Призрачный сфинкс Корепанов Алексей

– Не ссы, поймаем, – подбодрил его Саня Веремеев.

Кружащие хоровод еле заметные птицы, медленно спланировав, канули в желто-зеленую гладь, и Сергей, проследив за ними взглядом, вдруг заметил в дальней дали какой-то слабый блеск. Взобравшись еще на две ветки выше, он впился глазами в этот блеск… в эту поблескивающую под солнцем узкую полоску – и в этот момент верхушка дерева с треском начала ломаться.

– Эй, Серый, осторожней! – встревоженно крикнули с поляны.

Тренированное ловкое тело – огромнейший плюс, когда есть все шансы свалиться на землю с двадцатиметровой высоты. Сергей молниеносно скользнул по стволу вниз, сгибая подошвами ботинок тонкие ветви и обрывая громко зашуршавшую листву, и ему удалось избежать неприятной перспективы падения. Благополучно добравшись до нижних ветвей, он, повиснув на руках, спрыгнул в траву, где поджидали его товарищи.

– Ну что? – вновь спросил Гусев.

Сергей стащил с головы маску, вытер мокрое лицо.

– И то верно, – Саня Веремеев проделал ту же операцию.

– Глухомань, – сказал Сергей. – Лес от горизонта до горизонта. Похоже на заповедник. А вон там, – он показал рукой, – какой-то водоем. Или озеро, или река.

– Та-ак… – Гусев тоже высвободил из-под маски свое широкое лицо с плоским носом боксера и выступающими скулами. – Так, – повторил он, с силой провел рукой по коротко стриженным волосам и присел на корточки. – И больше ничего?

– И больше ничего, – подтвердил Сергей. О голубой небесной чаше и своем наваждении он говорить не стал.

Гусев вытащил пачку сигарет, щелкнул зажигалкой. Сизый дым растекся в воздухе, забивая запахи леса.

– Значит, забросили в тыл врага, – отрешенно сказал он. – И жратвы никакой. – Он похлопал себя по карманам и покивал с удрученным видом.

– Никакой, – подтвердил Саня Веремеев. – Как говорится, чем дальше в лес, тем третий лишний. Вот и схаваем тебя, Гусек, – улыбнулся он. – Хотя, у меня «Стиморол» есть, будем жевать, если совсем припрет.

– У тебя и так зубы белые, без «Стиморола», и морда круглая, – не остался в долгу Гусев. – А потому твою долю мы с Серегой оприходуем. Верно, Серый?

– Где лес, там и звери, – Сергей похлопал по стволу автомата. – Так что перезимуем как-нибудь.

– О, эт-точно! – оживился Гусев. – Бараний бок мне пробовать приходилось, а вот медвежий…

– А может, медведь тоже мечтает полакомиться боком Гуська, – Саня Веремеев вновь белозубо улыбнулся и подмигнул Сергею. Потом согнал с лица улыбку и деловито продолжил: – Короче, парни, надо к воде идти. Не знаю, кто как, а я в лесах не рос, ориентируюсь только на улицах. Если там река – куда-нибудь да выведет, без вопросов.

– Дело говоришь, Веремей, – одобрительно кивнул Гусев и тщательно растер брошенный окурок подошвой. – Направимся вниз по течению и непременно на какое-нибудь жилье наткнемся. Народ-то, он к воде тянется. – Гусев хохотнул и добавил: – Или – к водке! Опять же, если что, рыбу глушанем. Вот так. Давай, веди, Серега Сусанин!

Передвижение по незнакомому здешнему лесу оказалось делом совсем непростым – приходилось пробираться сквозь густой подлесок, в котором не было никакого намека на тропинки, цепляясь амуницией, постоянно спотыкаясь о скрытые в траве, выпирающие из земли корни, обходя попадающиеся кое-где завалы из засохших, то ли рухнувших от старости, то ли поваленных бурей деревьев, окруженных многочисленной молодой порослью, то и дело натыкаясь на трухлявые, облепленные серым мхом коряги, разводя руками тонкие стволы-первогодки, которые так и норовили, распрямляясь, хлестнуть по глазам десятками ладошек-листочков. Почти невидимая паутина, развешенная меж ветвей, была ужасно липкой и вскоре покрывала разгоряченные лица бойцов ГБР обильными разводами. К счастью, пока почему-то не встречалось насекомых, всяких там комаров-мух-слепней, иначе и без того нелегкий путь стал бы почти невыносимым. Поляны попадались гораздо реже, чем того хотелось бы небольшому отряду, сосредоточенно и молча пробирающемуся к воде, и чем дальше, тем больше парни убеждались в том, что в этих краях действительно давным-давно не ступала нога человека. Поистине заповедные были края. «Но какой же это заповедник без зверей? – недоумевал Сергей, вслед за Гусевым продираясь сквозь чащу и слыша за своей спиной тяжелое дыхание Сани Веремеева. – Ни звериных троп со следами животных, ни самих животных или хотя бы их рыка, воя или хрюканья… Тогда что это – дендрарий, место сосредоточения редких пород деревьев и кустарников? Тогда понятно, почему никто из нас раньше таких деревьев не видел…» Однако, хотя идти было тяжело, и воздух становился все теплее – утро, повинуясь взбирающемуся вверх солнцу, неотвратимо превращалось в день, – и хотя промокли уже насквозь форменные майки и рубашки, бойцы не снимали бронежилеты и оружие держали под рукой – мало ли что…

Чтобы не сбиться с курса, сделали остановку, и теперь уже только Гусев и Веремеев выбросили пальцы, и лезть на дерево выпало Сане Веремееву, а Гусев навзничь повалился на траву и некоторое время молча лежал, отдуваясь. Сергей сел рядом и, отлепляя от лица паутину, думал теперь только о реке, в которой можно искупаться, и можно вволю напиться воды… хотя вряд ли стоит пить речную воду, лучше бы найти какой-нибудь родник, но где искать этот чертов родник, и можно все-таки сделать хотя бы пару глотков той воды, речной или озерной, лишь бы добраться дотуда, побыстрее бы добраться дотуда…

– Ф-фу-у!.. – Гусев с видимым усилием приподнялся и сел. Помотал головой. Достал сигарету, сделал несколько затяжек и длинно сплюнул. Вытер рукавом подбородок и повернулся к Сергею. – Да-а, гонял нас, конечно, на Балканах Достоевский, но не по такой же местности! Это же, бля, джунгли какие-то бразильские, а не лес! – Он обхватил руками расставленные колени и, еще раз сплюнув под себя, с силой выдохнул дым в траву. – Тут бэтээром надо переть, а не пёхом, да еще с полной амуницией.

Сергей поднял голову и поискал глазами Саню Веремеева: тот медленно, с остановками, взбирался по веткам, и вниз, плавно кружась, летели одинокие листья.

– Блин, ничего себе проверочка на выживаемость, – продолжал ворчать Гусев. – Пить охота, да и пожрать не помешало бы. Где же твои звери, Серый? Тут и зверье-то, небось, не водится, оно ведь здесь вмиг все копыта себе переломает.

– Зона, – меланхолично сказал Сергей.

– Какая зона? – не понял Гусев.

– Просто зона, – пояснил Сергей, продолжая, прищурившись, наблюдать за продвижением Сани Веремеева к небесам. – Типа Чернобыльской.

