Эффект Ребиндера Минкина-Тайчер Елена

Когда б не смутное влеченье чего-то жаждущей души

Почему-то у Володи никогда не было особой дружбы с сестрой, уж не говоря про родителей. Может, мешала слишком большая разница в возрасте?

Ольга родилась перед войной, в конце сорокового, но и тогда родители были совсем немолодыми, маме – под тридцать, а отцу и того больше. Они выросли в одном и том же городке в Средней России, учились в одном политехническом институте, но сблизились только в Москве, на машиностроительном заводе. Хотя чего удивляться – потому, наверное, и сблизились, что из одного городка, оба не любили чужаков. Мама закончила химический факультет, впрочем, какая там химия была в тридцатые годы! А отец – теплотехнику. Так всю жизнь и прожили при своем заводе, сначала в общежитии, потом отдельную комнату получили. Наверное, благодаря этой комнате и завели, наконец, Ольгу, своего первого ребенка. Похоже на отца – он ничего не делал непродуманно и поспешно.

А потом наступила война, завод эвакуировали на Урал вместе с семьями сотрудников. Странно, что отец, не любивший пустых разговоров и воспоминаний, часто рассказывал именно про годы эвакуации – тесноту, многочасовую работу в цеху, голод и болезни. Может быть, хотел оправдаться, что не попал на фронт? Особенно часто они с мамой вспоминали первую, самую тяжелую зиму, когда отец заболел «гнойниками».

– Только представьте, сплошь гнойники (мать не признавала слова фурункул). Лопаются, месяцами не заживают, невозможно рубаху отодрать. Сколько йоду извели, марганцовки, – что мертвому припарки! Только к лету Господь сжалился, привел урожай черники.

Это была главная часть материного рассказа – как на рассвете бежала на дальние, одной ей известные поляны, задыхалась, дрожала от ужаса опоздать на работу. Потом по ночам разводила толченую ягоду с отварным овсом, отпаивала мужа, а заодно и маленькую дочку.

– Нет, не зря Олюшка высокая да здоровенькая выросла! Народная медицина, она самая верная! И Ваня как заново родился! Если бы не рубцы на спине, и не вспомнил бы про свои мученья.

Всю жизнь одно и то же! Люди воевали под Сталинградом, брали Берлин, лежали в госпиталях с настоящими тяжелыми ранениями, у соседа по квартире была ампутирована нога и на пиджаке висела медаль «За отвагу», а мать все повторяла свою жалкую историю, все гордилась собственной находчивостью.

Со временем Володя научился отвлекаться. Он уже давно понял, что несмотря на политехнический институт и переезд в столицу родители его оставались очень простыми деревенскими людьми, особенно отец, которого, кроме похода в районную поликлинику, вообще ничего не интересовало. Мама, правда, стремилась к культурной жизни, читала роман-газету и подписные издания классиков и даже иногда ходила слушать оперу. Нет, не в Большой, конечно, билетов туда было не достать, а в Музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко. Она так и говорила, обязательно называя оба имени. Мама пыталась и Володю зазвать, но он только угрюмо отнекивался, даже представить себя не мог в старомодном театральном зале, в окружении пенсионерок в тщательно выглаженных, пахнущих дешевыми духами и нафталином платьях.

Нет, и с мамой было не легче! Правда, ни она, ни отец почти никогда не рассказывали о собственном детстве и редко вспоминали умерших еще до войны родственниках, но невозможно было выносить ее постоянные причитания, ужасные длинные платья, старушечью привычку креститься и вздыхать. Володя старался не приводить домой пацанов, чтобы не нарваться на насмешки. Да отец и не поощрял никаких гостей – «только грязь нанесут».

После возвращения из эвакуации родители застали свою комнату разоренной и почти пустой. Мама часто сокрушалась на эту тему, вспоминала былой уют, почти новую швейную машинку и парадную плюшевую скатерть.

– Такая скатерть, может, одна на все село была! Двойной узор, оборка бархатная. Что ж, Бог взял, он и возвернет. Понемногу и жизнь наладилась, и скатерть новую купили. С ручной вышивкой, это вам не магазинная! И Володенька как раз вовремя народился, в пятидесятом, уже карточки отменили и масло в продаже появилось.

Вот от чего зависело Володино появление – от масла и отмены карточек!

Их дом назывался «барачного типа». То есть серая двухэтажная коробка с одинаковыми комнатами и огромной общественной кухней в конце каждого этажа. Туалет тоже был один на этаж, мыться все соседи ездили в районную баню. Ездили и ездили, ничего особенного! Родителям досталась вторая от кухни комната, чему мама не уставала радоваться – не приходилось тащить через весь коридор кастрюли с обедом, да и воды из общественного крана удобно набрать. Володя хорошо помнил узкий проход между столом и шкафом, какие-то полки на стене и особенно – толстый пыхтящий диван, на котором он тайком от мамы прыгал и кувыркался, рискуя сломать шею среди разномастных подушек. На диване спали родители, именно спали, никакое другое слово не подходило, он потом часто об этом думал – нельзя же было сказать, что они любили друг друга на этом диване, в восьмиметровой комнате, в двух шагах от уже взрослой дочери. Других кроватей в комнате, конечно, не помещалось, сестра спала на раскладушке, а Володя в силу малого еще роста – на столе, плотно задвинутом за шкаф. Мама уверяла, что именно поэтому Володя вырос таким длинным и стройным:

– В старину детей специально на твердое клали и ножки туго пеленали, чтоб ровные росли. Люди зря не придумают!

Как всегда ее поговорки и истории были невозможно скучны и лишь усиливали всегдашнюю неловкость.

Настоящая жизнь начиналась во дворе. В той первой в его жизни дворовой компании Володя оказался одним из самых младших. Правда, высокий рост выручал, ему даже прозвище досталось вполне приличное – Седой, из-за очень светлых волос. Совсем не обидно, не то что Хлюпик или Кочан. Володя на самом деле не был ни хлюпиком, ни кочаном, никогда не ябедничал, терпел любую боль, мастерски «метал ножичек», но при этом не хитрил и не оттягивал чужую территорию. И бегал он быстрее многих старших ребят, и бита у него была шикарная, хорошо отполированная и бережно хранимая. Мама любила повторять, что Володя весь в отца, такой же ловкий и сильный, но как можно было в это поверить, глядя на лысого старика, вечно сидящего на диване с газетой?

Еще с войны во дворе оставался котлован с водой, говорили, его специально вырыли для тушения зажигательных бомб, но так и не собрались засыпать. Весной котлован превращался в огромный пруд, и большие ребята плавали по нему на плотах, сбитых из краденых в дровяном сарае досок. Малолетки, конечно, не допускались, но один раз Володе по-настоящему повезло. Нет, он не канючил, как Валька-Хлюпик, не обещал отдариться конфетами или ножиком, он просто помогал укреплять доски, честно тянул онемевшими руками жесткую мокрую веревку и наконец так ловко забил гвоздь, что сам призывник Витька Зуев первым протянул руку и ловко задернул его на отплывающий плот.

– И чтобы ни шагу с центра, понял? Убью на месте!

Плот скрипел и раскачивался, над головой ярко светило солнце, все дальше уходил берег, стали почти не видны сараи и помойка… И он понял, что такое счастье. Настоящее безраздельное счастье. И еще подумал, что обязательно станет моряком! Да, моряком или даже капитаном на огромном океанском корабле, где такая же свобода, риск, отвага и суровая мужская дружба.

Хорошо, что Володя не любил болтать и хвастаться, как многие ребята. Потому что скоро мечта про океан и корабли сменилась совсем-совсем другой, еще более страстной и недостижимой.

Но сначала они переехали. Переехали далеко, в район Таганки, в большой красивый дом с гулким подъездом и свежевыкрашенной лестницей, ведущей на их замечательно высокий четвертый этаж. Родители не переставали радоваться просторной комнате, балкону, настоящему паровому отоплению. Володе тоже понравился новый дом и собственная кровать с тумбочкой, но все-таки было очень жаль расставаться с дворовой компанией и особенно с котлованом.

Сестра к этому времени уже заканчивала школу, такая длинная сердитая тетка с косами. Они приходили домой с подружкой Таней, тоже взрослой теткой, но пониже и покруглее, раскладывали на обеденном столе тетрадки, так что нельзя было ни прыгать, ни включать радио, ни даже рисовать, и писали свои бесконечные уроки. Получалась какая-то лишняя несправедливость в столь взрослой сест-ре – не товарищ по играм, но еще один воспитатель и надзиратель! И если маму иногда удавалось разжалобить рассказами про внезапно заболевший живот, то с Ольгой такие номера не проходили, ни о каком гулянье с нерешенной задачкой не приходилось и мечтать. Она и отцу могла нажаловаться, а отец сразу брался за ремень!

