Остров Локк Шервуд Том

Рана на моём плече понемногу затягивалась, я уже мог шевелить рукой. Целебный морской воздух, долгий сон и хорошее питание сделали своё дело. Однако никакое лекарство не подействовало бы на меня столь благотворно, как сердечная теплота и забота Эвелин. В самый первый день, когда рана была ещё горячей, Эвелин стянула её рваные края и полчаса стояла надо мной неподвижно, зажав их пальцами. Только после того, как они прилипли друг к другу и ссохлись, она, посыпав на рану какой-то растёртой травы, наложила тугую повязку. Единственным неудобством от этого было то, что несколько дней мне пришлось прожить с наклоненной к левому плечу головой. Со стороны, наверное, казалось, что я играю на скрипке.

ОСТРОВ ЛОКК

Вскоре я уже мог шевелить рукой, и раз в два дня, когда Эдд и Корвин были свободны от своей вахты у костра, мы отправлялись на рыбную ловлю. Это было своего рода праздником, как для Малышей, так и для возвращавшихся вечером усталых работников: в этот день их ожидал ужин с чудесной свежей ухой – вместо жёсткого солёного мяса.

Мы нашли очень ловкий способ добывать рыбу. Вода в озере была тёплой, хорошо прогреваемой солнцем, и рыбьи стаи бурлили в ней, как горох в кипящей кастрюльке. Но нам была нужна крупная рыба, а не та мелочь, что сама лезла в сеть. Поэтому мы переделали мой старый плот: убрали с него короб, а сундуки перенесли к средней мачте. Здесь же стояла наполненная водой небольшая бочка.

На корме ровными волнами складывали сеть, к нижнему краю которой были привязаны грузики. Плот медленно двигался по озеру. Я лежал лицом вниз на носу плота и смотрел в синюю прозрачную воду. Заметив подплывающую достаточно большую рыбину, я кричал:

– Давай!

Малыши, стоя на корме, разом сбрасывали сеть в воду, и глупая рыба въезжала носом во внезапно возникшую перед ней ячеистую стену. Малыши дружно тянули за шнуры, привязанные к грузикам, сеть, заворачиваясь, как кошель, подтягивалась к плоту. Добыча плюхалась в бочку, сеть снова расправлялась и укладывалась на корме, и плот продолжал медленно скользить вперёд.

Ну а в те дни, когда мальчишки дымили на скале, я разъезжал на плоту один.

Когда рана моя стянулась в гладкий розовый шрам, а к руке вернулась способность двигаться, я решил попытаться достать со дна свой двуствольный пистолет. Подогнав плот к тому месту, которое мне указали разбойники, я сбросил вниз якорь.

Глубина здесь была совсем небольшая, ярда три-четыре. Нырять же я умел. К тому же использовал одну уловку. На палубе лежал тяжёлый камень, обвязанный верёвкой. Я брал в руку его верёвочную оплётку, приподнимал над палубой и вместе с ним прыгал, и уже не было нужды ввинчиваться в воду с помощью лягушачьих гребков руками и ногами. Камень утягивал меня вниз с мощной, стремительной силой, и я опускался на дно всего лишь за пару секунд. Затем, вернувшись на плот, я втягивал за верёвку камень обратно, приготавливая его для следующего прыжка. Но была одна сложность: когда я уходил на достаточно большую глубину, в уши вдруг начинало давить, да так, что от боли в глазах прыгали красные пятна. Если кому-то придётся испытать подобное – вот секрет, которому меня обучили ещё портовые грузчики в Бристоле. Нужно немедленно зажать двумя пальцами нос, – очень сильно, – и так же сильно попытаться выдохнуть воздух. Именно через зажатые ноздри. Воздух давит изнутри на перепонки ушей, происходит что-то вроде щелчка – и всё. Боль снимается, как только водяная пробка, давящая в уши, подпирается изнутри собственной, воздушной.

Пистолет я нашёл почти сразу. Он призывно поблёскивал металлическими частями, отчётливо выделяясь на светлом песчаном поле. Подцепив со дна свой драгоценный предмет, я прихватил одну из лежащих рядом с ним раковин, даже не отдавая себе отчёта – зачем. То ли попробовать, не сгодится ли мясо улитки в пищу, то ли просто, чтобы не всплывать с пустой рукой. Пистолет я отложил, рассчитывая всерьёз заняться его чисткой уже на берегу, а раковину, пользуясь ножом, оставленным мальчишками в сундуке, раскрыл.

Раскрыл – и ослеп.

В глаза мне метнулся свет такой красоты, что я не поверил себе. В улитке, в мягких, студенистых тканях лежала жемчужина, величиной с ноготь моего большого пальца. Влага и нежность, блеск и перламутр. Волшебная слезинка скользнувшей когда-то над Землёй звезды. Мечта. Сон из детства.

Осторожно вынув розовато-белый шарик, я не стал класть его в сундук или карман (показалось, что нежной жемчужине там будет больно), а положил её себе на язык. И так, с этим перламутровым колобком под нёбом, я вновь спустился на дно и вернул раковину на её место.

