А. С. Секретная миссия Бушков Александр

– Вы не говорите «люди»? – спросил Пушкин с усмешкой. – Ну да, надо полагать, это определение не вполне уместно…

– Какая вам разница? Если у вас есть нешуточные козыри для серьезного торга?

– Вот видите, барон, – сказал Пушкин. – Знающий человек высказал свое веское мнение, которое с моими мыслями в чем-то совпадает… Вежливое приглашение следует вежливо принимать, не правда ли? Пойдемте посмотрим…

Он вышел в переднюю, где терпеливо дожидался лакей в раззолоченной ливрее, чьи пуговицы были украшены изображением все того же герба, с точки зрения геральдики ничем не примечательного. Скорее всего, внешность Пушкина была описана ему подробно – едва завидев его, лакей сделал шаг вперед и склонился в почтительном поклоне:

– Карета ожидает вашу милость.

Барон, шагнув вперед, сказал решительно:

– Я тоже поеду.

Окинув его взглядом, представлявшим восхитительную смесь вышколенности и потаенной наглости, лакей процедил:

– Касательно вашей милости у меня нет распоряжений. У меня создалось впечатление, что его сиятельство желает видеть лишь синьора Пушкина, каковым вы, смею предположить, не являетесь…

Выпрямился и застыл с видом непреклонным.

– Ну ладно, – сказал барон, перехватив выразительный взгляд Пушкина. – Только имейте в виду: если в вашем гнезде с головы моего друга хоть один волос упадет, будете иметь дело со мной…

Лакей с достоинством ответил:

– Признаться, мне совершенно непонятно, о чем толкует ваша милость… – и вопросительно глянул на Пушкина.

Тот сказал небрежно:

– Ну, я на вас полагаюсь, барон… – и, выходя, прихватил свою тяжелую трость, с которой много лет не расставался, упражняя с ее помощью руку, чтобы пистолет не дрогнул. Защита была, признаться, слабенькая, но очень уж он к этой трости привык.

Их ожидала запряженная парой карета. Лакей распахнул перед ним дверцу, а сам, разумеется, разместился на козлах. Хлестнул бич по спинам лошадей, карета тронулась. Несмотря на ранний час, народу на улицах было немало, и Пушкин, наблюдая через незавешенное окошко кареты окружающую суету, вдруг почувствовал себя странно: он словно был неким волшебным образом оторван от окружающего мира, шумевшего совсем рядом, с его красками, запахами, гомоном и многолюдством. Страха не было – но неприятный холодок все же щекотал чувства…

Он старательно запоминал дорогу – на всякий случай. Карета выехала за городские ворота и вскоре свернула с большой дороги, еще через несколько минут проехав в распахнутые высокие ворота. За ними расстилался обширный, изрядно запущенный парк, ветви старых деревьев были буквально усыпаны птичьими гнездами. Подсознание отметило некую странность, и скоро Пушкин догадался, в чем тут дело: гнезд было много, а вот птицы не видно ни единой…

А впрочем, парк вовсе не выглядел каким-то зловещим местом, как и показавшийся за деревьями дворец, судя по архитектуре, выстроенный лет триста назад, когда в Тоскане кипели те самые настоящие страсти: звон клинков средь бела дня и украдкой сверкавшие во мраке кинжалы наемных убийц, яды и порочные красавицы, заговоры вокруг трона, тугой свист арбалетных стрел…

Дворец был не особенно большим, возведенным с несомненным изяществом и, судя по первому впечатлению, содержавшимся в неусыпной заботе. Ничего, напоминавшего полуразрушенные логова привидений и прочей нечисти из английских готических романов.

Над входом красовался тот же герб – по виду ровесник дома, камень уже несколько пострадал от времени. Едва карета остановилась у главной лестницы, лакей предупредительно распахнул дверцу перед Пушкиным, а у высокой резной двери показался второй, распахнул ее и склонился в поклоне. Пока что не произошло ничего странного, все вполне укладывалось в привычные картины: некий дворянин прибыл к титулованной особе по ее вежливому приглашению…

Третий – скорее уже не лакей, а мажордом, еще более раззолоченный и осанистым чревом не уступавший какому-нибудь петербургскому Епифанию, отставному гвардейцу, отступил, пристукнул булавой с позолоченным шаром на конце по полу и прочувствованно воскликнул:

– Его сиятельство князь Карраччоло!

Помянутый господин спускался с широкой беломраморной лестницы, покрытой безукоризненным бордовым ковром. Лет ему было, надо полагать, около шестидесяти, он был чрезвычайно благообразен, седовлас, с располагающим лицом человека, ведущего не просто благонамеренный, а крайне добродетельный образ жизни. При одном взгляде на него предполагалось, что он регулярно подает нищим, благодетельствует впавшим в нужду вдовам, малолетним сиротам и подающим надежды художникам, а также делает немалые вклады в богадельни, дома призрения и сиротские приюты и, кроме всего прочего, жертвует на церковь немалые суммы.

«Белая голова», – произнес за Пушкина кто-то бдительный и хладнокровный, и Пушкин поневоле подобрался, словно охотник в засаде.

Между тем князь приближался к нему с самой очаровательной улыбкой, протянул руку:

– Господин Пушкин, рад вас видеть. Неужели столь славный поэт мог рассчитывать, что ему удастся сохранить инкогнито?

Это было произнесено без малейшей насмешки, тоном радушным и дружелюбным.

– Полноте, ваше сиятельство, – сказал Пушкин (отметив, что поданная ему рука была теплой и сильной). – В городе великого Данте называть себя поэтом было бы хвастовством…

– Не скромничайте, право. Поэзия все же не исчерпывается одним Данте, как бы он ни был велик… Прошу вас, проходите. Вы, надеюсь, не обиделись, что я не пригласил и вашего… друга? Тысяча извинений, но этот молодой человек мне представляется чересчур ограниченным для той беседы, ради которой я вас позвал…

– У него есть свои достоинства, – сухо сказал Пушкин.

