Призрак Адора Шервуд Том

НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

Коляска остановилась у края пристани. Я осторожно сошёл. Глянул на гавань – и сердце моё замерло. Замерло, став вдруг тяжёлой чугунной гирей, как и правое плечо. Бэнсон встал рядом, со свистом выдохнул сквозь зубы. “Дукат” с чёрным, обгоревшим бортом стоял, круто завалившись набок. Мачты склонились, как подпиленные деревья. Реи нависли над самой водой. С невидимой нам, наклонившейся палубы, скрытой обгоревшим бортом, поднимались струйки дыма и пара.

Сердце пустилось в толчки лишь тогда, когда я увидел, что из-за борта выворачивает и устремляется к нам наша шлюпка. Восемь человек гребцов, рулевой. Комплект полный. Да марсовый на мачте – увидел ведь нас, сообщил. Значит, люди целы. Что с кораблём?! Скоро, ох скоро узнаем. Мы молча смотрели. Рядом лениво прохаживались обычные в таких случаях зеваки.

Шлюпка подошла, и, пока гребцы её швартовали, Бариль, пробираясь к нам с кормы, испуганно причитал:

– Горе, беда, мистер Том! Ночью кто-то взорвал корабль! В дальнем борту дыра – лошадь проедет. Пожар-то мы к утру сбили, но на плаву едва держимся, воду помпами [8] качаем.

– Кто взорвал?! – захлёбываясь от боли и злости, выговорил я.

– Чужие люди ночью, мистер Том, незаметно на шлюпке подошли и влезли на палубу. Но мы не спали, мистер Том, мы сразу их взяли в кольцо, а они заряд взорвали, у них с собой порох был. Вместе с собой взорвали, вот дикари-то! Едемте скорее, мистер Том, мы не знаем, что делать!

Мы медленно спустились в шлюпку. Нас осторожно приняли и усадили: знают, похоже, что я ранен. Шлюпка отвалила от каменного мола и рванулась к “Дукату”.

– Из наших кто пострадал? – спросил я убитого горем боцмана.

– Только не бейте меня, мистер Том, – понизив голос, прогудел Бариль, и хитроватая ухмылка полезла на его лукавую рожу. – Всё это я кричал для толпы на берегу. Мистер Стоун приказал. А мы все живы, и корабль целёхонек.

– Как? А что это? – я ткнул пальцем в горелый, с сильным креном “Дукат”.

– Нападение, мистер Том, было настоящее. Из наших четверо ранены. Из гостей взять никого не удалось – бились, как бешеные. Пришлось порубить их всех, и все сейчас лежат на палубе, парусом прикрыты. Мистер Стоун распорядился, чтобы вам показать. А заряд-то, что они с собой привезли, мы в их же шлюпку спустили, завели за дальний борт, чтобы с берега не различили, да взорвали. Тут же облили корабельный-то борт смолой и подожгли. Ну как будто у нас пожар. А как только смола до дерева выгорела – потушили. Потом все пушки перетащили на одну сторону, и балласт, и груз в трюмах. Славный получился крен, а?

– Гад ты, Бариль.

– Но, мистер Том! Мистер Стоун сказал, чтобы горе было натуральным. Чтобы даже вы поверили. Он сказал, что на берегу обязательно будет кто-то из тех, кто ночью нападавших-то послал! Ну, чтобы узнать, как вышло дело. Мне велено кричать и плакать. И чтобы лицо было растерянное. Вот и всё, мистер Том, а я тут ни при чём вовсе. Не будете бить?

– Нет, Бариль. Я тебя по-другому накажу.

– О-ох! А как?

– Выпьешь две пинты рома и пойдёшь спать.

– Хо-о! – протянул кто-то из гребцов. – Мне бы такое наказание!

Бариль бросил в сторону голоса короткий, пристальный взгляд и ссёк его, как топором. Порядок на корабле, порядок.

И в самом деле. Несмотря на крен – всё на местах, палуба прибрана, паруса обтянуты. На баке – бугорчатый, в бурых кровавых пятнах брезент. Возле него, поджидая нас, стояли Давид и Энди Стоун. Мы подошли, поздоровались.

