Эффект Ребиндера Минкина-Тайчер Елена

Когда подымет океан вокруг меня валы ревучи

И она еще огорчалась! Она еще смела огорчаться всякой глупейшей чепухе: не достали Матвею новый костюм, Леня получил тройку по русскому языку, украли кошелек. Господи, огорчаться в такой прекрасной, такой безоблачной жизни!

Даже Иринка, которая так расстроила отца своим замужеством и отъездом в Израиль, даже Иринка жила прекрасно, окончила химический факультет, устроилась на какое-то тамошнее предприятие с поэтическим названием «Рафаэль». Ее муж Миша работал врачом в клинике, они купили в рассрочку четырехкомнатную квартиру, машину. По вечерам Матвей усаживался с пачкой фотографий – море, синее небо, нарядная белая машина, нарядная загорелая дочка в обнимку с мужем, две смеющиеся девочки – Люба и Ася или, как они там произносили, – Либи и Оснат. Младшую назвали в память об Асе Наумовне, которая умерла в декабре 82-го года. Помнится, Ольга тогда ужасно расстроилась, стала вспоминать детство, пирожки, ночную рубашку. Вечером позвонила Тане в Москву, поплакали вместе. Оказывается, Асе Наумовне было уже почти восемьдесят лет. Так и не повидалась больше ни с Таней, ни с ее детьми.

Господи, если бы она знала, что вся эта прекрасная налаженная жизнь от одного неверного поступка разлетится в пыль, как стальная пластинка из любимого Таней опыта Ребиндера. Она бы настояла, не пустила их, не разрешила Лене пропускать школу! Но какие у нее были основания не пускать? Леня прекрасно учился, по многим предметам шел на класс впереди ровесников. Матвей всю зиму мечтал, хотел сделать сыну подарок. Кто мог даже подумать про аварию?!

Но мало самой аварии! Зачем они взяли Матвея в отряд ликвидаторов?! Уже немолодого человека, с большой дозой облучения в прошлом? Господи, кто и кого там жалел?! Ольга сама встречалась потом с женами пожарников, с вертолетчиками. Хотелось закрыть глаза от этого кошмара, не знать, не слышать!

Ира обрывала телефон, организовала посылки из Израиля – витамины, средства от кашля. Почему-то они все кашляли, и пожарники, и позднее приехавшие ликвидаторы. Надрывисто беспрерывно кашляли, ничего не помогало. И Ленечка кашлял целую зиму, хотя в доме брата было очень тепло и сухо.

Сначала Оля еще надеялась, что обойдется. Как быстро Матвей сумел вытащить Леню, как сразу сообразил, что можно отправить его в Москву. Но она не понимала и не знала, какую дозу схватил сам Матвей.

Он один понимал. Он прекрасно все понимал, потому что сразу предложил оставить Леню в Москве. И потом уже из Киева написал, что Оле тоже нужно перебираться и как можно быстрее восстановить прописку. Например, прописаться у брата и вступить в кооператив. Лучше, если они все вместе окажутся в столице, его все равно переводят в Центральный военный госпиталь.

Как ни странно, с переездом Ольга справилась относительно легко. Нет, в первый момент она не могла даже представить, как начать разговор с братом, бывшая родительская квартира и для них троих была маловата. Но, оказывается, она его недооценивала! Володька при всей своей мрачности и отстраненности оказался настоящим человеком и не только согласился прописать сестру, но и предложил половину оставшихся от родителей денег. Оля никогда не слышала и не догадывалась об этих деньгах, бедные мама и папа, как они копили со своей скудной пенсии? Матвей зарабатывал очень прилично, а она так легко транжирила – то импортная стенка, то ковер. А поездки на море?! Ничего там полезного не было, Матвей не зря возражал, – теснота, очереди, еда отвратительная.

Господи, никогда бы она не справилась ни с каким переездом! И на Володьку не приходилось рассчитывать – сам был такой же лох, ни пробивать, ни просить.