Дома я завернул находку в уголок платка, спрятал под подушкой и уединился. Я забыл про еду и про сон и не замечал – день сейчас или ночь. Я стал одержим страстью, которая, думается, хорошо знакома многим ремесленникам и мастерам и которая есть не что иное, как ощущение восторга, любви и боли, сходная, быть может, с ощущениями женщины, рожающей ребёнка, с той лишь разницей, что это не плод плоти и крови, а безмолвный предмет с заметным очень немногим из смотрящих на него огонёчком, искоркой, мерцающей из его непрозрачных маленьких недр, соткавшейся из тепла рук, любви и старания.

В куче деревянного хлама я отыскал кусок старого, хорошо сохранившегося английского бука. Это был муаровый бук. Судя по кольцам, возрастом лет в четыреста. Выпилив из него кубик, я колдовал над ним два дня. На третий – работа была окончена. На ладони у меня покоилась маленькая шкатулка. Отшлифованные безупречно, чуть выпуклые бока, плоская крышечка, четыре, едва намеченные в уголках, ножки. И – сказочная, причудливая паутинка нежной муаровой текстуры. Внутри этого домика, на подкладке из зелёного бархата, и поселилась моя гладкая, медленная, бело-розовая капля. (Бархат я вынул из футляра для увеличительного стекла. Туда я вклеил другую ткань.)

В этот день я ушёл к Жуку, сел на его могучую спину-платформу и стал ждать некоего события. Я был уверен, что оно произойдёт. Оно и произошло.

Лёгкими, почти неслышимыми, шагами на пустынную и тихую площадку вышла Эвелин. Я подвинулся, освобождая краешек, хотя свободного места было предостаточно. Она села рядом. Мы долго молчали, глядя на бескрайнюю гладь океана. И вот, я протянул ей шкатулочку. И тихо сказал:

– Вы – моё сердце.

Она осторожно подняла крышечку и с быстрым вздохом, даже, кажется, стоном, воскликнула:

– О!

И замерла. Потом неуверенным, томительно-долгим движением прислонила голову к моему плечу.

Не знаю, сколько прошло времени. Она отняла голову от моего плеча, а взгляд – от нашей жемчужины и тихо спросила:

– Это с корабля? С “Дуката”?

– Только кусок дерева. Шкатулку из него сделал. Жемчужину нашёл случайно, в раковине, в лагуне нашего острова.

– Здесь? У нас? Вот в этом вот озере?!

И, помолчав, вскинула на меня сияющие глаза:

– Вот уж действительно “Остров “Локк”!..

После, вечером, я поднялся на вершину скалы, встал возле догоревшего костра и, глядя сверху на белые камни, зелёный лес и синее озеро, почти шёпотом, тихим, дрожащим от счастья голосом спросил:

– Ну что, белый камушек. Получил имя?..

АЛИС И БЭНСОН

А Бэнсон за время, прошедшее со дня гибели корабля, невероятно, поразительно изменился. Пропал человек, являющий собой необъятную, пухлую тушу. Исчезло создание с робким виновато-счастливым лицом. Свежий воздух, жёсткая постель и многодневные труды сожгли в нём изрядное количество жира. Сейчас он уж не сгодился бы на роль носорога. Во всяком случае, не того носорога, расписанного красным и жёлтым тестообразного кома, ковыляющего по палубе “Дуката” с бутафорским рогом, нет. Теперь, если бы ему в ту же роль – то только как мощному зверю, проворному, несокрушимому, хозяину саванны. Изменилось даже выражение его лица, добродушно-виноватое, детское, робкое. Нет, доброта в его лице осталась, но это была не прежняя беспомощная покорность. Теперь это было некое тёплое и спокойное простодушие чувствующего личную силу человека, то простодушие, которое уместнее назвать бесхитростностью и которое есть краеугольный камень тех столпов характера, что именуются – воля, совесть и честность.

Все мы радовались этому новому в Бэнсоне, хвалили и одобряли его. Мне было особенно приятно то, что рядом сильный, надёжный и преданный друг.

Вот только маленькой Алис эта метаморфоза принесла много хлопот. Ей пришлось разрезать и шить заново всю одежду Бэнсона, от рубашки до грубой матросской куртки.

Именно в это время Бэнсон и Алис стали неразлучны. Переложив свою часть домашних забот на Эвелин и миссис Бигль, Алис каждое утро всходила вместе со всеми на плот и работала рядом с Бэнсоном на выжигании древесного угля. Обратно эта парочка возвращалась усталая, но с неизменными счастливыми улыбками. Даже в присутствии всех нас они научились уединяться, близко склонившись друг к другу и обсуждая какие-то им одним известные дела.

В один из обязательных для всех дней отдыха Бэнсон присел рядом со мной и долго не решался заговорить. Хорошо зная его застенчивость, я, чтобы подбодрить, несколько раз шутливо толкнул его в бок. И вот он решился.

– Мистер Том, – произнёс он, вытирая пот со лба. – У нас ведь нет священника?

– Нет, – озадаченно ответил я и вдруг, сообразив, в чём дело, развеселился и добавил: – Даже какого-нибудь пребендария из сельской церкви!