Эта мысль пришла ему в голову только что. Он перевел взгляд на изумленного Гусева и принялся развивать тему:

– Рвануло тут давненько, лет пятьдесят назад. Секретность тогда, сам знаешь, какая была, так что все шито-крыто. Звери вымерли или ушли, деревья мутировали. А пауки, заметь, остались, – он счистил с рукава клок паутины. – Естественно, народ отсюда повыгоняли, расселили потихоньку кого где, страна-то преогромная была… а может и вовсе того… или по лагерям, как неблагонадежных. По указанию товарища Сталина.

– Какой Сталин?! Что ты несешь, Серый! – возмутился сбитый с толку Гусев. – Сталин же сразу после Второй мировой отчалил. Какие же пятьдесят лет?

– Я и не говорю «пятьдесят лет», я говорю: «лет пятьдесят», – невозмутимо поправил его Сергей. – Чувствуешь разницу? Может и больше. Хотя в истории ты рубишь слабовато – война в сорок пятом закончилась, а Сталин умер аж в начале пятидесятых. Но дело не в датах. А дело в том, что зона-то – вот она, – он обвел рукой обступавшие их заросли. – Мутагенная.

– Сам ты мутагенный. – Гусев «забычковал» сигарету и спрятал ее обратно в пачку, экономя курево. – Мелешь фигню всякую. Мы-то здесь при чем?

– А при том. У ученых давно руки чесались проверить влияние зоны на человека. Для них же удовольствия выше нет, чем поэкспериментировать на человеческом материале. Ядами там потравить всякими, наркотиками накачать, в парашу какую-нибудь засунуть с головой. А где ж материал-то этот взять? Дураков нет. Вот и решили – без согласия, в принудительном порядке, по утвержденным спискам. Так что гордись, Геныч! – Сергей похлопал слегка оторопевшего Гусева по плечу. – Если выживешь – и в звании тебя повысят сразу же, и пенсию назначат… по инвалидности.

– Тьфу! – Гусев дернул было плечом, сбрасывая руку Сергея, но тут же рассмеялся. – Балабол ты, Серега, – сказал он одобрительно, – мощную теорию развил, мутаген ты наш. Мутагенная зона! – он фыркнул. – Эрогенная это зона, а не мутагенная! Именно, что сунули нас в какую-то пиз… – он оборвал себя на полуслове и многозначительно поднял палец: – Однако, основную идею ты подтверждаешь, Серега. Зона, эксперименты… Проверочка это, проверочка! На выживаемость. Подбирают кадры для выполнения какого-нибудь особо важного задания, а?

Сергей пожал плечами. Пить хотелось все больше и больше, и он подумал, что вряд ли годится для выполнения особо важных заданий, да и не нужны они ему, особо важные задания. Уж лучше как сейчас: отбыл дежурство – и возись себе дома с Димкой в свое удовольствие, и лучше этого ничего не придумать.

– Точно-точно, – убежденно продолжал Гусев. – Уверен, на физику нас проверяют, на выносливость. Это у нас Достоевский однажды, знаешь, какую штуку учудил? Значит так, представляешь, жара градусов под сорок-сорок пять…

– Есть! – крикнул сверху Саня Веремеев. – Вижу! А мы уже изрядно в сторону забрали.

– Вот так, – сказал Гусев. – Хреновенькие из нас, однако, лесовики.

Саня Веремеев спустился с дерева и ему дали немного передохнуть. Он сел, прислонившись спиной к стволу, расстегнул куртку и закрыл глаза. Гусев, не удержавшись, начал-таки докуривать «бычок» и, судя по его сосредоточенному виду, что-то обдумывал при этом – вероятно, насчет «проверочки», – а Сергей устроился на узловатом могучем корне рядом с Веремеевым, тщательно вытер маской шею под воротником и бронежилетом и, помедлив немного, все-таки негромко спросил:

– И как там, Санек, впечатляет?

– Угу. Небо классное, – не открывая глаз ответил Саня Веремеев. – Чаша… полированная…

– Что-что? – севшим внезапно голосом переспросил Сергей. Ему показалось, что он ослышался.

Саня приоткрыл один глаз, такой же голубой, как небо. Его всегда добродушное лицо с выцветшими бровями, курносым носом и аккуратными, похожими на женские, губами было покрыто свалявшимися нитями паутины.

– Так… пришло вдруг в голову… Чаша с ветрами. Небо, значит, – пояснил он.

– Где пришло? Там? – Сергей показал пальцем вверх.

– Угу, – медленно, явно не желая тратить почем зря силы, кивнул Саня.

– И… песня?

Веремеев открыл второй глаз:

– Какая песня?

– Ну… о чаше с ветрами.

– Да нет, Серега, никаких песен. Просто подумалось. Слушай, дай я хоть пять минут посижу тихонько, ага?

«Совпадение? – подумал Сергей, покусывая губу. – Оч-чень интересное получается совпадение…»

Однако Гусев не дал Сане посидеть тихонько пять минут. Пружинисто, бодро поднявшись, он развернул плечи, поправил ремень автомата и гаркнул:

– Подъем, парни!

– Ну чего орешь, Гусек? – с досадой сказал Саня. – Нас что, сроки поджимают?

– Если нас тестируют, не следует особенно расслабляться, – уже тише пояснил Гусев. – А нас именно тестируют, определяют наши физические и волевые качества, это сто процентов! Пока ты по деревьям лазил, мы с Серегой посоветовались и решили, что так оно и есть. А полигон, как все мы знаем, надо проходить без задержек, чтобы они увидели, какой ты весь из себя крутой, и тогда честь тебе и хвала, и новое назначение, и бабки охрененные, понял?

– Ну-ну, – скептически сказал Саня, но тем не менее тоже встал и застегнул на «молнию» куртку, вновь подвесил шлем за спиной и поднял прислоненный к коряге автомат. – Охрененные бабки, говоришь? Вы с Серегой так решили, говоришь? Вообще-то, помнится, эту версию я первый предложил. Мыслители! Охрененные, говоришь, бабки? – повторил он. – Ну, тогда вперед, за бабками! Теперь уже я вас поведу, направление – вон туда.

Сергей молча начал пробираться сквозь опостылевший подлесок вслед за Саней и Гусевым. В отличие от уверенного на сто процентов Геныча, он ни в чем не был уверен. Но распространяться об этом не стал – не до того было: пробираясь-продираясь-спотыкаясь, много не наговоришь, да и вообще…

От всяких мыслей острое желание пить не то чтобы совсем пропало, но переместилось куда-то на периферию. Сергей почти машинально разводил руками ветки, старался прикрыть лицо от вездесущей паутины и, глядя на широкую спину и бритый затылок рвущегося к новому назначению Гены Гусева, думал о том, что все это с ними неспроста, ох, неспроста! Конечно же, это действительно мог быть и полигон, но при чем здесь какие-то багровые огни и падение в пустоту? Чисто субъективные впечатления, связанные с применением психотропов? Могли, конечно, в борщ подмешать или в компот… А как насчет «небесной чаши»? Случайное совпадение образов? Когда-то где-то слушали вместе с Веремеем одну и ту же песню? А если Гуська на дерево послать – у него тоже возникнет такой образ? И где все-таки находится этот необъятный лес с незнакомыми деревьями? На юге? Где именно на юге? И на юге ли?..