Помог, конечно, Краснопольский. Даже Таня не знала, куда он именно ходил и сколько заплатил, но Ольгу прописали вместе с Леней! Левка же нашел уже почти готовый кооператив, у черта на рогах в Косино, но все-таки это была нормальная трехкомнатная квартира! На семейном совете решили, что в новую квартиру пока поедут Володя с семьей, а Оле лучше жить ближе к госпиталю, где лежал Матвей.

Нет, не так, еще почти полгода ждали, пока сдадут дом, теснились на двадцати шести метрах впятером. Таня звала пожить, но у нее как раз вышла замуж Сашенька, только их и не хватало!

Опять все не так! Дело не в Сашеньке, тем более она вышла за вполне обеспеченного сына приличных родителей и могла пожить у свекрови. Ольга просто не могла видеть Краснопольского!.. Физически не могла видеть, хотя сознавала, что без него они бы просто пропали.

Это случилось через год после смерти Саши Гальперина… Нет, через два! Иринка уже уехала в Израиль, Оля хорошо помнила. Вдруг выдалась командировка в Москву, настоящее везение – слетать бесплатно, повидать близких, погулять по родному городу. Жильем не обеспечивали, никто и не мечтал, и она долго размышляла, поехать ли к брату или к Тане. Конечно, больше хотелось к Тане, обняться, поболтать, как в прежние времена. И квартира в центре, не нужно тащиться до Текстильщиков и оттуда еще на автобусе. И давно пора забыть нелепую историю молодости, жар Левкиного тела, бесстыдные жадные руки. Случайное дикое помешательство!

Как спокойно и хорошо жилось ей с Матвеем. Уютные домашние объятия, мирный сон под одним одеялом. «Ты скучаешь?» – спрашивал он шепотом. Ничуть она не скучала, хотя интимные отношения как таковые почти прекратились после рождения Ленечки. Разве он виноват, что облучился? Разве так важны эти технические подробности, если люди любят друг друга? Разве она не любила Таню, хотя никакого секса между ними в принципе не могло быть!

Она уже позвонила Тане, сказала, что приедет, но все оттягивала, все хотелось побродить по любимым переулкам – от Арбата к Кропоткинской, потом еще увидела выставку Поленова. Из детских воспоминаний сохранился только «Московский дворик» – уютный солнечный пейзаж, белоголовые дети на полянке. Ужасно захотелось зайти, сто лет не была на выставках! Народу оказалось довольно много, несмотря на рабочий день. Вошла – и ах! – показалось, что в зале прорубили множество окошек, так светились теплые картины на стенах. Так же тепло и солнечно стало на душе. Вот бы Леньке показать!

Темнело, но все-таки решила еще заехать к Кире, Матвей просил передать ей Сашины старые письма, какие-то общие фотографии. Кира писала иногда, рассказывала про Москву, про дочку. Самое поразительное, что ее мать, та самая очаровательная Валерия Дмитриевна их детства, уехала в Париж! Париж – сказочное слово, «ну что, мой друг, грустишь…». Никто из знакомых не побывал, это вам не Израиль.

Нет, она не ошиблась! И ничего не придумала. Краснопольский не оказался там случайно, не приехал проведать Киру или проводить. Он там жил! Так возвращаются домой – с бутылкой молока и пакетом картошки в руках, так обнимают любимую жену – привычно и нежно целуют в висок. И маленький милый букетик ландышей под мышкой, и щека к щеке – легонько потереться, потому что заняты руки…

Таня ответила сразу, будто ждала у телефона:

– Оленька, наконец-то! Я даже ужинать никому не даю, ждем тебя! Как кто, дети, конечно! Сашка и Боря, ты их просто не узнаешь! Нет, Лева вернется поздно, он на записи. Он почти все вечера работает, музыкантская доля. Но мы люди привычные!