– Открывайте, – нетерпеливо сказал я.

– Ох ты-ы! – воскликнули разом я и Бэнсон, когда матросы проворно закатали брезент. Одиннадцать тел, среди них – мускулистый и смуглый, в атласных, залитых кровью штанах. Лицо закрыто занавесью с глазами-дырками. Не наш, точно, но вот и наш – с краю, и тот же наряд, и та же маска. Только в груди сбоку – огромная рана. Лежит чуть в стороне от прочих. Чёрная ткань маски обтягивает череп, топорщится на носу и подбородке.

Я кивнул матросам, они сдёрнули маски с лиц.

– Турки! – изумлённо вскричал Бариль.

Да, похоже. Коричневые, с горбатыми носами лица. Бритые головы.

– Как узнал? – спросил я боцмана.

– Да уж встречался. Три года в южных морях, кое-чего повидал.

– “Бисмиллях” – турецкое слово?

– Точно так. Только не совсем турецкое. Восточное. Общее.

– Что значит?

– Это они кричат – “во имя Аллаха”.

– Так. Значит, один бисмиллях повёл команду на нас с Бэнсоном. Второй – отправился взрывать “Дукат”. Значит, в карете был ещё и третий. И он, вероятно, до сих пор где-то здесь.

– В какой карете? – озадаченно спросил Давид.

– В которую среди белого дня на улице запихнули Эдда и Корвина и увезли в сторону порта.

– Когда? – спросил он, стремительно бледнея.

– Вчера днём. Но, по-моему, это ещё не самое страшное. Вот послушайте, братцы. Днём, выбрав подходящий момент, уверенно и быстро забрасывают мальчишек в карету. Увозят в сторону порта. Вечером четырнадцать человек нападают на нас с Бэнсоном, и снова чувствуется добротная подготовка. Кто-то очень желает несомненного, безупречного успеха в деле. И этот кто-то денег не жалеет. Затем. Ночью приплывают десять человек, чтобы взорвать “Дукат”. И, братцы, ради простой прогулки или пьяного развлечения такую команду никто собирать не стал бы. Я ещё расспрошу, как вам удалось их одолеть. Заряд у них был большой?

– Железный бочонок с порохом. Если бы ударило на палубе – пробило бы до самого киля. (Это Бариль.)

– Вот так. Следовательно, потопить или хотя бы вывести из строя нашу посудину им крайне важно. Почему? А вот почему, братцы. Этот кто-то увёз близнецов морем. И сделал всё возможное, чтобы не было погони. Очевидно, он знает, как мы проявили себя у Чагоса. Помните два галеона с пиратами? Ну вот. Знает, что у нас за команда и что за корабль . Вернее, знал, потому, что сейчас он уже далеко.

Все невольно бросили взгляд на море, в бескрайнюю даль, а я продолжил:

– Этот кто-то не учёл две маленькие мелочи. Во-первых, в таверне с нами сидел не какой-то приятель, а Стоун, и команда была предупреждена. Вторая мелочь – что после бойни в Мадрасе Бэнсон день и ночь носит на груди восемь маленьких страшных уродцев. Вот почему мы сейчас здесь стоим, а эти лежат. Лучше бы, конечно, чтобы всего этого не было, но ничего. И так хорошо. Теперь вот что. Давид, ты как, в себе? Соображать можешь?

Он, с усилием сглотнув, кивнул, подобрался.

– Так вот. Я предполагал вначале, что мальчишек увезли, чтобы взять с тебя выкуп. Но нет. Деньги им не нужны. Деньги они швыряют без счёта. Близнецов похитили потому, что некто, предположительно в Турции, решил заиметь именно их. Почему – это уже неважно. Мало ли прихотей у восточных владык. Теперь внимание. Давид, у тебя знакомства в адмиралтействе?

Он кивнул.