Картина рисовалась странная и непонятная, и неизвестно, сколько еще времени Сергей занимался бы ничего пока не дающими умопостроениями, но его вернул к действительности изумленный возглас шедшего первым Сани Веремеева. Сергей чуть не наткнулся на замершего, пригнувшись, Гусева и выглянул из-за его спины.

Впереди, сквозь подлесок, виднелась довольно обширная поляна, покрытая все той же густой нехоженой травой, и посредине этой поляны…

Сергей смахнул с ресниц паутину и от изумления раскрыл рот, краем глаза заметив, как медленно попятился от поляны Саня Веремеев.

– А эт-то что за херня такая? – сипло вопросил Гусев, клацая затвором автомата. – Спокойно, парни, щас мы ее уделаем!..

5. Сидония

В полумраке кабины посадочного модуля рыжим пятном выделялся экран внешнего обзора. Ральф Торенссен окрестил модуль «летающей консервной банкой», и эта «банка» была битком набита «сардинами» – одинаковыми серыми контейнерами. В контейнерах пока было пусто. Отстыковавшись от оставшегося на орбите «Арго» с командиром Маккойнтом, «эф-тин», ведомый Торенссеном, совершил запланированный маневр и нырнул в реденькую атмосферу Марса в нужное время и в нужном месте, чтобы с минимальным расходом топлива кратчайшим путем выйти к расчетному месту посадки в области Сидония.

Процедура расставания получилась короткой и без сантиментов: командир по очереди пожал руку и похлопал по плечу Уолтера Грэхема, Ральфа Торенссена и Майкла Савински, и лишь ладонь Элис Рут задержалась в его руке немного дольше. «Береги себя… и да поможет вам Бог», – тихо сказал командир Маккойнт и перекрестил Элис.

Рыжее пятно экрана светилось над головой Ральфа Торенссена, сидевшего у панели управления. Остальные трое участников Первой марсианской экспедиции, пристегнувшись ремнями, как в самолете, располагались в креслах, словно позаимствованных из салона того же обыкновенного рейсового авиалайнера, составленных в один ряд в тесном пространстве кабины. Проектировщики «летающей консервной банки» – «эф-тин» – успешно справились с задачей создания спускаемого аппарата, отвечающего трем главным условиям: максимальной компактности всего, находящегося вне грузового отсека; максимальной же, в пределах данного объема, вместимости этого отсека (по сути, модуль и был летающим грузовым отсеком с довеском кабины управления, «нанохозяйства» Элис Рут и двигательной системы); предельной простоты в управлении. В случае необходимости любой из участников экспедиции мог вывести модуль на орбиту; а уж будет ли он там выловлен или нет – всецело зависело от мастерства командира «Арго» Аллана Маккойнта.

Экран был рыжим, потому что внизу расстилалась покрытая пылью пустынная сухая ржаво-красная равнина, усеянная дюнами, невысокими зубчатыми скалами и каменными глыбами – свидетелями давних тысячелетий. «Эф-тин» по диагонали снижался над Сидонией, расставаясь с небом, где сиротливо пристроилось маленькое, в полтора раза меньше земного, тускло-желтое солнце – бледное подобие того светила, что так привычно освещает и согревает мир людей. Марсианское солнце – далекое и какое-то отчужденное, отстраненное – висело, окутанное легкой дымкой, в розовом, как ломоть семги, небе с едва заметными разводами облаков из кристалликов льда, и не в силах было согреть этот неласковый мир – там, внизу, на ржавой равнине, свирепствовал сорокаградусный мороз.

И вот уже заняли весь обзорный экран таинственные объекты Сидонии – модуль снижался над Сфинксом, а сбоку, справа, вздымались сооружения Города, а дальше, за ними, застыла под солнцем Пирамида Д и М, а слева от нее гигантским пузырем, словно выдавленным из-под поверхности каким-то давным-давно вымершим марсианским чудовищем, вздулся загадочный Купол – третья вершина равностороннего треугольника, создание древней расы, что канула в небытие, но оставила свой след под этим холодным солнцем.

И впервые над изъеденными временем марсианскими пространствами прозвучал человеческий голос. Это был голос эксперта Майкла Савински.

– Господи! – сказал эксперт. – Он чертовски похож на маску! Я когда-то видел такую же маску… в Бостоне, да, в Бостоне, на шествии в хэллоуин. Точно, видел! Вот чудеса! – Он повернулся к сидящему рядом Уолтеру Грэхему. – Согласен, Уотти? Видел такие маски?

Ареолог не ответил. Он впился глазами в изображение и, казалось, готов был вскочить с кресла и устремиться к экрану – если бы не ремни. Элис тоже, не отрываясь, глядела на проплывающую под модулем громаду, и только Торенссен, не поднимая головы, манипулировал клавишами управления.

Гигантский монолит, более темный, чем окружающая его равнина, был, несомненно, создан когда-то природой – и столь же несомненно было то, что этот каменный массив подвергся обработке инструментами, изготовленными разумными существами. Никакие ветры, дуй они с разных сторон хоть и десять тысяч лет подряд, никакие дожди и волны, никакие перепады температур не смогли бы сотворить из одинокой горы того, чем она предстала взорам землян – вырезанной из камня улыбающейся маской с четкими очертаниями, с глазницами, заполненными чем-то белесым – то ли лед это был, то ли туман, – отчего лицо – вполне человеческое лицо! – имело странную схожесть с земными античными статуями, вызывающими неприятное чувство своими слепыми глазами. Изображение Сфинкса на экране разительно отличалось от многочисленных фотографий, сделанных с борта космических станций, оно словно беззвучно твердило, отбрасывая все сомнения скептиков: надо мной поработал разум моей планеты…

Улыбающийся колосс со слезой под правым глазом отодвинулся в угол экрана. Все ближе, словно поднимаясь из глубин, подступала к модулю ржавая равнина – и Торенссен, на миг полуобернувшись к потрясенным только что открывшейся картиной коллегам, отрывисто предупредил:

– Держитесь. Врубаю тормозные.

Модуль содрогнулся от импульса запущенных тормозных двигателей, завис над марсианской поверхностью между Сфинксом и Куполом и медленно, словно приседая на все укорачивающихся и укорачивающихся огненных струях, рвущихся из дюз, осел на россыпь мелких камней, окутанный тучей взметнувшейся вверх бурой пыли. Первая марсианская финишировала.

Некоторое время все сидели молча, возможно, думая каждый о своем. Все-таки, наверное, это очень здорово – ощущать себя первым, знать, что ты первый… Впрочем, Торенссен, похоже, пока еще не прочувствовал всю уникальность момента – он тщательно проверял по индикаторам работоспособность всех систем «консервной банки». А Элис и Майкл Савински после некоторого послепосадочного оцепенения, не сговариваясь, обратили взоры на руководителя группы Уолтера Грэхема – младшего сына преуспевающего темнокожего бизнесмена из Айовы, давшего Уолтеру возможность получить превосходное образование.

Грэхем, словно только что очнувшись, тряхнул курчавой головой, расстегнул ремень безопасности, но подниматься из кресла не стал. Как-то отстраненно глядя на экран, показывающий одну только непроницаемую ржавую пелену, он произнес:

– Прибыли. Поздравляю с успешной посадкой. Начнем по программе. – Он взглянул на пилота. – Ральф, выходи на связь с бортом… и как у нас там снаружи? Уши не отморозим?