Конечно, она не рассказала ни Тане, ни Матвею. Такое невозможно рассказать! Хотя ничего удивительного – два предателя нашли друг друга! Бедный, так рано умерший Саша Гальперин, бедная Таня! Впрочем, ей давно известно, что Краснопольскому наплевать, на все наплевать – на семью, на память, на детей! Но Кира! Недоступная красавица Кира, школьная подруга, гордость класса, как она могла?! Испугалась одиночества? Просто дура! Не понимает, что Левка ее бросит и предаст, как любую другую женщину! Как всю жизнь предает Таню, ее добрую любимую Таню. И ничего невозможно сделать, ни помочь, ни защитить!

Матвей умер через год после переезда в Москву. Белокровие. Повторные переливания, витамины, лекарства из Израиля – ничего не спасло и не могло спасти при такой дозе облучения.

Но жизнь как-то продолжалась. Леня успешно окончил школу и поступил на мехмат, старый добрый мехмат, хотя в моду теперь входили экономические институты. Ольга нашла работу на небольшом комбинате в Люберцах, там занимались красителями и маслами, и ее знания химии вполне подходили. Они так и остались жить в Текстильщиках, а Володя в Косино, никому не хотелось лишней суеты. Тем более что-то неладное происходило в семье брата. Нет, кажется, они не ссорились, но почти не разговаривали. В выходные Володя сидел дома, раздраженно листал газеты, а его жена уезжала на экскурсии то с сыном, то с учениками. Оказалось, у брата неприятности – на заводе начали сокращаться заказы, почти отменили премии. Устроиться в другое место было практически невозможно, да и не стало нормальных мест – сплошные кооперативы. Простор для жуликов и авантюристов! Образование и научная степень никого не интересовали, конечно, Володя не мог вписаться.

Было странно и грустно вернуться в родной город через двадцать лет. Хотя Матвей последние годы часто говорил о необходимости переезда. Академгородок выдыхался, новые темы не развивались, романтика чистой науки не выжила, как вообще вся романтика их поколения – походы, песни, вера в разумное и доброе. Недавно в электричке Оля услышала родную мелодию Визбора, заспешила поближе.

«Лыжи из печки торчат…» – радостно вопили мальчишки с гитарой, их подружки дружно хихикали, притопывали точеными ножками в тугих джинсах. Ничего нельзя было ни спасти, ни вернуть.

С Таней виделись редко. И не только из-за Краснопольского, который был на месте и, как всегда, преуспевал. Вся Танина жизнь – квартира в центре, дача, машина, раскованные прекрасно одетые дети – слишком отличалась от Косино и Текстильщиков.

Зато от Иринки приходили веселые письма! Она недавно родила третьего ребенка, мальчика, назвали Матвеем, оказывается, и в Израиле есть точно такое имя. Конверты чуть не лопались от фотографий смешного глазастого младенца и его подрастающих сестренок. Миша наконец окончил местную длиннющую ординатуру, сдал последние экзамены, и теперь они собирались продавать квартиру и строить дом, но не в самой Хайфе, а на природе, в поселении с красивым названием – «Деревня роз». Ленька ворчал, что сестра поспешила с именем, что это он должен был назвать сына Матвеем, чтобы не прерывать традицию.

Бедный ребенок, после смерти отца он совершенно зациклился на своих призрачных традициях, все-таки поменял фамилию на Шапиро, хотя Ольга категорически возражала и даже плакала, и рвался поехать к сестре, своими глазами увидеть Иерусалим и гору Сион.

Единственным настоящим утешением для Оли, даже несмотря на их непонятный внутренний разлад с Володей, была жена брата.

В тот первый ужасный год, когда Леня неожиданно оказался один в Москве, именно Катя стала его спасителем! Она нашла выход на известную математическую школу и добилась Ленькиного зачисления, хотя в последний класс практически не принимали, она постоянно таскала его на выставки и спектакли и даже пристроила репетитором к своим же ученикам. Главное, Ленька был постоянно занят, окружен людьми!