– Хорошо. Дело вот в чём. Если все свои дела они ведут столь же хватко и быстро, то корабль, на который привезли Эдда и Корвина, отплыл сразу же после похищения. То есть вчера. И нужные бумаги были выправлены в адмиралтействе в обход очередей и сроков, за большое денежное подношение. Поэтому. Нужно узнать, кто из чиновников выдавал в последние два-три дня такие бумаги. Я имею в виду неочередные, незаконные, за взятку. Сможешь выяснить?

Давид снова кивнул.

– Вот и славно. Может быть, удастся узнать подробнее, куда и за кем предстоит гнаться.

– Ты хочешь отправиться за ними, Томас? – дрогнувшим голосом спросил несчастный отец.

– А ты как думаешь? – хмыкнул я почти весело.

– Но ведь ты только что женился, и дом… И столярный цех…

– Эвелин, конечно, жаль. Но, видишь ли, Давид. Совести не может быть чуточку меньше или чуточку больше. Она либо есть, либо нет. У меня она есть.

Стоун одобрительно кивнул.

– Да, Энди, – обратился я к нему. – Это исключительно умный ход – изобразить крен и пожар. Очень может быть, что у них в порту есть ещё один корабль, своего рода прикрытие, с заданием – не пустить нас в погоню. Теперь он видит, что мы вот-вот потонем. Теперь он может оставить нас в покое и отправиться вслед за первым с известием о результате этой их ночной вылазки.

Я с какой-то образовавшейся во рту металлической горечью посмотрел на лежащий на палубе “результат”.

– Поэтому, – повернулся я к Давиду, – нужно узнать, какие корабли покинут гавань сегодня и завтра.

– Ты всё-таки идёшь за ними, Том? – всё ещё не веря, спросил мой стареющий друг.

– Иду, Давид. И думаю, что найду их.

– Возьми все мои деньги.

“Да”, – задумался я. – “После покупки дома денег почти не осталось. Деньги нужны. Но не все, а сколько понадобится”.

Мы постояли молча. Смешанное с отвращением любопытство притягивало взгляд к пачкающим палубу трупам.

– Как смогли положить их всех, заплатив лишь четырьмя ранеными? – поинтересовался я у Стоуна.

– Так ведь готовы были, мистер Том. Ждали чего-то подобного. Ночь, темно, они влезли все сразу. А мы их в сети взяли. Сбросили сверху сеть-то. Предложили сдаться, но какое там. Они стали сеть резать, да выпрыгивать. Рубились – как сумасшедшие. Пришлось всех положить. Нас-то на палубе было без малого сорок.

– Стреляли?

– Нет, стволов с собой у них не было. Рассчитывали подойти незаметно, заложить порох и так же тихо уйти. Сонный торговый корабль – добыча лёгкая. А ведь у нас в трюме-то, мистер Том, лежит пленный. Взяли одного живого-то!

– Вот кстати, давайте его сюда. Может, ещё что узнаем.

Потянулись долгие минуты. Чтобы как-то себя занять, я отдал Барилю распоряжение привязывать балласт к ногам трупов: скорее бы уже выбросить их за борт и отмыть палубу. Ничего они нам уже не расскажут, даже своеобразием оружия и одежды. Обычные работники разбоя, морские наёмники.

Наконец, привели пленного. Ну что, такой же вор и бандит. Жилистая шея, дикий взгляд, лицо в шрамах.

– Водили в клозет, – ответил на мой безмолвный вопрос Стоун, – потому так долго.

Я подошёл к мрачному, со связанными руками, бандиту.

– Мне нужно знать, – сказал я ему, – кто и когда вас нанимал, какая была плата и цель.

В ответ он оскалился, плюнул на палубу и бросил презрительно:

– Алле хагель!

Расхожее, старое, живущее много веков морское ругательство. Означает “разрази меня гром”.

– Хорошо, – спокойно произнёс я. – Бариль, прибавь его к их компании.

