Бабочка и василиск Буркин Юлий

Дневник Вики

Я проснулась оттого, что почувствовала, как мне щекочут чем-то тоненьким в носу. Это, конечно, мог быть только Виктор, но ведь я спала и не могла этого понимать. Я одновременно чихнула и проснулась, а он засмеялся и говорит: «Вставай, соня. Кофе стынет». Но сам же не дал мне встать, а залез под одеяло и сказал только «Какая ты теплая…» Он вообще всегда набрасывается на меня как зверь, когда видит, как я просыпаюсь. Но это бывает так редко. Ведь для этого нужно быть вместе всю ночь.

Я не знаю, что он наврал жене в этот раз и не собираюсь узнавать. Но спать с ним у себя дома, в моей постели было очень странно. Вчера он вообще казался здесь ОГРОМНЫМ И НЕУМЕСТНЫМ. А сегодня уже ничего, привыкла.

Тут он от того, что родичи на целых две недели уехали к деду под Красноярск, а я впервые со дня нашего знакомства осталась в квартире одна. И мы с ним по этому случаю устроили небольшую оргию — с бутылкой коньяка и купленными на остановке шашлыками.

Это была одна из самых классных оргий, потому что мы были не просто вместе, не просто в постели, не просто пили и любили друг друга, а еще и НИКУДА НЕ СПЕШИЛИ.

Виктор пичкает меня своими любимыми книгами типа Писемского или Борхеса, а если я во что-то не въезжаю, устраивает «литературно-аналитические» беседы, и я прямо чувствую, как за несколько месяцев знакомства с ним изменился не только мой лексикон, но даже, по-моему, мой стиль мышления.

Но это вчера он не спешил, а сегодня, кто его знает. Я никогда не могу полностью расслабиться, потому что так и слышу — «Вик, мне сейчас нужно бежать…» — извиняющимся голосом. Хоть я и понимаю, что он по-другому не может, что он не виноват, но у меня все равно сразу портится настроение, как будто я смотрела фильм, а на самом интересном месте телек сломался. Как-то я попросила: «Ты уж лучше сразу говори мне, во сколько уйдешь, чтобы я была готова», но когда при встрече он с постной рожей стал начинать разговор фразой типа: «Салют. Я — до четырех пятнадцати…», настроение у меня стало портиться не в конце, как раньше, а с самого начала.

Ну ладно, я отвлеклась.

И вот он залез ко мне под одеяло и был очень ласковым и творил черт знает что, откуда только у него фантазия, а я не могла полностью уйти в это, все вертелась мысль, спешит он сейчас или нет… А потом, когда мы уже отдыхали, он мне вдруг и заявляет:

— Между прочим, Вика, в данный момент я нахожусь в трехдневной командировке, и в запасе у нас с тобой еще два дня.

Я опять не знала — радоваться мне или плакать… Но потом тряхнула головой и улыбнулась ему так, как, я знаю, ему нравится. Потому что я все-таки неисправимая оптимистка и во всем всегда нахожу плюсы, которые уничтожают минусы. Вот так.

А «его превосходительство» этих скачков в моем настроении и не заметил. Он вообще, по-моему, ничего не замечает. Или предпочитает не замечать. Ну и правильно: все равно ведь ничего он тут изменить не может (или не хочет?), а раз так, то лучше и не говорить, и не думать. Мы ведь и без того вместе проводим в день часа по два-три, не больше, так не хватало еще и это время заполнять тоскливыми разговорами на тему полной беспросветности и бесперспективности. Вообще-то это не моя, а его мысль, но тут я с ним согласна.

Часто мне хочется просто прекратить все это и постараться забыть навсегда. Но разве это возможно?

Хотя вот на днях я встретила на улице Наташу Одинцову, а она взглядом по мне скользнула и мимо прошла, не поздоровавшись. Я ее окликнула, она остановилась, смотрит на меня недоуменно. Потом узнала все-таки, «А, — говорит, — вспомнила тебя: ты на суде была. Ну? Что нужно?» То есть, она начисто забыла и наш разговор, и то как меня в фотолабораторию привела… А ведь Годи так и пообещал. И я, чтобы проверить, спросила: «Извини, Наташа, Мережко уволился из вашей школы или работает?» А она голову вскинула и так злорадно, что мне даже страшно стало, отвечает: «Убили его». «Как? — спрашиваю, — Кто?» «А я-то откуда знаю. Убили и все. Нашлись добрые люди». — Сказала и дальше пошла.

