Под мостом из карамели Колядина Елена

Глава 11

Шприц и очки

Постоянный пропуск добровольца в АНО ЦКБ – больницу патриархии – сроком на пять лет, теперь всегда лежал в кармашке рюкзака Леты. Чтобы получить его, Лета прошла медицинскую комиссию – кардиограмма, терапевт, кровь из пальца, кровь из вены, флюорография, баночка и ещё одна баночка. Анализы брали рано утром, поэтому Лета успевала к умыванию больных и скоро научилась сажать парализованных к складным опорам под спины, чистить им зубы и кормить, то и дело подтирая подбородок и клеёнчатый слюнявчик. Она дрожаще жалела дедушку из второй палаты, каждый день упоминавшего дочь, которая так ни разу и не пришла. Дедушка тоже оживлённо ждал Лету – причёсывался женской расчёской с выломанными зубьями и показывал, как сам сделал суставную гимнастику для парализованной руки. Посидев, он молча пытался завалиться на бок, но Лета не позволяла – встав на кровать коленом, подтаскивала дедушку повыше, подпирала слабеющий бок подушками.

– Вы должны сидеть не менее трёх раз в день по двадцать минут, – уговаривала Лета. – Чтобы не было застоя в легких. Ничего, к праздникам – Лета не знала, каким праздникам, но это слово казалось ей убедительным – выпишитесь, ещё плясать будете!

Этот же «праздничный» аргумент, правда, неудачно, Лета привела больной, которую возила в соседний корпус на лечебную физкультуру.

– Ещё плясать будете!

– Что это мне в пост плясать? – отрезала больная. – С ума, что ли, сошла?

Лета, которая «хотела как лучше», смешалась и даже вспомнила про «не делай людям добра», но после нашла силы и смирение извиниться.

Быстрая сухая весна перешла в скоротечное лето. На работу, в «Хлеб и шоколад», Лета ходила почти формально, и отказалась участвовать в телепередаче «Адская кухня» – оказалось, на съёмки нужно ехать в столицу Украины, а она не хотела оставлять больных. Рассказ про женщину в коме и одинокого дедушку, которых Лета не могла бросить, даже ей самой казался неубедительным, поэтому она не стала ничего объяснять ни папе, ни Собаке.

– Погода была прекрасная, принцесса была ужасная, – посетовал папа, теперь, когда ребенок стал чуть ли не таджикской санитаркой, уже согласный и на карамель.

– У тебя кто-то есть? – спросила Собака.

– Да, – сказала Лета.

– Женщина?

– Да, – снова сказала Лета.

– Почему – она?

– Я боюсь за неё, она тяжело больна.

– Жизнь всего одна и очень короткая. Ты должна думать о себе. Жалость – не повод для любви.

– А сын и больная мать, отец и дочь, какие чувства между ними?

– Это не любовь, а гуманизированный инстинкт, – уверенно бросила Собака.

Еще издали, только подходя по тротуару к зданию больницы, мысленно Лета была уже внутри, бежала вверх по лестнице – взгляд в раскрытые двери храма, коридор, пахнущий ладаном и дезинфекцией. Быстро переодеться, и в палату к женщине, грузно лежащей на боку. А вдруг ночью, когда по пещерам больницы ходил святой старец с волосами как серп и берёзовой бородой полумесяцем, произошло чудо! Лета представляла, как войдя в палату, увидит женщину пробудившейся, сидящей на кровати со счастливой улыбкой. А может, она откроет глаза в тот момент, когда Лета будет перекладывать надувную подушку или обтирать спящие руки легкой камфарой. Лета всей душой жаждала увидеть воскрешение и первой возвестить об этом.

Очнулась, жива! Сколько раз она мысленно вбегала в сестринскую с этим известием. И все вскакивали из-за стола, ликуя, плача от счастья. «Жива!» – неслось по коридорам. Но каждый раз на вопрос: «Как она?», сестра милосердия отвечала: «Состояние стабильное», и Лета хмурилась – стабильное, значит, чуда не случилось. И снова, уходя домой, мечтала – уж этой ночью непременно!