– Это ужасно, – горестным голосом вымолвил он.– Как же быть нам с Алис? Мы же не можем без священника стать мужем и женой?

Я встал и положил руку ему на плечо.

– Подумаем, – сказал я, стараясь быть серьёзным. – Наверное, эту проблему можно решить.

Я поговорил с Нохом, и в тот же день мы предприняли необходимые действия.

После обеда я попросил всех остаться за столом, и мои товарищи, привыкшие к тому, что сейчас последуют какие-либо новости или совместное решение какого-то вопроса, поудобнее устроились на своих местах и приготовились слушать.

– Мы находимся на британской территории,– сказал я, – ранее никем не открытой и не отмеченной в морских картах. Поскольку эта земля стала обитаемой, то как-то нужно начинать вводить на ней принятые в королевстве законы. Но прежде всего следует определить юридический статус этой территории. Предлагаю – графство. По-моему, ничем иным, как графством её назвать нельзя.

– Графство, – с готовностью подхватил Нох. – Именно. А?

Он обвёл всех вопрошающим взглядом. (Полное и охотное согласие.)

– Так получилось, что нашему маленькому островку уже дано имя: “Локк”, – продолжил я. – Предлагаю этим именем назвать и графство. И объединить в графстве Локк кроме нашего острова тот, на который нас вынесла шлюпка, назвав его “Корвин”, сами понимаете, почему, и тот, с которого приплыл мистер Оллиройс, назвав его “Эдд”, если мистер Оллиройс не возражает.

О, какая буря восторга поднялась в этот миг! Все хлопали ладонями по столу, смеялись, кричали. Оллиройсу торопливо объясняли, что Корвин однажды остался на острове у пиратов, чтобы предупредить всех в случае беды, а канонир отмахивался, говоря, что уже знает-знает, и, перекрикивая всех, восклицал, что Эдд, непременно Эдд!..

Я поднял руку, дождался тишины.

– Кроме того, из документов графства у нас есть лишь календарь, да судовой журнал “Дуката”, а ведь мы имеем уже собственную историю, включающую в себя даже небольшую местную войну. Выигранную нами, кстати, под славным британским флагом!

Здесь я снова поднял руку, останавливая разрастающийся радостный шум.

– Поэтому. С сегодняшнего дня мы будем вести протоколы и другую документацию графства. Помимо того, что мы сохраним принятый в Англии порядок и законоустройство, нам будет что предъявить капитану корабля, который нас заберёт отсюда.

Нох, умеющий писать положительным, ровным почерком, получил стопу чистой бумаги, перо и чернила. Он важно потёр руки, придвинул к себе лист и под общими взглядами, в тишине, вывел: “Графство Локк. Протокол первый собрания совета графства”. Затем он поднял и показал всем этот лист с ещё влажными чернильными строками.

– Секретарь у вас теперь есть, – произнёс он при этом. – Остался ещё очень важный вопрос: шериф, или начальник графства.

– Мистер Том, эсквайр, кто же ещё! – воскликнул Оллиройс.

После единодушного одобрения Нох принёс найденные мною в каюте капитана Библию и серебряное распятие, и я выступил с импровизированной клятвой, напыщенной, вычурной и пространной, о чём вспоминать стыжусь.

Вот так я официально вступил в должность.

Это событие имело одно очень важное последствие: мы сделали резную полку и прикрепили её в нашей столовой на стене. На полке поместились Библия и крест, и после ни одна трапеза у нас не начиналась без совместной молитвы. (Разумеется, молчаливой: я не хотел, чтобы лишний раз напоминала о себе разница в верованиях. Пусть молится каждый по-своему, что с того! Ведь известно, что все мы – дети единого Бога.)

Итак, все возможные в нашем положении процедуры были предприняты, пора было выполнять обещание, данное мною Бэнсону. Осторожно и внушительно мы объяснили Алис возможную форму бракосочетания, как официального события, занесённого в протокол графства и скреплённого чтением нужных мест из Библии. И убедили её, и получили согласие.

Через неделю, в воскресенье, я, как шериф графства Локк, объявил Алис и Бэнсона женой и мужем. (Стоит ли говорить, что к этому событию для них были отлиты золотые колечки.) Событие было аккуратно занесено в бумаги графства. Нох вручил им копию для предъявления в церковь по прибытии в Англию.

Все остальные получили два дополнительных выходных, и праздник на нашем острове продолжался три дня.

Ром смешали с вином. У миссис Бигль нашлись имбирь и корица, сахару же было в избытке. Из фруктов, в изобилии растущих на острове “Корвин”, сделали сок. И пили настоящий английский пунш, именно настоящий, из пяти ингредиентов: ром, вода, вино, сок, пряности. Горячий, терпкий. Изысканный напиток для прекрасного праздника.

Бигли по-прежнему жили в первой комнате, соседствуя с Эвелин. Две следующих занимали Джоб, Джейк, Даниэль, Робертсон, Нох и Оллиройс. Малышей перевели в мою каюту. В шестой остался арсенал, а в последней поселились Алис и Бэнсон. Я же, неожиданно для самого себя, обосновался в новом жилище, и для этого, как сами увидите, были причины.

ТАЙНА ТЁМНОГО ГРОТА

Все мои мысли и стремления объяла внезапная страсть: жемчуг.

Целые дни напролёт я проводил на своём плоту, дефилируя по мелководным окраинам озера. Чаще всего – у дальнего берега, противоположного нашему песчаному пляжу: именно здесь встречались самые большие скопления раковин.

Совершенно не разбираясь в качестве и ценности жемчужин, я выбрал, разумеется, дилетантскую шкалу оценки, руководствуясь исключительно интуицией. Наиболее, по моему мнению, красивые и крупные, помещал в специальный плоский ящик, где для каждого перламутрового ядрышка невысокими перегородками было отделено своё место. Остальные, не очень приглянувшиеся мне, я складывал в мешочек из мягкой фланели.

Занятие своё я не открывал никому. Это была наша тайна, моя и Эвелин.

На ночь я приставал к берегу и укладывался прямо на плоту на матрас, накрытый тем самым беличьим одеялом из капитанской каюты. Утром, едва позавтракав, я плюхался в остывшую за ночь воду. Каждая новая раковина, поднимаемая мною на плот, вызывала во мне тревожный и сладкий трепет: “Что там?”

Наконец, я донырялся до того, что глаза мои, разъеденные солёной водой, покраснели и постоянно слезились, и в ушах время от времени возникала какая-то пробка, которая приводила даже к некоторой глухоте. С большим трудом я заставил себя сделать перерыв и не опускаться под воду до тех пор, пока хотя бы не излечатся глаза. Но это свободное время я должен был потратить с пользой.

На дальнем краю леса я выстроил домик. Длинная полоса зарослей, стискиваемая с одной стороны озером, с другой – скалами, здесь совершенно истончалась, и последними росли пять деревьев, одно большое и четыре маленьких. Между ними образовался уютный пятачок, песчаный круг диаметром в пять с половиной шагов. Здесь, натаскав брёвен, я поставил сруб из трёх стен. Задняя была несколько утоплена в скалу, боковые встали вплотную к стволам деревьев. Перед пустым проёмом (со стороны озера), который я оставил вместо четвёртой стены, был сложен очаг, из простых грубых камней. Он радовал меня тихим потрескиванием горящих поленьев и тем, что тепло его огня забиралось внутрь сруба, дым же оставался снаружи. Однако первый же прилив принёс мне грусть и досаду. Вода не дошла до сруба, но вползла в очаг и подняла угольки и золу. И край озера пред моим новым домом оказался как бы забрызган бестолково и неопрятно толкущимися на воде чёрными крошками. Очаг пришлось убрать.

Но не отступать же от задуманного! И я сделал камин. Да, в помещеньице четыре на четыре шага. Вдоль всей задней стены, у тесаных брёвен – просторная тахта, перед ней, слева у входа – низкий круглый стол, а справа – миниатюрный, но настоящий, по всем правилам, английский камин. Именно английский, с четырьмя отверстиями-карманами по бокам, которые греют и сушат воздух, с округлым порталом, и не с печной задвижкой, а скрытым каминным шибером, медная ручка которого выступала наружу в укромном уголке. Да, маленькие помещения всегда очень уютны, но даже в самой крохотной комнатке, в уголке можно пристроить ещё более крохотный камин, и уж уюта-то он не убавит, будьте уверены!

Из толстых досок настелен добротный пол. На тахте – пара матрасов, тонкий, но очень широкий тюфяк в белом постельном белье, белые же несколько подушек, верное беличье одеяло. Между тахтой и столом, на полу – бочонок с водой, сундук и та самая сумка из жёлтой кожи со всеми известными сокровищами.

Плоская крыша. Жердь для просушивания рыболовной сети. Короткий причал для плота. В стороне, меж деревьев, старательно сбитая, укромная кабинка, понятная, неизбежная, с дверцей и отверстием в полу.

Мой новый, маленький, нетревожимый мир.

Крышу я настелил плотную, непроницаемую для дождя, в три слоя. Сверху на неё положил несколько рядов широких пальмовых листьев, не от необходимости, а скорее под влиянием детских романтических образов. И на эти листья время от времени я подбрасывал зёрен или хлебных корочек, и там с какого-то времени стали торчать большие внимательные попугаи, то зелёный, то жёлтый, то красный.

Проснувшись после первой ночи, проведённой в новом жилище, я почувствовал какую-то необыкновенную лёгкость и чистое, сладкое, как звон колокольчика, ощущение бодрости и здоровья. Сквозь приоткрытые веки, путаясь в ресницах, в зрачки заскакивали огненные искорки – блики яркого солнца, роящиеся подобно тучке мошкары на трепещущей поверхности озера. Странная, забытая нега из детства. Поддавшись порыву, я сам для себя захотел почудить и дурашливо, по-детски, гугукнул. И только после этого припомнил, что разбудил меня какой-то странный звук. Вот звук повторился, процарапался где-то внизу, над самым полом. Я замер, медленно и сонно соображая, что бы это значило, и долго так лежал, а когда понял, то оглушительно, со слезой, с подвыванием расхохотался. И между волнами смеховых судорог, икая и задыхаясь, раз за разом пытался повторить этот звук, сымитировать, ведь не ответить ему было невозможно, потому что это кричал попугай в мою каминную трубу.

