптов и железных пьедесталов с диоритовыми миниатюрами древних писцов и жриц. Пара раздвижных дверей в дальнем конце зала исполняла колыбельную климат-контроля над сокровищницей редких книг.

– Вот что вы желали увидеть, – проговорила Индиго, подводя меня к застеклённому столу.

Когда я опустил взгляд, то увидел единственную вырванную страницу гримуара, богато украшенную, с иллюстрациями сусальным золотом и лазуритом. От заклинаний не осталось ничего, кроме грубого изображения солнца рядом с россыпью арамейских письмен. Скорее всего, это была всего лишь копия Clavicula Salomonis[3] пятнадцатого века, притом не лучшая.

– Мне сказали, что когда-то здесь содержалось заклинание, позволявшее путешествовать сквозь время и пространство, – проговорила Индиго, краем глаза наблюдая за мной.

На ней была тяжёлая соболиная шуба, слишком тёплая для раннего ноября. Алые губы казались росчерком крови.

– Почему вы желали это увидеть? – спросила она.

– Иногда мне кажется, что у меня был брат, который покинул меня и отправился в другое место, – ответил я. Слова получались неуклюжими, сырыми, не привыкшие к тому, чтобы их произносили. – Я пытался найти способ жить в этом мире. И я пытался найти способ покинуть этот мир.

Во взгляде Индиго была такая уверенность, которой мне хотелось вверить свою жизнь.

– А теперь?

– А теперь я желаю лишь остаться.

Индиго улыбнулась, хотя на доли мгновения её лицо стало пустым. А потом даже отразило некую одержимость. Я знал такой взгляд. Пусть она улыбалась мне, но она тоже искала это заклинание по какой-то причине.

«Кого же ты искала? – подумал я. – От чего пыталась сбежать?»

Индиго поцеловала меня. Я снял с неё шубу, разложил на полу под нами. И вскоре её отрывистые тяжёлые вздохи изгнали все вопросы, терзавшие мой разум. Возможно, в тот день я вступил в её мир, но вскоре она стала целым миром для меня.

В царстве Индиго дни могли начинаться с пикников в Jardin des Rosiers и завершаться на носу сверкающей яхты посреди Адриатики. По вечерам давались частные концерты, а ночи были полны игр. Тогда мы по очереди играли в чудовищ и смертных, в гротескное и божественное. Но по крайней мере, теперь, где бы мы ни были, мы никогда не бывали одиноки.

– Я желаю начать с тобой нечто новое, – сказала Индиго несколько месяцев спустя. Мы лежали в кровати, глядя, как закат стирает очертания города. – Новую главу. Новую историю. И больше никаких подглядываний на предшествующие страницы. Сможешь с этим смириться?

На тот момент у меня были смутные представления о жизни Индиго до нашей встречи. Её родители умерли, когда она была совсем юной, и её растила тётушка, с которой она больше не общалась… грустно и странно, но ещё более странным казалось, что у неё вообще было прошлое.

Индиго была так похожа на сказки, которые любила, что я подозревал, будто она сама была сказкой. И сколько бы раз я ни касался её, сколько бы ни брал её, ни обнимал – неважно. Она была для меня фантазмом, доказательством невозможного, и потому – талисманом, защищавшим от отсутствия, преследовавшего меня всю мою взрослую жизнь.

Я знал, чем заканчивались эти сказки. Знал, что её условие граничит со священным, и если я пересеку границу, то лишусь всего её волшебства.

И я согласился.

– Да. Я смогу с этим смириться.

Это было ложью, которую я держал в тайне даже от себя самого.

Глава третья

Жених

Есть два вида любви: одна рождается из улыбок, вторая – из риков. Наша родилась из второго. Я был очарован Индиго с первого мига нашей встречи, но должен признаться, что не любил её по-настоящему до нашей первой брачной ночи, которая обратилась кошмаром.

Воскресным утром под сенью дубовой рощи, под навесом бледных орхидей мы с Индиго поженились. На ней было длинное платье цвета кости, небольшая диадема из плюща и белых анемонов. Она сказала, что в нашем браке не будет никого, кроме нас, и потому нет нужды в свидетелях. У немногочисленных присутствующих – священника и трио музыкантов – были завязаны глаза. Когда церемония завершилась, а бумаги были подписаны, мы отправились на самолёте Индиго на её виллу, расположенную среди холмов Тосканы. Именно там, после пира из дикого, фаршированного яблоками кабана и нескольких бокалов красного вина, такого тёмного, что оно казалось почти чёрным; после того как слой за слоем я обнажил тело Индиго, очерчивая след кружев на её коже… мой кошмар настиг меня.

Много месяцев я считал, что исцелился. Верил, что кошмар не дотянется до меня, пока я спал в постели Индиго. Я ошибался.

Мой кошмар всегда был одним и тем же.

Я обнажён и окружён тенями. Тьма становится твёрдой. Окутывает мои колени, охватывает грудь. На ощупь она как бархат и пахнет лаком для дерева.