Я потом это все Виктору рассказала, он говорит: «Да, что и говорить, Годи — мастер. «Не дай господь нам быть его врагом…» (это — строчка из какой-то песни Гребенщикова, к которому Виктор неравнодушен).

Кстати, в данный момент он отправился на кухню подогревать нам кофе и, судя по звукам, уронил там все, что только может упасть. А я вот вытащила из-под подушки дневник и строчу, пока он хозяйничает. Потом появится: голый, в руках — по чашечке, рот до ушей. Дурак дураком. Но я очень его люблю.

Черт! Вот он как раз и появился. Закругляюсь.

Из дневника Летова

Сегодня Годи прочел мне маленькую лекцию о прививках. Вообще-то в последнее время я стараюсь избегать этих его лекций. Раньше мне были интересны его россказни об иных мирах, но потом я задумался: столь ли важна для меня эта информация? Если учесть то, что я никогда не смогу проверить ее истинность, то, что никто и никогда не сможет ею воспользоваться в каких либо определенных целях и то, что миров, по-видимому, бесконечное множество, а значит, возможно существование любого, какой только можно вообразить, то слушать все истории — дело бессмысленное и даже неинтересное. Эдакий «информационный онанизм».

Но лекцию о прививках я все-таки выслушал. Оттого, что начал он ее с неожиданного упоминания о девушке, недавней нашей гостье.

Годи встретил меня сегодня крайне радушно, усадил в кресло и, выставив на столик бутылку отличного болгарского вина «Тъмянка», заявил:

— Что ж, отметим начало моего пути к победе…

— То есть?

— Сегодня брошенное в душу Вики зерно дало первые всходы.

Услышав это имя из уст Годи, произнесенное так, словно оно постоянно мелькает в наших разговорах, я даже вздрогнул.

— Какое зерно?

— О-о, это, сударь, пока что — тайна. Но так трудно удержаться и не похвастаться, если ты чего-то действительно достиг. Хотя это и громко сказано. Пока что это не достижение, а попавшая в морскую раковину песчинка, которой только предстоит превратиться в драгоценный перл. Дас-с. Но не стоит и преуменьшать значение происшедшего. Это лишь прививка, но знавал я и целую цивилизацию, поставившую себе целью именно посредством прививки спасать все прочие миры.

Я не смог удержаться от проявления интереса, а Годи, заметив его, с воодушевлением изложил следующее.

Оказывается, подавляющее большинство высокоразвитых цивилизаций вселенной крайне миролюбиво. Настолько, что даже и представить себе не может, что коварством, жестокостью, беспричинной всепоглощающей злобой могут отличаться не только дикари, но и обладатели совершенных наук и технологий. Идея того, что по-настоящему умный человек не может быть недобрым столь глубоко внедрена в психологию целых рас, что «интеллигенты планетарного масштаба» становятся напрочь беспомощными перед хамством и даже прямой агрессией. Высокоразвитые милитаристские цивилизации редки, но, благодаря непротивлению окружающих, они способны тиранить и даже уничтожать миры намного большие и сильные, чем сами.

И вот, дабы подобных случаев было как можно меньше, некий кочующий в космосе народ, называющий себя «дрод-допперами» (сеятелями осторожности) перелетает от звезды к звезде, от одной планеты к другой и, ознакомившись с возможностями ее обитателей, наносит сокрушительный, но не смертельный термоядерный удар. Зароненные таким образом в мировоззрение очередной цивилизации страх перед пришельцами и недоверие к ним делает «добрячков» бдительными, даже мнительными, что впоследствии нередко спасает их от неминуемой (до того) гибели.

— Позвольте, — спросил я, выслушав всю эту околесицу, — а при чем тут, простите, Вика?

— А, — оживился Годи, — с ней история немного другая. Ей инъекция сделана не для создания стойкого иммунитета, а наоборот, для того, чтобы болезнь прогрессировала.

— Какая болезнь? — спросил я, по-моему даже угрожающе.

— Эта болезнь — сомнение. Эта болезнь — идея ПОКОЯ во что бы то ни стало. Эта болезнь — жажда забвения. Зерно посажено. И есть первые всходы.

Дневник Вики

К чему угодно я была готова, только не к этому. Меня словно ударили. Я даже соображаю сейчас плохо. Вообще-то я не слишком чувствительная, и, в принципе, то, что он может меня разлюбить или я его, для меня — не великое открытие. Но что он станет обманывать меня!.. А главное — зачем?!! Никаких обязательств у нас друг перед другом нет. Были бы мы женаты, тогда понятно: чувства прошли, а долг остался, тем более если дети. И тогда мужчина начинает жить двойной жизнью — чтобы исправно выполнять свои обязанности перед семьей, не быть подлецом и оставаться в то же время мужчиной. С нами ведь так и было. Мне, во всяком случае, так казалось. Но ведь в этом случае обманывают только одну сторону — ей же во благо: чтобы не бросать, заботиться и т. п. А он… Я ни-че-го не понимаю.