Отсмеявшись, я встал, зашвырнул на крышу пару кусочков хлеба и, войдя по пояс в воду, медленно и блаженно умылся.

“Всё!” – мысленно сказал я сам себе. – “Сегодня отдыхаем последний день”.

Действительно, домик закончен, глаза утратили красноту и перестали слезиться. Можно было снова нырять за раковинами. Ну а в это свободное время мне захотелось пройти по моему краю острова, отдалённому и скалистому, и совершенно мне не знакомому.

Сразу возле моей хижины песок заканчивался, и в озеро острыми камнями входили скалы – всё более и более отвесные и высокие. Из воды перед скалой торчали несколько довольно высоких осколков. И вот за одним из этих каменных клыков я вдруг обнаружил расщелину, узенький грот, уходящий внутрь скалы. Я осторожно спустился в воду, подобрался к расщелине и медленно поплыл в темноту. Часто останавливаясь, я принимал вертикальное положение и, давая глазам привыкнуть к полумраку, зависал в воде, слегка пошевеливая ногами. Во время одной такой остановки внизу почувствовалось песчаное дно.

Вернувшись, я поспешил к хижине. Здесь я на скорую руку сколотил плотик, на котором разместились небольшой очажок и связка смолистых веток.

Снова поплыл я в грот, толкая перед собой плотик с горящим на нём костерком. Поворот, ещё один. И вдруг – пустое пространство, пещера, свод и дальние стены которой почти терялись за пределами света моего костра. Не торопясь, я оплыл подземное озеро по кругу. В трёх местах в глубь скалы уходили ещё трещины. Одна – короткая, каменный свод которой почти сразу уходил под воду. Две других – узкие, с острыми изломами, неопределённо длинные.

Треск костерка в давящей тишине. Тени на близких стенах. Моё дыхание.

Тихо переступая, я дошёл до середины грота, повернул назад. Вдруг нога моя наступила на что-то странно знакомое, и через мгновение я догадался, на что. Набрав в грудь воздуха, я опустился под воду и, нащупав предмет под моей ступнёй, поднял его наверх.

Крупная, тяжёлая раковина. На пути к выходу я нащупал, достал и положил на плот ещё три.

В хижине, протерев слезящиеся от дыма глаза, я присел к лежащим на столе раковинам. Одна пустая. В двух – небольшие, с горошину, жемчужинки. В последней – громадная, безупречно круглая, тяжёлая, влажная.

Чёрные . Все три – совершенно чёрные, до синевы, до воронёного блеска.

Немыслимая, невозможная красота.

Так не бывает!

Вот так и было. Эвелин тоже заразилась этой страстью, и каждый день с нетерпением ждала вечера, когда я раскладывал перед ней свой дневной улов. Иногда мы, уставив столик зажжёнными свечами, сидели до глубокой ночи, то болтая и смеясь, то молча, рассматривая и перебирая гладкие перламутровые ядрышки. Их было уже довольно много, мне пришлось сделать второй ящик (а через какое-то время – и третий), но сколь много бы их ни было, лицо каждой мы знали и помнили. Некоторые получили даже имена. Таких было три – розовая, чёрная и белая с зеленоватой полоской. “О”, “Светлячок” и “Негрита”.

Ну и, когда мы таким образом засиживались, я брал подушку и отправлялся спать на плот, в гамак, растянутый между мачтами, а Эвелин устраивалась в хижине, на беличьем, с сладковатым запахом, одеяле.

ПОТЕРЯВШИЙСЯ АНГЕЛ

Дороже всех земных благ для меня была возможность общения с Эвелин. Странностью, недосмотром какого-то далёкого волшебника было само её присутствие рядом со мной. Её интерес к событиям моей жизни, мечтам, рассуждениям и всем моим занятиям воспринимался мной как любопытство девочки-ангела, которая тайком вышла в нашу земную жизнь погулять и запамятовала, где находится её дверочка в небо. И я так осторожно, так нежно, так тщательно клал цветные кирпичики в растущий храмик наших отношений, что само это строеньице иногда начинало облекаться в оболочку самостоятельного существования, и даже становилось как будто одушевлённым, живым. Соединялся из частичек слов и поступков и зримо вставал передо мной тёплый, загадочный талисман [44].

Именно так мне виделось это. А иначе чем, как не его дарами объяснить те восхитительные, поистине волшебные ощущения, которые прилетали вдруг в некоторые минутки нашего нахождения рядом друг с другом, пусть даже очень редкие. Я их помню наперечёт – наше “доброе утро”, там, на песчаном пляже, когда я проспал два дня подряд, и её сострадание мне в ограбленном арсенале, когда только лишь один невесомый её поцелуй пронёс меня сквозь цепочку решений и действий, спасших нас от беды, и приклон её головы к моему плечу, когда была шкатулочка с “О”, и ещё один миг неземного очарования, хлынувшего за тот край, где человеческое ощущение уже невозможно. Это было видение комнаты-вселенной.