Если задуматься, Ольга практически не знала Катю. В давнем горьком 78-м году, когда один за другим умерли родители, она почти не запомнила робкую светленькую девочку, подружку Иринки, и искренне удивилась и расстроилась, получив Володино сообщение о женитьбе. Все-таки совсем юная провинциальная студенточка! Понятно, ее привлекает брак со взрослым благополучным человеком, кандидатом наук, но у брата могла бы быть голова на плечах! На свадьбе, устроенной Володей в небольшом измайловском ресторане-стекляшке, Ольге все показалось ненужным и неудачным – и накрученное, какое-то кукольное платье невесты, и ее слишком молодая, по-деревенски плачущая мать.

– И куда торопятся, дурехи, – ворчал Матвей, уже ставший к тому времени дедушкой, – нет бы погулять свободно!

Конечно, и позже они приезжали в Москву, даже несколько раз, но почти не общались с семьей брата – то бегали за покупками, то в театр. Оля запомнила только, что Володя часто посмеивается над женой, называет растрепой, а она виновато оправдывается. Можно было ожидать!

Теперь Катя стала совершенно взрослой очаровательной женщиной. Оля сама поразилась этому очарованию, открытому взгляду распахнутых серых глаз, легкой походке. Еще более удивила Катина манера одеваться. Вроде бы ничего особенного – те же джинсы или юбка, но она умела сочетать детали и цвета, сама шила стильные холщовые сумки, плела ремешки из соломки. Кто ее научил, откуда взялись вкус и понимание? В первый же их поход по магазинам Катя уверенно переодела Ольгу в брюки и непривычную короткую курточку, и она вдруг не узнала себя в моложавой, спортивной и стройной женщине.

К тому же Катя оказалась ужасной придумщицей и прирожденным организатором! Почти каждую неделю что-то затевалось – ужины, праздники, походы в музей. То они мчались на французский фильм, то на вечер поэзии, и Оля еще долгое время вспоминала мудрого усталого Давида Самойлова, так неожиданно и близко увиденного в маленьком зале. Еще забавнее было наблюдать Катины подвиги на кухне. За полчаса она могла смастерить хачапури из творога за 22 копейки или даже «мясо по-французски». И очень просто! – покупала безвкусные готовые котлеты и запекала их в духовке с луком, сыром и майонезом. В доме постоянно крутились школьники – делали уроки, спорили, обсуждали перемены в стране, даже что-то сами готовили на кухне и мыли посуду. В этой круговерти удивительным образом находилось место для семилетнего Ванечки, он, как настоящий сын полка, кормился со всеми сразу, делал уроки при любом шуме и при любом шуме засыпал. Девчонки его постоянно чем-то угощали, мальчишки таскали на спине, и это положение всеобщего любимца явно казалось самому Ваньке удобным и замечательным.

Но Оля прекрасно понимала, что подобная жизнь совершенно не подходит ее брату, как не подошла бы отцу или ей самой. Они все любили тишину, порядок, четкое место для каждой вещи в доме. Когда-то мама грустно шутила, что живет с тремя закрытыми шкафчиками, но при этом считалась со всеми и уважала характер отца.

Тот день не заладился с утра, Оля хорошо запомнила. Сначала протек бачок в туалете, пока вытирала пол, чуть не опоздала на работу, зацепила в трамвае новые дорогие колготки. Сын Ленечка, надо признать, постоянно ворчал на нее за ненужную экономию, он начал прилично зарабатывать – вел какие-то расчеты для строительного кооператива, делал технические переводы с английского, натаскивал двух учеников на мехмат. Учеников, конечно, нашла Катя.

– Оленька, – голос у Тани был тихий и расстроенный, – я давно собираюсь тебе сказать…. В общем, мы уезжаем. Уже получили окончательный ответ из посольства.

– Из какого посольства?