– Не сомневаюсь. Но меня они не интересуют, простите великодушно. Пройдемте в гостиную…

Он отступил с видом радушного хозяина, щелкнул пальцами, и бесшумно возникший лакей отворил дверь. Окна выходили в парк, на стенах висели картины, определенно принадлежавшие старым мастерам, но Пушкин, хотя и голову готов был прозакладывать, что видит двух Рубенсов и одного несомненного Боттичелли, в жизни не слыхивал о полотнах с такими сюжетами. Картины эти были решительно не известны знатокам.

– Прошу, – сказал князь, указывая Пушкину на кресло у великолепного стола позднего барокко и усаживаясь следом. – Угодно вина? Фруктов?

– Благодарю, – ответил Пушкин. – Я только что позавтракал, и плотно.

Осторожность в таких местах не мешает. Мало ли что могло быть подмешано в вино, в заманчиво выглядевшие сладости, в ярко-оранжевые померанцы…

– Сигару?

– С вашего позволения, я предпочту свои…

Князь с видом человека, привыкшего уважать капризы гостей, развел руками, и какое-то время они молча пускали ароматный дым, изредка встречаясь взглядами. Странно, но неловким это молчание не казалось ничуть.

– Ну что же, Александр… – нарушил молчание князь. – Вы позволите вас так называть? Я знаю, у русских к этому прибавляется еще и имя отца, но это слишком экзотический для Италии обычай… И потом, я гораздо старше вас…

Глядя ему в глаза, Пушкин усмехнулся:

– Интересно, насколько?

Князь с добродушным укором покивал головой:

– Понимаю. Вы уже успели наслушаться от кого-то разных дурацких сплетен. Итальянцы на них мастера, а уж флорентийцы – в особенности… Вам, скорее всего, рассказывали и про часы, которые идут в обратную сторону, и про бутыли с гомункулусами… А то и что-нибудь похуже. Вздор, право, вздор… Мне довелось однажды слышать про идущие назад часы. Поверьте, вещица самая бесполезная, потому что неосторожный человек, дерзнувший воспользоваться ими, с каждым оборотом стрелок молодеет, и все бы ничего, но это процесс, однажды запущенный, уже нельзя остановить. Юноша превращается в мальчишку, мальчишка в дитя, и так далее, до логического конца. Такими часами перестали пользоваться давным-давно, очень быстро осознав, какие опасности они таят…

– Интересно…

– Еще бы. Вы можете узнать и более интересные вещи. Было бы только желание.

– Очень мило, – сказал Пушкин. – Я тронут. И что для этого нужно сделать? Добыть кровь из пальца и подписать ею некое обязательство? Душу продать?

– Не обижайтесь, друг мой, но ваши представления на сей счет так и тянет назвать дремучими… – Князь безмятежно улыбнулся. – Давайте не будем играть в прятки. Думаю, вы уже прекрасно понимаете, что судьба вас свела с людьми… как бы это деликатнее выразиться… несколько отличающимися от обычных людей?

– Понимаю, – сказал Пушкин, ни на миг не позволяя себе расслабиться. – Не осталось недомолвок…

Князь покивал:

– И вам, конечно, как всякому, скверно знающему предмет, наверняка мерещатся всякие ужасы? Сосущие кровь из беззащитных людей упыри? Зловредные колдуны в черных плащах, которые в полночь сходятся на росстанях и приносят в жертву детей, а потом чертят кровью каббалистические знаки… Не отрицайте, у вас в воображении возникали такие или похожие картины? Жуткие ритуалы, восстающие из могил полусгнившие трупы, воющие оборотни… Ну, признайтесь!

– А разве дело обстоит иначе?

Князь рассмеялся, как подлинно светский человек, мелодично, негромко:

– Какая чепуха… Александр, вам не приходило в голову, что наши науки, как и все прочие, движутся от детства к зрелости? Я не отрицаю, в Средневековье сплошь и рядом встречалось то, что мы только что перечислили, но ведь это было Средневековье. Никто не смеется над географами античности, полагавшими Землю плоской, или первыми биологами, полагавшими, что женщина зачинает от ветра… У этих наук было свое детство. В точности так обстоит и с нами. Поверьте на слово: ни мне, ни моим друзьям в жизни не приходилось варить в полночь на перекрестке дорог черную кошку в одном котле с жабами или, обрастая шерстью в полнолуние, носиться по чащобам… Это было детство, и оно давным-давно прошло. На дворе стоит век просвещения, электричества, светильного газа, воздухоплавания, пароходов морских и сухопутных… Так что рассматривайте нас как ученых, друг мой. Да-да, в сущности, так и обстоит. Как и подобает истым ученым, мы просто-напросто изучаем некую силу, как физик изучает электричество. И пытаемся использовать ее в нашем мире, как используют для освещения газ господа инженеры… Вот и вся суть, если вкратце. Все пристойно, благонамеренно, в полном соответствии с просвещенным веком, никто не чертит колдовских знаков кровью нерожденного младенца, не устраивает шабаши в чертовски некомфортных местах вроде уединенных гор и лесных пещер. Есть некая сила и есть исследователи. Попробуйте взглянуть на проблему с этой точки зрения, и вы, не исключено, многое для себя пересмотрите…

– Заманчиво, – сказал Пушкин.

– И, между прочим, вполне реально. Вы еще не поняли, почему вами так заинтересовались… и, между прочим, позволяли некоторые шалости, за которые кто-нибудь другой давно остался бы без головы? У вас есть задатки, друг мой. Знаете, каждый одаренный человек питает к чему-то склонности. Один – ювелир, другой – художник, третий – прирожденный банкир… Так и с вами обстоит. У вас есть некие качества и способности, которые при надлежащем развитии позволят вам продвинуться очень и очень далеко…

– Среди вас?