Однажды в конце первого класса Володю оставили на час после уроков за глупую драку с девчонками. Сами же приставали и дразнились, а потом помчались жаловаться! В принципе, ничего страшного, мама все равно возвращалась с завода только вечером, но именно в тот день сестра заявила, что придет в школу поговорить с директором. Зачем ей, спрашивается, чужая школа, если она осталась учиться в прежнем районе?! Самое ужасное, что кабинет директора находился прямо напротив коридора, ведущего в раздевалку, нельзя же уйти зимой без пальто! Так и осталось на всю жизнь – он, стриженный наголо ушастый первоклассник, ползет под батареями парового отопления вдоль длинного коридора, бесконечного ужасного директорского коридора, с замиранием сердца ожидая грозного сестриного оклика.

Впрочем, Ольга вскоре почти исчезла из Володиной жизни. Она поступила в университет на химический факультет. Дома теперь только и говорили про химию и ее замечательные возможности – нейлоновые рубашки, плащи-болонья. Ольга уверяла, что скоро и продукты питания заменят химическими, более дешевыми и удобными, но тут родители начинали дружно огорчаться. Понятно, с их деревенским воспитанием и привычками никак не сочетались химический хлеб или молоко, хотя все нормальные люди знали, что уже разрабатываются специальные упаковки и тюбики для питания космонавтов.

Да! Вот это самое главное – началось освоение космоса! Вокруг с утра до вечера говорили про спутники – и по радио, и в школе, и на улице. Мальчишки по вечерам высматривали красную, скользящую по небу точку, всех дворовых собак дружно переназвали в Белок и Стрелок. Но все-таки ничто не смогло сравниться с первым полетом космонавта!

– Гагарин! – вопили ребята во дворе. – Человек в космосе, наша взяла!

Кажется, никогда раньше не случалось такого радостного дня. Из репродуктора с утра разлеталась музыка, в школе вместо занятий устроили торжественную линейку, выступал директор и учитель истории, даже вынесли знамя, как на Первое мая. Люди на улицах смеялись и поздравляли друг друга, родители не отрывались от недавно купленного телевизора. Самое удивительное, что мама, которая не любила никаких праздников и никогда не ходила на первомайскую демонстрацию, мама тоже очень радовалась, всплескивала руками и даже поставила на стол букет цветов. Но все равно потихонечку крестилась и шептала «спаси и сохрани». Нет, родители были неисправимы.

Вот тогда Володя решил уже всерьез, без глупостей и болтовни, пробиться в отряд космонавтов! Правда, почти все знакомые мальчишки бредили космосом, но они трепались и хвастались, а он точно знал: пробьется! Подготовится и пробьется. Конечно, могут и не принять, от одной мысли накатывал такой страх, что холодели руки и кончался воздух в груди, но почему, почему?! Он крепкий и выносливый, как лошадь, быстро бегает, может сколько угодно крутиться на карусели или висеть вниз головой на турнике. Понятно, что будут набирать новых людей, впереди дальние перелеты, посадка на Луне, освоение Марса. Он начал специально тренироваться, подолгу задерживал дыхание, стоял на руках, бесконечно крутил сальто на турнике и брусьях. К сожалению, ни во Дворце пионеров, ни в районной спортивной школе не получалось узнать, какая еще нужна подготовка и какие документы. Каждый новый полет, новое имя – Титов, Николаев, Попович – отзывались в сердце чувством радости и обиды одновременно. Время стремительно уходило, а он продолжал обычную школьную жизнь, играл в футбол, ездил в пионерлагерь, ничуть не приближаясь к заветной мечте.

Кстати, пионерлагерь! У родительского завода был свой лагерь, как и у многих других крупных предприятий. Почти все заводские ребята ездили, но чаще только на одну смену, а не на целое долгое бесконечное лето. Но разве поспоришь с отцом: раз есть лагерь – нужно его использовать в полной мере!

Первое лето в лагере показалось семилетнему Володе невыносимым. Почему-то заставляли ходить строем и спать после обеда, еда была невкусной, а футбол только для старших отрядов. К тому же он постыдно скучал по маме, особенно по вечерам. Большая, общая на всех мальчишек палата казалась бесконечно пустынной и неуютной, и все время хотелось плакать. Два раза в месяц полагались родительские дни, Володя каждый раз отчаянно просился домой, но отец только сердился:

– Нечего ныть! Все равно в деревне никого из родни не осталось, а торчать летом в городе да бегать в пыли ни к чему. Здесь тебе и свежий воздух, и порядок!

Мама пыталась вмешаться, скостить срок хотя бы до двух смен, но, конечно, бесполезно. Куда ей переспорить отца!

Правда, на следующий год лагерь оказался более терпимым, Володя победил в соревнованиях по бегу, его назначили знаменосцем отряда. К тому же в конце каждой смены стали устраивать вечерние костры с потрясающе вкусной печеной картошкой.

Но настоящая жизнь началась еще через два года, когда Володю записали в первый отряд. Записали, понятное дело, по ошибке, среди первоотрядников не было никого моложе четырнадцати, но ошибку так и забыли исправить, так он и провел всю смену в только старшим положенной свободе. Более того, на следующий год он опять попал в первый отряд, то ли по привычке, то ли под влиянием физрука. Короче, это было страшным везением! Потому что все обязательные порядки лагерной жизни в виде тихого часа, уборки, утренней линейки и даже отбоя обретали в первом отряде относительное значение. Линейку разрешалось незаметно проспать, горн к отбою не столько предполагал мирный детский сон, сколько звал к опасным приключениям, зато с тихим часом получался полный порядок – в тихий час все ночные гуляки добровольно и дружно отсыпались на радость воспитателям и пионервожатым. И с едой тоже оказалось неплохо! Потому что каждый день на завтрак полагалось крутое яйцо и кусок сливочного масла. Все ребята делили масло две части и намазывали на два куска хлеба, потом на один хлеб нужно было аккуратно выложить раздавленный вилкой желток и густо посыпать солью, а на другом – разровнять пальцем сахарный песок. Получалось прекрасно и сытно, особенно, если выпросить у дежурных по кухне дополнительное яйцо.

Иногда на кухне пекли пироги и подавали на полдник, но не просто так, а за победы – в футболе или в отрядной песне. Старший вожатый торжественно выносил огромный на целый противень горячий пирог с повидлом, отряд-победитель ликовал, а остальные тихо облизывались, но терпели – справедливость есть справедливость.

Располагался лагерь в лесной зоне, рядом с Красной Пахрой, и весь лагерь знал, что именно здесь в 41-м году было остановлено наступление фашистов на Москву. Каждую смену отряды выезжали на торжественную линейку к памятнику защитникам Москвы, настоящему зенитному орудию, установленному на гранитном постаменте. Торжественно стучали барабаны, развевались красные галстуки на белых рубашках, ребята в одинаковых красных пилотках дружно равнялись на знамя. Сколько ни посмеивались с приятелями над повторяющейся линейкой, но каждый раз замирало сердце и хотелось вытянуться в строю и замолчать. Обычно Володю назначали знаменосцем – сначала отряда, а потом и всего лагеря. То ли за высокий рост, то ли по привычке. Он всегда немного волновался, пока не раздавалась команда: «Знамя внести!», но тут же страх отступал, и он шел под дробь барабанов, шел медленно и уверенно по открытому полю, чуть наклонив вперед древко знамени, а за ним торжественно держали руку в салюте две самые красивые девчонки отряда.

Конечно, в лагере крутились романы. Особенно старались девчонки – толкались, шушукались, сплетничали. Ребята перед сном травили неприличные анекдоты, дружно ржали и подмигивали. Все с нетерпением ждали вечера и танцев, где разрешалось топтаться в обнимку под присмотром вожатых. Володя, ухмыляясь и отчаянно завидуя в душе, передавал записки в обе стороны и стоял на атасе, когда самые наглые шутники ночью мазали спящих девчонок зубной пастой. Ходили слухи и про более серьезные вещи. Однажды Володя своими глазами увидел Серегу Громова, вылезающего ночью из окна пионервожатой Люси. Он потом несколько ночей не спал, крутился лицом в подушку, завидуя и боясь представить, что именно происходило в комнате у Люси. И все острее чувствовал – вот оно, приближается, еще немного – и наступит его очередь!

Ее звали Мила. Какое-то дурацкое кошачье имя, если задуматься, но от него перехватывало в горле и хотелось повторять шепотом: «Мила, Мила…».

Мила появилась в девятом классе вместе с целой группой новеньких из недавно построенного по соседству высокого кирпичного дома. Дом сразу окрестили «военным», в подъезде у них круглосуточно дежурила строгая тетка, говорили, там центральный мусоропровод и вообще нет коммунальных квартир, но Володя особенно не задумывался, какая разница!

У нее были красные лыжи. У всех простые некрашеные или на худой конец черные, а у нее почему-то красные. Зимой на физкультуру отводили последние два урока, поэтому с утра лыжи ставили в дальний угол между стеной и последней партой. Входя в класс, Володя первым делом смотрел в знакомый угол, находил красные полоски ее лыж и потом, тихо переводя дыхание, поворачивал голову. Вторая парта, левый ряд. Мила сидела у прохода, и это место тянуло как магнит, все время приходилось следить за собой, чтобы вовремя отвести взгляд и не сделаться всеобщим посмешищем.