Во вторник Лета, как обычно, первым делом пошла проведать свою надежду на возвращение жизни. Женщина неподвижно лежала на левом боку. Лета пристально вглядывалась в полное лицо, налитое глухой водой, страстно желая увидеть, как вздрогнут ресницы и шевельнутся бескровные губы. Потом перевела взгляд на столик. К стакану с водой была прислонена отпечатанная на компьютере и даже закатанная в пластик записка: «Просьба не кормить и не поить – предстоит чин соборования». Лета запетляла руками, перебирая карманы, рукава, спинку стула и пакет с подгузниками. Соборование!.. Его ведь проводят перед кончиной? Просьба не кормить и не поить – предстоит чин смерти. В одном из многочисленных промаркированных и надписанных контейнеров в комнате сестёр по-хозяйски хранится карточка, чёрная метка, которую кладут возле того, кому предстоит умереть? Лета представила, как братья и сёстры, встав тесным крылом, молятся, скорбно смотрят на старшую сестру, а она, прикрыв на секунду глаза, кивает и достает карточку – душа может вот-вот отлететь, так пусть, по крайней мере, окажется в раю, как у всякого, кто соборовался перед смертью. Мысль, что ни о чём не подозревающего человека, находящегося без сознания, готовят с миром уйти в мир иной, поразила Лету. Она представила, как полюбившийся ей одинокий дедушка лежит на больничной койке, страдая от немощи, но планируя на праздники выписаться домой, а уже наготове записка, и проходящие смотрят на неё, затем в лицо больного, и отводят глаза – не я, на этот раз не я…

А зачем тогда тяжелая, безнадежная женщина несколько месяцев лежала с воткнутыми в тело трубками и стомами, зачем её мыли, обтирали, мазали кремами, бесконечно переворачивали и встряхивали, борясь с пролежнями. Ведь это пролежни от земли, в которую ей всё равно предстояло уйти, которая добродушно ждала всё это время. Что толку, что теперь её опустят в могилу не подгнившую, а сухую, прохладную, свежую.

Лета взяла женщину за руку, мягкую и чистую, с аккуратно постриженными ногтями.

– Пожалуйста, живите, – бормотала она.

– Не боишься сглазить? – шептало за спиной Леты, так что она чувствовала коптящее движение воздуха по щеке. – Смерть всё равно кого-то должна забрать. Не её, так тебя. Не одного, так второго. Какой смысл в подвигах, зачем гибнуть, спасая, всё равно в итоге одного человека не станет. Чем же один лучше другого? Пусть лучше умрет она, чем ты – молодая и здоровая.

Лета злобно дернула плечом, сгоняя шёпот, и заботливо прикрыла спящую руку краем одеяла.

В пятой палате Лету ждала старушка, мать иерея – старшая сестра попросила провести с ней гимнастику для ног. Лета вошла, когда ученица сестринского училища милосердия умывала матушке лицо. Осторожно промыв голыми пальцами, без перчаток, прикрытые глаза, сестричка расцеловала щеки и волосы матушки.

– Миленькая наша, – восклицала ученица и радостно вскидывала пушистые, как верба, брови.

Рядом поднимал, чтобы пересадить на кресло-коляску, тяжелую больную брат милосердия, сосредоточенный человек чуть за тридцать, сухожильный, с тёмной бородой, с упорством поднимавший любые тяжести. Брата все любили за беззаветность и пренебрежение трудностями – он не боялся «сорвать спину» и верил, что молитва «защищает от внутрибольничной инфекции».

– И голова, и руки! – хвалил его как-то Лете больной с ходунками.

Брат тоже всегда работал без перчаток. Лете казалось, и брат, и ученица сестринского училища нарочно испытывают судьбу, идут по краю, заглядывая во тьму. Но сегодня она решила, что ученица упрекает Лету в брезгливости и трусости.

– Сейчас нам гимнастику сделают! – прощебетала ученица, покосилась на перчатки, торчавшие у Леты из кармана, и убежала, обняв грязные кувшины и тазы.

Лета поздоровалась с матушкой, чуть шевельнувшей в ответ веками, сняла одеяло. Высохшие, почти детские ножки матушки были одеты в белые компрессионные чулки и пушистые вязаные носки. Сама матушка была не больше цыплячьей лапы. Сопровождая упражнения пояснениями, Лета слегка согнула почти закостеневшую ногу в колене, снова разогнула. Матушка едва слышно застонала.