– Именно.

– Спасибо за честь, – сказал Пушкин иронически. – Но вынужден ваше предложение отклонить…

– Почему же?

Пушкин наклонился и посмотрел ему в глаза:

– Потому что мы оба прекрасно понимаем, что за фигура кроется за явлением, деликатно именуемым вами «силой»… Не правда ли?

Князь отвел взгляд, улыбнулся чуть натянуто:

– Да полноте! Неужели вы верите в то, что церковь вбивала в умы в период своего детства? Они попросту нисколечко не повзрослели, Александр. Науки и искусства давным-давно шагнули из детства в зрелость, а эти продолжают перепевать байки тысячелетней давности. Не в состоянии идти в ногу с прогрессом.

– Ну что же, – сказал Пушкин, – позвольте уж и мне, убогому, не гнаться за прогрессом очертя голову… Или вы намерены завлечь меня силой?

– Ну что вы, право! – воскликнул князь с видом нешуточной обиды. – Какое там принуждение… Простите старому цинику откровенные слова, но так уж устроено и заведено, что в некоторых случаях любое принуждение бессильно. Необходимо исключительно добровольное согласие…

– Другими словами, то, чего вы от меня никогда не дождетесь.

– Ну что же, – сказал князь. – Другой на моем месте пустился бы в долгие уговоры, мешая лесть с угрозами, расписывая выгоды и прельщая великолепным будущим… Что же, я повидал мир и людей. И могу определить, когда уговоры бесполезны. Жаль, конечно, жаль, вы и не представляете, чего себя лишаете…

– Зато я хорошо представляю, чего себя лишу, поддавшись на ваши уговоры. – Пушкин поднял голову, его глаза блеснули лукаво, озорно. – Ваше сиятельство, а что, если я вас попросту перекрещу? И прочитаю молитву? Конечно, это в данном случае может и не вязаться с правилами хорошего тона и поведением воспитанного гостя…

– Да сделайте одолжение… – скучным голосом сказал князь, кривя губы. – Вы меня разочаровали… Способнейший молодой человек с большими задатками – и вдруг скатывается к такому примитиву… Ну, валяйте, чертите крестное знамение… Может, у вас под сюртуком и бутыль святой воды припрятана? А то и осиновый кол? Не стесняйтесь, развлекайтесь, как вам угодно. Давайте вместе: да воскреснет Бог и расточатся враги его… Апаге, сатанас, апаге![5] – Он поднял руку и, весело гримасничая, изобразил в воздухе крестное знамение. – Ну, что же вы? Вы гость здесь, можете творить, что хотите…

Он не лицедействовал – Пушкин видел, что собеседник и в самом деле не боится ничего из того, что сам он полагал действенным средством против нечисти. И остался сидеть неподвижно, понурив голову.

Князь рассмеялся:

– Молодо-зелено… Любезный друг, не стану отрицать, есть… процедуры, которые нам способны причинить определенный вред. Но, говоря откровенно, они не имеют ничего общего с тем примитивом, который лезет вам в голову. А возможно, дело еще и в том, кто эти процедуры проводит. То, что получилось бы у какого-нибудь святого человека, не сработает в руках бабника, завзятого картежника, задиры и дуэлянта, который без зазрения совести наставляет рога законным мужьям, ставит на кон в игорном доме главы своих поэм, распивает шампанское с проститутками и швыряет бильярдными шарами в партнеров по игре, с которыми поссорился опять-таки по своей несдержанности… Любезный друг, поверьте, я нимало не стремлюсь вас оскорбить, перечисляя все эти ваши подвиги. Просто-напросто хочу объяснить, что в а с я не опасаюсь, можете крестить меня, пока не устанет рука…

– Спасибо за разъяснения, – сказал Пушкин.

– А то попробуйте, в самом деле? – радушно предложил князь. – У меня где-то Библия валяется, у вас на шее висит крестик, за осиновыми кольями пошлем лакея… В моем уединении живется скучно, и я был бы рад случайному развлечению…

Пушкин сердито молчал.

– Значит, решительно не хотите доставить удовольствие старику, гоняясь за мной с осиновым колом? Жаль, жаль… Ну, не смею неволить. Пожалуй, я и в самом деле дал промашку, не пригласив вашего пылкого и недалекого умом друга. Вот кто не заставил бы себя упрашивать, сходу взялся бы за дело…

Пушкин сказал холодно:

– Я полагаю, мы исчерпали темы, ради которых вы меня пригласили? Не позволите ли откланяться?

– Вы все-таки обиделись… – покачал головой князь. – Поверьте, я не имел намерения…

– Вздор, – сказал Пушкин. – Мне попросту не хочется терять с вами время. Предложения ваши меня не интересуют, а осыпать друг друга колкостями бессмысленно…

– Вы правы, – сказал князь уже серьезно. – Давайте-ка перейдем к делу. Вы ведь выслушали далеко не все мои предложения… Вам было сделано только одно, и вы от него отказались, а есть еще и другие…

– Того жe пошиба?

– Фи, как грубо… Давайте поговорим спокойно и рассудительно, как взрослые, разумные люди. Но сначала позвольте представить вам моего доброго друга, графиню Катарину де Белотти…

Сзади послушался шелест платья, и Пушкин резко обернулся – он не слышал, чтобы открывалась дверь, звучали шаги, но тем не менее женщина уже стояла в двух шагах от него, и он невольно поднялся, побуждаемый выучкой светского человека.