Разумеется, у них бывали школьные вечера и танцы, похожие на танцы в лагере, но почему-то пропала прежняя веселость и легкость. Володя или стоял в стороне, или уходил курить в туалет, где такие же бедолаги дымили, оглядываясь на дверь. Во-первых, он не умел танцевать. Какая-то чертовщина! Ведь всегда легко бегал и прыгал, спокойно мог пройти по узкой доске, а тут руки и ноги деревенели, не поддаваясь ритму музыки. Ладно бы пресловутый медленный танец, знакомый по лагерю, но в школе как раз начались игры в демократию, и на вечерах разрешили включать твист и даже подобие шейка. Крутиться на одной ноге и при этом управлять руками Володя категорически не успевал, сколько ни старался. Только людей смешить!

А во-вторых… А во-вторых, их классная руководительница, известная сплетница и ханжа Алевтина Михайловна, обязательно восседала в центре зала, натужно улыбаясь и посматривая на часы. Под ее взглядом танцевать и обниматься с кем-то из девчонок (пусть и не с Милой) казалось так же глупо и нелепо, как явиться в трусах на урок математики.

Да разве дело только в танцах! Она вообще его не замечала. Нарядная умненькая девочка, заграничные лыжи, велосипед, вишневый кожаный портфель. Нигде такие портфели не продавались! И он – почти двухметровая жердь с рукавами до локтей, с длинными тощими ногами, торчащими из коротких штанов, как ходули. Мама поспешно наращивала одежду, пришивала к брюкам и куртке позорные манжеты. Конечно, ни ей, ни тем более отцу в голову не приходило напрасно тратить деньги и покупать новую школьную форму в середине учебного года.

По вечерам Володя слонялся вокруг военного дома, желая и не желая ее встретить, в любом случае получался идиотизм. Из всех окон раздавалась модная мелодия, что-то иностранное, полное надежд и обещаний. Интересно, какой дурак-романтик на телевидении придумал передавать под эту музыку прогноз погоды? Каждый вечер родители и соседи бросали дела и устремлялись к волшебному чужому празднику, завороженно глядели на заставки с видами природы – моросящий дождь на просторной площади, плывущие облака, ветки сирени. Будто знание погоды имело огромное значение, будто все они немедленно собирались путешествовать, куда-то лететь или плыть под чудесную французскую песню, которая к тому же называлась «Манчестер – Ливерпуль»! Правда, название Володя узнал гораздо позже, набрел в магазине «Мелодия» на пластинку с записью. Там даже были слова на русском языке, что-то жутко лирическое типа «не забывай, прости, вернись». Все тот же обман! Французская музыка среди коммунальных кастрюль и стирок, отчаянный хулиганский шейк в школьном зале с бюстом Ленина, он сам, тощий футболист, торчащий в темноте у чужого недоступного дома.

Сестра к тому времени исчезла совершенно. Она очень долго ни с кем не заводила романов, по крайней мере, так Володя думал, не удивляясь и не огорчаясь. Даже ее вечная подружка Таня куда-то подевалась. Считалось, что Оля все вечера проводит в библиотеке, отец гордился ее серьезностью, а мама сокрушалась и, по своему обыкновению, тихо крестилась. Летом Ольга уходила в долгие байдарочные походы с такими же великовозрастными некрасивыми девицами в клетчатых ковбойках.

Почему-то никогда не приходило в голову напроситься с ней, например, в каникулы или майские праздники. Да она и не взяла бы! Скучная положительная старая дева со своими вечными книгами и учительским видом.

Правда, в школе тоже начали устраивать походы. Называлось это «По местам боевой славы» – собирались всем классом во главе с неотвязной Алевтиной, выбирали маршрут – Шатуру или ту же Красную Пахру, где проходили тяжелые бои и могли сохраниться неизвестные братские могилы. Но, конечно, их влекла не история давно прошедшей войны, а почти взрослая свобода, ночевка в палатках, поздний костер. Ветки трещали в темноте, «не смотри ты так неосторожно…» задорно пели девчонки, Мила смеялась, отводила со лба светлую прядь волос. Может быть, все не так безнадежно?

Обычно возвращались на второй день, долго ехали в холодной электричке, жевали пропавший дымом хлеб. Вокзалы и станции метро заполняли веселые бородатые люди в штормовках, не сопливые школьники, а настоящие альпинисты и геологи с тяжелыми брезентовыми рюкзаками. «Так оставьте ненужные споры, – хрипло пели они, раскачиваясь под стук колес, – я себе уже все доказал…», и еще более щемящее: «В суету городов и в потоки машин возвращаемся мы – просто некуда деться!..».

Конечно, у Милы был свой магнитофон и целых три катушки обалденного, ни на кого не похожего Владимира Высоцкого. Однажды Алевтина разрешила принести магнитофон на школьный вечер. «Ах, какая же ты близкая и ласковая!» – хрипло отчаянно кричал Высоцкий. Не было никакой надежды уговорить отца на магнитофон, да их и в продаже никто не видел!

Правда, через пару лет вышел целый фильм с песнями Высоцкого, настоящий классный фильм про альпинистов под названием «Вертикаль», но все равно в обычных кинотеатрах фильм не шел, и было непонятно, как посмотреть.

В последнем классе Володя все-таки выпросил у матери собственную гитару, жесткую семиструнку за восемь рублей пятьдесят копеек. Несколько раз пытался научиться, изрезал все пальцы недостижимыми аккордами, но так и не решился взять в руки на глазах у ребят. Это было еще труднее, чем твист или шейк.

Да, время тянулось ужасно медленно и ненужно – уроки, субботники, сбор металлолома. А сестра тем временем отправилась в Башкирию, в долгий поход по реке Уфе! В серьезный сложный поход! Что она там забыла, спрашивается? Писала бы свою диссертацию! Отец уже не мог дождаться завершения аспирантуры и заранее лопался от гордости за свою успешную дочь!

Нет, кто мог такое представить?! Перед самой Ольгиной защитой в их доме внезапно появляется немолодой бородатый физик со смешным именем Матвей Леонардович и смешно оттопыренными ушами! Оказывается, этот тип – ученый-физик из новосибирского Академгородка, страстный походник и гитарист, да к тому же вдовец и отец восьмилетней дочки. И он немедленно собирается жениться на Ольге и увезти ее с собой в Новосибирск, даже не дожидаясь защиты диссертации.

Родители просто с ума посходили! Мама целыми днями рыдала и причитала, отец рычал и хлопал дверью, пока у него не начался гипертонический криз. Чуть в больницу не угодил! И чего так огорчаться, можно подумать, их дочь не замуж собралась, а топиться?

Почему-то не устроили свадьбу. Отец вредничал, или Ольга сама не захотела? Володя совершенно не помнил! В принципе, обычная история, все женщины когда-то выходят замуж. Наверное, и мать с отцом возражали больше для виду – сестра была совсем немолодой, почти двадцать восемь лет, что бы она сидела одна со своей диссертацией! Главное, новый родственник, «зять», как называл его отец, избегая смешного имени, оказался отличным мужиком – не занудой и классным преподавателем. Он за три дня разобрал с Володей все самые трудные задачи по физике, только покрикивал: «Я тебе не репетитор, не пожалею, думай давай!».

Это мама придумала про репетитора. Кто-то ей сказал, что без платного хорошего репетитора в МГУ не поступить. Еще год назад Володя надеялся вырваться из родительских тисков и подать документы в летную школу, но с каждым днем становилось понятнее, что ничего не выйдет. Отряд космонавтов! Тошно даже на минуту представить реакцию отца на подобный поступок. Да еще мамины причитания! И Ольга сразу начала бы издеваться и обзывать моряком-пожарником. Оставался физфак, хотя бы близко к космонавтике, вскоре на орбиту могут выйти не только летчики, но и ученые.

– Армия, армия, – твердила мама с ужасом, – разве ты не понимаешь, что грозит армия! Обязательно нужен репетитор, люди зря не скажут. Пусть дорогой, заплатим, авось не отощаем! Главное, поступить, учение и труд все перетрут! Папа отодвинет пенсию, Оля поможет, не на баловство или роскошь какую! Нет, вы только подумайте, отказаться от защиты!

Интересно, что она подразумевала под роскошью, новые штаны или швейную машинку?

– Никаких репетиторов, – сказал Матвей. – Нормальный парень, не больной, не тупица, из московской школы. Давай-ка, брат, еще раз пройдемся по уравнениям. Если повторять две темы в неделю, куча времени остается на задачи. Смешно говорить!

И они еще злились, ругали своего новоявленного зятя. Да с его появлением весь дом изменился! Каждый день приходили веселые бородатые люди, рассказывали потрясающие истории, смеялись, пели. Все они были физиками, давними друзьями и однокашниками Матвея. А один оказался даже профессором, учеником Ландау! Ольга сияла, как медный чайник, подарила Володе совершенно новый шикарный чешский спальник и котелок для костра. Было ужасно жаль, что они так скоро уехали.

А в феврале Володя вдруг попал к Миле домой. Причина оказалась самая тривиальная – стенгазета ко Дню Советской армии. Правда, он и в редколлегии никогда не состоял, но неожиданно заболели сразу два классных активиста, вот Алевтина и вспомнила, что Володя неплохо рисует заголовки.