Все было так. Мы жили эти дни, как я хотела бы прожить всю жизнь. И я даже забывала, что все равно придется расстаться. И нам не хотелось ни смотреть телевизор, ни читать. Вообще, не знаю, но мне не надоедает просто лежать с ним. ПРОСТО ЛЕЖАТЬ. Что-то говорить или слушать его тихие слова.

Ну и вот. А сегодня утром он сказал: «Мне пора». И, наверное, впервые за последнее время от этих слов мое настроение не испортилось. Впервые я чувствовала, что мне не будет нехватать его довольно долго.

— Пора, так пора, — сказала я. Он стал одеваться, а я вдруг вспомнила, что сегодня Инка с Вадиком отправляется в театр. На «Коварство и любовь». Она звонила и звала меня дня два назад. Тогда я ответила, что не знаю, смогу ли пойти, да не очень-то я и рвалась, а сейчас, из вредности наверное, мне ужасно захотелось пойти и именно с Виктором. Мы с ним часто бываем в кино, в «долби-диджитал», на концертах, но театр — это уже как-то «по-настоящему».

Я знала, что он ответит мне отрицательно, ведь он не был дома целых три дня, и все же спросила: «Ты знаешь, что театр на Таганке приехал?» «Да, слышал», — ответил он, застегивая рукава рубашки. «Пойдем сегодня на «Коварство и любовь»? Он остановился, как-то странно глянул на меня и спросил: «А почему именно сегодня?» «Инка идет» (они знакомы с ней пока что только заочно, по моим рассказам). «Нет, знаешь, — сказал он, — у меня сегодня вечером очень важная встреча. Извини, но такие вещи нужно планировать заранее».

Неприятно было, но что уж тут поделаешь. В сущности, он был прав. И я не стала обижаться. Все-таки мы и так были вместе очень долго, а чем дольше мы вместе, тем сильнее я станавлюсь ЕГО.

Без него я конечно никуда идти не собиралась, и сказала ему об этом, и мы стали прощаться. Но не так-то это просто.

В конце концов он все-таки ушел. А был уже почти час дня. Я встала, включила телек, побродила по квартире. Посмотрела на себя в зеркало и пришла в ужас. Я же за эти дни ни разу не красилась и даже не причесывалась толком. Тем более, на улицу выходить не пришлось. А зачем? Мама мне столько припасов оставила, как будто они на полгода уехали. Короче, выглядела я ужасно. Тогда я сделала зарядку, включила плойку и залезла под душ. Контрастный. А когда вышла, принялась наводить марафет.

И закончила я это дело часов в пять. И теперь видела в зеркале не заспанную клушу, а очень даже миленькую девушку: и волосы — мягкими завитками, и губки — пухленькие, как будто так и хотят целоваться, и глазки блестят… Ой-ой-ой, короче. Мне всегда поражает, как холодно и расчетливо может женщина (я, во всяком случае) оценивать свои внешность и свои в связи с этим возможности по части охмурения мужчин. Но, с другой стороны, становясь симпатичной, я и внутри как-то меняюсь.

Но я отвлеклась. Похоже, я специально тяну время, так мне не хочется писать о главном. Но буду последовательна.

Так я себе понравилась, что стало ужасно обидно, что все это для пустой комнаты. И так, расстраиваясь понемногу, я одела еще и самое свое любимое платье, французское, от которого Виктор, точнее, от меня в нем, просто обалдевает. И вот тогда я расстроилась окончательно.

А тут позвонил телефон. Я кинулась к нему, но звонила Инка. «Привет, — говорит, — ну, ты идешь или нет?» И я сразу решила: «Да, — говорю, — только одна». «Одна?..» — протянула она разочарованно, и я догадалась, почему она так усиленно меня приглашала.

Совсем со своим Вадиком от ревности сдвинулась. Она хотела, чтобы он посмотрел на меня с Виктором. Увидел бы и сразу понял, что с таким дядей я не просто так гуляю. И стал бы меня презирать. Или не знаю еще что. Дура, короче. Но я ее, вообще-то, понимаю. Поэтому сказала:

— Слушай, Инка, кончай ты, а? Не нужен мне твой Вадик, не ссы. — (Это, конечно, ужасно, что девушка так выражается, но ведь на самом-то деле мы между собой и не такие словечки употребляем. И все равно, написала, а слово это на бумаге как-то «не смотрится».