– Потерпите, нужно немного потерпеть, – сказала Лета. – А то поправитесь, а на ноги не встать.

«Какое – поправитесь! Зачем я её мучаю? Какое право я имею приходить сюда и не давать человеку спокойно умереть? Зачем мы оттягиваем смерть тех, у кого она неизбежна? Кто спрашивал, хочет ли женщина лежать голой на глазах посторонних людей, терпеть трубки и чужие – пусть даже и в перчатках – руки, не в силах крикнуть: «Дайте же мне уйти!».

Матушка улыбалась, не открывая глаз. Но Лету милыми улыбками не обмануть. Теперь, поработав в больнице, Лета знала, если бабушка – божий одуванчик с простодушным взглядом, значит у неё дегенеративные изменения мозга. Нормальная пенсионерка не улыбается, а чихвостит молодых – молодежь нынче сами знаете какая, девки все сплошь наркоманки и проститутки. Старческая детская улыбка – признак не любви к ближнему, а затухания сознания, неминуемо ведущее в гроб. И зачем смерти суставная гимнастика?

Привезли завтрак – яркое событие в любой больнице. Все зашевелились, застучали ложками по кружкам.

Лета перешла к соседней кровати – сестра попросила покормить рисовой кашей пожилую женщину, всё время прятавшую свои и казённые вещи под матрас и в щель батареи за спинкой кровати.

– Она у нас немного простыла, – ласково сказала сестра Лете. – Вы ей нос вытирайте – когда нос не дышит, трудно глотать. Вот платочки, внучка принесла. – Сестра указала на упаковку дешёвых бумажных носовых платков из «Ашана». – Будем кашку кушать? Мы кашку с булочкой любим, да? С булочкой, с маслом.

Лета покрошила булку и подчерпнула каши. Женщина – по мнению Леты, так выжившая из ума старуха – довольно бессмысленно глянув на ложку, открыла рот. Из носа потекло, слизь была прозрачной, видимо, насморк уже заканчивался. Лета вытащила сероватый платок и вытерла мокрый парафиновый нос. Бумага сразу расползлась, безумная старуха тяжело дышала ртом, и Лета, не веря, что всё это происходит с ней, подтерла сопли краем своей ладони. Но когда это произошло, Лету вдруг охватило веселье – всё-таки она способна любить ближнего! Она с прибаутками скормила всю кашу и булку, сложив у себя на коленях – на столике уже не было места, мусорную гору рваных, скомканных, мокрых платков. К удивлению Леты, микробы на неё не перескочили, она не заразилась ни раком, ни старостью, ни безумием. Гордая своей смелостью и тем, что отвращение преодолено, Лета вымыла ложку, липкую от каши и старческой слюны. Ещё немного, и она сможет поделиться своей любовью с каждой сумасшедшей старухой!

Лета взглянула на ученицу сестринского училища, свою ровесницу, одетую в длинную юбку и дешевые туфли в дырочку.

– Можно тебя спросить? Почему ты здесь работаешь?

– Всё, что я делаю доброго для людей, я делаю для него.

– А, – поняла Лета. – Ты его любишь?

– Да, больше всех в мире!

– А он тебя?

– Я знаю, он тоже любит меня.

– Круто! – сказала Лета. – Слушай, а вот та девчонка, из седьмой палаты, все время с молитвословом, неужели она уже монашка?

– Пока только послушница. Она тебе уже рассказала?

– О чём?

– Возможно, она совсем скоро будет в царствие божием.

– В смысле?

– Ну, готовится встать на божью тропу. Её родители развелись. Она осталась с матерью, но и отца очень любила. Он снова женился, на женщине с ребёнком. Падчерица была больна, у неё не действовали почки, жила на гемодиализе. И отец тайком от первой жены уговорил эту девушку отдать свою почку его падчерице.

– Вот гад! – закипела Лета.

– Она счастлива, что поделилась своей жизнью, – праздничным голосом произнесла ученица.

– А по-моему, дура, что согласилась на такую аферу.