Графиня была ничуть не выше его, так что они смотрели друг другу прямо в глаза. Она выглядела не старше двадцати с небольшим и была обворожительна, как радуга на фоне расплывающейся серой хмари только что отгремевшей грозы: огромные синие глаза, уложенные в наимоднейшую прическу золотистые локоны, тонкое лицо, напоминавшее языческих богинь и библейских героинь с полотен Боттичелли, матовые покатые плечи, лебединая шея…

Сердце поэта оборвалось и упало куда-то, где не было ни дна, ни здравого рассудка.

Открыто глядя в глаза и улыбаясь, она требовательно протянула руку, и Пушкин, повинуясь тому же инстинкту учтивости, нагнулся к тонким пальчикам, унизанным кольцами с самоцветами поразительной величины, каких не постыдилась бы любая королевская сокровищница. Пальцы были теплые и пахли вербеной.

– Рада вас видеть, Александр.

Ее голос ни с чем нельзя было сравнить. Он был как мед. В нем можно было утонуть. Пушкин смятенно подумал, что именно так, должно быть, звучали голоса сирен.

Князь с едва уловимой иронией произнес за его спиной:

– Ну что же… Сдается мне, у вас нет ощущения, что вы держите в руке полуистлевшую кисть скелета? И прелестная Катарина ничуть не похожа на вставший из склепа труп…

Графиня сделала очаровательную гримаску:

– Князь, что за чушь вы несете? Какие склепы? Трупы?

– Я здесь совершенно ни при чем, – весело сказал князь. – Это наш гость отчего-то решил, что мы – то ли вставшие из гробов покойники, то ли тупые средневековые колдуны с мешком сушеных жабьих лапок и некрещеным младенцем под мышкой… Порывался даже меня перекрестить и читать молитвы…

– Князь, – укоризненно сказала девушка. – Ваши манеры на свежего человека действуют убийственно… Наш гость попросту наслушался глупых простонародных сказок, вот и все…

Она подняла ладонь Пушкина, на миг прижалась к ней щекой и послала ему прямо-таки завораживающий взгляд огромных синих глаз. Он изо всех сил пытался сопротивляться, но давалось это с трудом. Здесь, ручаться можно, не было никакого наваждения, чародейства, приворота – попросту она была прекрасна, как пламя, она была совершенна, и этому не было возможности сопротивляться.

– Ну что же, перекрестите меня, Александр, – тихо сказала она. – Прочтите какие-нибудь глупые молитвы… Я ни во что не превращусь, вопреки известной тираде героя Шекспира, ни в труп, ни в чудовище, я останусь такой, как вы меня видите, потому что я и в самом деле такова… Милый юноша, неужели это все, что вы хотите со мной сделать – крестить и осыпать молитвами? Не разочаровывайте одинокую, скучающую, ветреную красавицу…

Он не мог высвободить руку, потому что не в состоянии был собрать для этого достаточно сил. Тонул в лукавой улыбке, в бездонных синих глазах, мелодичном и нежном голосе. Иезуит прав, смятенно, даже панически подумал он, стоя соляным столбом. Мы не можем с ними бороться в полную силу, потому что мы не более чем школяры, неопытные юнцы…

– Катарина, душа моя, – сказал князь, громко покашливая. – Оставьте молодого человека на какое-то время, мало вам разбитых сердец?

Она подняла брови:

– Но я вовсе не собираюсь разбивать ему сердце! Я же не настолько жестока… Кто сказал, что у него нет шансов?

– Проказница, – терпеливо произнес князь. – Вы прекрасно понимаете, о чем я. У нас еще не закончен серьезный разговор, а в вашем присутствии наш гость будет держаться скованно и вряд ли способен окажется к дельным умозаключениям…

– Другими словами, князь, вы меня безжалостно изгоняете, – печально сказала Катарина. – Сатрап, насильник, бездушная машина для скучных дел… Ну что же, не буду вам мешать… Но мы еще встретимся, верно?

Послав Пушкину ослепительную улыбку, – где невинность удивительным образом сочеталась с порочностью, она сделала реверанс (но на какой-то старомодный, полузабытый манер), грациозно повернулась и пошла к двери, явственно постукивая каблучками. Высокая резная дверь распахнулась перед ней сама собой, но дело тут было, конечно, не в колдовстве, а в вышколенности лакеев.

Князь усмехнулся:

– Что же, вы и теперь бесповоротно отказываетесь от дружбы с нами? Уж не вода ли у вас в жилах вместо крови?

– Вы, кажется, хотели говорить о делах? – сердито спросил Пушкин.

Когда красавица исчезла, он сразу почувствовал себя увереннее и бодрее, но полностью стать прежним, он чувствовал, не удастся. Очень уж пленительное видение явилось то ли из соседней комнаты, то ли из самой преисподней…

– Да, разумеется, – сказал князь. – Садитесь. Скажу для начала, что я не придаю чрезмерно большого значения вашему якобы категорическому отказу в ответ на предложение дружбы. Поспешность в таких делах совершенно неуместна. Времени впереди достаточно, никто и ничто не мешает вам все взвесить, обдумать и, быть может, изменить первоначальную точку зрения…

– Вы, кажется, хотели говорить о делах? – повторил Пушкин сухо и настойчиво.

– Ох, какой вы… Ну ладно, извольте. Давайте, не чинясь, перейдем от высоких материй к прозаическому торгу. Предположим, мы вас не привлекаем в качестве доброй компании. Ну, что поделать, насильно мил не будешь… Подойдем к проблеме с другой стороны. У вас есть кое-что, что крайне меня интересует.

– А именно?

– Бумаги, которые вы забрали из банка Ченчи. И кольцо, которое и сейчас красуется у вас на пальце.

– Зачем вам это?

– Позвольте, я не буду отвечать на этот вопрос? Коли уж разговор у нас пошел чисто деловой? Поговорим, как два крестьянина на ярмарке. У вас есть товар…

– Я не торгую этими вещами. Я ничем не торгую.