В распоряжении экспедиции были прекрасные комбинезоны с терморегуляторами, «обкатанные» на антарктической станции на Земле Королевы Мод при температурах, достигающих минус пятидесяти, а также предоставленные министерством обороны герметичные шлемы и компактные баллоны с дыхательной смесью из арсенала диверсионных групп, предназначенных для действий в условиях высокогорья. Имелось также и оружие в виде пистолета «магнум-супер», находящегося у руководителя группы. Поскольку стрелять на Марсе было, вроде бы, не в кого, то оставалось предположить, что оружие включили в список необходимого оборудования для пресечения возможного бунта… или все-таки кто-то в НАСА и в самом деле верил в неких кровожадных уэллсовских марсиан? Второй такой же мощный «магнум» лежал в сейфе командира «Арго» Маккойнта. Неужели в том же космическом агентстве всерьез считали, что блеск марсианского золота способен довести экипаж «Арго» до конфликта, который можно устранить только с помощью оружия? По этому поводу Элис Рут, показав знакомство с русской классикой (будучи школьницей, она играла в самодеятельном театре), еще в самом начале полета заявила: если все знают, что висящее на сцене ружье должно обязательно выстрелить – почему бы просто не разрядить его еще в первом акте? На что Аллан Маккойнт, улыбаясь, ответил: пистолет – это чтобы отбиваться от возможных атак НЛО…

Торенссен, изучавший показания наружных анализаторов на дисплее, вместе с креслом развернулся от панели управления и обвел коллег круглыми от изумления глазами.

– За бортом плюс десять и три… – сказал он срывающимся голосом.

– Десять и три – чего? – не понял Уолтер Грэхем.

– Градусов, – проникновенным полушепотом пояснил пилот и тут же чуть ли не закричал: – Больше пятидесяти по Фаренгейту!

– Не может быть, – уверенно заявил Грэхем. Он был ареологом – специалистом по Марсу, и считал, что знает Марс как свои пять пальцев. – Датчик неисправен, давай резервный.

Он поднялся и, стуча тяжелыми ботинками по полу кабины, направился к дисплею. Элис и Майкл Савински обменялись удивленными взглядами: в это время и в этом месте температура за бортом никак не могла быть плюсовой!

– А эт-то еще что такое? – потерянно вопросил Уолтер Грэхем, уставившись на только что возникшие на дисплее строки. – Азот – семьдесят восемь, кислород – двадцать один… Откуда? Что это, черт побери!

В кабине модуля воцарилось всеобщее недоуменное молчание. Числа, которые бесстрастно застыли на дисплее, были совершенно абсурдными в данной ситуации. Все члены экспедиции прекрасно знали, что атмосфера Марса на девяносто пять процентов состоит из углекислого газа. Если же верить показаниям датчика – а проба забортного воздуха была взята буквально за несколько секунд до посадки, – воздушная оболочка (по крайней мере, в окрестностях Сфинкса и других искусственных объектов Сидонии) ничем не отличалась от земной! Можно было, конечно, и в этом случае объяснить все неисправностью анализатора – но поломка двух датчиков сразу…

– Кто-нибудь скажет мне, куда мы прилетели? – среди всеобщего ошеломленного молчания задал вопрос Уолтер Грэхем. – Может быть, это какой-то другой Марс?..

…Давно уже исчезла поднятая при посадке рыжая пыль, и на обзорном экране была видна пустынная равнина, и вздымалась в отдалении, закрывая чуть ли не полнеба, громада Марсианского Сфинкса, и тусклое солнце поднималось все выше в розово-желтое уже небо. Повторные замеры и анализы дали все те же числа: температура за бортом – плюс десять и тридцать четыре сотых градуса по Цельсию; состав воздуха практически аналогичен земному. Факты говорили о том, что в районе посадки модуля существует непонятно каким образом и когда возникшая совершенно невероятная аномалия…

Это было странно, это было интересно, это требовало обоснований и объяснений; если хоть какие-то объяснения или хотя бы намеки на них и могли возникнуть, то лишь в ходе длительных размышлений и дискуссий… но размышления требовали времени, а время свое Первая марсианская должна была занять не размышлениями и рассуждениями, а вполне конкретной работой. Да, дело предстояло вполне конкретное, и нужно было браться за него – ради чего, собственно, летели-то за тридевять пространств?

Специалист по Марсу Уолтер Грэхем поступил так, как сплошь и рядом поступают в ученых кругах: он поименовал явление, определив его как «феномен Сидонии», классифицировал его как «аномалию невыясненного генезиса», принял ее как данность и вместе с другими участниками экспедиции приступил к выполнению скрупулезно составленной еще на Земле программы. Программа, конечно же, включала одним из пунктов осмотр объектов Сидонии, но главным, стержневым, в ней было совсем другое: докопаться до золотого руна и переправить максимально возможное количество драгоценного металла на космический корабль «Арго»: золото Эльдорадо – в трюм галеона!

Выйдя на связь с Алланом Маккойнтом, Уолтер Грэхем коротко обрисовал обстановку и, получив от озадаченного командира благословение, приступил к выполнению программы, где были четко расписаны задачи и действия каждого участника Первой марсианской; эти действия были уже неоднократно отрепетированы на земном полигоне в предполетный период.

Застегнув комбинезоны и надев шлемы коммандос – датчики датчиками, а рисковать не стоило, хотя экспресс-анализ забортного воздуха и показал полное отсутствие какой-либо органики, – итак, полностью облачившись, они стояли у выходного люка, отделяющего их от мира Красной планеты – Уолтер Грэхем впереди. Прежде чем привести в действие механизм замка, ареолог обернулся к своим спутникам:

– Наверное, нужно сказать что-нибудь этакое… «Этот маленький шаг одного человека – гигантский прыжок человечества»… или что-то в этом роде, – его голос звучал и по рации, и был слышен сквозь шлем. – Но мне, честно говоря, ничего в голову не лезет. Разве что – «наконец-то на красном появился черный», – он криво усмехнулся при полном молчании остальных, отрицательно покачал головой. – Нет, не то… Нет изюминки. Ладно, пошли!

Люк медленно подался вперед и в сторону, с громким шорохом развернулся трап – и Уолтер Грэхем вышел под розово-желтые марсианские небеса. Однако торжественного сошествия на поверхность Марса не получилось – на последней ступеньке ареолог неожиданно споткнулся и чуть не упал…

«Господи, этого еще не хватало! – смятенно подумал Грэхем. Он не был суеверным, и все же… – Господи, пусть все будет хорошо…»

Ступать по Марсу было легко – каждый из астронавтов весил здесь чуть ли не в три раза меньше, чем на Земле. Впервые этот пейзаж наблюдали не бесстрастные объективы фотокамер, а глаза людей. Первых людей на Марсе. Впрочем, бортовая видеоаппаратура тоже вела непрерывную съемку. Вокруг расстилалась приглаженная ветрами равнина, с одной стороны вздымалась пятигранная Пирамида, левее возвышался Купол, с другой стороны впечатался в небо массив Сфинкса, а на близком горизонте темнели сооружения Города. Воздух был чист и спокоен, над головами астронавтов светило солнце, и едва угадывался в небе призрачный полумесяц Фобоса, а под ногами, на тринадцатиметровой глубине, лежало золото…

Этот пустынный мир когда-то был живым миром, с лесами и полноводными реками, морями и покрытыми высокой травой равнинами. Тут жили разумные существа, похожие, судя по Марсианскому Сфинксу, на людей, это и были люди – люди Марса; у них были свои города и селения, они молились своим богам и сочиняли музыку, рисовали картины, слагали стихи и сооружали грандиозные монументы в память о великих событиях. Почему исчезла древняя марсианская раса? Или она не вымерла, а переселилась в недра планеты? Или, подобно библейским персонажам, совершила грандиозный Исход через пустыню космоса на Землю? Не потому ли землянам снятся иногда странные, нездешние сны?..