— А я и не ссу, — отвечает она, без энтузиазма, правда.

— Ну не может Виктор сегодня. А мне хочется. Я что виновата? Я и собралась уже. Давай, как раньше, будем просто друзьями, все трое.

Она помолчала, потом говорит:

— Ладно. Минут через двадцать мы за тобой зайдем.

Но они чего-то прокопались и зашли за мной только-только перед началом, так что я уже бегала по квартире, рвала и метала. И мы схватили тачку, но все равно еле успели купить мне лишний билетик (за тройную цену — Таганка для нашего города — событие) и влетели в зал, когда уже начали гасить свет.

Спектакль был роскошный: Алла Демидова, Золотухин, Смехов — весь букет. Правда Фердинанда и Луизу играли молодые и неизвестные, но тоже очень талантливые актеры, и уже к концу первого действия у меня с глаз поплыла краска.

Но глаза мои высохли сразу, как только в антракте мы вышли в вестибюль с буфетом. Перед стойкой стоял Виктор и, жуя пирожное, с увлечением разговаривал о чем-то… С женой! Я сразу ее узнала. Он мне ее описывал. И еще я заметила, что свободная его рука, на столике, лежит на ее руке.

Мне нужно было сделать вид, что я не вижу его, но вместо этого я встала перед ними как вкопанная. Стою и глазею. Он заметил меня не сразу, но тоже повел себя не так, как следовало бы: замолчал, перестал жевать и испуганно, по-моему, смотрел на меня. И тут я совершила совсем уже идиотский поступок. Отведя от него взгляд, я увидела Вадика (он стоял посередине — между мной и Инкой). И я вдруг обняла его и поцеловала. В губы, взасос. Краем глаза я видела Инку. Она побелела, как бумага и демонстративно от нас отвернулась. Я Вадика отпустила, а он смотрел на меня совершенно ошалевшим взглядом. Я что-то пробормотала вроде «извини» и, не оглядываясь, прошла вниз по лестнице — в гардероб.

Но сначала я в туалет зашла. А через минуту туда влетела Инка. Оказалось, что она молодец — въехала, что к чему. Она стала трясти меня за плечи (наверное, у меня вид был такой, будто я собралась падать в обморок) и говорить: «Да хватит тебе, что особенного, ты же всегда знала, что он женат». Вот здесь она ничего не понимает. И она сказала еще: «Ты бы на него посмотрела… и на нее…» Но тут я вырвалась и пошла одеваться.

Вот так.

Короче, «Коварство и любовь» провинциального розлива.

Из дневника Летова

Мы сидели и играли с Годи в шахматы. Вдруг он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. И стало видно, какой он старый и усталый.

Мне было не ясно, то ли он просто отдыхает, то ли вновь впал в медитативное состояние, посещая духом иные миры. Кто его знает. Я просто сидел и ждал, хотя меня это и злило. Я всегда нервничаю, когда с ним играю, ведь выигрывает обычно он.

Но вот он открыл глаза, провел по лицу ладонью, улыбнулся и сказал:

— Почва изрядно удобрена.

Я, естественно, сразу вспомнил нашу давешнюю беседу и догадался, что речь опять идет о Вике.

— Павел Игнатович, — обратился я к нему раздраженно, — секретничать считается неприличным даже в обществе нескольких человек, а уж говорить загадками, находясь с собеседником с глазу на глаз, и вовсе бестактно.

Он откровенно презрительно усмехнулся и ответил:

— Простите юноша, я беседовал сам с собой.

— Бросьте, я же понимаю, о чем идет речь. В прошлый раз вы говорили, что зерно посажено, теперь, что удобрена почва. Как это — удобрена? Чем?!

— К сожалению, вправе только намекнуть. Чем удобрено? Стечением обстоятельств, если хотите.

— Да уж, — возмутился я, — намек более чем прозрачный.

— Все, что могу, милейший, — невозмутимо парировал он.

— Скажите хотя бы, это снова имеет отношение к Вике?

— Ну вот, — ответил он, — а прикидывались дурачком. Ладно, хватит. Вам, между прочим, шах, любезнейший.

И все. Больше я не добился от него ни слова на эту тему. Он положительно невыносим.

Дневник Вики

Два дня ходила я, как пришибленная. В первый день распечатала отцовскую бутылку водки-»НЗ» и потихоньку ее вытянула. Я не люблю, когда мне плохо! Я не умею гордиться тем, что способна переносить боль. Нет, я хочу избавиться от боли. Я делаю все, чтобы только ее не было.

И к концу дня я сумела захмелеть и отупеть настолько, что почувствовала себя почти хорошо. В одной комнате у меня орал телевизор (… Полковнику никто…»), в другой — магнитофон («… Ситуация «Help», Ситуация «SOS»…»), а я шарахалась то туда, то сюда, иногда, приоткрыв дверь балкона, курила, иногда пыталась читать книжку.

Несколько раз звонил телефон, но я не брала трубку. Причем ухитрялась даже не вздрагивать, не гнать от себя мысль — «это он, это он!..», а только приподнимала брови и напевала сама себе вслух: «Телефончик звонит, телефончик…» и продолжала как ни в чем не бывало слоняться по ЭТОЙ ЧЕРТОВОЙ КВАРТИРЕ.

Правда, в последнее время я, кажется, вошла во вкус половой жизни (ну и переходики у меня!). Раньше, как в пословице — «аппетит приходил во время еды», а теперь у меня иногда желание появляется само по себе (без всяких причин или с причинами). А ведь только с одним человеком ассоциируется у меня это чувство. Оно-то и выводило меня все-таки из равновесия эти два дня. А еще — мысль о задержке месячных. Похоже, я залетела. А ему об этом сказать не успела. Не для того, чтобы разжалобить, а для того, чтобы он помог мне. Не рожать же! Куда-то надо пойти, обратиться к какому-то врачу… А он все-таки старше и опытнее меня. Теперь придется все самой. Я как-то растерялась. И страшно. И не дай бог затянуть: надо, чтобы ничего не узнала мама…

Я и сейчас ему ничего не сказала.

Да, сейчас он тут, рядом со мной, спит как младенец. Никаких угрызений совести. Класс! Завидую. А я вот все не могу заснуть. И пишу.

Вообще, почему я пишу? Зачем я веду этот дневник? Стало уже привычкой. Даже необходимостью. Наверное, так мне проще понять, что со мной происходит. Пока я пишу, все раскладывается по полочкам.

И вот сейчас я подробно изложу, как он снова оказался со мной. И пойму наконец, рада я этому или нет.

Так вот. Брожу я так, мешком пустым стукнутая, из комнаты в комнату, подвывая то магнитофону, то телевизору, как вдруг — звонок в дверь. Подошла, открыла. Зрас-сьте! Он. «Как живой». «Его превосходительство любил домашних птиц…».

— А-а, — говорю я, — заходите, заходите, Виктор Алексеевич, милости просим. Чем обязаны?

Я думала, он скажет что-нибудь типа «не паясничай…» Или сходу начнет наезжать на меня: «С кем ты целовалась?!» Это было бы на него похоже. Но вместо этого он сказал:

— Прости меня.

Я слегка опешила, хотя сразу не остыла, конечно, и решила: «Сейчас он продолжит: «Я все тебе объясню…», а я тогда отвечу: «Ничего мне объяснять не надо…». Но и этого ничего не случилось. Он снова повторил:

— Прости.

И мы стояли, молча глядя друг на друга, а потом он повернулся и пошел вниз по лестнице. И тогда я позвала его:

— Постой.

… Короче, вечером после этой дурацкой сцены в театре у него состоялся очень крутой разговор с женой. Как я поняла, никогда раньше у них не было такой серьезной ссоры. В театре она видела, что девушка (я, то бишь) устраивает демонстрацию с поцелуем специально для ее мужа и дома спросила скорее шутливо, чем ревниво: «Что это за девица рисовалась перед тобой?» Он мог наврать с три короба. В конце концов, любая женщина склонна в подобной ситуации позволить обмануть себя, во имя сохранения мира и уюта. Но он не поддержал этой игры и выложил все, как есть. Не знаю, чего он этим добивался. Если хотел совесть свою очистить, то после этого он должен был вымаливать у нее прощение. А вместо того — собрался и ушел.

Прошлую ночь он провел у товарища — в кухне на раскладушке. Ко мне не пошел из гордости, хотя и знал, что я все еще одна, без родителей. А сегодня все-таки явился.

Может быть, он всерьез собрался уйти от нее? Тоже что-то непохоже. Во всяком случае, он никаких намеков на это не делает. К тому же я ведь уже знаю историю с его дочерью. Он не только любит ее, но еще и чувствует себя в какой-то мере виноватым в ее болезни (по его линии наследственность), и вряд ли у него хватит сил бросить ее. А если хватит, буду ли я рада, что он такой «сильный»? И станет ли он счастливым? Или он хочет часть груза переложить на меня? Выдержу ли я? Останется ли он прежним, не будет ли в своем поступке винить меня — осознанно или неосознанно. Буду ли я продолжать любить человека вечно мучимого угрызениями совести? А вдруг он не сумеет сделать выбор и будет бегать туда-сюда? Короче, вопрос цепляется за вопрос. А есть ведь еще и чисто бытовые проблемы. Где жить? На что? Как ко всему этому отнесется мама? Отец-то промолчит, а вот мама… Вопросы не дают мне уснуть. А он… Это называется, «забылся сном праведника».

Но объясниться нам все-таки пришлось. Не могла я просто так забыть, как он мне врал.

— А как я должен был себя вести? — восклицал он риторически. — Что касается моего вранья, то я просто не хотел тебя расстраивать. Перед «отъездом в командировку» я пообещал ей этот поход в театр, и билеты были уже куплены…

— Ладно, но ты… Ты говорил мне, что у вас с ней нет ничего общего, а я видела…

— Если я играю роль мужа, я должен играть ее до конца. А что я при этом чувствую, это никого не касается…

— Это подло.

— Но так ей лучше. К тому же кто, если не я, выслушает ее? Кто хотя бы сводит в театр или в кино? Кто? Передо мной она ни в чем не виновата…

— А это подло по отношению ко мне. Зачем же тогда тебе я? Зачем все это?..

— Затем, что мне-то, мне хорошо только с тобой…

— А как быть мне? Об этом ты подумал?

После паузы Виктор ответил, понизив голос:

— Брось меня. Скажи, что не хочешь меня видеть. Мне будет больно, но я пойму тебя. Зачем тебе все эти сложности? Только сделай это САМА. А я отвечаю за себя, только за себя. В этом деле.

— Каждый за себя?

— В этом деле, — повторил он.

— И тогда ты вернешься к ней?

— Не знаю. Возможно. Только ведь если мне и раньше было тяжело, то теперь, когда она все знает, будет вдвойне.

— Значит, ты ушел совсем?

— Тоже не знаю. — Он начал слегка раскачиваться, как это делают при зубной боли. — Я хотел бы ответить тебе утвердительно, но для этого я должен быть уверен в себе. А я не уверен. Представь, каково это будет, если ты изо дня в день будешь ощущать, что я мучаюсь сознанием вины. И ты будешь тоже считать себя в какой-то степени виноватой в этом…

— Так будет?

— Да не знаю я, не знаю…

— И как же ты хочешь жить дальше?

— Не задумываясь о будущем. У меня есть сегодняшний день. Ты со мной. Женька (так зовут его дочь) еще ничего не знает. Ты и она — люди, которых я люблю больше всего на свете. И сегодня с вами все в порядке. Значит, сегодняшний день можно считать счастливым.

— А завтрашний?

— Думать о нем нет смысла. Все равно я ничего не придумаю.

— Выходит, как страус — головой в песок?

— Выходит. Но другого пути я не вижу.

— А как же она?..

— Моя жена? Да, мысль о том, как больно я сделал ей — мучает. Но — может, это самооправдание, а может и правда, только я очень надеюсь, что когда пройдет шок, она поймет, что и она тяготилась мной, что так будет лучше для нас обоих.

— Ты слишком много хочешь от женщины.

— Я ее знаю…

— Я тебя совсем не понимаю, — искренне возмутилась я, — совсем! На твоем месте я бы никогда не поступила так. Ты хочешь быть добрым со всеми, а на деле — со всеми злой. Не понимаю я тебя, не понимаю.

Он утвердительно качнул головой и сокрушенно, без тени бравады, произнес:

— Я тоже.

Из дневника Летова

— Вы никогда не обращали внимания, Андрей, на то, что именно слабейшее на деле часто оказывается сильнейшим? — спросил Годи.

Высказывание это показалось мне одновременно и туманным, и банальным. В этом, в общем-то, он весь. Не единожды убеждался я и в банальности, и в беспринципности, и в аморальности этого человека, в полной несовместимости наших взглядов на жизнь, и все-таки я прихожу и прихожу сюда. «Зачем?» — думал я, а Годи, как обычно не замечал, или не хотел замечать, эмоций собеседника и продолжал:

— Пример — элементарные частицы. Атомная энергия — феномен феноменов. Мы привыкли к этому явлению, а ведь, вдумайтесь, энергия, для получения которой раньше было необходимо сжечь тонны угля, скрывается в каждом атоме этого самого угля, в частичке, невидимой даже под микроскопом…

Как же он меня достал! Я не выдержал:

— Павел Игнатович, физика — не ваша стихия…

— О да, это верно. Собственно, не о том я хочу сказать, а о силе человеческих эмоций.