– Хочешь, я буду за тебя молиться?

– С чего это?

– Тогда приходи сама в храм при Первой Градской больнице, где у вас было собрание. Там каждый четверг в 19 часов служится молебен для всех добровольцев.

– Может и приду, – соврала Лета, не испытывавшая тяги к молебнам, но следившая за новостями с марсохода «Курьосити», ей ужасно хотелось, чтобы на Марсе наконец-то обнаружились признаки жизни, которая когда-то была занесена из космоса и на Землю.

– Лета, вы сможете сейчас посидеть с …? – старшая сестра назвала имя и отчество больного.

– Да, конечно.

– Вы когда его увидите, не пугайтесь – он у нас самый лёгонький.

Лета настороженно примолкла.

– Больному предстоит обследование, для этого нужно, чтобы он выпил не менее полутора литров жидкости. У него на столике стоит банка с кипячёной водой, будете набирать в шприц по одному миллилитру и потихоньку вливать за щеку.

– По одному миллилитру? – переспросила Лета, усиленно деля полтора литра на сто, или тысячу?!

– Ни в коем случае не больше! Иначе он сразу перхать начнет, а кашлять ему очень больно. Сидите и не спеша вливайте по капельке. Проглотит – набираете следующий миллилитр. Пойдёмте, я вам покажу.

Лете, третий час сидевшей со шприцем в руке, казалось, время не просто остановилось, а исчезло вместе с пространством, бесследно растворив вселенную в бездонной банке с кипячёной водой. Лета была уверена, теперь она знает, что такое бесконечность. Это два литра воды, которые нужно вручную перебрать по молекуле. Вычерпать море чайной ложкой.

Увидев пациента, Лета испытала не испуг, а страдание, такое мучительное, что не только она, любой человек отказался бы его терпеть.

– Что с ним? – дрогнувшим голосом спросила Лета и тут же, не дожидаясь ответа, захлопнула дверь в темноту, не в силах переносить чужое горе, не желая видеть несправедливость и странность устройства жизни, отказываясь от жалости.

– Внучка из-за квадратных метров хотела уморить, – прошептала сестра Лете на ухо. – У него комната здесь рядом, на проспекте, в доме возле ворот старого здания академии наук СССР.

Взглянув на листок со сведениями о больном – 93 года! – Лета заливистым прекраснодушным голосом прокричала:

– Как вы себя чувствуете? Всё будет хорошо!

– Вы можете говорить обычным тоном, он прекрасно слышит, – остановила Лету сестра. – Мы полностью в разуме, всё осознаем, и готовы бороться за выздоровление.

Лета взяла шприц без иглы, втянула миллилитр воды и как можно более ласково сказала:

– Давайте пить водичку.

Мужчина посмотрел на Лету и приоткрыл рот.

– Вот так, хорошо, – Лета медленно, по капле, цедила воду, мужчина изо всех сил пытался сглотнуть.

Лета вновь набирала воды до первого деления на шприце, сливала лишнее, смотрела на банку – толстый зеленоватый диск всё так же покоился на уровне щербинки на стекле. Не убывало!

Лета мысленно спела все песни, какие вспомнила, прочитала стихи о советском паспорте, подумала про умершего брата, про бабушку, Собаку, чемпионат, кофе, бутерброд с докторской колбасой, девушку, отдавшую почку, карамель, мать, снова про бутерброд.

Она смотрела в окно – были видны только зеленые ветки и угол неба, качалась, как хасид перед стеной плача, ёрзала, чесала лоб под платком, обхватывала спинку стула, перебирала ногами. В банке не убывало. Может, она наполнялась откуда-то снизу, из невидимого кипячёного источника?

Единственное, что придавало Лете сил, вернее, стыдило за бессилие, это упорство, с каким девяностотрёхлетний мужчина боролся за жизнь.

Он с усилием сглатывал капли воды и почему-то вспоминал, как в 1938 году их, в расшитых украинских рубашках, босых, гнали этапом. Жена несла на руках умершего трёхмесячного сынишку, и не позволяла забрать. Только за Вологдой он осторожно вытянул трупик из её рук, но ему не позволили отстать от колонны, чтобы похоронить сына, и он лишь прикопал его за канавой, на краю волнующегося ржаного поля.