Боцман был чрезвычайно рад выполнить приказ. Возмущённый оскорблением, нанесённым палубе, он отвесил пленному такую страшную затрещину, что тот пролетел несколько шагов и свалился на сложенные в ряд трупы. В это время их, одного за другим, с привязанным к ногам балластом, подтаскивали к борту и, вспоров живот, сбрасывали вниз, в воду. Одного, второго, третьего. Вдруг цепко схватили лежащего на мёртвых телах пленника. К его ногам также прикрутили чугунную чушку, обнажили живот, и Бариль зловеще произнёс:

– Всё, приятель. Сейчас ты бросишь курить.

Наконец-то того проняло. Касание смерти неисповедимым образом меняет людей, в какой-то летучий, невидимый миг, безжалостно и безвозвратно. Разбойник побелел, из глаз выступили слёзы. Надувая жилы на шее, он закричал:

– Нельзя! Пусть меня судят! Без судьи нельзя!

– Давайте, ребята, тащите, – деловито и праздно, как будто речь шла о каком-то бревне, поторопил Бариль. – Только брюхо ему взрежьте не над палубой, и так придётся в две вахты отмывать.

Пленник выкатил обезумевшие глаза и, клацая зубами, стал судорожно цепляться связанными за спиной руками за мёртвые тела.

Вдруг раздался голос марсового:

– Вижу шлюпку! На мачте – Юнион Джек и вымпел адмиралтейства. Идёт к нам!

– Быстро! – приказал я. – Тех, кто остался, накрыть брезентом, вахтенные – по местам, остальные – вниз, на пушечную палубу!

Топот, шорох, всё стихло. Действительно, шлюпка движется к нам. Шестеро гребцов, на корме – очень юный, щёгольски разодетый чиновник.

– Эй, на “Дукате”! – закричал он срывающимся в фальцет тенорком. – Давайте трап!

Мы молча переглянулись. Пускать его сюда нельзя. Объясняться, что произошло, – значит задержаться в Бристоле ещё на месяц. Да и очень возможно, что этот визитёр уже получил свою порцию турецких денег за то, чтобы рассмотреть, каковы и насколько серьёзны повреждения на корабле. Нет уж, мистер. На палубу ты не ступишь. (Мне тут же пришло в голову, как себя с ним вести.)

Послышалось неумелое, полное бравады проклятие. Шлюпка обогнула корму “Дуката” и подошла со стороны крена, где борт был ниже.

– Трап давайте! – снова завопил голосок.

Хромая, я подошёл к борту, перегнулся.

– Чего распищался, шкерт? – сердито бросил вниз.

Юнец побагровел, задохнулся. Его гребцы попрятали широкие ухмылки. Каждый знает, что “шкертом” на корабле называется случающийся среди матросов придурок, “прислуга за всё”.

Минуту щёголь задыхался, тряс паричком, багровел, икал, выпучив глаза. Наконец, нашёлся:

– Я посланник адмиралтейства! Я выясняю, что здесь произошло!

– Ну и выясняй себе. Нас-то ты зачем беспокоишь?

– Немедленно спускайте трап! – едва не лопнул от вопля мальчишка.

– Да? – задумчиво посмотрел я на него. – А штаны тебе не спустить, сосунок?

Он кажется уже готов был заплакать, но вдруг нашёлся:

– Да он же пьян! Пьяный в команде! Кто таков, отвечай!

(Вот и хорошо. Пусть в адмиралтействе знают, что их посланника не пустили на корабль не по злой воле, а по причине временного пьяного безумия.)

– Тебе сколько лет? – вместо ответа спросил я. – Пятнадцать-то есть?

– Мне восемнадцать! – отчаянно закричал разряженный чиновничек.

– О, как восемнадцать лет назад твой папа был неосторожен!

– Негодяй! – завопил посланник. – Я заколю! – Он выхватил из посеребрённых ножен шпажку. – Я вызываю!

– Да? – удивился я. – А ты дворянин?

– Я знатный дворянин, мерзавец!

– О, какая хорошая фамилия!

(Честное слово, мне было жаль его. Но “Дукат” нужно было спасать.)

– На берег! – кричал плачущим голосом мой недруг. – Я вызываю!

