Поцелуй теней Гамильтон Лорел

– Дженкинс, до чего же неприятно вас видеть! – сказала я.

Он был высокий и тощий, хотя рядом с Баринтусом высоким бы не показался. Он всегда ходил в суточной щетине, такой густой, что я однажды его спросила, отчего он бороду не отрастит. Он ответил, что его жена не любит лицевой растительности. Я на это сказала, что не могу себе представить, кто согласился за него выйти. Это Дженкинс продал фотографии расчлененного тела моего отца. Не в Соединенных Штатах, разумеется, мы для этого слишком цивилизованны, но есть другие страны, другие газеты, другие журналы. Фотографии купили и напечатали. Это он появился неожиданно на похоронах и щелкнул меня со слезами на щеках, с такими злыми глазами, что они горели как угли. Эта фотография была номинирована на какой-то приз. Приза ей не дали, но мое лицо и расчлененное тело моего отца стали мировой новостью – благодаря Дженкинсу. Я до сих пор его за это ненавидела.

– До меня дошел слух, что вы возвращаетесь посетить родные места. Вы останетесь целый месяц до Хэллоуина? – спросил он.

– Не могу поверить, чтобы кто-то рискнул навлечь на себя недовольство тетушки, разговаривая с вами, – сказала я, не отвечая на его вопрос. У меня большая практика игнорировать вопросы корреспондентов.

Он улыбнулся:

– Вы бы удивились, узнав, кто мне об этом говорил.

Мне эта фраза не понравилась. Как-то она звучала неопределенно угрожающе, как-то еще и лично. Нет, совсем мне она не понравилась.

– Милости просим домой, Мередит, – сказал он и отвесил небольшой, но странно стильный поклон.

То, что я хотела ему сказать, не годилось для произнесения на публике – слишком много было вокруг диктофонов. Если здесь Дженкинс, то и телевизионщики могут быть недалеко. Раз он не может получить эксклюзив, он постарался, чтобы здесь была толпа.

Я ничего не сказала, пропустила мимо ушей. Он меня подначивал еще с моего детства. Был он всего на десять лет меня старше, но выглядел старше на все двадцать, потому что я сейчас по виду была чуть за двадцать. Пусть я и не буду жить вечно, но сохранюсь очень хорошо. Я думаю, именно это раздражало Дженкинса – писать о тех, кто не стареет или стареет медленнее, чем он. Когда я была моложе, бывали моменты, когда мысль о том, что он наверняка умрет раньше, утешала.

– Ты все еще воняешь как пепельница, Дженкинс. Разве ты не знаешь, что курение сокращает ожидаемый срок жизни?

Лицо его стало резким и узким от злости. Он понизил голос и прошептал:

– Все та же мелкая стерва с Запада, да, Мерри?

– У меня есть постановление суда, запрещающее тебе к ней приближаться. Отойди на пятьдесят футов, Дженкинс, или я позову копов.

Баринтус подошел к нам и предложил мне руку. Ему не надо было этого говорить. Я-то знала, что не стоит втягиваться в обмен оскорблениями с репортером на глазах других репортеров. Постановление появилось, когда Дженкинс распространил мои фотографии по всему миру. Судебные прокуроры нашли нескольких судей, которые решили, что Дженкинс действительно злоупотребил доверием несовершеннолетней и нарушил неприкосновенность моей частной жизни. После этого ему было запрещено говорить со мной и подходить ближе пятидесяти футов.

Единственная, я думаю, причина, почему Баринтус тогда не убил за меня Дженкинса, состоит в том, что сидхе это тоже сочли бы за слабость. Я была не просто сидхе королевской крови, я стояла в двух ступенях от Неблагого трона. Если я не могу защитить себя даже от слишком усердных репортеров, то нечего мне делать в очереди на престолонаследие. Поэтому Дженкинс стал моей проблемой. Королева запретила нам трогать репортеров после того небольшого инцидента с лодкой. К сожалению, от Барри Дженкинса меня могла избавить только его смерть. От всего остального он очухается и приползет снова за мной шпионить.

Я послала Дженкинсу воздушный поцелуй и прошла мимо, опираясь на согнутую руку Баринтуса. Гален шел за нами, отбивая вопросы репортеров. Что-то из его слов доносилось до меня. Воссоединение семьи, домой на каникулы, тра-ля-ля, тра-та-та. Мы с Баринтусом смогли отойти от репортеров подальше, потому что Гален взял их на себя. И я могла спросить кое о чем серьезном.

– Почему королева вдруг простила мне бегство?

– Зачем обычно зовут домой блудное дитя? – спросил он в ответ.

– Не надо говорить загадками, Баринтус, скажи просто.

– Она никому не сказала, что задумала, но ясно дала всем понять, что ты возвращаешься домой как почетный гость. Она что-то от тебя хочет, Мередит, что-то такое, что только ты можешь ей дать или для нее сделать или для ее Двора.

– Что я такого могу сделать, чего не можете все вы?