Уолтер Грэхем с детства мечтал побывать на Марсе. Именно поэтому он и стал ареологом. И, конечно же, он читал «Марсианские хроники» своего соотечественника Брэдбери. Нет, Грэхем, разумеется, не верил в то, что Марс до сих пор обитаем – вернее, не надеялся на это, – и знал, что их Первую марсианскую не ожидает судьба описанных фантастом из Иллинойса экспедиций – и все-таки сердце его учащенно билось, а взгляд цеплялся за каждый камешек, за каждое углубление в красном грунте, словно надеясь отыскать следы тех, кто был здесь и только что ушел отсюда, завидев спускающийся с неба летательный аппарат чужаков.

Впрочем, времени на подобные размышления не было. То, что мог позволить себе еще один соотечественник Грэхема – Торо, проводя дни в уединении на берегу лесного пруда, не мог позволить себе руководитель экспедиции, преследующей вполне определенные прагматические цели. Побродив с десяток минут по равнине возле модуля и полюбовавшись пейзажем, астронавты принялись за работу. Были взяты для экспресс-анализа пробы грунта. Была проведена еще одна видеосъемка – теперь уже не с борта «летающей банки», а непосредственно с поверхности. Майкл Савински подготовил бур и расконсервировал экскаватор. Ральф Торенссен проверил исправность автоконтейнеров и собрал транспортер для выемки грунта из котлована – а предстояло переместить не одну тонну, чтобы добраться до лежащего на тринадцатиметровой глубине золотого щита. Элис Рут провела еще один сеанс радиосвязи с «Арго» и занялась обустройством быта – оборудованием спальных мест в грузовом отсеке и подбором пищевых продуктов. Уолтер Грэхем испытал на поверхности небольшой двухместный вездеход. Работать в комбинезонах было жарко, шлемы и баллоны с дыхательной смесью оказались совершеннейшим излишеством, но Грэхем пока осторожничал…

Бур вонзился в рыжий грунт, пошел вниз, пробиваясь сквозь толщу нанесенных за Бог знает сколько лет наслоений. «Арго» нужно было загрузить золотом снизу доверху, превратить в летающий золотой слиток – а для этого «консервной банке» предстояло совершить не один рейс из Сидонии до орбиты и обратно… если только там, в глубине, действительно находилась сплошная золотая целина, а не отдельные золотые островки…

Бур вернулся из разведки – и все вздохнули с облегчением: золото – было! Для верности произвели бурение еще в трех местах, по углам нанесенного на карту квадрата – и вновь не обманулись в своих ожиданиях. Золотая подкладка простиралась под равниной, возможно, до самого Купола и Пирамиды, и можно было приступать к рытью котлована. И продолжить бурение в других местах, чтобы определить – хотя бы приблизительно – размеры золотого слоя.

…Работали до сумерек, забыв о времени и не обращая внимания на голод. Все были охвачены азартом, хотелось делать все как можно быстрее и сделать как можно больше. Однако Уолтер Грэхем нет-нет да и поглядывал на темную громаду Сфинкса, предвкушая тот момент, когда они доберутся до золота и он возьмет вездеход и отправится к древнему сооружению, очень похожему сверху на маску со слепыми глазами – маску с праздника хэллоуин в земном городе Бостоне.

И лишь когда командир Аллан Маккойнт с орбиты самым категоричным образом приказал прекратить работы и устраиваться на отдых, участники Первой марсианской разогнули натруженные спины. Небо было уже не розово-желтым, а темно-лиловым, в нем сверкали Фобос и Деймос, и сотни звезд, до которых никогда не суждено дотянуться человечеству – да и зачем? Звезды были далеко, и с их, звездной, точки зрения, перелет с Земли на Марс – миллионы и миллионы километров! – был даже не шагом, не шажком, а так – ходьбой на месте в собственном доме…

В «консервную банку» возвращались, еле волоча ноги от усталости – не помогала и пониженная сила тяжести. Позади осталась выемка, уже полностью скрывшая оставленный в ней Майклом Савински экскаватор, и высокий конус перемещенного с помощью транспортера грунта. В это время суток тут должен был царить как минимум семидесятиградусный холод, однако датчик показывал устойчивый плюс… И это продолжало оставаться необъяснимым. Впору было задуматься о вмешательстве каких-то сверхъестественных сил, но Уолтер Грэхем не верил в сверхъестественное, твердо усвоив древний тезис о том, что чудо – это просто явление, происходящее в соответствии с пока неизвестными нам законами природы. А где-то на уровне подсознания затаилась у него мысль о том, что эта невероятная аномалия, которая, как говорится, не лезла ни в какие ворота, каким-то образом связана с объектами Сидонии. Точнее, с одним из них – с Марсианским Сфинксом…

– Золото добывать – это, конечно, хорошо, – со вздохом сказал Майкл Савински, следом за Уолтером Грэхемом поднимаясь по трапу к люку модуля. – Но хотелось бы и вон там хоть чуть-чуть побродить, – он показал на почти черную в сумерках громаду Сфинкса, – посмотреть, потрогать своими руками.

– Потрогаешь, Мики, непременно потрогаешь, – заверил его Грэхем. – Вот только задачу свою выполнишь – и устроим тебе экскурсию. И Ральфу тоже.

Он повернул голову в сторону Сфинкса – и в этот момент сгущавшуюся темноту над этим исполином расцветили багровые сполохи. Непонятные вспышки следовали одна за другой, с разными интервалами, словно где-то наверху, на каменном лике, беспорядочно мигал гигантский фонарь.

– Что это? – сдавленно произнес застывший на трапе Майкл Савински.

Ни ареолог, ни пилот не ответили ему. Вокруг стояла тишина, дул слабый, то и дело пропадающий ветерок, и в этой тишине вновь и вновь озаряли небо над Сфинксом багровые вспышки.

6. Демиург

Возвращению Игоря Ковалева в психиатрическую больницу поспособствовала его мать. Она все-таки вышла замуж и переселилась к своему новому избраннику, оставив квартиру Игорю, который по-прежнему предпочитал одиночество и, как и в юности, совершенно не интересовался женщинами и жениться не собирался. По юридической части он не работал, хотя, пропустив год, все-таки закончил университет; увлекшись компьютерами, он стал неплохим специалистом по их обслуживанию и ремонту и заключил договоры сразу с несколькими мелкими фирмами.

У матери остался ключ от квартиры Игоря. В тот день, безрезультатно позвонив несколько раз, она отперла дверь и обнаружила сына неподвижно лежащим на диване с самым отрешенным видом; остекленевшие глаза его уставились в одну точку. Мать принялась трясти его за плечо, громко называя по имени, но он только вяло отмахивался и не произносил ни слова. Решив, что Игорь находится под воздействием какого-то наркотического вещества, мать принялась искать следы этого наркотика в комнате, но ничего не обнаружила. Зато ее внимание привлек лежащий на принтере рядом с компьютером распечатанный лист бумаги. Прочитав распечатку, мать вновь принялась было теребить Игоря, продолжавшего лежать с тем же застывшим выражением лица, а потом, предположив, что странное состояние сына может быть проявлением вернувшейся душевной болезни, позвонила доктору Самопалову, еще двенадцать лет назад давшему ей номера своих рабочих и домашнего телефонов.