– Ох, не цепляйтесь вы к словам… Хорошо, вульгарное золото вас, похоже, не интересует ни в каком количестве. Это похвально. Я люблю людей с высокими идеалами, бескорыстие достойно уважения… В самом деле, золото, даже когда его целая груда – это не более чем несказанная пошлость. Ну что, в самом деле, на него можно приобрести? Удивительно унылый набор: поместья, дворцы, еду и вино, титулы и ордена… Женщин я в этот список не включаю, потому что купленная женщина все же, сдается мне, доставляет гораздо меньше удовольствия, чем купленный замок, алмаз, лес… Что еще? Ну, кардинальскую шапку, место в парламенте, но это уже пошли мелочи… Зато есть масса вещей, которые за золото не приобретешь, но они гораздо более ценны, нежели все то, что я сейчас перечислил…

– А точнее?

– Извольте! – с превеликой охотой воскликнул князь. – Ну, хотя бы…

– Начнете, пожалуй, с бессмертия?

– Вы снова наслушались глупых сказок, – с величайшим терпением произнес князь. – Бессмертия не существует… хотя это, конечно, не означает, что нет долголетия. Настоящего долголетия. Не интересуетесь?

– Нисколько, – сказал Пушкин. – Получится, что я переживу всех, кого знаю и люблю… Выпаду из своего времени, а значит и из жизни. Какой это, должно быть, тоскливый ужас – долголетие, то самое, настоящее, о котором вы говорите…

– Вы полагаете? Зря… Своя прелесть в этом есть.

– Увольте…

Помолчав, князь встал, прошел к золоченому шкафчику в углу, – его движения были энергичными, молодыми, отнюдь не соответствовавшими седине и определенному числу морщин – и вынул оттуда что-то продолговатое, более всего похожее на лакированный ящик для пистолетов. Поставил на стол перед Пушкиным и поднял крышку (при этом крышка, словно музыкальная шкатулка, сыграла короткую приятную мелодию).

Внутри, в выстланных синим бархатом прямоугольных гнездах, покоились рядами странные предметы, более всего похожие на флакончики духов, только без горлышка – овальные, несомненно, стеклянные: показалось, что они слабо светятся изнутри, каждый своим цветом. Зачем-то Пушкин сосчитал их – шесть рядов по шесть флаконов.

– Хорошо, – сказал князь. – Долголетие, как и устрицы, не всякому по вкусу. А что вы скажете насчет этого? – Он достал один сосуд и, держа двумя пальцами, посмотрел сквозь него на свет. Лучик полуденного солнца уперся прямо в выпуклый стеклянный бочок, и Пушкин отчетливо видел, что внутри колышутся словно бы струйки синеватого тумана, кружась, переплетаясь, распадаясь ежесекундно менявшимися узорами. И что-то темное, устойчивое вроде бы кружило внутри, но его не удавалось разглядеть в точности из-за переплетения туманных струек.

– Называйте это как угодно – талисманом, оберегом, – сказал князь, наблюдая за игрой синего сияния и теней внутри сосуда. – Не в том суть. Главное, человек, у которого в кармане будет лежать этот предмет, никогда не проиграется в карты… По-моему, это очень близкая вам тема, даже, можно выразиться, животрепещущая? Здесь собраны обережения на все случаи жизни. На дуэли или на войне любая пуля всегда пролетит мимо вас, как и разбойничий нож промахнется. Вы никогда не подхватите какую-нибудь эпидемическую заразу… И даже простой насморк. Вас никогда не бросит женщина. Вас не смогут обмануть. Вас будет особенно ценить, продвигать и награждать начальство. Счастье, удача, везение – это все здесь… Поменяемся? Вам достанется этот небесполезный ящик, а мне – кипа старых бумаг и дрянное колечко…

– А что это там, внутри, виртуозится? – спросил Пушкин с искренним интересом. – Или… кто?

– Какая вам разница? Если эти предметы служат надежнее механизма лучших часов?

– Слыхивал я краем уха и про подобное, – сказал Пушкин. – Не нравится мне тот, кто там сидит, тем более когда их столько… Говорят еще, что хозяин такой вот вещички, когда умрет, получит в лице этой твари из склянки настойчивого проводника в те места, куда ни один здравомыслящий человек не станет стремиться…

– А если я вам скажу, что это вздор?

– Все равно.

– Послушайте, – тихо, серьезно произнес князь. – Вы, я вижу, чертовски капризный клиент… Скажите в таком случае, что вам самому нужно?

– А вы можете предложить что-то еще?

– Едва ли не все, что вам может прийти в голову… – Князь сделал широкий жест. – В этой комнате найдется множество полезнейших предметов… скажите только, чего вы хотите.

– Ничего.

– Я так и не могу понять, что это – убежденность или глупость? – заметно теряя терпение, спросил князь. – Ведь вам самому, вам лично ни эти бумаги, ни кольцо не нужны. Ну зачем вам умение двигать неодушевленные предметы? Уж безусловно вы не собираетесь управлять картами в колоде или изумлять девиц, заставляя плясать ломберный столик… Привезете все это начальству, вас похлопают по плечу и в виде поощрения предложат еще какое-нибудь дельце, на котором вы уж точно сломаете шею… Ну, могут еще выхлопотать медаль, следующий чин… Не мелко ли?

– А вам зачем это все? – спросил Пушкин. – Коли уж шкафы у вас и без того ломятся от чудесных и диковинных предметов? Зачем вам умение управлять статуями или деревянными птицами, какими торгуют на ярмарках? Не хотите же вы начать карьеру фокусника в балагане? «Карраччоло – укротитель стульев и подсвечников!» Не могу представить вас в столь пошлой роли. Можно, конечно – я с этим уже сталкивался – совершать с помощью этого умения убийства за щедрую плату… Но это опять-таки мелко, и человеку вроде вас выгоду принесет мизерную…

Лицо князя было мечтательным и чуточку отсутствующим. Он словно бы расслабился на краткое мгновение.