– Попов, у меня для тебя задание! Поможешь Миле со стенгазетой, – как само собой разумеющееся бросила она. – Ты отвечаешь за оформление, а Мила подберет портреты и заметки. Думаю, вдвоем справитесь.

Кажется, он перестал дышать на мгновение, но тут же сгруппировался как при одиннадцатиметровом, с силой натянул шапку на покрасневшие уши.

– Володя, – укоризненно вздохнула Алевтина, – ты же из интеллигентной семьи, зачем надевать головной убор прямо в классе, ты что, замерз?

Он впервые попал внутрь «военного» дома. Вроде обычная многоэтажка, но намного просторнее и светлее. Совсем бесшумный лифт. И про мусоропровод не наврали. В подъезде даже стоял особый запах, кажется, мыла или свежей краски? Во всяком случае, не кошек и газовых колонок! И квартира оказалась другая – нарядная, с высокой блестящей мебелью.

Впрочем, сейчас было не до рассматривания. Мила стояла совсем близко в тесной от шуб и пальто прихожей, казалось, стоит пошевелиться, и прозрачная розовая щека коснется его шеи. Кудрявые пушистые волосы растрепались, лямка форменного фартука сползла с узкого плеча. И Володя вдруг представил, что скучное школьное платье растворилось, исчезло…

Нет, это вам не уши! Чертов орган, который и раньше вставал в самый неподходящий момент, просто попер наружу.

– Давай, что ли, – просипел он, отступая и быстро запахивая пальто, – нарисуем и разойдемся!

– А ты что, так сильно спешишь?

Спешишь! Да он бы всю жизнь простоял с ней рядом.

– Футбол по телику. Не хватает пропустить из-за какой-то стенгазеты.

Мила улыбнулась чуть презрительно. Он понял, что сейчас умрет от собственного идиотизма. Над большим черным пианино висел портрет бородатого старика в простой рубахе.

– Хорошо, нарисуем и разойдемся, можешь не волноваться, товарищ футболист! Только пойдем в мою комнату, там стол удобнее.

Они сидели над жестким ватманским листом с веселыми до кретинизма портретами советских воинов в правом углу. Буквы выходили угловатыми, но ровными, главное, не думать, что это ее комната, ее кровать у стены, вот здесь она раздевается, спит, обнимая подушку чудесными тонкими руками. На подушке лежало что-то розово-белое, кружева или ленты, Мила проследила за его взглядом и, вспыхнув, сунула это в шкаф.

– Мама вечно белье прямо на кровать кладет, – пробормотала она.

Кружилась голова, наверное, от тепла и сладковатого запаха цветов, и Володя не сразу понял, про что она говорит. Белье всегда означало ровную стопку простынь и наволочек в родительском шкафу. Нет, были еще какие-то мамины личные вещи – жесткие, выстиранные добела, с пуговицами на широких лямках. Они вызывали не больше чувств, чем любой пододеяльник.

И тут на него накатило. Даже сам потом не мог понять, зачем он схватил Милину руку, прижал к груди, там, где особенно стучало под ребрами. Нежная кожа теплилась в его жестких нескладных лапах.

– Мила, – выдохнул он, – Мила, ты знаешь…

И тут силы его кончились, или воздух кончился, он не понял, захлебнулся, остановился…

– Знаю, – сказала Мила, тихонько высвобождая руку. – Я тебе нравлюсь. Весь класс знает, даже Алевтина. Но я же не виновата, что мы совершенно разные люди. Ты подумай, о чем нам разговаривать? О футболе?

Он бежал по лестнице, позабыв про лифт. «Провалиться сквозь землю, провалиться сквозь землю!» Сколько раз слышал мамины поговорки, не задумываясь. Вот именно, провалиться! Или сунуть голову в сугроб и завыть от бессилия. «О чем нам с тобой разговаривать». Как просто! И еще Алевтину приплела зачем-то. Может быть, идиотка Алевтина специально подстроила стенгазету? «Весь класс знает. Весь класс знает. Весь класс знает», – стучало в голове, как молоток. Или это его жесткие ботинки стучали по гладким нарядным ступенькам?

И ничего после того дня не изменилось. А что он должен был сделать? Бросить школу, сбежать из дому, удавиться?

Через три месяца физрук объявил, что набирает группу для похода на Кавказ и что из девятых идет только один ученик, Владимир Попов – за выносливость и хорошую успеваемость в спорте.

Они уехали в начале июля, с полной экипировкой, в горы, на целый месяц! Десять парней, три девчонки и сам физрук. Удивительно, что в школе разрешили такую затею. Ребята оказались первоклассные, физрук понимал, как отбирать людей для такого маршрута, но особенно поразили Володю девчонки. Они спокойно шли наравне с мужиками, несли почти тот же груз, намертво держали веревку на подъеме. Никто не пищал, не ахал и не причитал по пустякам, настоящие проверенные друзья. Но мешала одна странность – с девчонками этими было классно шагать или ставить палатку и очень легко разговаривать, но никогда не возникало уже знакомой ему необъяснимой щемящей тоски.

Последний школьный год прошел под знаком вступительных экзаменов. Неожиданно Володе понравилась эта жизнь – учебники, задачи, теоремы – и больше никаких переживаний и глупостей. Он твердо шел по заданию Матвея – две темы в неделю и стопка задач повышенной сложности. Мама все-таки пригласила репетитора, но после второго урока тот честно отказался от ненужных занятий. Со школьными приятелями Володя почти не встречался, ни на какие вечера и сборы не ходил. В том году и лыж почти не было, – зима стояла слякотная. Вступительные экзамены прошли буднично, оказались совершенно заурядными, абитуриент Попов набрал в общей сумме гораздо больше проходного балла и даже не пошел смотреть себя в списке поступивших.

В университете жизнь выглядела замечательно – вечера, капустники, новые друзья, красивые нарядные девушки. Но почему-то давило чувство, что жизнь эта проходит мимо, только разлетаются огни чужого веселья. Многие ребята гуляли напропалую, уводили девчонок в парк или в кино, пропускали лекции. Но Володе казалось глуповатым без толку болтаться по улицам, а потом списывать материал с чужих тетрадей, уходило в два раза больше времени на незнакомый почерк. К тому же главные курсы читали очень приличные преподаватели, ему нравилось следить за ходом объяснений, да еще невольно представлял реакцию родителей – как можно пропускать положенные занятия?!

Вскоре Володя облюбовал постоянное место в аудитории, как раньше – постоянную парту в классе. Смешно сознавать, но и тут сказалось воспитание отца – он всегда учил не суетиться и не менять понапрасну привычный порядок. Наверное, поэтому завкафедрой оптики профессор Королев Володю и заметил. И предложил начать факультатив в своей лаборатории. Может быть, просто искал старательных исполнителей? Оптики тогда активно занимались многолучевыми интерферометрами, любимой темой Королева, еще в 1965 году несколько сотрудников кафедры с ним во главе получили Вавиловскую премию. Главным профессор считал разработку зеркал с очень малыми потерями, поэтому на кафедре существовали прекрасные мастерские – механическая, оптическая и стеклодувная. Володе сразу понравилась лаборатория – порядок, спокойная профессиональная атмосфера, опытные немолодые мастера. Очень скоро он начал работать с собственными зеркалами, Королев отметил и похвалил! Так и получилось – начал случайно, а втянулся навсегда.

радостно вопили ребята из агитбригады.

Тогда еще славилась агитбригада физфака, заправлял Сашка Гусев, в будущем завлит Большого театра, на вечерах пел общий любимец Сережа Никитин – старшекурсники, недосягаемый олимп! Непонятно было, как приблизиться к этому празднику, как познакомиться, что сказать?

В том же году почти все агитбригадовцы окончили университет, на выпускном вечере Никитин с будущей женой Татьяной, чудесной востроносенькой девчонкой с четвертого курса, спели знаменитое

Володя молча стоял в толпе таких же зеленых первокурсников, невозможные повторяющиеся слова рвали душу даже больше, чем когда-то Высоцкий.

Что можно было сделать? Начать петь и танцевать? Сочинять капустники? Записаться в артисты к Розовскому? Ничего он не умел, кроме футбола! «О чем нам с тобой разговаривать».

Нет, кафедра оптики возникла позже, опять он все перепутал! Просто первый год пролетел стремительно. Слишком много событий одновременно – первая сессия, первые путешествия всей группой, обязательно всей группой – беззаботные, полуголодные салаги, сразу после десятилетки. Только один мужик, спокойный веселый Серега Зотов, успел отслужить в армии. В том же году стали формировать стройотряды, Володя записался одним из первых. Говорили, там настоящее трудовое братство и, главное – настоящие реальные заработки! Народ привозил очень приличные деньги, иногда доходило до тысячи за сезон, полугодовая зарплата его отца. К тому же отец вскоре вышел на пенсию, все большим унижением становился ежедневный рубль, выдаваемый мамой по утрам.