– Из американского, конечно. Левин бывший ученик давно приглашал, правда, на периферию, но там есть вакантное место в оркестре. Хотя он считает, что Лева гениальный преподаватель, поэтому лучше ориентироваться не на оркестр, а на колледж. И вполне вероятно, что моя тема им тоже покажется интересной. Знаешь, как-то не случилось рассказать, но я почти закончила докторскую.

В этом была вся Таня! Всегда на первом месте звучал ее гениальный Левочка. А докторская – так, к слову.

– А почему не в Израиль? Я всегда думала, что вы уедете к Людмиле.

– Так получается. Стыдно признаться, но Лева не хочет везти детей в Израиль, особенно Борю. Он ведь сразу попадает в армию.

– А Лева… он согласен? Он сам хочет уехать?

– Да. Собственно, он все и затеял. Говорит, что нужно вывозить детей, что эта перестройка еще на многие годы. Он страшно подавлен в последнее время, просто не узнать.

Да уж, подавлен! Известный страдалец. Так Оля и знала, Краснопольский когда-нибудь бросит Киру. Даже Кире его не удержать!

И вдруг резануло сердце – Таня! Таня уезжает, они расстанутся, и может быть, навсегда. Как пусто! Как пусто все. Как можно вынести все эти потери!

– Оля, ты что, плачешь?! Оленька, дорогая, ты ведь знаешь, что кроме тебя и Люси у меня никого нет на свете! Дети выросли, что поделаешь, я каждый день вижу, как они отдаляются. Оля! Я тебя вызову, слышишь?! Если только захочешь, я тебя вызову к нам! Будем опять жить рядом, гулять по вечерам – две бабули на скамеечке.

Милая Таня! Вечная доверчивая мечтательница. Если бы ты знала, какое предательство за Ольгиной спиной. Если бы не твой проклятый Краснопольский!

Они уехали в начале сентября, все вместе, включая родителей Сашиного мужа. Таня перевезла в Текстильщики почти всю библиотеку, старинные серебряные ложки, оставшиеся еще от родителей Аси Наумовны, настольную лампу на бронзовой ножке. Ложки, конечно, не пропустили бы, а лампа никакой особой ценности не имела, просто на память.

Стоял мрачный дождливый день, Ольга взяла отгул, не хотелось ни о чем думать, ни с кем разговаривать, и она даже не ответила на телефонный звонок, хотя это мог быть Ленечка. Но через полчаса телефон зазвонил еще раз, настойчиво так зазвонил, и она вдруг страшно испугалась, рванула на себя трубку – Леня?!

Нет, это был брат Володя. Странно, он никогда не звонил днем.

– Оля, тут такое дело. В общем, срочно нужна твоя помощь. Потому что Катя в полной истерике и непонятно, что делать с Ванькой.

– Володя! Скажи толком, я ничего не понимаю. Катя, Ванька… Что происходит?!

– Понимаешь… пришла телеграмма… Валентина Петровна умерла. Катина мать, Валентина Петровна.

Оказалось, она болела. Болела целый год, но решила скрыть от Кати, не волновать понапрасну. И когда уже прозвучал страшный диагноз – рак груди, и когда обнаружили метастазы в костях, Катина мать продолжала писать спокойные и радостные письма про погоду, школу, новую картинную галерею.

Решили ехать все втроем, а Ванечку оставить с Леней. Конечно, подключились Катины воспитанники, они беспрерывно приносили цветы, венки, какую-то еду. Две девочки собирались дежурить днем – сторожить Ваньку, пока Леня в университете.

Катя безостановочно плакала, винила себя за черствость и тупость. Володя растерянно молчал, гладил ее по голове, надсадно кашлял. Он недавно опять начал курить.

С Олей брат тоже почти не разговаривал, но она и так понимала, как тяжело ему ехать в Архангельск и как он рад Ольгиному решению поехать вместе с ним и Катей.