– Мизерная, говорите, выгода? Ну, это как сказать… – и тут же спохватился. – Любезный друг, а почему бы вам не признать, что и у человека вроде меня бывают коллекционерские страсти? Капризы пресыщенного аристократа?

– Простите, но мне плохо верится… – сказал Пушкин твердо. – У вас должна быть некая цель, я только не понимаю, какая… Но вряд ли она добродетельна. А потому все, что у меня есть, следует держать от вас подальше…

– Это ваше последнее слово? – без малейшего раздражения, очень деловито спросил князь.

– Да, разумеется, – сказал Пушкин. – Что бы вы ни предлагали…

С невозмутимым видом князь кивнул – и только в следующий миг Пушкин понял, что кивнул не ему, а кому-то за его спиной. Он вскочил на ноги, но было поздно – несколько сильных рук схватили его так, что пошевелиться не было никакой возможности, а чья-то сильная ладонь еще и вцепилась в волосы, удерживая голову так, что смотреть он мог только вперед. Ногти на этих пальцах были не короче, чем у него самого, больно царапали кожу, словно и не ногти это были, а… Он с содроганием увидел краем глаза, что вцепившаяся в его локоть ручища хотя и не отличалась почти от человеческой, но кожа на ней была коричневая, морщинистая, как кора старого дуба, покрытая пучками жесткой черной щетины.

– Вы ужасно самонадеянны, молодой человек, – наставительно сказал князь, выпрямившись во весь рост. – Точнее говоря, вас подвело неумение выстраивать логические размышления до конца. Не стану скрывать, я и в самом деле не могу отобрать у вас силой то, что мне нужно… Но отчего вы решили, что и во всем остальном вам обеспечена полная неприкосновенность? – Он улыбнулся уже без тени дружелюбия. – Вы все же отдадите мне то, что меня интересует, совершенно добровольно. Так и скажете: «Возьмите, будьте так добры…». Этого будет достаточно.

– Мой друг…

– У вашего друга, поверьте, сейчас выше головы собственных хлопот, – сказал князь. – Вот уж не до того, чтобы озабочиваться вашей судьбой… Я догадываюсь, что вы спрятали бумаги в какой-нибудь банк. Но это ничего не меняет, вы попросту сами возьмете их оттуда, сами отдадите их мне, но сначала отдадите кольцо…

Он небрежно повел указательным пальцем, и Пушкин почувствовал: его ноги отрываются от пола. Пленившие его создания, обладавшие нечеловеческой силой и невероятной хваткой, потащили его в угол гостиной, к невысокой двери. Он пытался было сопротивляться, но не было никакой возможности.

Громко топая – очень хотелось верить, что не более чем подошвами, неизвестные протащили его по лестнице, спускавшейся все ниже и ниже, на ней становилось все темнее – они уже оказались ниже уровня земли. Вскоре сгустился совершеннейший мрак, но это, казалось, ничуть не мешало тащившим его, они топотали столь же уверенно, нисколько не замешкавшись.

Впереди, судя по звуку, стукнула тяжелая дверь, повеяло сырым холодом… Существа опустили его ногами на пол, но хватки не ослабили. В углу что-то зашипело, мелькнула вспышка, и тут же загорелся самый что ни на есть прозаический масляный фонарь – вот уж чего Пушкин не ожидал увидеть в этом логове…

Желтое пламя, колыхнувшись, успокоилось, светило теперь ярко и ровно. Он оказался в сводчатом, довольно большом подвале, сложенном из тяжелых плит темного камня, но главное было не в этом…

Повсюду, в сидячей позе прислонившись к стенам, располагались человеческие скелеты, достаточно странные: каждый был обвит с ног до головы сетью толстых и тонких, черных и темно-красных кровеносных сосудов, артерий, вен – точнейшее подобие кровеносной системы человека, как она показана в анатомических атласах. Все сосуды, от главных до тонюсеньких, достигавших кончиков пальцев…

Отбросив тлеющий трут, князь отошел от масляного фонаря и с видом заправского проводника по античным развалинам широким жестом обвел подвал:

– Перед вами, любезный друг, плоды научных увлечений моего предка. Звали его Угоччоне, и жил он в те далекие времена, когда естественные науки были еще в младенчестве. Но жажда познания его сжигала нешуточная, и однажды ему захотелось узнать наконец, как же расположены в теле человека кровеносные сосуды. Мой предок был человеком целеустремленным, последовательным и терпеливым. После многочисленных опытов он отыскал наконец состав, который, будучи введен в жилы, распространяется по всему телу и твердеет. Как вы, должно быть, догадываетесь, для успеха дела, то есть для создания подробнейшего экспоната, смесь эту следовало вводить живым людям… Но в старые времена наши предки не знали нынешних новомодных словечек вроде гуманизма и прав человека и на многое смотрели проще. Повторяю, речь шла о благородной одержимости ученого, стремящегося раскрыть тайны природы или, если угодно, Творца… Чудесные раритеты, не правда ли?

– Омерзительные, – сказал Пушкин искренне.

– Полноте. Пообщавшись с ними, вы вскоре перемените мнение… – Он хихикнул, повернулся и неторопливо прошествовал к двери, оказавшейся и в самом деле низкой, тяжелой.

Тут же сильный толчок швырнул Пушкина на пол, а в довершение чья-то тяжелая лапища наподдала по затылку так, что перед глазами вспыхнули звезды. Когда он вскочил, весь перепачканный, с гудящей головой и расплывавшимися перед глазами разноцветными пятнами, в подвале уже не было никого, кроме него и неподвижных скелетов, увитых, словно жутким кружевом, сетью окаменевших кровеносных сосудов.