Я фыркнул.

— Напрасно иронизируете, мой друг. Вы даже и представить себе не можете, что такое биоэнергетика. Вам, к примеру, не приходило в голову, что жизнь — это энергия? Нет? А между тем, именно так дело и обстоит. Но, как вы, думаю, знаете, чтобы оживить труп, не хватит энергии и целой электростанции… И дело не только в том, что энергия нужна не электрическая, а иная, особая; но и количественно необходимая величина ее много выше…

— Ну и? — мне не терпелось побыстрее «закруглить» этот нелепый разговор.

— Энергия жизни это одно. Но есть и другое — энергия любви.

— О, боги… — я только что не застонал. (Доктор Ватсон все чаще убеждается в невежестве и бестолковости некогда боготворимого им Шерлока Холмса.)

— Имеется в виду не та сила, — Годи скорчил постную физиономию и напыщенно провозгласил, — «с которой тянутся друг к другу сердца Ромео и Джульетты», я говорю о силе в чисто физическом, даже прикладном, значении этого слова. Это колоссальная энергия. И я должен ею владеть. Более грубая энергия уже подвластна мне: жизнь я умею и уничтожать, и создавать.

— Ну, уничтожать-то — искусство невеликое.

— Согласен. Но механизм именно таков. Если вы умеете зажигать звезды — вы властелин вселенной, если же пока не можете, стоит хотя бы попробовать научиться гасить их. И сегодня я сделаю первый шаг к всевластью…

Говоря это, Годи отпер привинченный к полу небольшой насыпной сейф, который доселе никогда при мне не вскрывал, и вынул единственное, но значительное его содержимое — оправленный в платину алмаз. Я не мог отвести глаз от этого искрящегося чуда. Годи много раз повторял мне, что только в тот день, когда состоится какое-то грандиозное магическое действо с участием этого камня, он сможет показать его мне. Выходит, время настало.

В этот-то миг и раздался звонок во входную дверь.

Дневник Вики

Мы не были счастливы те дни, которые Виктор жил у меня. Я видела, что он мучается, хоть и старается вести себя нарочито весело. А вот какой разговор состоялся между нами вчера. Не первый подобный разговор, но закончился он впервые так определенно.

Виктор рассказывал:

— Раньше было как? У меня была семья. Со своими сложностями и особенностями, но крепкая. Я был хорошим отцом и мужем, а то, чего мне не хватало, с избытком восполняла ты. Это была почти идеальная гармония: семья и ты держались в моем сознании в равновесии. И все было в порядке. Для меня. Но потом… Все труднее было врать и изворачиваться дома, все тягостнее становились расставания с тобой.

— Я не специально, — начала было я оправдываться, прекрасно сознавая, что не в чем мне оправдываться, и он остановил меня:

— Я знаю. Ты ведь не закатывала мне сцен. Просто мы проникали друг в друга все глубже, и все труднее становилось эти корни рвать. Но ведь и ТАМ — тоже мои корни.

— И что ты предлагаешь?

— Пока ничего.

— Тогда выслушай меня. Я знаю, что ты ни в чем не виноват. Я знаю, что ты мучаешься не меньше моего. Но почти все время меня неотступно преследует мысль, что ты предаешь меня, что ты используешь меня, что ты издеваешься надо мной для собственной забавы…

Виктор перебил меня:

— Это не так! Ты и сама понимаешь, что это не так. Но сейчас я кое-что объясню тебе. Что сам я понял совсем недавно. В нас глубоко заложен этот инстинкт — поиска идеальной пары. Человека, с которым ты будешь счастлив и дашь счастье ему. И этот инстинкт совершенно не реагирует на то, богат ты или беден, женат или холост, красив или уродлив. То есть бывает так, что ты находишь свою идеальную пару тогда, когда внешние условия уже не позволяют вам быть счастливыми. Хотя исконно, генетически, если хочешь, вы созданы друг для друга. И вот тогда то огромное, что возникает между людьми, приобретает знак минус.

— Я поняла, о чем ты. Чем сильнее мы будем любить друг друга, тем больше будем страдать.

— Пожалуй. Но я не говорю, что — обязательно. Это только мои опасения.

— Нет, не только. Это правда. Я ведь чувствую, как становится все хуже и хуже. Самое лучшее, что могло быть, уже было, а впереди — какая-то безвкусная серая каша из разбитых надежд и косых взглядов, из неустроенности и мучений совести…

— Но что же делать?

— Это ТЫ спрашиваешь У МЕНЯ?