Почти каждое воскресенье они отправлялись за город. Ранним туманным утром собирались на вокзале, загружались в почти пустую электричку – Суздаль, Загорск, Звенигород. Запустение и облезающая краска бывших церквей и оград никого не смущали, казалось, в заброшенных соборах даже больше очарования. Они не спеша разбредались в этом сонном царстве, разгребали опавшие листья в поисках желудей и случайных последних грибов, самые большие романтики составляли красно-желтые кленовые букеты. Потом девчонки расстилали на скамье чистую бумагу, раскладывали вареную картошку, яйца, соленые огурцы, черный хлеб, нарезанный крупными ломтями. Руки краснели от холода, осенняя промозглая сырость забиралась под одежду, и абсолютным удовольствием казался глоток обжигающей, обязательной в любом походе водки.

А ты твердишь, чтоб остался я!

Чтоб опять не скитался я…

Но особенно замечательной получилась зимняя поездка в деревню к тетке одного из ребят. Володя впервые оказался в настоящей старой деревне, доисторической невозможной деревне, где старухи сами пекли хлеб, ходили по воду к узкой проруби у мостков, а электричества не водилось вовсе. Тетка устроила их ночевать всей компаний в одной просторной, жарко натопленной комнате. Разномастные потертые тулупы дружно разложили на полу и лавках, девчонки долго укладывались, хихикали и пищали в темноте. Можно было протянуть руку и дотронуться до горячего бедра или груди.

Сказочная, беззаботная и неповторимая неделя! Ранним утром они на мгновение просыпались от звона коровьих колокольчиков и глухого стука – это хозяйка, уходя на ферму, подпирала дверь бревном. Там даже замков не водилось! Потом еще долго сладко досыпали, пили густое молоко с домашними темными коврижками, гурьбой вываливались из дому в глубокий, по пояс, снег. Стоял страшный мороз, девчонки с визгом растирали побелевшие щеки.

Вот именно, девчонки! Практически все, даже не слишком симпатичные девчонки мгновенно оказались разобраны. Казалось, воздух раскаляется от томных взглядов, наскоро образовавшиеся парочки с упоением обнимались и постоянно держались за руки, как детсад на прогулке. Правда, на ночевках первое время соблюдали видимость дистанции, но уже через два дня Зотов уверенно перетащил свой спальник в угол, где расположилась курносая хохотушка Тамара. Девчонки восторженно пищали, мужики одобрительно ухмылялись. Той же весной отгуляли Зотова с Тамарой свадьбу.

Нет! Не мог он вот так, запросто, как другие ребята, подойти к той же Наташке или Татьяне! Не мог, сколько ни старался, ни злился на себя. Сразу вставало перед глазами насмешливое лицо Милы, капризно сморщенные губы «о чем нам разговаривать?». Да никто ему и не нравился по-настоящему, физфак вообще не женский факультет.

Правда, вскоре в жизни Володи наметилась одна женщина, совершенно взрослая женщина, лаборантка на кафедре оптики. Да, вот когда началась работа у Королева, в середине второго курса!

Женщина была лет на пять старше, с бледным лицом и бесцветными прямыми волосами, и к тому же звалась Алевтиной, как его бывшая классная. Предел мечтаний! Непонятно, как он вообще обратил на нее внимание. Нет, если быть честным, это Алевтина обратила на него внимание. Вроде ничего не происходило, но слишком часто она задерживалась у Володиного стола, протирала чистые полки, вечером могла неожиданно вернуться с бутербродом или ватрушкой, завернутой в фильтровальную бумагу. Фигура у нее была вполне приличная, особенно ноги, и Володя невольно подглядывал, когда она тянулась за стоящими на верхней полке реактивами. Главное, с ней не приходилось страшиться обид! Собственная девственность его давно тяготила и даже злила, но было совершенно непонятно, как начать. Пригласить Алевтину в кино? Смешно! Еще нарвешься на однокурсников. Позвать в гости? Но дома постоянно родители. Можно представить реакцию отца на великовозрастную некрасивую лаборантку. Если бы спровадить родителей в отпуск! Говорят, завод выделяет иногда путевки для ветеранов труда, вдруг в это лето наступит их очередь?

Ха! Отпуск! Как любила повторять мама, человек предполагает, а Бог располагает. В том же месяце они получили письмо из Новосибирска, где Ольга сообщала, что ждет ребенка и собирается всей семьей приехать в Москву не позже июня.

Не тот удел судьбою мне назначен

Детство Ивана Трофимовича, или, проще сказать, Ваньки Попова, было заурядно-прекрасным, каким только и может быть детство пацана из крепкого зажиточного дома, где отец строгий, малопьющий и много работающий мужик, а мать – спорая и добрая хозяйка.

Ивану повезло родиться старшим из четырех братьев, отец с ранних лет держал его за взрослого, позволял ходить за конем, отпускал в ночное, да и мать, хотя и сокрушалась по единственной рано умершей дочке, но первенца своего баловала больше других сыновей, всегда прощала мелкое детское озорство и порванные штаны. Конечно, про мать и отца Иван мало думал в те далекие годы, друзья-приятели, речка, горелки, грибы, соседская Лидка – вот что занимало внимание. Дурак был, мелкий счастливый дурак.

А Лидка жила на той же улице, в таком же добротном красивом доме, никто не удивлялся, что у Трофима Попова и у сельского батюшки лучшие дома в селе – по труду да по уму! Смешно, что у отца Георгия, Лидкиного папаши, как раз наоборот были одни дочки, опять-таки четыре, хоть лопни! Правда, Лидка оказалась самой младшей, но тоже балованной и любимой. Уже тогда в малолетстве была она очень хороша – высокая, длинноногая, с белыми, как лен, волосами и огромными синими глазами – вся в мать. Говорили, отец Георгий взял жену из Владимира, там все синеглазые. Да, баловал батюшка младшую дочь, выделял из остальных, уже при новой власти из последних сил отправил учиться в город.

Вот так они и встретились через много лет благодаря учебе да родительской любви.

Ивану шел десятый год, когда рухнула привычная жизнь, и он хорошо запомнил и революцию, и вскоре пришедший за ней произвол новой власти – в один день, не прося и не каясь, чужие люди в кожаных кепках отобрали единственного Трофимова коня и почти все зерно. Позже, в учебниках Ивановых детей, этот откровенный разбой красиво назовут военным коммунизмом. Скоммуниздили, вашу мать, и еще пишут, не стесняются!

Неизвестно, на что надеялся отец, закапывая последние мешки в подполе, хорошо, не расстреляли, когда донес на него известный пьяница и бездельник Васька Косой. Кстати, Косого вскоре нашли в овраге с пробитой головой, поделом собаке!

Все-таки выжили Поповы почти всей семьей, хоть и разруха, и тиф, только самый младший Иванов братишка, Володька, помер от поноса. Отец даже сумел поднять хозяйство, нечеловеческим трудом восстановил посевы, отремонтировал дом, купил двух телят у вдовой соседки. Но первым делом отправил старшего своего, Ивана, в город на учебу, будто чувствовал, что это единственная возможность уберечь сына от новых бед.

Смешно, что в тридцатые годы добили отца все те же Косые, теперь уж подросшая дочка, Надежда. На свою голову пожалели когда-то мужики Васькино отродье!

Надька, комсомолка хренова, спуталась в тридцатом с приезжим городским комиссаром и только что мать родную не продала за-ради его кожаной куртки и нагана, а уж соседей и вовсе не пожалела! Это ж она вместе со своим полюбовником списки на раскулачивание составляла. Конечно, семью Трофима Попова первой вписали, лучшее на селе хозяйство, чего не взять задарма!

Чужие люди рассказали потом Ивану, что отец с матерью и братишками умерли прямо в вагоне, холодном вагоне для скота, куда их с несколькими другими семьями загрузили в декабре 31-го года, ни хлеба, ни теплых вещей не дали собрать.

Почему-то особенно мучила Ивана не глупая Надька, задуренная речами партийцев, а именно этот ее хахаль, пришлый человек с нерусским именем Леонард и еще более нелепой птичьей фамилией Шапиро. У него и рожа-то была птичья – темная, с большим крючковатым носом и круглыми глазами. Только такая нищая дура, как Надька, могла польститься! Что он понимал в чужой деревенской жизни? Какая нужда гнала разрушать? Какая награда ждала за безвинно сломанные жизни?

Случайная встреча с Лидкой в голодном и холодном городе оказалась спасением для обоих. Лидка тоже мыкалась одна на белом свете, отца Георгия расстреляли без суда и следствия еще до начала коллективизации, мать умерла, две старшие замужние сестры, как и Поповы, попали под раскулачивание.

Лидия заканчивала учебу в том же областном политехническом институте, выдавала себя за безродную сироту и совершенно не знала, как жить дальше. Иван тоже писал в документах, что родители умерли от тифа, благо Поповых в их селе было навалом. Но все время мучил страх, что опознают и разоблачат, поэтому ни с кем из ребят близко не сходился и в комсомол не вступал. И вдруг такое счастье – Лидка!

Конечно, с какими-то женщинами Иван встречался и раньше, ходил к бездетной соседке или вдове-буфетчице, но больше от тоски и мужской зрелости, смешно даже сравнивать с его красавицей! Да разве дело только в красоте! Наконец появилась родная душа, можно было не таиться, не врать, не бояться ненужных расспросов!