Первым делом он, ругаясь про себя последними словами, поспешил к двери, навалился плечом. И тут же оставил попытки – это было все равно что попытка сдвинуть в одиночку постамент Медного Всадника. Темные доски – наверняка приличной толщины – окованные полосами толстого железа, очень возможно, выдержали бы и пушечное ядро… Не потому ли ему с издевательским пренебрежением оставили оба пистолета? Пушкин достал один, задумчиво навел на дверь и тут же опустил. Даже пробовать не стоило. Бессмысленно.

Особого страха не было – скорее уж досада, в первую очередь на себя за то, что и в самом деле оказался легкомысленным, не продумал все до конца. Действительно, следовало ожидать чего-то подобного. Но все же… Средь бела дня, не так уж далеко от большого современного города… Само собой разумелось, что нечисть бессильна при свете дня и не способна предпринять какую-то гнусность до самого заката…

Что это шуршит?

Он обернулся и едва не закричал. Скелеты уже не полусидели у стен в беспомощной позе, а неуклюже поднимались, царапая каменные стены костяшками пальцев, и некоторые из них, проделавшие это быстрее остальных, уже утвердились на ногах, сначала покачиваясь, но все более и более уверенно удерживая равновесие, направились прямо к нему.

Пушкин почувствовал спиной холод железных полос – оказывается, он успел прижаться спиной к двери. Скелеты надвигались всей оравой, взяв его в полукольцо, щерясь застывшими улыбками, вытягивая руки, причудливо увитые артериями, венами и вовсе уж тонюсенькими сосудиками, незаметно сходившими на нет. Сталкиваясь и задевая друг друга, они производили мерзкий костяной треск и скрежет, от которого выворачивало наизнанку.

Ударил выстрел, оглушительный под низкими сводами подземелья – Пушкин и сам не заметил, когда выхватил пистолет. Он прекрасно видел, что не промазал, и его пуля снесла оказавшемуся ближе всех всю верхнюю часть черепа вместе с пустыми глазницами, но жертву естествоиспытательской страсти Угоччоне это ничуть не остановило – скелет надвигался все так же уверенно, не теряя равновесия.

В следующий миг Пушкина схватило множество костяных пальцев, проникших под сюртук, под рубашку, влепившихся в волосы, в уши, лезущих даже в рот. Под неумолчный костяной шелест его дергали, царапали, потом принялись щекотать, и он поневоле заливался дурацким смехом, не в силах удержаться. Перед глазами мельтешили пустые глазницы, желтые кости… В темнице стоял густой запах тления, пыли и еще чего-то трудно определимого, но несомненно омерзительного – запах смерти, склепа, небытия, отвратительного посмертного подобия жизни…

Щекотка стала мучительной, он изнемогал от истерического хохота, понимая краешком ясного сознания, что этак его могут защекотать и до смерти, в точности как русалки, о которых с оглядкой рассказывают дома, в деревнях. Из глаз текли слезы, запах склепа душил, смех напоминал уже надсадный кашель, раздиравший грудь.

Внезапно стало легче, и Пушкин не сразу понял, что бессмысленные костяки отхлынули, стояли теперь в нескольких шагах от него, слабо пошевеливая конечностями. Кто-то сильно дернул его за панталоны, и Пушкин, все так же прижимаясь спиной к двери, посмотрел вниз.

Справа, все еще цепляясь за его одежду и глядя снизу вверх, стояла маленькая девочка, едва ли не младенец, красивенькая, как кукла хорошей работы, с золотистыми локонами и прозрачными серыми глазами, бледная и улыбавшаяся вполне дружелюбно.

– Благородный синьор, дайте сольдо бедной сиротке, – протянула она нежным, умоляющим голоском.

Это было так неожиданно, что Пушкин долго смотрел на нее, не в силах ворочать языком в пересохшем рту.

– Я… у меня нет… – еле выговорил наконец он первое, что пришло в голову.

Девочка прощебетала:

– Не будет ли синьор в таком случае настолько добр, что отдаст бедолажке свою печенку?

И, едва Пушкин успел осознать смысл ее слов, золотоволосое создание яростно фыркнуло на него, будто рассерженная кошка, ее милое личико исказилось жуткой гримасой, и во рту блеснули острые белые клыки. Он шарахнулся, уже не владея собой, с размаху ударил ногой дьявольское отродье, девочка отлетела к стене, ударилась о холодные, покрытые плесенью камни – и во мгновенье ока свернулась темным комком… который превратился в черного паука размером с крупную собаку. Паук проворно, с нереальной быстротой взбежал по стене на сводчатый потолок, совершенно беззвучно, замер над головой Пушкина и выпустил белесоватую нить длиной с аршин, с прозрачной каплей на конце.

Пушкин шарахнулся в сторону. Паук, зло посверкивая восемью красными глазками, моментально передвинулся так, чтобы вновь оказаться у него над головой. Откуда-то – то ли с потолка, то ли из ближайшего угла – послышался все тот же заливистый детский голосок:

– Какая чудная игра, драгоценный синьор, не правда ли? Не беспокойтесь, у нас бездна времени, мы еще только начали… Не уважите ли почтенного хозяина? Не сделаете ли ему маленький подарок?

– Сгинь! – воскликнул он. – Сгинь, рассыпься, нечистая сила!