Оля не ожидала, что соберется столько народу. Толпа учеников – и нынешние, совсем маленькие, и из прошлых выпусков, некоторые даже старше самой Кати. Но были еще коллеги по работе, соседи, родители, представили городского клуба и библиотеки. Из Княжпогоста прибыл целый автобус односельчан во главе с бывшим директором школы. Директор попытался сказать речь, начал вспоминать, как прекрасно училась Валечка, какой была гордостью школы, но не выдержал и горько, по-стариковски расплакался. Много выступали, вспоминали покойного мужа Валентины Петровны, как преданно она ухаживала за ним, как не жалела себя и отдавала жизнь любимой работе. На бабу Дусю было страшно смотреть. Худая, одетая во все черное, она молча раскачивалась над открытой могилой и вдруг шагнула вперед, вслед за опускающимся гробом. Но Катя успела удержать, закричала, заплакала, обняла за плечи.

Ольга с болью в груди смотрела на Катину бабушку, страшненькую, с покалеченными руками и вдруг подумала, что она совсем не стара, лет шестидесяти на вид. Когда же она успела родить свою дочку, кто был отцом?

Баба Дуся категорически отказалась остаться ночевать. Наоборот, она настаивала, чтобы Катя, и ее муж, и Ольга прямо сейчас ушли с поминок для важного разговора. Потому что потом времени не будет, автобус уйдет, и неизвестно, доживет ли она до другого Катиного приезда. Все это было странно и неудобно перед людьми, кроме того, Ольга страшно вымоталась от долгого стояния и только мечтала прилечь, но ничего не оставалось делать. Благо водитель автобуса терпеливо ждал.

Следом за бабой Дусе они все втроем прошли в заднюю комнату, где когда-то лежал больной Иван Дмитриевич, и уселись на низкий диванчик. Баба Дуся горестно вздохнула и вытащила из-за пазухи пакет, крест-накрест перевязанный серым платком.

– Вот, хоронила, прятала. Сколько лет прятала, боялась, заберут мою голубушку. А всё не помогло! Забрали! Так далёко забрали, не воротишь! – она мелко затрясла головой, закачалась из стороны в сторону. – Бери, Катенька, все твое – и имя, и фамилиё, и карточки. Прости меня, грешную!

Изумленная Катя развернула платок, выпала метрика – Катенина Валерия, девочка, 1941 год рождения. Мать – Катенина Кира Дмитриевна. Отец – неизвестен.

– Что?! – кажется, они вскрикнули все вместе. – Что это?

– Валечкина метрика. Она же в лагере рожденная, от заключенной. Там и карточка есть, и письмо.

Письмо сильно пожелтело. Но все-таки буквы хорошо сохранились, красивые аккуратные буквы, с наклоном.

– Ничего не понимаю, – прошептал Володя. – Это на немецком?

– На французском, – ответила Катя. – Боже мой, как она умоляла меня учить французский! Она ведь что-то помнила, какие-то слова, фразы.

«Милая, дорогая моя Лерочка! Если судьба разлучит нас, знай, ты самая большая награда в моей жизни, моя радость, мое утешение. Я благодарю Господа за каждый день твоей жизни, за счастье обнимать тебя и гордиться тобой. Люби и не покидай Дусю, но постарайся найти мою сестру – Валерию Дмитриевну Катенину. Я специально назвала тебя ее именем. Будь счастлива! Твоя мама».

– Там еще карточка!

Это была очень знакомая карточка. Ольга не могла ни забыть, ни перепутать. Две чудесные девочки, абсолютно иностранные девочки в нарядных платьях и одинаковых светлых шарфах. И надпись на обороте: «Kira/Lera. Май 1932».

Ольга совершенно растерялась. Как было понять, осмыслить? Скромная провинциальная учительница, дочь уборщицы, – и семья Катениных?! Квартира-музей, фотографии Парижа… Получается, Катина мать – родная племянница Валерии Дмитриевны и ее полная тезка! Пытались выспросить про отца, но баба Дуся только рукой махнула – никто из матерей-лагерниц про отцов не сказывал, может, и насильник какой!