– Ах ты, – посетовал я. – Не получится. Я-то не дворянин. Нельзя. Опозоришься.

– Где хозяин судна? Где документы? – страдал внизу гонец.

– Хозяин уплыл ещё вчера, – серьёзно ответил я. – А мы вот задержались. Ром попался хороший.

– А почему был пожар?

– Говорят тебе, ром, дурачок. Боцман выпил рома с порохом и пукнул. Вот и пожар. Ты сам-то что же, не пукаешь?

– Я арестовываю корабль! – завопил чиновничек.

– Дудки! – внезапно разозлился я. – Бумаги на “Дукат” получены в понедельник, так что нас здесь два дня уже нет!

– Я арестовываю вас!

– Хорошо, хорошо. Только шпажкой не маши, а то корабль потопишь!..

Вдруг случилось непредвиденное. Лежащий под брезентом, с балластом на ногах пленник, желая, очевидно, привлечь внимание тех, кто был в шлюпке, истошно закричал. В шлюпке вздрогнули и подняли головы.

– А-и-и-я-а! – пронёсся отчаянный вопль.

Проворно шмыгнул Бариль, ещё кто-то, зажали пленнику рот, а один из матросов вдруг пробежал с грохотом по палубе и с тем же “а-и-и-я-а!” – перегнулся через борт. Перегнулся и выплеснул из себя свой обед. Юнец в шлюпке с маху уселся на банку, выхватил судорожным движением белый кружевной платочек, зажал нос и рот. Быстро замахал рукой, и шлюпка пошла вокруг корабля, обратно, к берегу.

– Эй, шкерт! – закричал я ему вслед.– Так ты зачем приходил-то?

Он лишь втянул голову в плечи.

– Вот, одной бедой меньше, – сообщил я, поворачиваясь к своим. – Но “Дукат” нужно уводить из гавани. Сегодня же. Пусть барражирует [9] в акватории [10] Бристольского залива, а придёт время отплытия – подойдём к нему на “Форте” или на “Африке”. Теперь. Где этот крикун? Пугать, так уж пугать до конца. (А сам в это время быстро выхватил взглядом находчивого матроса. А, помню его. Готлиб Глаз. Так, ладно.)

Отпахнули брезент, замотали пленнику рот его же оторванным рукавом, потащили к борту. Я кивнул Барилю, и он, помогая тащить, как бы случайно сдвинул рукав с его лица. Тут же пленник хватил воздуху и завопил:

– Скажу, скажу-у! Уго Дак и Билли Плешивый меня позвали, а их турок нанял!

Я быстро хлопнул в ладоши, и дрожащего, с безумными глазами, бандита оттащили от борта.

– Один вопрос, – сказал я ему. – Ты жить хочешь?

Он затрясся сильнее, что-то промычал, кривя синие губы. Я был склонен рассматривать этот ответ как положительный, и продолжил:

– Тогда вот этим джентльменам, – я положил руки на плечи Давиду и Барилю, – расскажешь всё, что знаешь. Не захочешь – можешь прыгать за борт, держать не станем. (Я как бы невзначай бросил взгляд на привязанную к его ногам чугунную чушку.) – Тебя ведь сюда не звали.

Я поманил с собой Бэнсона и Стоуна и пошёл вниз, в каюты – встретиться с ранеными.

– Скажи, Энди, – осторожно ставя больную ногу на покосившийся трап, спросил я, – что это за причуда такая – вспарывать животы у трупов?

– Утопленник, мистер Том, через какое-то время начинает пухнуть и раздуваться, вроде бы как шар. И тогда он всплывает наверх, синий и страшный. Чтобы этого не было, его заранее и протыкают.

– Да, Энди, жизнь штука нелёгкая. Сколько же нужно было увидеть всплывших трупов, чтобы сообразить, что с ними следует делать!

С этими словами я вошёл в каюту, то самое помещение, которое, в ущерб пушечному хозяйству, было отдано команде. Метнулся короткий шёпот; кто-то, садясь, опустил с деревянной кровати костлявые жёлтые ноги.

– Не вставать! – потребовал я и подошёл ближе.