Пошевелив плечом, мужчина вытащил ампутированную культю поверх одеяла, но, заметив испуганный взгляд Леты, прикрыл полотенцем.

– «Моя рука давно в раю…» – неразборчиво произнёс он.

– Что вы сказали? – наклонилась Лета. – Что – рука?

– Руку, говорю, на фронте оторвало, в самом конце. Рука-то прямиком в рай, а я – в лагерь. А теперь вот в больницу попал. Повезло руке-то.

Старшая сестра заглянула в палату, кивнула Лете, поглядела на банку с водой и сказала в мобильник:

– Нет, пока не выпил. Я вам сразу позвоню.

От безысходности Лета послушала, о чём говорили в палате.

– Сейчас молодые как кандидатские защищают? Они ведь все теперь языки знают. Перевел из английского журнала статью про новое лекарство и – защитился. А сам живого больного ни разу не видел, – делился кардиолог, которого вызвали на консультацию к пациенту с кардиостимулятором. – А потом сидит в платном медцентре, а люди верят, думают, большие деньги берёт, значит, светило науки, от смерти спасёт.

– Так и есть, – на всякий случай кивал пациент. – Молодым сейчас лишь бы деньги!

Лета набрала воды и взглянула на метку на боку банки – наконец-то убыло! Да и мужчина словно отмяк от питья, сглатывал легче. Пожалуй, можно чуть-чуть, самую малость, ускорить, решила Лета. Она втянула в шприц еще воды – до отметки в три миллилитра, и влила в уголок приоткрытого рта. Мужчина попытался сглотнуть, заперхал, вода потекла на подушку, ссохшееся горло затряслось от кашля. Лета испуганно вскочила, не зная, что предпринять – приподняла голову с торчащими за ушами клочковато стрижеными волосами, отёрла подбородок, колючий, как огурец. Мужчина непрерывно кашлял, пытаясь прочистить слабое дыхание, и беспомощно, виновато смотрел на Лету, словно просил прощения за свою немощь. Наконец, когда он притих, а затем снова приоткрыл рот, показывая, что готов к следующей порции воды, пришла сестра и сменила Лету.

Лету терзала совесть, или как там это называется? Она пила чай, уткнувшись взглядом в бутылочку из-под минералки с надписью на лейкопластыре «Святая вода». Так и не решившись покаяться, что превысила дозу доброй помощи в три раза, Лета вызвалась вымыть чашки. А потом побрела к своему любимому подопечному дедушке, которого очень жалела за неразборчивые, корявые, но полные надежд рассказы о дочери, которой никто не видел, и все уже сомневались в её существовании.

Лета тоже была уверена, что никакой дочери нет, но лживо поддерживала разговоры о ней. Главным доказательством того, что дочь жила только в воображении, Лета считала очки дедушки. Плюсовые, с толстыми стёклами, и такие старые, что непонятно, чем держатся – самодельная скобка на сиделке, бельевая резинка вместо одной заушины, проволочная скрепка между дужкой и оправой, трещины в пластмассе и разбитое стекло. Без очков дедушка чувствовал себя совсем худо, и, не разбирая движения губ говорящих, даже слабел слухом. Врач, которую сёстры вызвали на консультацию, сказала, что такое возможно, потому что мозговые центры зрения и слуха находятся рядом, и когда один перестает получать информацию, второй тоже дает сбой. Дедушка не отдавал очки ни на время сна, ни перед мытьем головы. А если сестра почти силой снимала их, чтобы умыть лицо, и протереть спиртом лиловую вмятину на переносице, он не мог дождаться, когда снова обретёт зрение, наденет «глаза» одной, здоровой рукой, цепляя бельевую резинку за ухо.

– Здравствуйте! – от дверей затянула Лета. – Как у вас тут хорошо, тепло!

Дедушка лежал укутанный двумя одеялами, в очках, с закрытыми глазами. Услышав голос Леты, он приоткрыл рот и заморгал.

– Как дела? – наклонившись к самому лицу, спросила Лета. – Гимнастику будем делать?

Дедушка беззвучно кивнул. Очки, с толстыми стёклами, мутными, как немытые донышки гранёных стаканов, съехали набок. Увеличенные плюсовыми диоптриями, прозрачные глаза смотрели на Лету сквозь отпечатки пальцев.

– Давайте вымою, – ласково сказала Лета. – Смотрите, какие грязные! Вы же через них ничего не видите.

– Потом, – пробормотал дедушка.

– Когда потом? – наседала Лета. – Когда зрение окончательно испортите?

– Завтра. Дочка завтра придет и вымоет.

– Точно придет?

– Звонила, сказала – завтра.

– А если её завтра опять с работы не отпустят, как в тот раз?

– Отпустят.

– А на прошлой неделе не отпустили?

– Нет.

– Вот видите! Где дочка работает?

– На заводе.

– На каком заводе?

– «Красный салют».

Лета и до этого ни разу в жизни не видела человека, работавшего на заводе, поэтому трудившаяся там несуществующая дочка её не удивила.

– Всё, больше я с вами спорить не стану, отдавайте очки, их нужно вымыть.

Лета стянула бельевую резинку с уха и в тот же миг пожалела – очки оказались слабыми, самодельные крепления едва держались, заушина повисла, сиделка согнулась углом, вся конструкция завиляла в руках. Вымыть их, не повредив, было всё равно, что отмыть снег. Только бы не сломать, молила Лета, намыливая стекла и смывая пену струйкой теплой воды. Теперь ещё вытереть! Лета положила на оправу обрывок туалетной бумаги, выждав, сняла мокрые клочья, и, наконец, с облегчением надела очки на хозяина.

Она смотрели друг на друга. Огромные, увеличенные толстыми линзами глаза, казалось, выходили за края, как у нарисованного маленького человека, упорно бредущего сквозь одиночество и мглу.

Сестра принесла лекарство, наклонилась поправить подушку, опешив, долго глядела в лицо, потом засмеялась:

– Очки вымыли? Кто это вас уговорил, неужели Лета? Лета, спасибо, вы первая, кому это удалось.

– Дочка мыла в тот раз, – поправил дедушка.

– Слава богу! – сказала сестра и ушла, посмеиваясь.

– Давайте я вам новые очки куплю, – вдруг предложила Лета, окрыленная успехом в деле доброты. – Узнать бы, какие у вас стекла?

– Этот глаз плюс четыре, этот – плюс семь, расстояние шестьдесят два, – неожиданно сообщил дедушка и опять замолк, но теперь счастливо, вдруг разом уверовав и в выздоровление, и в возвращение на праздники домой, и в жизнь, и в дочку, и в Лету.

– Четыре, семь, шестьдесят два – запомнила. Тогда я прямо сегодня, по пути домой, и куплю! – сказала Лета. – Встречаемся через неделю. Чур, режим не нарушать, в выходные в самоволку не бегать!

Как только Лета вышла из палаты, дедушка начал её ждать.

А Лета до блеска вымыла посуду в буфетной, закрыла форточку ветреного поведения, сдернула бахилы и пошла домой.

Выйдя на проспект, она сразу принялась думать о работе в «Хлебе и шоколаде» и позабыла про очки. И только увидев на одном из зданий вывеску «Оптика», остановилась, и дёрнулась, как обожженная.

Очки! Правый плюс шесть, левый плюс три? Расстояние? Какое расстояние? Левый, правый. Нет, нет – четыре и семь, это точно. Которое стекло – четыре? Дедушка лежал лицом к двери, значит, правое стекло было слева. Или нет? Она оглянулась – ехать назад? Без бахил не пустят, получать второй комплект – заворчит гардеробщица. Брать связку ключей от шкафчиков, искать сменную обувь, в очередной раз переодеваться. Но самое главное, опять допрашивать дедушку, который уверен, что она уже купила и несёт ему новые очки. Снова здорово, подумает дедушка, наобещала, а самой денег жалко, вот и врёт, что забыла. Городского телефона в сестринской нет, только внутренний больничный. Номер мобильного сестёр она не знает, да и неловко просить кого-то бросать свои дела и идти по чужим косякам. В следующий раз она сможет прийти в больницу только через неделю. Лета представила, как дедушка просияет, завидев её в дверях палаты, а она начнет оправдываться, юлить, мол, извините, забыла ваши диоптрии, но на следующей неделе – точно! Ну почему она сразу не побежала в сестринскую, не записала всё на стикер!