— А ты думаешь, перед лицом судьбы мужчины менее беззащитны?

— Не знаю. Но я не могу с тобой расстаться по своей воле.

— И я. Наверное лучше было бы, если бы мы не встретились тогда. Но случилось так, как случилось, и ничего уже не изменить. Ты не обижаешься на то, что я говорю?

— Нет. Я думаю точно так же. Но и расстаться — еще больней.

— Да. Вот если бы мы могли вдруг одновременно разлюбить друг друга. Но это невозможно.

Мы долго молчали. И вдруг меня осенило:

— Невозможно?.. Я что-то придумала.

Из дневника Летова

— Откройте, — кивнул мне Годи, я послушался и через минуту провел в гостиную ту самую девушку — Вику — и ее спутника. Годи вышел из кабинета навстречу им.

— Вы готовы? — спросил он так, словно они давно договорились о встрече (а может быть так оно и было?). Гости сначала удивленно уставились на него, но вскоре как будто бы что-то поняли. Закусив губу, Вика дважды кивнула головой.

— И вы идете на это добровольно?

— Да, — ответил мужчина за обоих.

— И вы никогда не обвините меня в том, что я принудил…

— Глупости, — перебил его мужчина.

— Что ж, следуйте за мной. — И Годи отворил дверь кабинета.

Гигантский алмаз в узорной платиновой оправе стоял на столике посередине.

— Присаживайтесь, — указал Годи на плетеные стулья, и гости послушались.

— А деньги?.. — начал было мужчина (кажется, его звать Виктор), но Годи сразу же остановил его:

— Уж простите за банальную сентиментальность, но любовь действительно не продается и не покупается. И обратный процесс также должен протекать без налета корысти. Это — одно из обязательных условий чистоты эксперимента. Видите ли, ваше желание можно было бы исполнить и простым, так сказать, «бытовым» способом — немного гипноза, немного нелицеприятных сведений о партнере, о его побуждениях… Я мог бы заставить вас даже забыть имена друг друга. Но лично меня интересует СИНТЕЗ, чистый синтез. — Годи несло. Если уж он начал говорить, остановить его трудно. — Я учусь создавать чувства. А для начала — создавать их отсутствие, как бы не звучало это нелепо…

Я внимательно вглядывался в их лица. Сочетание растерянности и решимости. Мужчина, услышав слова «создавать их отсутствие», положил ладонь на руку девушке. Она не убрала руку и даже улыбнулась ему, но я видел, что улыбка эта далась ей непросто. А Годи все говорил:

— Представьте: мне нужно создать зернышко пшеницы. Можно, конечно, его купить, но моя задача — именно СОЗДАТЬ. Однако и в этом случае есть два варианта: первый — вырастить, сколько угодно; но это путь крестьянина, на самом деле зернышко создает не он а природа, он лишь отслеживает его рост, обеспечивает условия. А вот второй путь — путь истины: сотворить из ничего…

Мужчина нетерпеливо перебил его:

— Простите, но ваши мотивы нас совершенно не волнуют. Вы можете это сделать? Вы будете это делать?

— Да-да, — осекся Годи. — Смотрите на кристалл и не отрывайте от него взгляд, что бы ни случилось. — Затем он обратился ко мне (я стоял на пороге кабинета): — Войдите и закройте за собой дверь.

Я послушался, а он добавил:

— И свет потушите.

Кабинет погрузился во тьму, и Годи тихо сказал:

— Не отрывайте глаз от того места, где только что видели кристалл. И молчите.

Тягостная тишина после этих его слов стояла минуты четыре, а затем раздались негромкие слова заклинания. Полная белиберда, но в той обстановке эти звуки казались внушительными и наполненными если не смысла, то, во всяком случае, силы. Я точно запомнил первую фразу, так как она рефреном повторялась несколько раз: «Шомба-шомба авилла йомба, жави-рави авилла ромба…» Говорил он долго, и минут через двадцать я заметил, как во тьме начало угадываться какое-то неяркое свечение. Точнее — два чуть мерцающих пятна. Они становились все отчетливее, и стало заметно, что они переливаются легкими оттенками разных цветов — светло-розовый, чуть зеленоватый, бело-голубой… Свечение набирало силу, и уже было видно, что это — как бы разноцветные оболочки вокруг голов девушки и мужчины.

Годи бормотал все громче и громче, радужные волны сфер-пузырей становились все ярче и насыщеннее, вращаясь вокруг голов все стремительнее. А волосы их шевелились, будто от ветра, и в них с потрескиванием роились искры, словно бы электрические, но тоже — разноцветные.