Странное событие, и произошло оно странно. Была ночь. В хижине горели свечи – три в подсвечнике на столе и одна – у противоположной стены и повыше – на полке камина. В самом камине медленно тлели два коротких толстых полена. На тахту был поднят сундук, и крышка его откинута. В ней лежали фрукты, кажется, манго и авокадо; желтели согнутые пальцы банановой грозди; чуть наклонилась мохнатая снаружи бурая чаша – половинка рассечённого кокоса с собранной в неё белой мякотью, и одно сморщенное, из бочки, английское яблочко. У круглого низкого стола – два стула с ажурными спинками, витыми, высокими. На столе, рядом с подсвечником – золочёное блюдо со сваренной миссис Бигль сладкой пастилой, пузатая тёмно-зелёная бутылка с ромом и один серебряный стаканчик из жёлтой сумки. Весь остальной круг стола занимал городок-замок, который мы с Эвелин возводили из золотых монет, ярких морских камешков, мимолётных и покорных предметов (кусочки прессованного душистого табака, буковая шкатулочка, игольница, футляр от увеличительного стекла, плоское обрезанное яблоко, квадратный и длинный брусок оружейного свинца, второй серебряный стаканчик, кусочек пастилы, бутылочная пробка). По гребню ломаной линии стены были выложены жемчужины. И на всём этом лежал неяркий свет. Как-то так получилось, что мы не сидели на этих витых ореховых стульях. Я и Эвелин вышли в ночь вроде бы на прогулку, и ступили на плот, и отдалились от берега. И здесь мы обернулись и замерли. В чёрном объёме пространства висел жёлтый квадрат комнаты. Жёлтый свет свечей и оранжевый – камина наполняли этот квадрат мягким мерцанием. Отсветы его лежали на фруктах и фруктовом ноже, блестящем, белеющим, с длинной, скрученной в винт тонкой ручкой и коротким, но широким лезвием, на тёмной зелени бутылочного стекла, на бревенчатых стенах. Янтарными кругами от свечей была покрыта кирпичная кладка камина, спинки стульев, сундук, одеяло, и сливался с этими кругами тусклый блеск золота. А ножки стола и стульев, и основание камина терялись в чёрном, внизу. Если забыть совсем, что передней стены нет, то чудилось, что это не что иное, как способность видеть сквозь стену. И в то же время наслаивалась, вкрадывалась иллюзия, что жёлтая комната с камином и фруктами – это лишь уголок затемнённой громадной залы, в которой покачивается плот, а стены и потолок её – темнота и низкое небо. Непередаваемое ощущение реального бытия в нереальном пространстве, к тому же переживаемое вдвоём – не была ли это ожившая, собственной персоной, одна из несбыточных грёз – сказок, в которые в мире взрослых не принято верить?

Мы медленно подплыли обратно, вошли в эту объёмную, красками янтарных тонов писаную картину, и Эвелин восторженным и счастливым голосом сказала:

– Вот, мы живые люди, а стоим в волшебстве, которого не бывает!..

Мне казалось, что я хожу, не касаясь стопами земли – так мне было хорошо рядом с ней.

Теперь я знаю – единственный путь испытать чистейшее, неподдельное, человеческое счастье – это научиться видеть в другом человеке ангела.

БЕДНЫЙ ПОПУГАЙ НОХ

Однако моя счастливая, уединённая жизнь имела и вторую сторону: я почти не появлялся в большом доме, а значит, не знал о событиях и настроении остававшихся там людей. Как хорошо, что там находилась пара мудрых и внимательных глаз!

Нох как-то раз заглянул ко мне в гости. Принёс свежий хлеб, сыр, солёное мясо. Я достал из бочонка только что пойманную толстую рыбину, порезал её на куски, нанизал на вертела. Мы нажгли углей в камине, обсыпали рыбу мукой и солью, сбрызнули соком лимона, положили поджаривать. Пока куски шипели на углях, Нох налил в стаканы вина, один протянул мне. Мы примостились у камина, поправляли вертела, позванивали стаканами.

– Ты, Томас, напрасно исчезаешь надолго,– проговорил старик.– Без капитана люди живут каждый сам по себе. С работой ещё справляются, но уже нехотя, больше по привычке. Как говорил мой семинарист, этот гаудеамус игитур [45], – “однообразная работа утомляет так же, как и безделье”.

– Что же, предложить людям поменяться на плантациях?

– Да и в этом проку мало. Если что-то и изменится, то ненадолго.

– Но ведь и моё присутствие немного что исправит. Да и не хочется возвращаться в пещеру. Мне здесь хорошо, в уединении, в тишине.

– Нужно какое-то событие, которое встряхнуло бы всех, нарушило однообразие жизни. Ведь скука, Томас, – она уже здесь. И многих она уже мучает.

– А если событие не случается, его нужно найти?

– Или придумать. А у кого это получится лучше, чем у капитана? Ведь вы у нас не просто так капитан, сэр?