Поначалу это похоже на ласку. Но уже в следующий миг – нет. Давление на грудь возрастает, мне становится всё тяжелее, пока тени не накрывают мои глаза и нос, не размыкают мои зубы и не вливаются мне в рот. Лёгкие горят, и воздух полон ткани…

С криком я проснулся.

Открыв глаза, я увидел Индиго – подперев голову локтем, она наблюдала за мной. Наша большая комната была погружена во мрак; из приоткрытого окна раздался крик павлина, нарушивший тишину. Конические свечи, которые Индиго зажгла в нашу брачную ночь, окружали нас хрупким золотистым светом. В их сиянии её непоколебимый взгляд напоминал мне всезнающий взор иконы в соборе.

Я лежал, тяжело дыша, сгорая от стыда. Попытался пошевелиться, но Индиго упёрлась свободной ладонью мне в грудь, прижала. Взяв мою дрожащую руку, она поднесла мою ладонь к своему горлу и удерживала так, медленно дыша, вытягивая меня из кошмара, пока все мои ощущения не сконцентрировались на нежной перкуссии её пульса под пальцами. И тогда она села – волосы накрыли её груди, простыни драпировали её талию – и другой рукой коснулась точки, где мой собственный пульс стучал под покровом кожи.

Индиго не произнесла ни слова, но наши сердца бились в едином ритме. И этот ритм говорил: «Вот язык живых, и я живу рядом с тобой». Говорил: «Мне это тоже ведомо, и я могу разделить это с тобой». За много лет многие мои любовницы пытались утешить меня после кошмара. Успокаивали, ласкали. Некоторые даже пели. То, что делала Индиго, было ближе к молитве – тело и голова склонены. Ночью она была совсем иным созданием. Уязвимым, откровенным. В ту ночь я уснул под стук её сердца.

Впервые за много лет я познал утерянный покой детства, когда осени казались бесконечными, а тайны – неслыханными, и само время обнажало своё желанное искусство. Я вспомнил, что когда-то умел приманивать и приручать целые часы, призывая их на свою сторону, и они дремали, словно спящие чудовища, пока я снова не желал, чтобы они проходили.

Безопасность была сама по себе колдовством, и чем бы Индиго ни околдовала меня теперь, за это я полюбил её.

С тех пор я узнал, что наш брак – не более чем колдовство, усиленное ежедневными ритуалами. Колдовству требовались приношения – мирские размышления, накопленные и изученные, повторение мелких неприятностей, знание о том, какой именно кофе любит твоя супруга. Брак требует всё твоё время до последних крупиц, которые ты приберегал для себя. Брак требует крови, ибо он говорит: «Вот что заключено во мне, и я плачу тебе оброк».

Брак не может держаться на одних лишь откровенных ночах.

После свадьбы мы с Индиго переехали в её дом из стекла, расположенный на участке пляжа вдоль тихоокеанского северо-запада. Несколько акров земли в окружении красных кедров и тсуг[4], раскидистых сосен и ситхинских елей, которые, казалось, с каждым днём всё ближе подбирались к океану. Несмотря на огромные размеры дома, нигде не было уединения. Лишь две комнаты запирались. Первая – наша спальня. Вторая – кабинет, который Индиго подарила мне в единоличное пользование. Их соединял коридор, который Индиго называла Галереей Чудовищ. Вдоль стен стояли бронзовые фигуры кроликов, ориксов, сфинксов, виверн, крокодилов и оленей. Я всегда проходил по этому коридору быстрее. Казалось, что от металла исходил странный запах крови.

Из гостиной я наблюдал, как Индиго двигалась по прозрачным костям нашего дома. Я знал её тающую походку, то, как она садилась в кресла и сразу же по-детски поджимала под себя ноги. Знал, как она держит ручку, каким образом расставляет тарелки и как зажигает свечи, чиркая спичкой о зубы. Наш прозрачный дом был компромиссом: я мог видеть её всю, но никогда её всю так и не познать.

Поначалу этот компромисс показался лёгким. Вскоре после нашей свадьбы я ушёл с исторического факультета и стал своего рода странствующим учёным. Публиковал статьи, иногда читал лекции, но в течение дня моей основной работой – если кто-то может назвать такой досуг работой – была роль консультанта по разработке концепций для новых и существующих объектов собственности семьи Кастеньяда.

А по ночам нас ждало бессчётное число игр. Иногда она была Тесеем, сбегающим из лабиринта, а я – свирепым Минотавром, пытающимся запустить в неё свои клыки. Иногда я был Эндимионом, а она – Селеной, богиней луны, облачённой в серебро, которая забиралась ко мне на колени и помещала меня внутрь себя.

Как-то ночью Индиго лежала в постели рядом со мной. Я поднял её руку, изучая едва заметный полумесяц шрама на её ладони. Мои пальцы заскользили выше по её руке к ложбинке между ключицами, к изгибу щеки.

– Что ты делаешь? – спросила она.

– Запоминаю тебя.