Ужасная несправедливость постигла и мать, и дочь. За что, почему?.. И что она, Ольга, знает про собственных родителей? Уже после рождения Ленечки папа неожиданно стал вспоминать мамину семью – священника отца Георгия, красавицу-мать, сестер. Все погибли, расстреляны или умерли от голода. Бедная мамочка, прятала иконку в шкафу, даже молиться боялась! И папина семья погибла, и отец Матвея. Кто же победил и выиграл от революции?

Господи, ничего не успела расспросить, занималась собой, своими глупыми горестями и придуманными обидами, то завидовала Кире, то злилась на Краснопольского. И даже сейчас не столько жалела Катину мать, сколько огорчилась от необходимости опять общаться с Кирой. Эгоистка, вот она кто!

Катя, бледная и растерянная, смотрела в окно поезда. Она вторые сутки ничего не ела и категорически не отвечала на попытки Володи заговорить. Сам брат, наоборот, непривычно суетился, то заказывал чай, то уговаривал их обеих прилечь, и все время смотрел и смотрел на жену, будто впервые увидел.

– Катя, послушай, – Ольга глубоко вздохнула, чтобы голос стал более веселым и жизнеутверждающим, – у тебя же родственники нашлись! Увидишь, они будут очень рады. Я хорошо знакома с семьей Катениных и много раз видела фотографию твоей бабушки! Просто никто не знал о судьбе ее старшей дочери. Бедная несчастная Дуся все запутала, но, с другой стороны, она спасла твою маму.

Слава богу, Катя немного ожила, подняла голову.

– Я дам тебе адрес! Сразу, как приедем. Я не знаю, жива ли Валерия Дмитриевна, она давно вернулась во Францию, но по этому адресу живет ее дочь Кира, мы учились в одном классе. Ты даже не представляешь, из какой семьи твоя мама! У нее был дед профессор и бабушка, очаровательная француженка. И богатая огромная квартира! Я в жизни не видела ничего подобного. Вот теперь ты сможешь поехать и сама посмотреть. Мы приедем и сразу позвоним! Правда, я давно не виделась с Кирой. Но мы найдем телефон по справочной, совсем просто, если знаешь имя и фамилию!

Они позвонили в тот же день. Вернее, Оля звонила, а Катя стояла рядом, полуживая от волнения. Сначала очень долго никто не отвечал, но, наконец, подняли трубку.

– Кира! – воскликнула Ольга…

Нет, голос в трубке был слишком пожилой для Киры. И акцент. У Киры акцента не было.

– Валерия Дмитриевна, это вы?! Как замечательно! Говорит Оля Попова, одноклассница вашей Киры. Может быть, помните, мы иногда приходили делать уроки? Я не ожидала, что вы в Москве!

– Да, деточка, – голос был совершенно безжизненный и старый, – я недавно приехала, ненадолго, разобрать какие-то вещи и документы.

– А вы не можете позвать Киру? У меня интересная новость! Совершенно неожиданная новость, поверьте!

– Нет, деточка, извините. Кира умерла от рака груди. Три месяца назад. В Париже.

Зачем я ею очарован?

Если бы она была счастлива! Если бы она не плакала, не тосковала, скрываясь от чужих взглядов. Если бы Ленька не видел, как она сама покупает букетик цветов и потом незаметно ставит на столик в прихожей: «Женщина должна купаться в любви и внимании!».

Даже в тот первый ужасный день, когда Леня, полумертвый от усталости и холода, добрался до невзрачной пятиэтажки в Текстильщиках, даже тогда он был потрясен Катиным очарованием. Как она смотрела на него, как обнимала – утешая и защищая – сестра, подруга, мать, любимая женщина. И разве в состоянии хоть что-нибудь оценить этот дундук Володя, его дядя!

– Катерина Ивановна, ты бы накормила ребенка или только охать будем? Тетя называется!