– Если бы я знал, я бы тебе сказал.

Я наклонилась к Баринтусу, погладила его ладонью по руке сверху вниз и вызвала заклинание. Небольшое, вроде как завернула вокруг нас клочок воздуха, чтобы шум отскакивал. Я не хотела, чтобы нас подслушали, а если за нами следит тот сидхе, то ничего подозрительного нет в том, чтобы отгородиться от репортеров.

– Что там Кел? Он собирается меня убить?

– Королева весьма настоятельно заявила всем, – он подчеркнул последнее слово, – что ты при Дворе должна быть в полной безопасности. Она хочет, чтобы ты была среди нас, Мередит, и явно готова подтвердить свое желание силой.

– Даже против своего сына? – спросила я.

– Этого я не знаю. Но что-то между ней и ее сыном изменилось. Она недовольна им, а почему – никто не знает. Я бы рад был сообщить тебе что-нибудь более конкретное, Мередит, но даже самые большие сплетницы при Дворе на эту тему не распространяются. Все боятся рассердить королеву или принца. – Он тронул меня за плечо. – За нами почти наверняка следят. И вызовет подозрение, если мы продержим это заклинание еще сколько-то.

Я кивнула и сняла заклинание, бросив его мысленно в воздух. Шум накрыл нас, и я ощутила напор толпы, в которую нам повезло не влететь, иначе бы заклинание разбилось. Конечно, я шла под руку с семифутовым синеволосым полубогом, что помогает расчистить себе путь. Некоторые сидхе ничего не имели против фейрифилов, но не Баринтус, и один взгляд его глаз заставлял почти любого шагнуть назад.

Баринтус продолжал говорить тоном, несколько слишком жизнерадостным для его обычных слов.

– Мы тебя отвезем отсюда к бабушке. – Он понизил голос. – Хотя как ты добилась согласия королевы сначала посетить своих родственников, а лишь потом выразить свое уважение ей, я не знаю.

– Я потребовала прав девы, и поэтому, кстати, ты меня отвезешь в мой отель оставить вещи и переодеться.

Мы уже стояли у багажного конвейера, глядя, как пустая серебряная лента идет по кругу.

– Среди сидхе никто не требовал прав девы уже сотни лет.

– Не важно, как давно это было, Баринтус, все равно это наш закон.

Баринтус улыбнулся мне сверху:

– Ты всегда была очень умна, даже в раннем детстве, но выросла светочем интеллекта.

– И осторожности, не забывай этого, потому что без осторожности любой интеллект ведет к смерти.

– Цинично, но верно. Тебе действительно нас не хватало, Мередит, или ты радовалась свободе от всего этого?

– Без политики я вполне могла бы обойтись, но... – Я обняла его руку. – Тебя не хватало, и Галена, и... родина – это не то, что можно выбирать как хочешь, Баринтус. Она есть какая есть.

Он наклонился ко мне и шепнул:

– Я хочу, чтобы ты была дома, но мне будет там за тебя страшно.

Поглядев в эти чудесные глаза, я улыбнулась:

– И мне тоже.

Гален подскочил к нам, положил руку мне на плечи, другой обнял Баринтуса за пояс:

– Прямо большая счастливая семья!

– Не дурачься, Гален, – сказал Баринтус.

– Ну, – протянул Гален, – обломали настроение. О чем это вы сговаривались у меня за спиной?

– Где Дойл? – спросила я.

Улыбка Галена слегка увяла.

– Он отбыл докладывать королеве. – Улыбка вернулась на место. – Теперь твоя безопасность – наша забота.

Что-то мелькнуло, наверное, на лице у Баринтуса или у меня, потому что Гален спросил:

– В чем дело?

Я посмотрела на сияющую зеркальную поверхность впереди. Дженкинс уже был за барьером, шел к конвейеру. И более-менее держался пятидесяти футов. То есть так, чтобы я не могла потребовать его ареста.

– Не здесь, Гален.

Гален тоже посмотрел и увидел Дженкинса.

– Он тебя на самом деле ненавидит?

– Да.

– Никогда не понимал его враждебности к тебе, – сказал Баринтус. – Когда ты была еще младенцем, он тебя терпеть не мог.

– То есть это что-то личное?

– Ты не знаешь, почему это для него настолько личное? – спросил Гален, и было что-то в его голосе такое, что заставило меня отвернуться, не встретиться с ним взглядом.

За много лет до моего рождения моя тетка издала декрет, что мы не имеем права перед прессой пользоваться нашими темными силами. Я только однажды нарушила это правило – в назидание Дженкинсу. Единственным мне оправданием было то, что мне было восемнадцать, когда погиб мой отец. Когда Дженкинс выставил мою боль на потеху всему миру. Я вытащила из его разума самые жуткие его страхи и заставила их пройти у него перед глазами. Я заставила его визжать и умолять. Потом бросила его дрожащим свернувшимся комом на обочине проселочной дороги. Несколько месяцев он был добрее, мягче, потом вернулся с местью. Злее, резче, еще больше готовый на все ради материала. Он мне сказал, что остановить его я могу только одним способом – убить его. Я его не укротила, только обозлила. Дженкинс помог мне усвоить один урок: либо убей своего врага, либо не вяжись с ним.