Сразу по окончании учебы в институте они расписались, Иван настоял на переезде в столицу, где меньше грозила встреча с земляками. Лида все мечтала найти единственную оставшуюся сестру, но Иван даже думать про это запретил, нечего судьбу дразнить!

Они начали работать на машиностроительном заводе, оформили прописку, вскоре Иван даже сумел пробить отдельную комнату в недавно построенном недалеко от Сокольников семейном общежитии.

Беда чуть не грянула в начале 40-го, незадолго до рождения дочери. Не зря Иван боялся заводить детей, комиссары знали, как застать человека беззащитным!

К тому времени на заводе прошла не одна чистка, арестовали и главного инженера, и парторга, но простых служащих трогали мало. Иван даже на курсы повышения квалификации боялся записаться, не участвовал в маевках, не пустил жену в кружок самодеятельности. Все-таки достали! Вызвали на разговор в Первый отдел, вроде без всякой цели. Два мужика, рожи совершенно бесцветные, в тот же день встретишь – не узнаешь.

– Вот вы, Иван Трофимович, сотрудник хороший, добросовестный, но уж слишком не инициативный. В партию даже не пытаетесь вступить, на собраниях молчите, в праздниках не участвуете.

Как по писаному говорили, сволочи! И ведь все заметили, как ни таился.

– А Родина нуждается в преданных людях, Иван Трофимович! Особенно сейчас, когда надвигается война. Вы же видите, как обострилась классовая борьба, распоясались империалисты. И внутренние враги подняли голову. Мы уверены, что вам, сыну крестьянина, человеку из народа можно доверить…

И как Иван сообразил? Наверное, от отчаяния. Согнулся в три погибели, будто живот свело, даже воздух испортил для полной картины и так, согнувшись, рванул в нужник. Благо он тут же был, вторая дверь по коридору. Нарочно не торопился, два раза спускал воду, намочил волосы под умывальником, на ворот побрызгал, на рукава рубахи.

Те двое ждали, брезгливо скривив морды. Иван вытер лоб мокрой рукой, потупился вроде как от смущения:

– Вот напасть. Прихватило. Так скрутит иногда, мочи нет. Это еще от волнения, товарищи, разговор-то серьезный.

Те ухмыльнулись понимающе, но тут же сделали постные рожи, психологи хреновы! Уверены, что он со страху обделался. И уже бумаги какие-то достают и ручку приготовили. Слишком скоро обрадовались, сволочи, не взять вам Ивана так легко, не те времена!

– Вы извините, товарищи! Я от людей скрываю, что животом слаб. Еще смолоду, после тифа, наверное. Никому не расскажешь, сколько раз до сортира не добегал, даже штаны запасные в рабочем шкафу держу. Стыда не оберешься. Жена еле терпит, мы ж ни в гости, никуда! И на собрания стал бояться ходить, как раз когда из райкома партии приезжали, так схватило, чуть дуба не дал. Два раза пришлось выбегать посреди голосования.

И опять «наподдал» животом, даже слишком громко получилось. Они аж вскочили.

– Лечиться надо, товарищ Попов. А еще инженер! Это вам не деревня.

– Да я сколько раз пробовал – и у доктора, и травы пил, и к знахарке ходил. Вот собирался в санаторий попроситься…

Но они уже не слушали, уже торопились к выходу. Видно, в их карательной службе не были предусмотрены такие глупые случаи.

Больше Ивана никогда не трогали. Правда, он не терял бдительности, часто жаловался сотрудникам на здоровье, ходил к заводскому врачу выписывать пилюли «от живота», которые спускал ночью в сортир. Много позже он даже получил путевку в желудочный санаторий, где честно пил вместе с другими отдыхающими серую вонючую воду из якобы целебного источника.

Но сначала еще была война, эвакуация завода на Урал, страшные голодные годы, когда сутками не выходили из цехов. Помнится, тогда он впервые на самом деле заболел, тело покрылось гнойниками, ни спать, ни сидеть. Спасла верная Лидия, которая по заре, до работы, бегала в лес за черникой. Километра три в один конец, мало кто из заводских добирался. На этой чернике и выжили. И дочку выкормили.

Дочь Ольга, названная в память покойной Лидиной матери, росла умной и послушной девочкой, прилежно училась, но красотой не вышла – голенастая, худая, ни материных глаз, ни косы. Но Иван больших проблем не видел – рослая, сильная, вся в их породу. Было бы здоровье да голова на плечах! Зато сын Володька, рожденный уже после войны, вот кто пошел в мать! И глазами, и ржаным золотистым чубом. Главное, они уже и думать забыли про такое дело, и беречься перестали, старики, мол. Лидия даже к врачу не сразу пошла, думала, возрастное. Ничего, парень получился на славу.

Еще помнится, были волненья перед самой смертью Сталина. Не то чтобы Иван поверил именно во врачей-душегубов, просто все они были душегубами – и комиссары, и врачи, и профессора, все эти Раппопорты, Вотчалы, Шапиры! И как назло дочка вздумала дружить именно с Таней Левиной! Может, строже смотрели бы тогда с Лидкой за ребенком, не случилось бы Ивану сейчас мучиться и белый свет проклинать. Но слишком быстро затихла история с врачами, докторшу Левину сразу восстановили на работе, вот Иван и потерял бдительность. Тем более главный злодей умер, совесть немного пробудилась в народе, даже про раскулачивание по-другому заговорили. Сколько невинных душ загубили, сволочи! А Оля прилежно трудилась в школе, не баловалась, не модничала, но все чаще в семью Левиных бегала – кому же не понравится хорошее жилье, достаток и тишина. Только и учись! Не то что в их бараке на восемнадцать семей да без горячей воды! Впрочем, и не в Левиных дело, сама судьба привела сына комиссара Шапиро в дом Ивана, некого тут винить!

А ведь как хорошо жизнь налаживалась! Конечно, много лет они прожили в тесноте, Оля до конца школы на раскладушке проспала, но все-таки дождались! Получили большую красивую комнату на Таганке, с балконом, всего двое соседей. Тут уж купили мебель, кровать для Вовки. Пусть растет на здоровье, у них в семье все ростом удались. Лидия наконец дорвалась до готовки – пожалуйста тебе и горячая вода, и газ, и соседки тихие. Да разве три женщины не поместятся на кухне, это ж не восемнадцать! Начали варить варенье, делать заготовки на зиму. Лида все вспоминала военную чернику, как избавились от напасти, еще матушка ее покойная верила в целебную силу ягод и трав. Потом она раздобыла где-то иконку Божьей матери, махонькую совсем, и пристроила в углу, за кроватью. Это Иван сильно не одобрял, вынести хотел на помойку, да рука не поднялась. Спрятали в шкаф, за маленькой дверцей, так жена его в шкафу и молилась. А ничего страшного, дети не замечали.

А там уж дети быстро выросли, Ольга очень успешно университет закончила и сразу прошла в аспирантуру. Не одним жидам да иноверцам там учиться, слава Богу! И Володька не отстал. Правда, Лидии пришлось много с ним возиться, от уроков бегал, читать не хотел. Что ж, если задуматься, нормальный здоровый пацан! Кто в его годы любит учиться? Но тут мать билась до последнего, репетиторов брали, на одну зарплату полгода жили, но победили! Прошел парень в университет, на физический факультет!

Потом с соседкой сговорились, разменяли квартиру. Хоть и далековато переехали, в Текстильщики, зато совсем свое жилье – две комнаты, ванная, кухонька отдельная, ни одного чужого человека, хоть голышом ходи! Одну, меньшую комнату дочери выделили – взрослая девушка, невеста, а сами с Володькой в большой поместились. Почему не поместиться, в девятнадцати-то метрах! Это вам не восемь на четверых! Тем более дети взрослые, дома почти не бывают, им со старухой полное раздолье!

Лидия, правда, огорчалась, что у дочери нет кавалера. Подружки давно замуж повыходили, детей растят. И ей внуков захотелось. Даже потихоньку в церковь бегала, дуреха.

Ох, дождалась мать, допросилась!.. Привела дорогая доченька зятя!

Москва… как много в этом звуке

Нет, Лева не был розовым идиотом и мечтателем, когда вернулся в Москву. Несмотря даже на неполные восемнадцать лет. Понятно, что ожидала суровая и напряженная пора, он еще никогда не жил совсем один, требовалось набирать технику и темп, найти подработку. Но все не смертельно, главное, что он вернулся, и не просто вернулся, а студентом музыкального института! Значит – победа! А остальное не так страшно – обучение бесплатное, отдельная комната в самом центре, сердобольные соседки. И свобода-свобода-свобода!

Он готов был часами бродить по московским бульварам, пересекал площади и мосты, забирался в переулки и проходные дворы и опять выходил на просторные центральные проспекты. То все казалось знакомым – многоэтажные тяжелые здания с лепными карнизами, музеи, театры, куда ходили еще с бабушкой, то возникали совершенно незнакомые особняки и переулки. И никак не мог надышаться этой безграничностью столицы, оживленным говором, вечной спешкой. И лица были другие – приветливые и отстраненные одновременно, никто никому не принадлежал в толпе, текущей вдоль улиц, даже в метро, в шаге от бегущих или стоящих на эскалаторе людей, он все равно оставался свободен и независим в своем одиночестве и праве ничего не объяснять и ни перед кем не отвечать.