Так тридцатитрехлетний Игорь Владимирович Ковалев вновь стал пациентом Виктора Павловича Самопалова, которому вот-вот должно было стукнуть сорок шесть.

Наметанным глазом доктор без труда определил, что больной пребывает в онейроидном состоянии, и вскоре человек, в котором когда-то жил (или так и продолжал жить?) граф Романьи, был приведен в чувство с помощью внутривенного вливания пятипроцентного раствора барбамила и электросудорожной терапии. Доктор прочитал и то, что было напечатано на листе бумаги, переданном ему матерью Ковалева. Там были стихи, очень различные по стилю.

Первыми шли такие строки:

Черный сон мои дни Затопил по края: Спи, желанье, усни, Спи, надежда моя!

* Не очнуться душе! Всё окутала мгла. Я не помню уже Ни добра и ни зла.

* Колыбелью плыву Я под сводами сна, И одно наяву – Тишина, тишина…

За этим стихотворением следовало другое, тоже без указания имени автора. Доктор Самопалов не был склонен считать, что его, как и предыдущее, сочинил Игорь Ковалев. Что-то знакомое чудилось ему в этом стихотворении: возможно, когда-то, в молодые годы, он уже читал его. Или, во всяком случае, что-то подобное.

И одиночество над нами как дождь: встает над морем вечерами и простирается там, за холмами, до неба, им чреватого всегда. И с неба падает на города.

* Оно струится ливнем на рассвете на переулки, смутные вначале, когда тела обнявшиеся эти уже того не ищут, что искали, и люди в ненависти и печали одной постелью связаны навеки…

* Тут одиночество уходит в реки.

Следующее стихотворение было доктору Самопалову незнакомо, и в нем четко прослеживалась та же тенденция:

В лицо мне веет ветер нежащий, На тучах алый блеск погас, И вновь, как в верное прибежище, Вступаю я в вечерний час.

* Вот кто-то, с ласковым пристрастием, Со всех сторон протянет тьму, И я упьюсь недолгим счастием: Быть без людей, быть одному!

Далее шли такие же характерные строки, которые воспринимались как отрывки из разных стихотворений:

Я задыхаюсь в вашей суете, Я одинок в толпе гудящей, Я одинок, как путник в темной чаще. Я задыхаюсь в вашей суете.

И далее:

Никем не очарован я, Нет у меня любимых строк. Я бесконечно одинок Под бледным солнцем бытия.

Продолжением темы выглядели напечатанные еще ниже две строчки:

Ничего мне в жизни не хочется – Лишь не троньте мое одиночество!

И завершала эту подборку неизвестно чьих стихотворений одно-единственное, расположенное «лесенкой», в стиле Маяковского, утверждение:

А наяву лишь одно: Пустота.

Пустота.

ПУСТОТА…

После того, как Игорь Ковалев начал уже вполне адекватно реагировать на окружающее, доктор Самопалов показал ему этот листок. И тут выяснилось, что Ковалев ничего не может сказать относительно им же самим, вероятно, распечатанных на принтере стихотворений. Они, по его утверждению, были ему совершенно незнакомы. Поэзией он никогда не увлекался, стихи читал давным-давно, еще в рамках школьной программы, и в памяти с тех пор остались только разрозненные строки из «Евгения Онегина», «Погиб поэт! – невольник чести…» Лермонтова да парочка коротких стишков с еще более ранних времен, то ли Барто, то ли Маршака – вот, пожалуй, и всё…

Откуда взялся этот листок в его принтере, он не имел ни малейшего понятия. Но вполне определенно заявил, что никто ему эти стихи для перепечатки не давал, и что работать на его домашнем компьютере тоже никто не мог – гостей он к себе никогда не приглашал и ни с кем не общался, за исключением, разумеется, клиентов. Но с клиентами он говорил об антивирусных программах, дисках, модемах и прочих компьютерных делах, но не о поэзии.

По словам Ковалева, в тот день он безвылазно сидел дома, шаря по Интернету в поисках свежей информации, касающейся мира компьютеров, попутно заглядывая то туда, то сюда и не замечая течения времени (что вовсе не являлось патологией, а было привычным состоянием, пожалуй, любого юзера). Впрочем, он помнил, что оторвался от своего занятия и пообедал, а потом вновь сел за компьютер. А вот что было дальше…

О том, что было дальше, Игорь не мог, собственно, сказать ничего вразумительного, кроме того, что ощутил «какие-то картины и фигуры в голове», именно ощутил, по его утверждению, а не увидел, словно у него в голове «шло какое-то кино». Но что это были за «картины», что за «кино», он так и не смог сформулировать доктору Самопалову. «Это как сон, который забывается при пробуждении, – сказал он. – Остаются какие-то обрывки, хочешь их поймать, удержать, а они тают. Это все равно что пытаться рассмотреть узор снежинки, положив ее на горячую сковородку. Только мне кажется, это было что-то нереальное…»

Помолчав, Игорь добавил: «Вот и все, Виктор Палыч. А в себя пришел на знакомой койке, – он грустно усмехнулся. – В вашей обители».

В лечебной практике доктора Самопалова хватало случаев зрительных псевдогаллюцинаций и сновидных фантастических переживаний, возникающих, в частности, при онейроидной кататонии. Там было всё: и грандиозные автокатастрофы с горами трупов и грудами обгоревшего железа, и землетрясения, сметающие с лица земли целые города, и сонмища отвратительных насекомых и змей, заполоняющие дома и улицы, и гигантские цунами, и стаи летучих мышей, застилающие небо. «Все люди превратились в скелеты, – делился с доктором своими онейроидными видениями один из пациентов. – Эти скелеты бегали по городу и теряли свои кости… Было и ужасно жутко и смешно одновременно…»

Ощущения, испытанные Игорем Владимировичем Ковалевым, похоже, принадлежали к той же категории.

С помощью системы поиска Интернета выяснилось, что первое стихотворение принадлежит перу французского поэта девятнадцатого столетия Поля Верлена, а второе – то, что было смутно знакомо Виктору Павловичу, – написал в начале двадцатого века известный австриец Райнер Мария Рильке и называется оно «Одиночество». Не было проблем и с определением авторства третьего стихотворения: им оказался Валерий Брюсов. А вот с остальными строчками ничего не вышло – в Интернете их не было. И доктор Самопалов предположил, что их сочинил сам Игорь, находясь уже в состоянии психоза и не осознавая своих действий.

Последующие беседы с пациентом из седьмой палаты привели заведующего отделением к мысли о том, что у Игоря Ковалева возник еще, ко всему прочему, и синдром метафизической интоксикации, ведущим признаком которого, как известно любому психиатру, являются почти непрерывные размышления больного о глобальных философских и социальных проблемах: о смысле жизни и смерти, о предназначении человечества, о соотношении внешнего мира и души, о коренном преобразовании социума и прочих высоких материях. Казалось бы, ну и что тут такого: не о том ли самом испокон веков размышляют философы, которых нет оснований причислять к психически нездоровым людям? Однако же ни Платон, ни Спиноза, ни Гегель, ни Кьеркегор не называли себя «демиургами» – а Игорь Ковалев называл себя именно так и просил доктора Самопалова обращаться к нему именно так: Демиург, а не Игорь Владимирович.