Мой чемодан приехал по конвейеру одним из первых. Гален его поднял.

– Карета вас ждет, миледи.

Я посмотрела на него. Если бы здесь был только Гален, я бы еще поверила, но Баринтус не допускает выходок на публике, а карета – это была бы не последняя выходка.

– Королева Андаис послала за тобой личный автомобиль, – сказал Баринтус.

Я посмотрела на одного, на другого.

– Она послала за мной Черную Карету Ночной Охоты? Зачем?

– До темноты сегодня вечером, – объяснил Баринтус, – это всего лишь машина, лимузин. И то, что твоя тетя предложила его тебе со мной в качестве водителя, есть великая честь, которую не стоит отвергать, не подумав.

Я подошла к нему поближе и понизила голос, будто репортеры могли нас подслушать. Я не стала вызывать магию, чтобы скрыть наши слова, потому что, хоть я и не обнаружила этого, за нами могли наблюдать.

– Это слишком великая честь, Баринтус. Что происходит? Обычно мои родственники не обращаются со мной как с царственной особой.

Он посмотрел на меня и так долго молчал, что я подумала уже, что ответа не будет.

– Я не знаю, Мередит, – ответил он наконец.

– Поговорим в машине, – предложил Гален, улыбаясь и махая рукой репортерам.

Он подвел нас к автоматической двери. Лимузин ждал, похожий на гладкую черную акулу. Даже стекла были тонированы черным так, что внутри ничего не видно.

Я остановилась на тротуаре. Эти двое прошли дальше. Остановились, обернулись ко мне.

– В чем дело?

– Я просто думаю, что могло бы заползти в машину, пока мы были в здании.

Они переглянулись, посмотрели на меня.

– Машина была пустая, когда мы ее здесь оставили.

Баринтус был более практичен.

– Даю свое торжественное слово, что, насколько мне известно, машина пустая.

Я улыбнулась ему, но не слишком радостно:

– Ты всегда был осторожен.

– Скажем так: я не даю слово насчет того, что мне неподвластно.

– Например, насчет капризов моей тетушки.

Он слегка кивнул, и волосы его колыхнулись переливчатым занавесом.

– Разумеется.

Моя тетушка выбирать умела отлично. Трижды три по три телохранителей царственной особы. Двадцать семь воинов, преданных любому капризу моей тетки. Из них двое, кому я бы поверила более всех, стояли рядом со мной. Андаис хотела, чтобы я чувствовала себя защищенной. Зачем? Никогда раньше ее не интересовало, чувствую я себя в безопасности или нет. Вспомнились недавние слова Баринтуса. Королева хочет от меня чего-то, что только я могу ей дать или для нее сделать или для Двора. Вопрос был в том, что это за вещь, которую только я могу сделать? Навскидку я не могла придумать ничего, что только я могла бы ей дать.

– Детки, в машину! – произнес Гален сквозь сжатые зубы.

Неподалеку стоял телевизионный фургон, застрявший в пробке, но он приближался. Если он подъедет и перекроет нам выезд, что уже раньше случалось, у нас будут неприятности посерьезнее моей паранойи. Как бы ни была эта паранойя оправданна.

Баринтус достал из кармана ключи и нажал кнопку на брелоке. С шипением уходящего воздуха подскочила крышка багажника, будто была закрыта герметически. Гален положил туда мой чемодан и протянул руку за сумкой.

Я покачала головой:

– Я ее возьму с собой.

Он не спросил зачем – знал, а мог и догадаться. Я бы не вернулась домой, не имея оружия больше, чем на себе.

Баринтус придержал для меня заднюю дверь.

– Телефургон сейчас подъедет, Мередит. Если мы собираемся – как это? – делать ноги, то сейчас самое время.

Я сделала полшага к двери – и остановилась. Обивка была черной, все было черным. Слишком долгая была история у этого автомобиля, чтобы не заорали все парапсихические сигналы тревоги, которые у меня только есть. Сила из этой открытой двери ползла мурашками по коже, поднимала мне волоски на руках. Иногда он бывал Черной Каретой Ночной Охоты. Даже если никакие фокусы нас внутри не ждали, это был предмет с дикой силой, и эта сила сейчас текла по мне.

– Мерри, клянусь тебе Господом и Госпожой, – произнес Гален. Он протиснулся мимо меня и исчез в черноте автомобиля. Исчез совсем, потом показался снова, протягивая мне бледную руку.

– Мерри, он не укусит.

– Обещаешь? – спросила я.

– Обещаю, – ответил он с улыбкой.

Я взяла его за руку, и он притянул меня к открытой двери.

– Только я не обещал, что я не буду кусаться.

Он втянул меня в машину, и мы оба засмеялись. Хорошо вернуться домой.