– А потому что на самом деле я не люблю людей, – вдруг пробормотала Лета. – Я их ненавижу. И они меня тоже. Я – урод, выродок. Поделиться своей любовью! Я даже этого не могу. И никто, и никогда меня не полюбит. Даже родная мать не захотела жить со мной, сбежала куда подальше, и никакой гуманизированный инстинкт не помог. Ты правильно сделала, мама. Зачем, кто разрешил пускать меня к больным людям? Может, я вообще родилась для зла, и от таких, как я, нужно прятать даже мертвых.

Лета не пошла в больницу ни через неделю, ни через две, и чем больше времени уходило в прошлое, тем труднее было решиться предстать перед братьями и сёстрами, чтобы услышать – где же вы были, мы так вас ждали!

Дедушка всю ночь лежал в очках, всматриваясь в серую мглу, бродившую за окном. Он не давал снимать очки ещё две недели. А потом догадался, что Лета ушла туда же, куда и его дочь. Тогда он снял их, и закрыл глаза, потому что больше не хотел видеть своё одиночество.

– Летка, ты что, грустишь? – беспечно спросил папа.

– Нет, – соврала Лета. – Просто задумалась. Ты мог бы возлюбить ближнего, как себя самого?

– Конечно, нет. Я не Иисус Христос. И тебе не советую. Это бессмысленно, более того, вредно. Чем больше добра, тем сильнее зло – действие всегда равно противодействию.

В сентябре Лете пришла эсэмэска от старшей сестры: «Сообщите, ждать ли Вас еще?». Она не ответила. А в октябре решила идти в храм Первой Градской больницы, на собрание службы «Милосердие», и сообщить батюшке, что покидает ряды добровольцев. Потому что не имеет права обманывать людей, которые верят, что их любят.

Глава 12

Мост и пуля

И вот теперь она вышла из метро «Октябрьская», прошла по подземному переходу на другую сторону Якиманки и остановилась перед светофором через Крымский Вал. Было воскресенье. Редкие машины почти не нарушали бродяжьей цыганской красоты октябрьского дня – солнце, прозрачный осенний воздух, в котором далеко разносились звуки, порывы асоциального ветра, тоскующая небесная синева, наполненная светящимся газом, и деревья в жёлтых листьях и алых ягодах. Впереди были затяжные дожди и первая изморозь, но пока их неизбежность предрекала только тёмная строчка журавлей, летевших над Москвой по пути к болотистой долине реки Иордан. Журавли закричали – тоскливо, ведь они прощались с родиной. Лета подняла голову и сняла очки. В глаза ударил синий небесный свет, весь в солнечных блестках, а в уши – звуки природы, которые горожане называли тишиной. Лета проводила строй журавлей размытым взглядом, рассеянно посмотрела в голубую перспективу и вдруг увидела, что на Крымском мосту, на самой вершине, стоит крошечная пластмассовая фигурка.

На светофоре зажёгся зелёный свет. Но Лета глядела вдаль, на серебристый шевелящийся крестик на вершине пилона.

Папа вошел в кардиозону фитнес клуба «Уорлд класс» на улице Земляной Вал, встал на беговую дорожку, включил встроенный телевизионный экран, выбрал канал «РБК», нажал кнопку «старт» и, не сходя с места, отправился в долгий трудный путь.

Полицейский в звании майора, одетый в чёрный кожаный пиджак с трикотажным капюшоном, белую рубашку с галстуком и чёрные лакированные ботинки, вышел из подъезда дома по улице Люблинской на юге Москвы, пересек яблоневый сад, прошёл вдоль ограды школьного двора, вышел к автостоянке и сел в собственную машину марки «Ауди». В крови полицейского не было ни одного промилле алкоголя, но присутствовал препарат фенибут – легкий транквилизатор, продающийся без рецепта.

В 1975 году, когда родился полицейский, фенибут был включен в аптечку космонавтов экипажа «Союз-Аполлон». Полицейский тоже мечтал полететь в космос, испытать невесомость, увидеть небо в алмазах и бога, но страну начали грабить, и он пришёл в милицию. Районное ОВД, в котором полицейский в данный момент служил начальником, числилось на хорошем счету – каждый месяц в суд передавались раскрытые дела с крепкой доказательной базой: бомжа, утратившего нравственные ориентиры и стащившего электрический чайник, безработного, вырвавшего мобильный телефон, подростков, похитивших двух щенков ценных пород. Преступно нажитый чайник, телефон и подросшего щенка – второй издох, – конечно, вернули народу. Однажды полицейский хотел посадить капиталиста, укравшего завод, и возвратить фабрику стране, но ему объяснили, что это будет возврат к тоталитаризму.

Полицейский повернул ключ зажигания. На пальце правой руки он всё ещё носил тонкое обручальное кольцо. На сиденье машины лежала сложенная чётко по уставу форменная куртка с погонами. В салоне подавляюще пахло освежителем воздуха «Челябинский метеорит».

Майор и Лета не должны были встретиться – во всём оказались виноваты журавли, летевшие в Израиль. Вместо того чтобы перейти улицу Крымский Вал, идти по проспекту прямиком в храм и сложить с себя всякую ответственность за чужие страдания, Лета метнулась направо и помчалась вниз, к парящему над водой мосту.

Стоя перед светофором, она сначала подумала, что на мост взобрался верхолаз для проведения ремонтно-профилактических работ. Но внизу, на тротуаре, на глазах размножалась и выкладывалась мозаика зрителей, с увлечением глядевших вверх. «Экстремал, – решила тогда Лета, – будет прыгать с парашютом». Но журавли закричали как по убиенному, и Лета поняла, что это человек задумал расстаться с жизнью.

«Господи, не надо, пожалуйста, не нужно!» – умоляла она, пытаясь поймать взглядом и удержать самоубийцу, который от быстрого бега Леты вздрагивал вместе с мостом и пестрой панорамой на другой стороне реки.

Перед «Музеоном» Лета бросила взгляд на вершину пилона, но солнце светило ей в глаза, и она увидела лишь яркий свет, охвативший темный силуэт. Перемахивая через ступеньки, Лета углубилась в подземный переход, промчалась сквозь потребительское искусство, наконец оказалась возле триумфальных ворот в Центральный парк культуры и отдыха и остановилась, запыхавшись.

Люди толпились между пилоном и съездом с моста и гомонили, задрав головы. Почти все держали наготове мобильные телефоны, обращенные видеокамерами к человеку, стоявшему на высоте десятиэтажного дома.

– Эй, придурок, прыгай, давай!

– Ну, пошёл быстрее, чего задумался!

– Милицию-то вызвали?

– МЧС-ников надо.

– Козёл, блин, обкуренный!

– Здесь рядом, во дворах на Валу спасатели, давно бы уже приехали.

– В Крым через Рим едут, как всегда у нас.

– Кончай тупить, слезай!

Человек выпрямился, распростёр руки и замер, как статуя Христа Искупителя на вершине горы в Рио-де-Жанейро.

– О-о, сейчас будет прыгать!

Несколько девушек взвизгнули.

– Ну, давай, псих!

Вверх полетела смятая банка из-под газировки.

– Чего тянешь, мудило?

Полицейская машина, сигналя и покрикивая в громкоговоритель: «Освободить дорогу!», развернулась через встречную полосу и затормозила перед опорой. Водители в обоих направлениях замедлили ход, надеясь своими глазами увидеть прыжок самоубийцы, и, если повезет, зафиксировать падение видеорегистратором.

– Гражданин, спускайтесь! – загрохотало в громкоговорителе.

Человек чуть склонил голову и взглянул на Лету, как ей показалось, прощальным взглядом.

Всё вокруг превратилось в яркое пятно, перед глазами вспыхнул и уплыл к виску карамельный диск. Лета подбежала к металлической опоре, усеянной заклепками, подпрыгнула, ухватилась за выкрашенный уголок, влезла, шагнула на устой и пошла вверх по цепи, к вершине пилона.