И назавтра я наведался в большой дом.

– Мистер Оллиройс, – сказал я за обедом.– Мне помнится, вы говорили, что на вашем обломке была клетка с курами. Как по-вашему, что с ними сейчас?

– Мне не чем было кормить их, и я всех выпустил в лес. Выжили, конечно, но, скорее всего, одичали.

– А петух там был?

– Был, и не один, а как же.

– Так почему же мы до сих пор об этом не вспомнили, джентльмены? У нас есть все условия для разведения кур. Или кто-то откажется от настоящего куриного супа с лапшой?

– Или свежей яичницы? – поддержал меня Нох.

– Но этот остров ведь так далеко, – встревожилась Алис, растерянно взглянув на Бэнсона. – Его даже не видно!

– Дело трудное, согласен, – ответил я. – Но если мистер Оллиройс приплыл сюда на обломке доски, то не стыдно ли нам, джентльмены, бояться проделать тот же путь в надёжной, с парусом, шлюпке?

– Да кто тут боится! – завопил вскочивший Джоб. – Сидим тут, как в клетке, да мы хоть сейчас в путь!

Подпрыгнули и завизжали мальчишки, оживился и встал Оллиройс, взволнованно откинул длинные волосы Робертсон.

– Конечно, поплывём! – положил на стол тяжёлые кулаки Бэнсон.

– Вот как раз вас, мистер Бэнсон, – я постарался сделать значительную паузу, – хочу попросить остаться на Локке. (О, какой благодарный, полыхнувший счастьем взгляд я получил от Алис!)

– Меня? – опешил мой добрый Носорог. – Все едут, а мне оставаться?!

– А вот подумайте, мистер Бэнсон. Эдд и Корвин не останутся ни при каких обстоятельствах (Малыши мгновенно переглянулись, набрали в грудь воздуха, но я остановил их крик движением руки.) А из матросов кто не обрадуется возможности отправиться на невидимый остров, к неведомой земле? Все поплывут. Но ведь кто-то должен остаться на острове с женщинами? Рядом пятеро негодяев, вспомним об этом!

– Но почему я? – покраснел от обиды и огорчения Бэнсон. – Давайте бросим жребий, а, джентльмены!

– Подождите, мистер Бэнсон, поймите меня. Рядом – пятеро, и все мы видели, каковы они. Значит, здесь на время нашего отсутствия нужно оставить троих. Не меньше! Троих, которые будут мучиться и завидовать тем, кто уплыл. Зачем, зачем заставлять мучиться этих людей, если можно их заменить одним человеком? А вы, мистер Бэнсон, один стоите троих. А, джентльмены?

Моя дипломатия принесла свои плоды. Все были чрезвычайно довольны, и каждый счёл своим долгом с сочувствием и уважением похлопать Бэнсона по плечу.

Наутро было намечено отплытие.

День прошёл в подготовке, а вечером в моей хижине о трёх стенах сидели Эвелин, Алис, Бэнсон и Нох. Мы ели фрукты, Нох деловито поджаривал на углях рыбу. Притихший и грустный, толстяк старательно точил мой зелёный клинок.

– Носорог, – вполголоса сказал я, присаживаясь рядом. – Я благодарен судьбе за то, что она послала мне такого надёжного друга, как ты. И я никогда не стану лукавить или чего-то недоговаривать за твоей спиной. Я оставляю тебя здесь, потому, что всех остальных, понимаешь, всех, я должен увезти в это плавание. Им нужно сменить окружающий мир, нужны встряска, новые переживания. В сравнении с нами они обделены, например, женским вниманием. Им труднее, чем нам с тобой, выносить заточение на этом острове. То, что они заняты работой, – не спасает дела. Работа им приелась. Скоро придёт время, когда они начнут тосковать, потом злиться, потом будет бунт. Ты можешь это себе представить? Ну то-то. Вот я и стараюсь изловчиться так, чтобы не допустить этого. И ещё, я понимаю твои чувства, но давай вместе с тобой попробуем понять чувства Алис! Думаешь, ей без тебя не будет одиноко и страшно?

Склонившись над Крысой, мы не заметили, что все окружающие приблизились и молча присоединились к нашему разговору. Я поднял глаза. Алис смотрела на нас сияющими зелёными звёздочками. Она сразу переметнула взгляд на Эвелин, и та, понимающе улыбнувшись, сказала:

– Всё будет хорошо.

– И это не просто слова, – подхватил я. – Вот что, братцы, я думаю. Когда мы вернёмся, то курс, расстояние, удобное для причаливания место уже будут известны. Всё это я тебе, Бэн, расскажу. Потом. Мы погрузим в шлюпку еды, небольшой анкер с водой, – канонир уверяет, что вода на острове есть, – затем ружьё, пистолет, топор, – и вы отправитесь туда вдвоём с Алис. В маленькое свадебное путешествие. А? Это будет хорошо?

– Это правда? Это можно? – Алис обводила всех восторженными глазами, и вот на них даже выступили слёзки. – Мы поедем вдвоём? – она скользнула к тахте, села, пригладила Бэнсону волосы.

Он покраснел, вскочил, стал топтаться, пряча от нас глаза, наполненные счастьем. Потом переполнявшие его чувства рванулись наружу, и он, сгусток благодарности и доброты, вскинул руку и хлопнул меня по плечу. Моя голова дёрнулась, дрогнул позвоночник, подломилось колено. А Бэнсон выскочил наружу, сгрёб возившегося с чем-то у воды Ноха и швырнул его в небо. Потом поймал, вскинул руки и посадил на крышу. Мы громко, от души смеялись. Бэнсон ввалился в хижину, пал у тахты на колени, обхватил руками тоненькую талию Алис, уткнулся лицом в её живот. Она, смеясь, гладила и целовала его голову. Вдруг из камина послышалось хриплое подвывание:

– Я бедный попугай Нох, меня схватил злой великан и посадил на полку…

Бэнсон выпустил худенький стан, вскочил на ноги и треснулся макушкой о крышу. Дрогнула хижина, попугай наверху отчаянно заохал. Наш смех перешёл в шквальный, до визга и икания, хохот.

– Скорее… – выдавила между приступами смеха Алис, с изнеможением взирая на растерянного Бэнсона, – спасай… попугая!..

Мы долго ещё не могли успокоиться. Алис и Эвелин катались на тахте, я подпрыгивал на стуле, Нох тихо стонал, сев на корточки и уткнувшись лбом в стенку камина. Носорог, сидя на втором, пищащем и поскрипывающем стуле, хохотал, как будто бросал камни в бочку.

Шквал веселья мало-помалу улегся. Мы взялись за подгоревшую рыбу, всё ещё изредка смеясь и всхлипывая. Потом, когда все уже успокоились, Эвелин, посмотрев на меня, робко спросила:

– Может, ты тоже останешься? Пусть всех везёт Оллиройс.

– Вот уж этого нельзя,– мягко возразил ей Нох. – Команда всё время должна видеть своего капитана, иначе она забудет, кому должна подчиняться.

Утром мы отплыли.

ПЛАВАНИЕ НА ОСТРОВ ЭДД

Немного поработав вёслами, мы поймали ветерок, слабый, но достаточный для того, чтобы поднять парус. А когда впереди показался остров, все снова схватились за вёсла.

Оллиройс отвёл шлюпку немного в сторону и показал нам залив, совсем неглубоко вдающийся в берег, но имеющий пологие склоны, к которым легко можно было пристать. Несколько последних, сильных гребков, и нос шлюпки, поддёрнувшись кверху, вонзился в песок.

Мы ступили на берег, жадно разглядывая незнакомый нам остров. Эдд оказался не таким большим, как остров Корвин, но явно обширнее Локка. Выпрыгнувший первым на берег Оллиройс был так возбуждён, что не мог вымолвить ни слова. Задыхаясь от нахлынувших на него чувств, с трудом сглатывая слюну, он манил нас рукой и, помогая себе порывистыми жестами, рассказывал о памятных ему местах. Вот подобие лестницы, сплетённой из лиан и свисающей с высокого дерева, в развилке которого канонир устроил дом – гнездо для ночлега. Вот остов длинной деревянной клетки, в каких на “Дукате” везли кур. А вот чёрное пятно костра.

– Как вы добыли огонь, мистер Оллиройс? – спросил я у него.

Канонир бросился к лестнице, вскарабкался в гнездо и быстро спустился, держа в руке дощечку от клетки и тонкую палочку с обугленным кончиком.

– Руками? – недоверчиво спросил я его.

Он кивнул. Пальцы у него дрожали. Да, английского моряка заставить пропасть сложно.

Матросы, разбежавшиеся по ближайшим зарослям, утолили первое любопытство и стали собираться к шлюпке. Дождавшись, когда вернутся все, я стал распоряжаться устройством временного лагеря. Озерцо с пресной водой, как сообщил Оллиройс, находилось в полумиле от берега. На мой вопрос, почему он не жил возле хорошей воды, канонир ответил, что там слишком влажный воздух и очень тесные заросли, так что он раз в день отправлялся туда за водой с парой пустых кокосовых орехов, а дом предпочёл сделать на берегу.

Так поступили и мы. Обнаружив невдалеке тенистую полянку, мы расширили её и перенесли туда груз и снаряжение из шлюпки. Крышей стал растянутый над поляной громадный кусок паруса, а кроватями – привязанные к деревьям гамаки, но не девять, а только шесть, так как Робертсон решил спать в шлюпке, а Эдд и Корвин – в гнезде Оллиройса на дереве.

Из шлюпки выгрузили и захваченные мною доски, из которых быстро сколотили стол и скамьи, и пару распилили мальчишки, втащив к себе наверх, и ещё несколько штук осталось.

Эти заботы заметно утомили нас, но тут случай поднял настроение моим спутникам. Раскладывая у костра сундуки и корзины с провизией, они натолкнулись на объёмный бочонок, и кто-то с недоумением спросил – зачем было брать с собой столько воды, ведь Оллиройс сказал, что вода на острове есть.