Демиург, как известно – это наименование созидающего начала, созидательной силы, творца, это божество, творящее мир. Игорь Ковалев с какого-то момента начал считать себя создателем реальности.

Судя по его словам, эта мысль пришла ему в голову уже в больнице. Собственно, даже не пришла в голову – он просто отчетливо услышал прозвучавший у него внутри голос: « Ты – Демиург».

Игорь Ковалев был абсолютно уверен в том, что это не его собственная мысль; он воспринял ее как не подлежащую никакому сомнению переданную ему истину, как посланное из горних сфер откровение или даже приказ, и не имел намерения искать какие-либо обоснования этого тезиса. Это невесть откуда и почему пришедшее утверждение позволило ему по-иному взглянуть на историю с Черным графом. «Я сам создал ту эпоху, Екатерину Медичи и Черного графа, – заявил он доктору Самопалову. – И себя в образе графа Романьи. А создание мое вышло из-под контроля и повернулось против меня, как это часто бывает».

И доктор Самопалов пометил в рабочем дневнике: «Синдром Кандинского – Клерамбо проявляется в виде бреда воздействия». И в который раз с привычным сожалением подумал о том, что вряд ли хоть когда-нибудь возможно будет постичь до конца все лабиринты и тайники человеческой психики, представляющей собой поистине самую великую загадку бытия…

Тихий стук в дверь заставил Виктора Павловича оторваться от созерцания больничного двора, медленно погружающегося в мягкие сентябрьские сумерки.

– Да, да, войдите, – сказал он, отворачиваясь от окна.

Дверь медленно открылась и в кабинет вошел человек, который только что представлялся неясной тенью за матовым дверным стеклом. Игорь Владимирович Ковалев.

– Прощу вас, – доктор показал на кресло у низкого столика. Он никогда не беседовал с пациентами, восседая за своим рабочим столом.

Ковалев пересек кабинет, неслышно ступая домашними тапками по светло-коричневому линолеуму, сел, и доктор вслед за ним опустился в такое же глубокое мягкое кресло по другую сторону столика.

Во внешности Игоря Владимировича Ковалева не было ничего особенно примечательного: среднего роста молодой худощавый немного сутулый мужчина с коротко подстриженными темными волосами, составляющими некоторой контраст с довольно бледным лицом. Глаза у Ковалева были карие, они близоруко и слегка рассеянно смотрели на окружающее, словно мысленно Ковалев находился где-то в другом месте. Одет он был в лимонного цвета футболку с короткими рукавами и красной надписью «Елисавет-250» на груди и синие спортивные брюки, но по его угловатой фигуре нельзя было сказать, что он увлекается спортом – просто все та же больничная традиция.

– Как вы себя чувствуете? – задал доктор традиционный вопрос, с которого начинались все их беседы.

Игорь пожал плечами:

– Вполне нормально, Виктор Палыч. – Голос у него был тихий и не очень выразительный. – Кино больше не повторяется, сон сегодня опять снился самый обычный, серенький такой.

Сны Ковалева тоже были постоянным предметом их бесед. Скрытая аппаратура фиксировала все происходящее и произносимое в кабинете – как и при любой другой встрече доктора Самопалова с пациентами его отделения; последующий анализ этих записей помогал психиатру разобраться с диагнозом, нащупать ключевые точки и определить наиболее эффективные методы лечения… ну, если и не лечения, то хотя бы временной блокировки заболевания. Впрочем, иногда доктора посещала мысль о том, что, с точки зрения пациентов психбольниц, именно они-то и являются вполне здоровыми, а недугом поражено все остальное человечество – дело было лишь в выборе системы координат, системы отсчета, совсем как в эйнштейновской теории относительности…

– А в конце еще Губаныч мой приснился, – продолжал Ковалев, водя пальцем по полировке столика, в которой отсвечивалось окно. – Стоит недовольный, сам в себя смотрится, а выхода нет. В состоянии «черной дыры».

– Кто такой Губаныч? – поинтересовался доктор Самопалов, внимательно глядя на бледное лицо пациента.

– Вот именно «кто», а не «что», – Ковалев несколько оживился. – Губаныч – мой компьютер. Стоит сейчас, пылится, оторван от мира, в себя смотрится.

– Почему – «Губаныч»?

– Препод у нас такой был, – пояснил Ковалев. – Невысокий, всегда в светло-сером, и голова большая, квадратная. Как дисплей. Семинары у нас вел по гражданскому праву. Очень похож.

– А почему вы считаете, что ваш компьютер не «что», а «кто»? Он для вас – не рабочий инструмент, а личность?

– Ну, личность не личность… – Ковалев вновь вяло пожал плечами. – Но и не простая железка. Собственно, Виктор Палыч, простых железок и не бывает: всё, созданное человеком, имеет душу. Именно так.

Доктор Самопалов чуть приподнял левую бровь. Потер подбородок.

– Как же эта душа проявляется?

– Я не говорю о проявлении, Виктор Палыч. Я говорю только о наличии души. Все очень просто, на основе самой элементарной формальной логики. Сами посудите, – Ковалев подался вперед, к доктору. – Бог создал человека, правильно?

Самопалов кивнул:

– Если верить Библии, да.

– Вторая посылка: человек создал машину. Каков вывод? Бог посредством человека создал машину. А теперь чуть расширим первую посылку: Бог создал человека и вложил в него душу. Человек создал машину. Следовательно, компьютер, как и трактор, и вот этот стол – твари Божии, обладающие душой.

Доктор Самопалов откинулся на спинку кресла и внутренне улыбнулся, но не стал вступать в полемику. Такая полемика вряд ли была бы в данный момент целесообразной.

– Кстати, душу имеют не только предметы, созданные человеком, – развивал тему Ковалев, – но и вообще все природные объекты, только это иная душа. И-на-я, понимаете? Человек самим своим присутствием в мире одухотворяет мир, понимаете? То есть получается как бы единство душ и тел, вот в чем суть. Получается живая природа, которая может произвольно, а значит свободно и целенаправленно, разумно изменять свои формы. Именно так, Виктор Палыч, это, собственно говоря, вселенская аксиома.

Лицо Ковалева слегка порозовело. Он, обхватив обеими руками колени, непрерывно сцеплял и расцеплял пальцы.

– Вам Новалиса не приходилось читать, Игорь Владимирович? – немного помолчав, спросил Самопалов.

– Демиург, Виктор Палыч! – Ковалев многозначительно поднял палец. – Демиург – и никак иначе, я же просил. Не Игорь Владимирович. Новалиса мне читать не приходилось, но не в этом дело. Не в Новалисе дело. Вот Демиург – да. Вы знаете, почему можно босиком ходить по раскаленным углям и не обжигаться? Знаете, почему йог, если его закопать на три метра в землю, может не дышать сутками и все равно будет себя прекрасно чувствовать?

– И почему же? – с любопытством спросил доктор Самопалов. Такие неожиданные переходы от одной темы к другой были ему хорошо знакомы. И не только из специальной литературы, но и из собственной практики.