Главное, не обращать внимания на афиши и театральные тумбы, где пестрели объявления о музыкальных программах и гастролях, и отдельно, огромными буквами, знакомые фамилии: Ойстрах, Безродный, Коган. Лева даже разработал маршрут в обход своей старой школы и консерватории, просто так, никто его уже не помнил, конечно.

Оставалось еще три недели до начала занятий, и после нескольких дней кружения по городу, восторга, тоскливой зависти, гордости, что все-таки вернулся, добился, выстоял, Лева понял, что нужно составлять программу дальнейшей жизни. И в первую очередь добиться самостоятельных заработков и сойти с довольствия мамы и Марка.

Понимала ли мама, как он мечтал уехать, освободить их от своего присутствия, как с горечью представлял их удобную и просторную жизнь без него, долговязого и ненужного, в проходной комнате, через которую мама крадучись пробиралась ночью в ванную. И эти ночи, полные их сдавленного шепота и скрипа кровати, и начинающая ходить надоедливая Лиля, и чужой толстый Марк, его привычка долго сидеть в туалете с газетой и папиросой, оказались намного тяжелее жизни в коммуналке Левиного детства. Хотя, конечно, он был несправедлив тогда и слишком мучился своей ненужностью в маминой новой жизни.

Как просто все оказалось с работой! В первый же день у ворот Гнесинского института к нему подошел смешной старикан в белой шляпе с дырочками:

– Не знаком ли молодой человек с ответственным студентом-скрипачом, который желает подработать? Прекрасные условия – концерты в фойе нового кинотеатра, три вечерних сеанса.

«Удача и труд, – когда-то сказал его второй учитель, – только удача и труд».

Это была замечательная работа, совершенно не пыльная и нормально оплачиваемая. Заодно ежедневная тренировка рук, никакие гаммы не нужны! Кинотеатр, построенный совсем недавно в модном стиле «сталинского ампира», походил на дворец – с колоннами, парадным входом, люстрами и резными перилами. Внизу даже устроили тир, где бывшие военные демонстрировали барышням свое мастерство.

Обычно зрители приходили задолго до начала сеанса, покупали газировку и пирожные в буфете и чинно рассаживались послушать музыку. В оркестре из пяти добросовестных, но очень слабых стариков-музыкантов сразу дружно признали Левино мастерство и послушно уступали скрипке все сольные партии. А потом он даже взялся заменить заболевшего пианиста, и за дополнительную половину ставки виртуозно наяривал между сеансами собственные попурри из песен военных лет. Когда-то бабушкины подружки обожали эти песни и дружно роняли слезы.

Получался целый спектакль – после исполнения соло на скрипке Лева раскланивался, преувеличенно бережно клал инструмент на крышку рояля, будто собираясь покинуть сцену, все остальные музыканты закрывали ноты… и тут он вскидывал обе руки в блистательном фортепианном проигрыше! Надо отдать должное, он не позволял себе никакой халтуры, каждое утро занимался дома, отрабатывал детали, вводил новые мелодии.

Начало учебы прошло довольно буднично, или он так волновался и ждал чуда, что не осталось сил на впечатления? Конечно, педагоги оказались достойными и очень грамотными, но уже не могло возникнуть того тепла, той почти интимной привязанности, что он узнал в детстве с Ямпольским. Хотя вскоре начался класс камерного ансамбля у Григория Семеновича Гамбурга, первые экзамены и концерты, жизнь оказалась наполнена до предела, и ощущение прежней горечи только иногда напоминало о себе короткой тупой тоской.

И еще он встретил Алинку! Совершенно случайно встретил, она окликнула Леву на остановке троллейбуса и принялась радостно ахать. Хотя никакой особой случайности, они и в детстве жили в одном районе и всегда ездили этим троллейбусом. Сразу накатило желание сбежать, уйти от расспросов, но не хотелось показаться идиотом. К тому же она стала чудно хороша, все эти немыслимые женские прелести – пышное платье, затянутое в талии, туфельки, кудри, прозрачная косынка. И разговор оказался простым и замечательным – с чувством постыдного облегчения Лева услышал, что Алинка оставила музыку и учится в Институте иностранных языков.

– Куда можно податься сегодня с арфой, только заживо похоронить себя в старомодном оркестре! В какой-нибудь опере! Всю жизнь просидишь в яме.

Нет, она была чертовски хороша! Пухлые капризные губы, точеная фигурка. Воротник платья широко распахнут, так и хочется заглянуть.

– Понимаешь, в инязе совсем другая жизнь! И перспективы другие – поездки, общение с иностранцами! Даже зарубежные командировки возможны, если повезет с распределением. А ты, конечно, в консерватории?

Похоже, она вообще ничего не знала ни про бабушку, ни про Хабаровск! Или забыла. Стоило так прятаться от знакомых!

– В Гнесинском? Ну и правильно! В консерватории сплошные зануды! Знаешь, у нас отличная компания! Есть парень из ВГИКа, будущий гениальный режиссер, честно! И еще разные занятные типы. Позвони в ближайшие дни, мы у одной девочки на квартире собираемся, там старики за границей. Кстати, этот, из ВГИКа, пластинки собирает, настоящий первоклассный джаз! Впрочем, сам все увидишь. Целую, чао!

Обалденная девчонка! Не сравнить с его деревенскими подружками в Хабаровске. И никаких ненужных вопросов, уговоров, глупых ухаживаний! К сожалению, Лева смог выбраться только через неделю, чертов кинотеатр работал каждый день без перерывов. Хорошо, что придумал наконец соврать про высокую температуру.

Алинкины приятели, конечно, оказались порядочными пижонами, но симпатичными и неглупыми. Пили очень кислое красное вино, спорили, называли совершенно незнакомые имена, непонятные термины – что-то о режиссуре и итальянском кино. Закрывшись в туалете, Лева поспешно набросал несколько запомнившихся слов и названий в блокнот.

Потом все вместе слушали тоже пижонскую заграничную пластинку, наверное, ту самую, про которую рассказывала Алина, – довольно резкие перепады, почти все держится на вариациях и синкопах, совершенно другой принцип строения аккорда. У стены стоял вполне приличный «Petroff», Лева тут же нащупал басы, пробежал правой рукой одну из вариаций. Ребята уважительно загудели. Тогда он просто из хулиганства наиграл песню Шуберта, девчонки, как и следовало ожидать, дружно захлюпали и запищали от восторга.

Разошлись очень поздно, пришлось брать такси, чтобы отвезти домой разомлевшую податливую Алинку, сразу стали целоваться, она умело раскрывала губы, ласкала языком, не то что его подружки из училища. Потом еще постояли в подъезде, Алина легко дала расстегнуть лифчик, скользнула под рукой маленькая горячая грудь. Все тело Левы ломило от возбуждения и жажды. Неожиданно распахнулась дверь площадкой выше.

– Алина! – позвал строгий женский голос.

Алинка ойкнула, захихикала и помчалась наверх, на ходу поправляя платье.

Только тут Лева почувствовал, как устал. Страшно хотелось помочиться, он еле добежал до ближайших кустов во дворе. Видела бы бабушка! Немного полегчало, но теперь ужасно захотелось пить, просто до тошноты. Он вдруг вспомнил, что с утра ничего не ел и не пил, кроме кислого вина в гостях. Денег на еще одно такси, конечно, не осталось, долго брел по маршруту спящего троллейбуса, пытался убедить себя, что отлично провел вечер и закрутил роман с отличной девчонкой, но настоящей радости почему-то не получалось.

Честно признаться, Лева считал себя довольно опытным в любовных вопросах. Первый его серьезный роман случился в училище, в неполные шестнадцать лет. Ничего удивительного, если вспомнить, что в их группе из двадцати трех человек училось только два парня – сам Лева и Коля Крюков, деревенский баянист. А Коля, хотя и был настоящим хорошим музыкантом и нормальным мужиком, безусловно, проигрывал Левиному умению выживать в женском коллективе. К тому же почти все девчонки в группе поступили в училище после десятилетки, то есть были довольно взрослыми и дружно маялись от готовности любить.

Его первую женщину звали Антониной, и жила она, к Левиному огромному везению, не в общежитии, а у пожилой и глуховатой тетки. Он прибегал вечером, крался в темноте к низкому окошку, легко запрыгивал на подоконник. В животе расплывался жар от ее сладостного гладкого тела, мягкие большие груди обнимали шею, он улетал и тонул, вдыхал запах сухой травы, шептал горячие случайные слова – милая, любимая, хорошая….

В том же году Тоня оставила училище и уехала обратно в свой поселок. Кто-то говорил, что вернулся из армии ее жених, кто-то – что заболела мать, потом он услышал от одной из Тониных подружек жуткое слово «аборт». Конечно, мама ни о чем не догадывалась, но у Левы хватило ума рассказать Аркадию Борисовичу, и тот, смущенно хмыкая и глядя в угол, объяснил про прерванный половой акт, презервативы и прочие житейские вещи, которым в советских школах детей не обучали.

С другими девчонками все получалось проще, но скучнее. Их вполне устраивали душевные разговоры, гуляния за ручку, кино или танцы. К тому же ни у кого не было своего жилья, приходилось вечно прятаться, уходить далеко в лес, где заедали комары. Но страстная Левина натура с одной стороны и вечная женская надежда на любовь – с другой – не давали огню угаснуть, и все годы училища прошли для студента Краснопольского в кругу восторгов, ревности, объяснений и обид.

Позже он с удивлением вспоминал свой первый самостоятельный год в Москве – как ухитрялся выживать и держать темп? По вечерам отрабатывал три смены в фойе и там же, в перерывах, учил теорию музыки, с раннего утра до института занимался дома, добирал упущенную за три года технику, потом – институт, задания по гармонии, ансамбль, фортепиано, какие-то менее важные предметы, потом – библиотека. Не мог забыть тот первый вечер в новой компании, рылся в энциклопедии, журналах, книгах по истории искусства, незаметно для себя научился читать по диагонали, главное было понять смысл статьи и запомнить даты, чтобы не выглядеть идиотом и провинциалом. Постепенно стали появляться друзья и знакомые – в основном студенты из группы и ансамбля.

Несколько раз наведывался в Алинкину компанию, народ у них собирался очень интересный, но Леве катастрофически не хватало денег и времени на участие в их вечеринках. Все ребята там были из обеспеченных семей, они приносили вино, редкие дорогие книги и пластинки, глубокой ночью развозили девушек на такси. Однажды появилась необычная пара – довольно солидный дядька лет тридцати, бородатый, в иностранном толстом свитере и даже с трубкой, что Леву искренне потрясло (знаменитый портрет Хемингуэя он увидел значительно позже), и тоненькая стильная девочка в серой шубке, будто специально подобранной под цвет огромных пронзительных глаз. У Левы почему-то перехватило дыхание от этой девчонки, даже боялся смотреть в ее сторону, но все-таки разглядел и стройные чудесные ноги в узеньких туфлях, и нежную шею, которую этот бородатый тип бережно закутал пушистым шарфом, как ребенку.

Почему-то они почти сразу собрались уходить.

– Гальперин, ты опять уводишь Киру, старый ревнивец, – крикнула хозяйка квартиры, – подожди, я сейчас найду твою Ахматову.

Про Ахматову Лева уже все понимал, хотя стихов ее достать было невозможно, он убеждал себя, что только поэтому остался в коридоре, только увидеть эту загадочную книгу. Чудесная девчонка со своим спутником молча стояли у двери, дом вдруг показался пустым, какая-то странная тишина навалилась. Или они не видели Леву, или им было все равно? Бородатый сжал в ладонях руку девчонки и прижал эту тонкую почти детскую руку к своему лицу. Словно загораживаясь от света. И у него сделалось совершенно беспомощное лицо…

Это было так же смертельно неловко, как подглядывать за интимной сценой, как если бы они раздетые лежали в постели, а Лева тут же стоял за дверью. К счастью, появилась хозяйка с тоненькой книгой в бумажной обложке, они быстро попрощались, закрылась тяжелая красивая дверь, обитая кожей. Лева даже забыл спросить название книги – «Четки»? «Вечер»? Какое это имело значение!

Потом Алинка проболталась, что приходила ее однокурсница, Кира Катенина-Горячева – как тебе имечко! – и что за Кирой уже второй год ухаживает этот Гальперин, доктор наук и, говорят, гениальный физик, но ты же видел – старый и маленького роста. Впрочем, Кирка тоже совершенно ненормальная, будто из восемнадцатого века, не удивлюсь, если они поженятся.

С самой Алиной у Левы сложились слишком неопределенные отношения, и он при всем собственном легкомыслии не мог найти правильного тона. Она легко общалась, болтала о пустяках, как должное принимала цветы и конфеты, позволяла себя провожать и целовать в кино, но так же легко исчезала и никогда не интересовалась Левиной жизнью. А он все никак не решался позвать ее к себе, стеснялся коммуналки, давно не крашенных стен, запахов стирки и керосина. Да и бабушкина мебель оставляла желать лучшего, уж не говоря про любопытных соседок. Но никакой другой возможности развивать отношения не находилось, Алина жила с родителями, бабушкой и младшим братом, ни у кого из приятелей-студентов свободной квартиры, конечно, не было. Оставалось обниматься в подъезде, что зимой стало совсем неудобно и скучно.

Однажды Лева слишком поздно добрался до очередной вечеринки, пожалев терять заработок за последний сеанс. Вино уже было выпито, только тарелки с крошками стояли на низком столике. В почти темной комнате звучала неясная томительная музыка, две пары топтались, тесно обнявшись, еще несколько расползлись по углам. Ремарк хотя бы снимал меблированную комнату, не говоря про Скотта Фицджеральда, с его пусть и безумной, но очень богатой Зельдой!

Мест на вешалке совсем не осталось, и Лева ткнулся было в спальню, где складывали лишние пальто, но и там раздавались возня и тихий смех, кровать мерно раскачивалась, мелькнуло голое женское плечо. Уже поспешно закрыв дверь, он понял, что это были Алина и любитель джаза. Будущий гений, тра-та-та!

А что, собственно, случилось? Сам мечтал про свободу и отсутствие комплексов – получите наглядный пример. Только денег жалко – цветы, конфеты, – разбежался ухаживать, идиот, бабушкино воспитание вспомнил! И почему, спрашивается, Лева должен платить ей за такси?!

Зачем-то всплыла в памяти сероглазая девочка в шубке. Восемнадцатый век. Ей на самом деле нравится усталый бородатый физик? Конечно – еще один гений, только не будущий, а настоящий! Остается спросить, куда податься не гениям. Да, не гениям, а бедным студентам струнного отделения? Ясно куда – в фойе кинотеатра! Хорошо, что сегодняшний вечер не пропустил, да еще на такси экономия вышла. Можно завтра закатиться в «Прагу», купить в кулинарии настоящую киевскую котлету.

Первая сессия прошла более-менее удачно, даже специальность Лева отыграл прилично, что далось страшным трудом, но все равно не было той детской легкости и радости, что в ЦМШ. И никто не ждал за дверью, не волновался, не сопереживал. Да что там говорить, никто им не интересовался вовсе, только мама с опозданием прислала длинное письмо, где в двух строчках поздравляла с успешными экзаменами и в остальных тридцати описывала достижения и проделки своей ненаглядной Лили.

Каникулы оказались хорошим временем для заработков, через приятелей из Гнесинки Лева подрядился играть на студенческих вечерах и даже в одном дорогом полузакрытом ресторане недалеко от ГУМа. Публика в ресторане была соответствующая, мордастые ответственные работники в серых костюмах и даже, кажется, в одинаковых галстуках, но зато раз в неделю наедался по-королевски и получал двухнедельную фойе-ставку. Предложения работы сыпались со всех сторон, – фанаты стали собирать первые вокально-инструментальные группы. Конечно, все искали струнников, Битлы, пусть и в очень плохих записях, сводили с ума самых прожженных циников. Сначала Лева загорелся освоить соло-гитару, там работы-то было на пару месяцев после скрипки, но вдруг встал перед глазами незабвенный Ямпольский. «Руки, мой мальчик, руки требуют уважения и внимания!» Нет, не стоило рисковать, тем более верный кинотеатр всегда оставался на месте и приносил скромный, но надежный заработок.

В ту неделю шла «Баллада о солдате», Лева хорошо запомнил, потому что поменял программу – не хотелось гонять привычные романсы на фоне настоящей смерти и любви. Он оставил только мелодии самых известных военных песен – «Землянка», «Темная ночь», и сплел их проигрышем из Шостаковича. Непонятная тоска сидела в душе – то ли из-за трагической судьбы героев, его ровесников, то ли от собственной музыки, то ли из-за Алины, которая как ни в чем не бывало позвонила накануне и предложила встретиться.

– Это он!.. – раздался за спиной громкий шепот, – просто вырос, уверяю тебя, это он!

Смешно спорить, Лева вырос наверное на полметра с того дня, как она кормила его клубничным вареньем, выбирая ягоды покрупнее. Он-то сразу узнал круглые черные глазищи и пушистую косу. Та же самая Таня, только чуть повзрослевшая, даже не стала выше ростом! Зато белобрысая сердитая девица (как же ее звали?) вымахала и возвышалась за Таниной спиной, словно постовой.

Невозможно было остановиться вот так, на середине, до начала сеанса оставалось не менее получаса, Лева мужественно выдержал проигрыш и тут же перешел в раскатистый звонкий романс: «И нет в мире очей, и милей, и черней…».

Как она смеялась, милая лукавая хохотушка, как светились глаза!

Потом они обнимались, ахали, Таня, закинув голову, мерялась с Левой ростом, едва доставая до плеча. Она тут же принялась расспрашивать про Хабаровск, маму, учебу, сестричку, сокрушалась и восхищалась, все было ясным и родным, и только одна мысль не оставляла: почему же он, идиот, не пытался раньше ее найти?

От кино, Таня, конечно, отказалась к явному неудовольствию белобрысой подруги Ольги (ну да, Татьяна и Ольга, как он мог забыть!) и потащила их обоих к себе домой.