Бесполезно, вокруг ничего не изменилось, все так же стояли перед ним скелеты, в чьем неумолчном костяном шорохе уже чудилось некое перешептывание, все так же висел над головой черный паук – а справа заплесневелые камни, казавшиеся до того твердыми и монолитными, вдруг начали изменяться, там выпячивался огромный бугор, на глазах превращавшийся в здоровенную, выше человеческого роста, рожу, уже можно было различить карикатурное подобие глаз, бровей, широкого рта с зубами-кирпичами и высунувшимся языком шириной со скатерть… Рожа смачно чавкнула, почти окончательно сформировавшись, облизнула толстенные губы и басовито произнесла:

– Давайте его сюда, го-олодно…

Изо всех сил Пушкин пытался внушить себе, что все происходящее – наваждение, сатанинская иллюзия, шутки черта, но собственные чувства противоречили, утверждали, что вокруг царит доподлинная реальность.

Скелеты двинулись к нему, растопырив руки, выстраиваясь так, чтобы теснить в сторону скалящейся рожи того же цвета, что и замшелые камни, нетерпеливо понукавшей, чавкавшей совсем уже рядом…

Светлое пятно мелькнуло в дальнем конце подвала, смутно различимое сквозь костяки, как через редкий березняк. Подступавшие скелеты вдруг расступились – да что там, разлетелись в стороны, иные так беспомощно упали на карачки, что Пушкин, несмотря на трагичность момента, едва не улыбнулся.

Графиня Катарина де Белотти, все в том же палевом платье, какого не постыдилась бы ни одна петербургская щеголиха, буквально проложила себе дорогу локтями через толпу скелетов, распихивая их бесцеремонно и без тени брезгливости, ухватила Пушкина за руку и потащила в противоположный угол подвала, где он с превеликой радостью увидел распахнутую дверь – низкую и узкую, сделанную столь искусно, что она прежде совершенно сливалась с каменной стеной так, словно была ее неотъемлемой частью. За их спинами нарастал костяной стукоток, приближался, спешил по пятам, к нему примешивалось вовсе уж не людское шипенье и фырканье, чье-то – уж никак не человеческое – жаркое дыхание опалило затылок…

Но девушка уже втащила его в потайную дверцу и шумно захлопнула ее за ними. В дверь заскреблись, но все звуки казались теперь невероятно отдаленными, и остатки здравого рассудка подсказали Пушкину, что угроза миновала.

Они оказались в совершеннейшей темноте, где точно так же веяло замшелой сыростью. Графиня проговорила тихо:

– Держите голову пониже, здесь невысоко… Пойдемте…

Пушкин вслепую двигался за ней, крепко сжав узенькую теплую ладонь, осторожно переставляя ноги, иногда под подошвой хлюпало и чавкало. Он не знал, сколько времени это продолжалось – казалось, они целую вечность брели по подземному коридору, такое впечатление, углубляясь в недра земли. Ход не понижался, не шел под уклон, но так уж казалось…

– Осторожно, ступеньки… – послышался мелодичный голос графини.

Носком башмака Пушкин и в самом деле нащупал ступеньку – широкую, высокую, поднялся еще на несколько. Послышался легонький скрип, и в лицо ему ударил свет, показавшийся ослепительным, но они всего-навсего очутились в крохотном помещении, куда дневной свет хотя и проникал, но через окошечко не больше ладони. Вслед за графиней он нырнул в очередную дверь, прошел по длинному коридору с целым рядом таких же окошечек – судя по видневшимся за ними ветвям, они выходили в парк, а ход, вероятнее всего, был проделан прямо в толстой стене старинной кладки.

Катарина открыла очередную дверь, и они оказались в самой обычной комнате, представлявшей собой нечто вроде маленькой гостиной. Облегченно вздохнув, графиня опустилась на диван. Пушкин стоял рядом, силясь отдышаться и привести в порядок расстроенные чувства. Несмотря на все пережитое, он во все глаза смотрел на свою спасительницу. Ее платье было перепачкано пылью и плесенью, волосы растрепались, но, удивительное дело, так она выглядела еще красивее, уже не похожая на чопорную светскую даму из итальянского палаццо.

– Вы были неосторожны, – сказала она с укором.

– Что вы имеете в виду, Катарина? – бледно усмехнулся он.

– Вам вообще не следовало приезжать в этот город… – Она вскинула глаза, огромные, прекрасные, сердитые. – Молчите! Я и так знаю всю эту чушь – служба, долг и тому подобное… Какой вы еще юнец! Вы разве не понимаете, что имеете дело с серьезнейшей силой, за которой – столетия могущества и опыта? Черт вас дернул рассердить князя.

– Считаете, нужно было ему уступить?

– Нужно было вообще не заниматься делами, в которых ничегошеньки не смыслите! – отрезала Катарина. – Не изображать рыцаря Беовульфа… Не те времена… Сейчас надо подумать, как незаметно вывести вас отсюда, пока они не всполошились…

– Почему вы мне помогли? – спросил Пушкин прямо.

Она встала, подошла к нему вплотную и заглянула в лицо с дерзким вызовом:

– А что, я должна была вас съесть? Выпить кровь? Вы что, наслушавшись флорентийских сплетен и в самом деле полагаете, что я – упырь из фамильного склепа или ведьма с болот? Я чудовище?

В ее дерзости было что-то беспомощное, вызывавшее желание обнять, защитить, спасти. Неведомо как получилось, но Катарина оказалась в его объятиях – и уже не оставалось никаких сомнений, что он обнимает живую девушку, прекрасную и совершенно реальную. Она закрыла глаза и прильнула к нему, отвечая на поцелуй, с ее губ сорвался короткий стон, ее ладони легли Пушкину на плечи… И тут же оттолкнули, с силой, решительно.

– Совершенно не время, – прошептала Катарина с сожалением. – Лучше бы нам поскорее отсюда выбраться. Да и твой сумасбродный дружок уже торчит у входа, грозя разнести тут все к чертовой матери, он и полицейских притащил… Как будто это могло тебя спасти из подземелий…