– Потому что человек способен создавать для себя новую реальность, творить реальность, понимаете? Не каждый, конечно, а именно творец, демиург. – Оказывается, Ковалев все-таки перебросил какой-то мостик. – А в этой новой реальности – временной, конечно, – никаких раскаленных углей-то и нет вовсе. И дышать под землей там вовсе необязательно. И много чего еще… Таких реальностей могут быть тысячи, миллионы!..

Я не помню, отключил я Губаныча или нет, – вдруг добавил Ковалев почти без паузы. – Мать-то могла и не заметить. Позвонить ей можно будет, Виктор Палыч?

– Можно, – кивнул доктор Самопалов.

«Интернет, – внезапно подумал он. – Ежедневное многочасовое блуждание по Интернету. То тут что-то прочитает, то там. Что-то заинтересовало, что-то нет – но все равно отложилось. Отсюда и идеи разные. И Рильке. И Новалис. Во всяком случае, вполне вероятно».

– Новая реальность и без человека может обходиться, – вновь вернулся к теме Ковалев. – Подумал о чем-то, или там книгу написал, или рассказал кому-то – а оно уже и материализуется в какой-нибудь другой вселенной. Или даже в нашей. Придумал кто-то в голове созвездие, Большую Медведицу, к примеру, – вот она и появилась. Или про робокопа кто-то сочинил – и вот тебе робокоп, ходит и палит в разных нехороших парней. В какой-то другой вселенной. Или в той же Большой Медведице. Или вот подумал как-то Господь Бог о нашей Вселенной – и сотворилась она. И от желания любого творца это никак не зависит.

Просто сотворяется – и всё, хочет он того или не хочет… Понимаете, Виктор Палыч?

– Возможно, именно так и обстоит дело, – ответил доктор Самопалов, глядя мимо собеседника, в забранное изящной, но прочной металлической решеткой распахнутое окно. – Возможно, действительно существует множество вселенных, заполненных воплотившимися плодами нашего воображения. И возможно, когда-нибудь мы получим неопровержимые доказательства этого. Или не получим.

– Или не получим, – слабым эхом отозвался Ковалев. Лицо его вновь стало привычно бледным, а взгляд рассеянным. Плечи человека, именующего себя Демиургом, вяло обвисли, спина сгорбилась и вся его фигура теперь вызывала у доктора Самопалова невольные ассоциации с висящей на веревке непросохшей тряпкой. Доктор почувствовал некоторую неловкость – даже за много лет общения с пациентами он не утратил подобного ощущения. Это была неловкость психически здорового человека, осознающего некоторую ущербность собеседника. Ее, эту неловкость, скорее, можно было бы определить как чувство невольной вины – не за болезнь другого, а за свое собственное здоровье.

– Как вам здесь? – спросил он поникшего Ковалева. – Есть ли какие-нибудь претензии к персоналу? В чем-то нуждаетесь?

Демиург-Ковалев, чуть приподняв голову, рассеянно взглянул на доктора и отрешенно сказал:

– С туалетной бумагой проблемы. Пропал из тумбочки рулон. Может, и к лучшему. Знаете, Виктор Палыч, чем чревато использование туалетной бумаги? – Ковалев опять слегка оживился, распрямил спину.

Доктор начал собираться с мыслями, прикидывая, как отреагировать на этот несколько неожиданный вопрос, но Ковалев ответил на него сам.

– Это один из самых удобных способов уничтожения населения, – почти шепотом сообщил он. – Бумага пропитывается отравляющим раствором, поступает в продажу и… – Ковалев сделал неопределенное движение рукой. – Когда еще там разберутся… Гораздо эффективнее, чем рассылка заразы вместе с письмами и всякими там… Понимаете, Виктор Палыч?

– А зачем кому-то уничтожать население? – полюбопытствовал доктор Самопалов. – Да еще столь изощренным методом.

– А зачем нужно было самолетами таранить небоскребы? – тут же задал встречный вопрос Ковалев. – Дело не в том, кому это нужно, а в том, что это возможно.

– Ну, вообще много чего возможно, – заметил доктор. – И без бумаги туалетной. Кстати, в одной довольно давно написанной книге – фантастическом романе, автора сейчас не помню уже – отраву подмешивали в клеящий состав, наносимый на почтовые марки. Лизнет человек марку языком, как это у нас принято, и… – Самопалов помахал рукой, копируя недавнее движение Ковалева. – Не читали этот роман? По-моему, какой-то скандинав написал.

– Не читал, Виктор Палыч, – с тихим вздохом ответил Ковалев. – И

Новалиса тоже не читал. А вообще сам принцип надо менять, понимаете? –неожиданно заявил он. – Думаете, помогают все эти ваши аминазины-трифтазины? Это же каменный век, никакого прогресса. Таблетками по мозгам, все равно что дубиной. А какой тут иной подход может быть? Да очень простой: рассматривать человека как текстовой файл, который нужно отредактировать. Исправить ошибки, ликвидировать пробелы, что-то стереть, что-то дописать. По-моему, вполне очевидно. Но так всегда и бывает: то, что под носом находится, совсем рядом – не замечают. А?

Доктор Самопалов, прищурившись, смотрел на вечереющее небо за окном. В полемику он по-прежнему вступать не собирался, да Ковалеву и не нужна была полемика – он следовал своей причудливой дорогой, делающей неожиданные повороты в дремучем лесу болезни.

– Конечно… – после непродолжительного молчания сказал Ковалев, отрешенно глядя куда-то в сторону. – Конечно… К чему все эти… Бесполезно… – Он повернул голову к доктору, и взгляд его продолжал оставаться каким-то бесцветным. – Стоит ли стараться, если… Я об этом раньше как-то не думал, но вот… Что мы имеем, Виктор Палыч? Что у нас в наличии? А замкнутый круг мы имеем, замкнутый круг у нас в наличии, змея, кусающая собственный хвост. Вот послушайте, всё очень просто. Господь Бог сотворил Вселенную, – Ковалев загнул один палец. – Затем он создал человека, или Вселенная создала человека – это уже частности. – Он загнул второй палец. – У каждого человека есть свой внутренний мир, так? Свое сознание, представления, воображение. И в своем сознании человек сотворяет Господа Бога, который сотворил Вселенную, которая сотворила человека, который сотворил Господа. Дом, который построил Джек… Получается круг! Так кто же кого сотворил, а, Виктор Палыч? Да никто никого не сотворил! Ни Господа Бога нет, ни Вселенной, ни человека с его внутренним миром. А есть одна пустота. Все наше существование, вся прошлая жизнь, и жизнь теперешняя – иллюзия, Виктор Палыч! Всего лишь один из ликов пустоты. Только и всего. Мы придумываем миры, и они, вроде бы, и воплощаются – что-то такое я уже говорил, кажется, – но и это только иллюзия. Пустота, Виктор Палыч, пустота! Пус-то-та… – Ковалев замолчал, расслабленно откинул голову на спинку кресла и его руки безвольными плетями опустились на подлокотники. Вид у него был такой, словно он совершенно выбился из сил.

– Думаю, вам сейчас нужно пойти в палату и полежать, – сказал доктор Самопалов, внимательно глядя на пациента. – Не возражаете?

Ковалев медленно закрыл глаза и его острый кадык несколько раз судорожно дернулся. Доктор начал было подниматься из кресла, намереваясь звонком вызвать медсестру для сопровождения пациента в палату, но в этот момент Ковалев разомкнул веки и сказал, обводя кабинет расплывчатым тусклым взглядом: