Последняя сказка цветочной невесты

Глава четвёртая

Жених

К концу третьего года нашего брака я понял, что секрет вечной любви – это страх. Страх удерживал и привязывал любовь. Без ужаса, который возникал при одной мысли о жизни без любимого человека, не было необходимости любить его.

Я пытался любить Индиго так, как ей было угодно.

Научился не задавать вопросов, когда в её остекленевших глазах отражалась затравленность, если она думала, что я не вижу. Однажды она отправилась в кино без объяснения причин. Фильм казался невинным – история двух сестёр, хотя сейчас я уже не вспомню деталей. А в другой раз я обнаружил, что она всхлипывает в саду над мёртвой птицей. Я сказал, что поеду в город и куплю ей пару птиц, если это её так расстроило. Она лишь уставилась на меня в замешательстве.

Однажды я набрёл на осколок тайны Индиго. Это оказалась прядь волос, изогнутая, как манящий палец в Галерее Чудовищ. Волосы застряли под лапой гранитного сфинкса у входа в спальню.

Сначала я просто смотрел на переплетённый локон. Сколько раз я касался когтей этого сфинкса по пути в спальню. На этот раз я провёл ладонью по желобку в районе запястья, и его лапа отъехала в сторону, открыв небольшую выемку, где и лежала свёрнутая прядь. Волосы были на ощупь прохладными, почти такими же тёмными, как у Индиго, блестящими, как шёлк. На конце косы болталась пара зубов, на одном из которых была выгравирована буква «Л».

– Что ты делаешь?

Я быстро сунул прядь обратно в выемку, но слишком поздно. Индиго стояла на другом конце коридора. От дождя её волосы слиплись. В воздухе разливался запах металла и озона, и на миг я подумал, что гроза, бушевавшая за окном, проследовала за ней в дом.

– Они торчали, – ответил я. – Я подумал…

– Ты совал нос не в своё дело, – сказала Индиго, и её голос был холодным от ярости. – Ты же знаешь, тебе нельзя.

– Это вышло случайно, Индиго, – возразил я, сделав к ней шаг. Она дрожала, и я надеялся, что это от холода. – Давай забудем об этом. Это было ошибкой.

– Я тебе не верю, – сказала она. – Я же велела тебе не лезть не в своё дело.

– Я – всего лишь человек, Индиго, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал беспечно. – Только не говори, что бросишь меня из-за преступления смертных случайностей.

На этих словах она замерла. В тот миг я не узнавал её – то, как белки её глаз почти сверкали, как напряжена была её челюсть.

– Я боюсь тебя, – тихо проговорила она. – Ты ужасаешь меня, и потому я знаю, что люблю тебя… но ты меня совсем не боишься, не так ли?

Не проронив больше ни слова, она оставила меня в Галерее Чудовищ. И я не пошёл за ней. Сказал себе, что она слишком остро реагирует, а собственное чувство вины лишь укрепило меня в этой мысли.

В тот день я занимался своими делами, выкинул из головы браслет из волос и зуб с резьбой, хотя не мог перестать думать о восхитительной температуре волос, лишь на несколько градусов прохладнее волос самой Индиго. Я избегал Галереи Чудовищ, даже когда мой собственный зуб – такой же клык, как тот, на котором была вырезана буква «Л», – начал болеть.

К вечеру моя гордость дала слабину. Я вошёл в столовую, готовый принести извинения. Индиго там не оказалось, а стол был накрыт на одного. Той ночью она не пришла в нашу спальню. С ней это было впервые, и я убеждал себя, что гнев пройдёт.

На следующий день было так же.

И на следующий.

И на следующий.

Я начал считать одежду в её шкафу каждое утро и вечер, пытаясь обнаружить хоть какой-нибудь признак присутствия моей супруги, надеясь, что она входила в нашу комнату, а я просто не знал. Часами я бродил по дому. По ночам я ходил по садам. Расспрашивал персонал, хотя они отказывались отвечать на мои вопросы.

Я оставил нашу кровать и теперь спал в гостиной. Через день я стащил подушки и одеяла в коридор перед входной дверью, намереваясь поймать её. На восьмой день её отсутствия мне начали сниться сны.

Мне снился острый запах кедра, занозы под ногтями, и кулаки были все в крови от того, что я всё стучал и стучал в дверь, которую никто не открывал. Я знал, что мой брат на другой стороне. Может быть, и Индиго была там же, или мне снова был вынесен приговор за желания.

«Вы забыли меня! – кричал я им. – Бросили меня».

Этот страх преследовал меня всю жизнь. Родители, которые и так уже были в возрасте, когда я родился, умерли, когда я ещё учился в университете. В то время я чувствовал благодарность за их уход. Не потому, что меня не опечалила потеря, а потому что теперь я был уверен – больше меня некому бросать.

На десятый день её отсутствия я проснулся от кошмара и обнаружил, что она стоит у изножья, у смятых простыней. Я стащил их в кучу в конце коридора и ждал там.

Как только я увидел Индиго, рёбра прошило ужасающее чувство облегчения.

– Ну? – спросила она.

– Я боюсь тебя, – хрипло проговорил я.

Она улыбнулась.

После этого меж нами что-то изменилось.

Я чувствовал, что в последующие месяцы её тайны обрели невероятную силу притяжения, затягивая её в иное пространство. Целыми часами она в одиночестве бродила по берегу, сидела в нашем саду среди болиголовов, паслёнов и других ядовитых цветов, вглядывалась в разные книги, не переворачивая страниц. Иногда она вздёргивала подбородок с настороженным взглядом, словно кто-то звал её по имени. Я вспоминал истории о жёнах-селки. В конце концов море всегда призывало их обратно.

Я наблюдал за ней каждый день, выискивая знаки, что наше время вместе подходило к концу, и начал замечать мелочи: то, как быстро она проходила по Галерее Чудовищ; как гладила маленький полумесяц шрама на своей ладони, переодеваясь ко сну; как ела со скоростью дикого животного, не знающего, когда в следующий раз удастся найти пищу.

Мы играли в наши игры от отчаяния. Лишь под покровами мифа мы могли разговаривать друг с другом. Только в одолженном свете сказки я мог смотреть на Индиго сколько пожелаю.

И в последнее время я начал ненавидеть наши игры.

Моя супруга по-прежнему любила меня. Я видел это в её глазах, в том, как её пальцы задерживались на моём лице, как она прикладывала мою ладонь к своему горлу и держала меня за руку в темноте, когда я просыпался от кошмара. Но спустя три года любви было недостаточно, чтобы удержать её рядом со мной.

Одним весенним утром зазвонил телефон. Тогда я ещё не знал, но именно в тот миг всё изменилось. Я сверял планы по новому проекту, а Индиго читала письма от своих благотворительных организаций. Нам редко звонили по городскому, и Индиго выглядела удивлённой.

– Да? – Она держала трубку на расстоянии. Губы сжались в тонкую линию. Ручка выпала из пальцев. Я смотрел, как она захлопнула ставни внутри себя даже прежде, чем подняла взгляд и посмотрела на меня. – Конечно, – ответила она человеку на другом конце провода.

Индиго повесила трубку.

Я ждал.

– Тати, моя тётушка, умирает, – сказала она. – Ей нужно нас увидеть. Не знаю, сколько ей осталось.

– Когда мы уезжаем?

Индиго выглянула в окно, посмотрела на море. А когда заговорила, у меня возникло ощущение, что она обращалась к кому-то, кого в комнате не было.

– Мы уезжаем в Дом Грёз завтра.

Глава пятая

Жених

Сны всегда казались мне, как учёному, разочаровывающими, если даже не ленивыми, мотивами. Это могли быть знамения или пророчества, послания или таинства. Сны могли проходить сквозь врата из рога и быть правдивы или проскальзывать сквозь врата из слоновой кости и говорить ложь. В самой своей сути грёза – это дверь.

Иногда за этой дверью нет ничего, кроме лиц незнакомцев. Иногда за дверью оказывается целый ряд обид и унижений, сорванных и сохранённых, как фрукты вне сезона. А иногда дверь – лишь часть тебя самого, которую изгнали, отсекли по причинам, что тебя заставили забыть, и лишь в снах она смеет проявить себя.

В ту ночь прежде, чем мы отправились в Дом Грёз, ко мне приходил мой брат.

Прежде он никогда не являлся мне ни во снах, ни в кошмарах. Он существовал лишь в сумерках на границе пробуждения, когда я размышлял о невозможном и откладывал его прежде, чем это увидит солнце.

В сне брат был повёрнут ко мне спиной и полз к большому шкафу из кедра в коридоре моих родителей. Брат, которому скоро исполнится шесть, забирается внутрь. Я кричу ему. Вижу, как его розовые пальчики скрываются во мраке. Вспоминаю о куртках в шкафу, о шерстяном отцовском пальто, которое я как-то носил по всему дому, трубя в рукав, словно я – слон. В тот миг я слышу смех моего брата.

Маленькая пухлая ручка тянется из темноты шкафа. Я иду к нему, намереваясь коснуться его, когда вдруг улавливаю лёгкий аромат яблок. Индиго тоже здесь. Она проползает мимо меня, сбросив каблуки; её бронзовая рука сжимает ладонь моего брата, и тот затягивает её в шкаф.

– Подождите! – кричу я им.

Но Индиго уже вне досягаемости. Я – лишь отметка на пути, тот, кого оставили позади засвидетельствовать происходящее. Возможно, я – дверь.

Возможно я – грёза.

Я долго изучал фотографию Дома Грёз – так часто, что узнал его сразу же. Но я недооценил тот факт, как именно Дом Грёз обрёл своё название. Я думал, дело было в претенциозности, с которой богатеи планировали строительство своей усадьбы на вашингтонском острове ещё в 1901 году. Но Domus Somnia прекрасно сочетался с названием.

Дом представлял собой архитектурную жемчужину в четыре этажа, сложенных из алого кирпича. Его крутые остроконечные крыши поддерживали фигуры хмурых сатиров и кариатид с тонкими талиями. Снаружи он был украшен огромными витражными эркерами. У входа были посажены розовые кусты, казавшиеся неправильными, слишком яркими – словно помада на губах трупа. Мой взгляд остановился на тонкой башенке, на окне странной формы.

Это был глаз.

Голубой, немигающий, с идеальной золотой окружностью зрачка.

На фотографии Индиго Дом Грёз казался ностальгическим в своей красоте, величественным померкшим артефактом мёртвой эпохи. Наяву Дом Грёз казался живым. Проплывающие облака создавали иллюзию, словно кирпичная кладка раздувалась и опадала. Дышала.

Я уставился на дверь из кованого железа. Со скрипом она открылась, и этот звук отозвался внутри меня болью. Я увидел пару маленьких бледных ступней, переползающих через укрытый тенями порог. Впервые за много лет мой разум пытал меня знакомыми образами – перепачканными в варенье пальцами, срывающимся смехом, букетом одуванчиков на желание.

«У тебя никогда не было брата», – сказали мне родители.

Но я вдруг понял – он был здесь. Мой брат был здесь, и если я войду в Дом, то найду его…

В машине ладонь Индиго накрыла мою. Касание её кожи вернуло меня к себе. Я сморгнул. Тени вокруг Дома рассеялись, как звуки смеха.

Это был первый раз, когда Дом шептал мне. И не последний.

– Когда я была здесь в последний раз, Тати сказала мне, что рада быть слепой, потому что ей больше не придётся видеть меня, – сказала Индиго, глядя за окно.

Это было большее, что она произнесла с того звонка. Когда Индиго пребывала в одном из своих настроений, она была словно соткана из дыма, который я никак не мог удержать. Неделю назад я, возможно, упивался бы этой крупицей её прошлого. Сегодня предложение словно расставило ловушку.

– Мне очень жаль, – ответил я.

Индиго куталась в свою любимую соболиную шубу. Тёмные штаны, тяжёлые сапоги, кремовая блузка с высоким воротом, красные перчатки и норковая шапка, надвинутая на уши. На ком-то другом это смотрелось бы обычным, хоть и элегантным, зимним нарядом. Но на Индиго каждый кусок ткани был словно намеренно выставленным барьером, отделявшим её от остального мира.

– Не стоит, – отозвалась она с ничего не выражающим лицом. – Она любила меня. Всё ещё любит. – Индиго снова посмотрела на дверь из кованого железа, которая теперь была наполовину открыта, и стала свидетелем едва слышимого разговора – шофёр возвестил о нашем прибытии. – Она едва ли меня узнает.

Она. Ипполита Максвелл-Кастеньяда.

Если тщательно искать – а я искал, – можно найти фотографии Ипполиты и Индиго с различных мероприятий, когда Ипполита ещё была согласна быть лицом гостиничной империи Максвелл-Кастеньяда. И на каждой из этих фотографий она отворачивала Индиго от камеры. Во взгляде Ипполиты ярость, почти боль. У неё – по крайней мере, были – широко расставленные выразительные глаза мученицы, а Индиго всегда была лишь обрывком пурпурной тафты и голубых оборок, ребёнком, полускрытым в тени.

Я поднял взгляд, заслышав звук шагов по шелестящему гравию. Шофёр открыл перед нами дверь. Моё дыхание вырывалось облачками пара. Примерно в сотне футов от нас я увидел пожилую женщину, чья кожа была почти такой же белой, как её волосы – она спускалась по ступенькам крыльца и остановилась в тот же миг, когда увидела Индиго.

– Это ты, – проговорила женщина.

Поначалу я решил, что это – Ипполита, но нет, невозможно. Ипполита, кажется, ослепла – хотя я не знал об этом, пока Индиго не сказала. К тому же чёрное платье и собранные в пучок волосы женщины были слишком аккуратными, позволяя предположить, что это – форма. Её голос был полон воспоминаний. Я сжал затянутую в перчатку руку Индиго; моя супруга вздрогнула и замерла. Ей было страшно, хотя я не мог понять почему.

– Не верю, что это ты! – воскликнула женщина, распахнув объятия. – Индиго, сколько же времени уже прошло? Десять лет?

– Одиннадцать, – отозвалась Индиго, и в её голосе были нотки тепла. Она наклонилась, позволяя, чтобы её обняли, а когда отстранилась – в глазах женщины были слёзы.

– Посмотри на меня, – проговорила женщина, смахивая слезинки. – Стала старая и сентиментальная, – сложив руки, она кивнула мне. – Я – миссис Реванд, экономка. Я знала её задолго до того, как она превратилась в эту отчаянно элегантную женщину. – Миссис Реванд отступила, любуясь Индиго. – Ты очень на неё похожа, знаешь. На мать.

– Невозможно, – запротестовала Индиго, – но спасибо.

– И ты вышла замуж! – воскликнула миссис Реванд и подмигнула. – Он почти так же красив, как ты.

– Почти, – отозвался я со снисходительной скучающей улыбкой, тогда как мои мысли уже крались вверх по ступеням Дома.

Индиго всегда относилась к своему прошлому так, словно оно было мертво. И потому я планировал подойти к этому визиту как к вскрытию. Мне хотелось увидеть обыденные вещи – фрагменты домашнего задания, оставленные в ящиках, альбом с её подростковыми записями. Она дала мне так мало знаний о себе, что даже мысль о том, как она выписывала буквы, искушала святотатством.

– С тех пор, как ты была здесь в последний раз, Дом претерпел некоторые изменения, – проговорила миссис Реванд. Теплота выражения её лица охладела. – Разумеется, мы исполнили твои желания и желания твоей тёти относительно присутствия в поместье обслуживающего персонала. И всё же не могу не задаться вопросом – почему нельзя провести необходимые ремонтные работы? Например, крыша сильно повреждена влагой. Трубы следует заменить, и…

Пока миссис Реванд бубнила о необходимости обслуживания здания, я изучал фасад. Высоко надо мной нависала башенка, окно в форме глаза и стоявшая у стекла фигура в белом. Я сморгнул, а когда посмотрел ещё раз – фигура исчезла.

– Простите. – Миссис Реванд покачала головой. – Я веду себя непростительно грубо. Без сомнений, вы хотите повидаться с тётушкой, но она… боюсь, утром у неё был ещё один приступ. Нам пришлось дать ей снотворное. Нет смысла ждать, моя дорогая. Я бы вернулась завтра.

Индиго нахмурилась, коснулась моей руки.

– Ты позволишь нам минутку наедине? Может, тебе лучше вернуться в машину.

Я попрощался с миссис Реванд. Единственное, что я успел уловить, удаляясь за пределы слышимости, был дымчатый голос Индиго:

– Что она говорила обо мне?

Машина была припаркована всё там же, перед домом. На некотором расстоянии под клёном наш водитель – молодой темнокожий мужчина с материка – курил сигарету. Я потянулся было к дверце, когда от земли раздалось тихое чириканье.

Ступив на газон, я пошёл на звук, заприметив что-то маленькое и тёмное, подёргивающееся в траве. Птичка с тёмно-синим брюшком, зелёными крыльями с золотой каймой и блестящей переливающейся головкой. Скворец дёрнулся – одно крыло неподвижно замерло, другое было вывернуто под неестественным углом. Я наклонился, чтобы поднять его, и заметил крохотные точки, сновавшие по его оперению…

Муравьи. Десятки муравьёв. Они копошились у птицы в глазах, поднимали его сломанные когти, проползали в просветы его крыла.

Скворца пожирали заживо, и всё же он пел.

– Ну что за трата времени, – проговорила Индиго, пригнулась, садясь в машину, и хлопнула дверцей.

Шофёр открыл дверь с моей стороны.

– Сэр?

Погребальная песнь скворца преследовала меня. Я поймал себя на мысли о знамениях и кедровом дереве, медленных поворотах странных лиц и звуке закрывающейся дверцы. Индиго свернулась рядом со мной на заднем сиденье. Я пытался ощутить её тепло, но мог думать только о тех муравьях, о тысяче их влажных ртов, открывающихся и закрывающихся.

Полных зубов.

Когда мы прибыли в отель Кастеньяда, уже полностью стемнело. Поездка на автомобиле и последующая, на пароме до материка, нас утомила. Пока швейцар складывал наши сумки, а ночной портье с энтузиазмом приветствовал Индиго – и гораздо с меньшим энтузиазмом меня, – я узнал свой след на здании отеля.

За последние несколько лет я создал концепции и воплотил в жизнь более полудюжины произведений, посвящённых моей супруге. И здесь я заново обнаружил любовное послание в лазурите и бронзе плитки лобби, в перламутровых столиках, и жемчужных люстрах, и подоконниках из устричных ракушек.

– Мелюзина, – проговорил я.

Я рассказал Индиго историю Мелюзины, ещё когда ухаживал за ней. Мы сидели в ванной в её парижском пентхаусе, слегка пьяные, одурманенные после целого дня в постели.

– Расскажи мне историю, – начала она, забравшись ко мне на колени.

Я уловил, как в её глазах разгорается голодный блеск. Схватил её за талию, удерживая. Она извивалась, словно в ловушке.

Это было частью нашей игры.

– Когда-то давным-давно, – начал я, – жил мужчина, женившийся на духе вод по имени Мелюзина. Вот только он не знал, кто она. Прежде чем они поженились, Мелюзина заставила его пообещать, что один день в неделю он позволит ей купаться в одиночестве и не станет её тревожить.

– Он сдержал обещание?

– Он был слаб, – сказал я, проводя большим пальцем по её полной нижней губе. – Конечно же, не сдержал.

Ей понравилось, как я это сказал, и она наградила меня поцелуем. – Однажды любопытство взяло верх над мужем, и он проследил за супругой через щель в двери. И тогда осознал, что его жена – не вполне смертная. Ниже талии… – здесь я сделал паузу, чтобы продемонстрировать, и Индиго вздохнула, когда я приласкал её, – она была змеёй.

Индиго схватила меня за плечи.

– И что тогда?

– Тогда Мелюзина оставила его и вернулась в море.

– Бедная Мелюзина, – проговорила Индиго, чуть сдвинувшись, чтобы впустить меня. – Сразу видно, она его действительно любила.

– Вот как?

К тому моменту я был слишком отвлечён её пальцами в моих волосах, жаром её бёдер. И всё же я никогда не сумел забыть, что она сказала мне, когда приблизила губы к самому моему уху.

– Она сохранила ему жизнь, а ведь могла поступить куда хуже.

И сейчас голос Индиго достиг меня из воспоминаний. Её губы изогнулись в нежной усталой улыбке. Огни люстр бросали на её волосы рубиновые отблески.

– Помнишь, как ты рассказал мне эту историю?

Разве я мог забыть?

– Может быть, снова расскажешь этой ночью? – предложила Индиго, и в тот же миг по лобби разнёсся голос:

– Лазурь!

Всякая мягкость покинула взгляд Индиго: это имя, Лазурь, заставило его покрыться льдом. Молодая темнокожая женщина помахала рукой и направилась к нам через лобби. У неё были большие тёмные глаза, а волосы колыхались золотым ореолом, как венец святой.

– Лазурь! – повторила она.

Это имя. Лазурь. «Л». Как буква, вырезанная на зубе, прицепленном к браслету из волос. Я смотрел, как это имя скалится, сворачивается вокруг моей жены.

– Вы ошиблись, – сказала Индиго. – Мы вообще знакомы?

– Мы вместе учились в старшей школе! Это же у вас, ребята, была та безумная выпускная вечеринка? – Женщина замолчала. Нахмурилась. – О, господи, прошу прощения. Вы – не Лазурь… Индиго?

В том, как она произнесла это имя, сквозило отвращение. Губы женщины исказились, и я невольно задался вопросом, что за воспоминание она держала за зубами.

Улыбка Индиго сделалась хрупкой.

– Она самая.

Моя супруга жестом обвела отель. Это был знак: «Вы – в моём царстве».

Вторая женщина сумела рассмеяться.

– Господи, столько лет прошло! Я навещаю свою семью, не видела их много лет. Как вы? Вы с Лазурью ещё общаетесь?

– Нет, – ответила Индиго. – Уже много лет. Она покинула остров.

За доли мгновения Индиго вернула себе льдистую царственную ауру, словно она была создана из самоцветов, и даже тень её была слишком драгоценной, чтобы наступить на неё.

Вторая женщина почувствовала это, как запах.

– Конечно, – сказала она так же прохладно. – Очень жаль. Кажется, вы обе всегда были так близки.

– Жизнь редко когда идёт по плану, – ответила Индиго. – Надеюсь, вам понравится в отеле.

– Спасибо, – проговорила женщина, коротко кивнула мне и развернулась.

У меня начала болеть голова. Когда мы остались одни в номере, я даже не помнил, как мы сюда дошли. Во рту стоял привкус соли.

Я не мог перестать думать о боли, отразившейся на лице Индиго. Все эти годы она несла в себе потаённую рану. Я знал, что эта рана есть, хотя жена запретила мне задавать вопросы. И всё это время между нами ширилась бездна. Теперь я знал её имя.

– Кто такая Лазурь?

Индиго напряглась. Я больше ни разу не нарушал её правила, но не мог проигнорировать это. Не теперь, когда это смело было брошено мне в лицо. Индиго села у изножья кровати, впившись пальцами в своды покрасневших ступней.

– Она была моей лучшей подругой, – ответила моя супруга, не глядя на меня, не повторяя имя. – Мы поссорились. Она сбежала после выпускного. – Индиго осторожно вздохнула, словно воздух был растревожен её признанием. – Когда мы росли, она была мне как сестра. Говорить о ней тяжело.

Много месяцев мне снилась вырезанная «Л» и холод переплетённых в косу тёмных волос. Я говорил себе сотни разных вещей… странный сувенир от потерянного возлюбленного, колдовской оберег от злых сил, амулет на память о матери. Но «Л» означало «Лазурь».

Индиго скрылась в ванной, а когда вернулась, была облачена в длинную белую ночную сорочку, которой я прежде у неё не видел. Это напомнило мне о фигуре в окне.

– Идёшь спать?

– Скоро.

Набрав ванну, я уставился на воду. Задумался о супруге Мелюзины, нарушившем своё обещание. Фольклор относил Мелюзину к русалкам, но никогда не пояснял, что конкретно увидел её муж. Я задумался, представив тот миг, когда он увидел мускулистый изгиб её хвоста, чешую, алую, словно кровь, то, как она, должно быть, стиснула свою потусторонность, чтобы уместиться в глупой ванне с водой. И когда он нарушил своё обещание, он увидел русалку, деву или чудовище?

И если я нарушу обещание, данное Индиго, что увижу я?

Глава шестая

Жених

На следующее утро синяя горечь имени Лазури осталась на моих губах, свернувшись кольцами.

– Ты проснулся.

Индиго села в кровати, глядя на меня.

– Не хотелось бы, – ответил я.

Я повернулся на том месте, где стоял, опираясь на большие окна, выходившие на сморщенное ветром море. Мне никогда не нравилось плавать в открытых водах. Я ненавидел холодную пустоту океана, тревожную невесомость конечностей. Глаза Индиго были холодными и бездонными, и я поймал себя на том же ощущении: галечное дно уходит у меня из-под ног.

– Плохие сны? – спросила она.

– Я всё думаю о Лазури.

Индиго поднялась с кровати, нагая, потянулась за халатом, висевшим на выложенной лазурной и бронзовой плиткой стене.

– Вполне ожидаемо, – легко согласилась она. – Это имя ты услышал последним перед тем, как уснуть.

– Индиго…

– Мне нужно подготовиться, – сказала она, завязывая пояс халата. – Тати будет ждать нас. Надеюсь, на этот раз она будет в ясном сознании.

Тати. Я и забыл, что сегодня она наконец примет нас.

Если Индиго и Лазурь были подругами детства, значит, Тати знала и её тоже. Индиго и Лазурь. Оба этих имени вызывали в воображении синеву – море и небеса, багровые синяки, газовое пламя и богатые ткани. Эти оттенки были так близки, что их в самом деле можно было счесть сестринскими.

Когда Индиго вышла из душа, она выглядела беспечной. Остановилась перед моим креслом у окна. Капли брызнули мне на штаны, когда она наклонилась ко мне и обхватила моё лицо ладонями, целуя. Потом, отстранившись, прижалась лбом к моему, и я видел только её губы, когда она заговорила.

– Это место ядовито для самой моей души. Прости за то, как сильно оно изменило меня. Но скоро мы отправимся домой, – шептала она. – Просто знай, неважно, какая я, я не забыла, что ты – всё, что у меня есть в этом мире.

Когда она отстранилась, лучи солнца пробились сквозь облака за мной, отбрасывая радугу на её обнажённую кожу. Вычищенная, нагая, Индиго казалась не вполне человеком, и это напомнило мне об обещании, которое она взяла с меня.

«Не смотри. Не спрашивай. Не суй свой нос».

Я давно представлял себе, что моя супруга проклята и что моё молчание однажды может разрушить проклятие. Но сегодня, когда свет сделал её прекрасной и чуждой, внутри родилась мысль, и мой взор сделался сапфировым, лазурным. И с языка слетел вопрос, подсвеченный синим:

«А что, если нарушение обещания как раз и разрушит проклятие?»

Эта мысль была святотатственной, и всё же на вкус как снег и редкий сахар. Мой рот наполнился слюной.

– Люблю тебя, – сказала Индиго, и внутри что-то сжалось от стыда.

Что, если это было каким-то испытанием? Если я удержусь от соблазна любопытства, тогда, возможно, она больше не будет чувствовать себя такой затравленной, а отчуждение меж нами исчезнет.

Я потянулся и взял её за руку, поцеловал её запястье, карту вен и кожу, словно сбрызнутую росой.

– И я тоже люблю тебя.

Плечи Индиго расслабились, хотя она и не улыбнулась. А когда она коснулась моей щеки, её руки были ледяными, а ногти – острыми.

– Не дай мне повода усомниться в этом.

Я бы не назвал Дом Грёз домом для жизни.