Всё-таки хорошо, что я распорядился сделать для команды такие вот узкие чуланчики без дверей. Ночью он – спальня, днём – столовая, цирюльня, портняжная мастерская и гардероб. Теперь вот он ещё и лечебница. Два ближних отсека заняты ранеными. Толстые соломенные тюфяки, белёный холст, привязанные верёвкой за два уголка подушки. На столиках стоят глиняные чашки, и от них поднимается пар. Время не обеденное, значит, Леонард греет котёл специально для них. Это хорошо. Это правильно.

– Серьёзных ран нет, – вполголоса сообщил Стоун. – Джек в ногу, Лис и Сэм Гарпун – в грудь, Рэндальф – в руку и голову.

– Значит, на берег никого отправлять не будем?

– Нет, мистер Том. Поправятся здесь. Да и они отчаянно против.

– Против?

– Отчаянно. Все, мистер Том, считают, что ни на одной посудине во всём свете нет такой заботы о команде, как на “Дукате”. Что за время фрахта видит моряк, мистер Том, кроме изнурительной, до кровавых мозолей, работы? Короткий сон, гнилую еду да девятихвостую кошку.

– А это ещё что такое?

– Специальная плётка для битья матросов, с девятью концами. Есть на любом корабле, и даже заносится в опись имущества, как ведро, багор или якорь. Так вот. Матросы привыкли, что на корабле они – не люди. Они полумашины, полуживотные. Скот, нанимаемый за гроши и подгоняемый пинками. А вот на “Дукате” они – люди. А комфорт и уют – это много значит для матроса. Это больше, чем роскошь. Нет, мистер Том, наш матрос покинет корабль только мёртвый. Да и то с большой неохотой.

И верно. Едва я только спросил у раненых, не желает ли кто сойти для лечения на берег, как услыхал испуганную, горячую просьбу разрешить им остаться на корабле. Я пожелал им быстрого выздоровления, предупредил, что ночью корабль уходит из гавани, и мы отправились дальше, во владения Леонарда.

Грузный, спокойный, с бритой до блеска головой кок отложил в сторону длинный разделочный нож и почтительно поприветствовал меня и Стоуна. Я видел, что они с Бэнсоном были рады встрече и хотели пожать друг другу руки, но не пожали – наше присутствие остановило их. Я почувствовал это и испытал неловкость: никак не привыкну быть важной персоной. Скрывая смущение, спросил, все ли запасы сделаны. В ответ он широким жестом пригласил меня пройти в глубину камбуза и дальше – в склад на деке и склад в трюме. Каждый лишний шаг для меня был страданием, и я не хотел идти с этой ненужной проверкой, хватило бы и его слова, но досадная растерянность помешала мне остановить его.

Он шёл со свечой впереди, и её слабый свет теснился в узком проходе между стенами из бочек, бочонков, корзин и ящиков. Янтарное мерцание пятнало кованые углы продуктовых сундуков, накидывало вуали из чёрных ромбиков на корзины, вызывая эти ромбики из углублений под перегибами ивовых прутьев. Громадные косые кресты теней толкал свет впереди себя, налетая на туго натянутые канаты и цепи. Да, на случай бури наш провиант был закреплён тщательно и надёжно.

Трогая эти цепи рукой, на ходу, Леонард что-то пояснял, но я не слышал его. Сквозь боль в моё сознание просочились воспоминания о том разбитом “Дукате”, который из мёртвого живота своего вынимал для меня такие же вот бочки и ящики. Вдруг до меня долетела негромкая фраза:

– И тогда у матросов не будет цинги, нужно только их заставить.

– Что заставить? – переспросил я.

– Так капусту же кушать квашеную, мистер Том, – продолжал втолковывать мне кок. – Они ведь считают её какой-то подозрительной гадостью.

– И что же, это хорошее средство против цинги?

– Лучшее из доступных.

– Хорошо. Захвати с собой в камбуз, попробуем.

Мы пошли назад тем же узким коридором. Пахло дубом, воском и окороком.

Леонард выставил на стол большую глиняную миску и отвесил в неё из бочонка мокрой желтеющей каши. Из другого бочонка он плеснул в кружки какого-то тоже жёлтого мутного зелья и сильно разбавил его водой. Ко всему этому он прибавил горку сухарей и застыл возле стола, скрестив на груди тяжёлые толстые руки.

– Вот это спасает от цинги? – недоверчиво спросил я, разглядывая изысканную отраву.

– Именно так, мистер Том, – уверенно и весомо проговорил кок.

– И сухари?

– И сухари, – убедительно продолжил он. – Острые и жёсткие крошки трут и давят дёсны. Те становятся крепкими и плотными. Не будет сухарей – уже через пару месяцев кое-кто из команды, вместо того, чтобы прыгать по вантам, будет лежать с распухшими ногами и вынимать изо рта зубы. Один за другим. Как семечки из подсолнуха.

– А это что?

– Вот это – лимонный сок. Это – капуста.

– И всё это нужно давать команде?

– И матросам давать, и самим есть. И тогда если в море у кого-то случится цинга, я выйду из камбуза, поднимусь на палубу и пешком отправлюсь домой.

– Ох и сводит же скулы, – проворчал я, отхлебнув из кружки.

– Очень кислый, – важно согласился со мной Леонард. – Но лекарство сладким не бывает.

Бэнсон и Стоун в это время дружно хрустели сухарями.

– Хорошие? – спросил я Носорога.

Он лишь блаженно зажмурился.

– Это кналлеры, – сказал довольный Леонард. – Запасся исключительно ими, хотя и дороговато.

– Немецкое слово? – спросил Стоун.

– Да, – кивнул кок головой. – По нашему – “трескуны”. Из ржаной муки. Самый любимый сорт у моряков. У “английских светлых”, что из пшеницы и кукурузы, совсем не тот вкус. “Хрустящие хлебцы” не очень-то уж хлебцы и уж совсем не хрустящие. Шведский круглый сухарь с дыркой посередине – очень твёрдый. Матросы называют его “точильный камень”. А трескуны – превосходная пища. Вот увидите, когда матросы будут делать “собачье пирожное”, я выдам им кналлеры – и они станут радоваться, как дети.

– Что за пирожное такое? – спросил я, всматриваясь в покачнувшийся вдруг перед глазами стол.

– Второе после пудинга лакомство на корабле. Толкутся сухари до крошек, добавляются сало, вода и сахар. Тут оно самое и есть.

Я почувствовал, что мне не просто тяжело, а что я стал терять силы. Мучительно потянуло лечь и не двигаться.

Мы поднялись на палубу. Здесь я заметил, что крен стал немного меньше, мёртвые тела исчезли, а между мачтами мечется, то и дело падая на колени, наш крикливый пленник и толкает перед собой тяжёлую каболковую швабру.

– Рассказал? – спросил я у Давида.

– Всё, что мог. Но только нового мало.

– А почему крен уменьшился? – поинтересовался я у Бариля.

– Вернули на место пушки левого борта, – доложил тот.

– Так быстро? Сколько же пушек на левом борту?

– Сколько и на правом. Пять.

– Что-о?! На “Дукате” всего десять пушек?!

– В бортовых портах – десять. Но есть ещё порт Оллиройса.

Боцман показал в сторону юта. Я посмотрел. На корме, на самой верхней надстройке, стоял невысокий, в рост человека, широкий шатёр. Круглый, как барабан, шагов семь или восемь в диаметре. Он занимал добрую треть юта; капитанский мостик сиротливо пристроился сбоку.

– Что это? – поражённый, спросил я.

– Никто не знает, – ответил мне Стоун. – Оллиройс строго, даже свирепо потребовал, чтобы ни одна живая душа не видела, что там внутри. Мне он шепнул лишь: “Там сидит страшный зверь”.

– Где он сейчас?

– В крюйт-камере, взвешивает порох.

Но беседовать с канониром уже не было сил. Кое-как я спустился в шлюпку и закрыл глаза.