Какая, к черту, тетя! Почему никого не удивляет и не возмущает, что Володька на десять лет старше Кати? А как он, так «Ленечка, ребенок, племянник». Та же разница в возрасте, между прочим. Из принципа стал говорить всем окружающим, что Катя – подруга его сестры. Тем более это было чистейшей правдой!

Она спасла его тогда, просто спасла – от одиночества, растерянности, страха перед чужим огромным городом. А школа! Попасть в 57-ю школу за год до окончания – кто мог мечтать! И еще потихоньку натаскивала дома, чтобы видели, что он обгоняет программу и знает университетский материал.

Как здорово они жили все вместе, пока не достроилась квартира в Косино. Нет, конечно, теснота была ужасная, мама спала на Ванькином диванчике, а сам Ленька на полу на матрасе, зато рано утром Катя бежала в ванную, сонная, в халатике, и он слушал ее легкий шаг и даже мог выползти из-за двери и как бы случайно наткнуться в маленьком тесном коридорчике. А вечерами они все вместе пили чай, допоздна засиживались на кухне, и Катя, блестя глазами и захлебываясь, рассказывала, что нужно организовать лицей! Обязательно организовать частный лицей, такую прекрасную показательную школу, где будет воспитываться товарищество, творчество, уважение к чужому мнению и собственное достоинство.

– Может, сразу университет организуем, – ухмылялся Володька, – размах так размах!

– Университет не годится, – совершенно серьезно отвечала Катя, – нужно начинать с юного возраста, когда ребенок еще чист и не испорчен. Tabula rasa! И иностранные языки в детстве усваиваются гораздо лучше.

– А-а! Мы и иностранные языки будем изучать? Прекрасная идея! Остается найти начальный капитал, помещение, сотрудников и тех ненормальных родителей, которые согласятся отдать ребенка в неизвестную и непонятную школу. Знаешь, Катерина Ивановна, твоя маниловщина уже давно надоела. Может, еды приготовишь для разнообразия? Или опять будем магазинные котлеты жарить?

Зачем он унижал ее? Смеялся, не давал договорить до конца? Не верил! Как и мама не верила. Даже ему, Леньке, аргументы Володи казались убедительными – откуда взять деньги, разрешение, здание?

А она видела! Она лучше их всех оценивала ситуацию. Оказалось, можно взять ссуды и найти помещение, в самом центре здания запросто перекупались и сдавались в аренду. Как она поймала момент, каких новоиспеченных бизнесменов уговорила вложиться в развитие своего лицея?

– Ты поступаешь безнравственно, – кипел обычно спокойный Володя, – ты пользуешься награбленным капиталом.

– Откуда ты знаешь? Есть предприимчивые люди, они понимают, что нужно вкладывать не только в банки, но и в школы. И в больницы.

– Скажите, какое благородство! Да они при первой же возможности обдерут тебя как липку!

– Нет, не смогут. У меня будут заложники!

– Какие заложники?!

– Дети. Их собственные дети! Нужно создать такой уровень обучения, чтобы они молились на нашу школу, а не раздевали.

Нет, эти разговоры были двумя годами позже. А тогда она только мечтала, искала единомышленников. Как Леньке хотелось ей помочь, даже думал поступать в педагогический, но мама слышать не хотела ни о чем, кроме университета. Маму было ужасно жалко, она не вылезала из госпиталя, перезнакомилась со всеми ликвидаторами, врачами, радиологами, до последней минуты не верила, что спасти отца невозможно.

Потом Катя с семьей переехала в Косино, у Леньки появилась своя комната, но вечера стали пустыми. Нет, все-таки навалилась школа, другая жизнь, требовалось догонять и догонять – ребята в классе блистали разнообразными знаниями. И опять Катя помогала – подсовывала нужные книги, таскала в музеи и театры. Иногда просто гуляли по Москве, она объясняла – вот это Бульварное кольцо, это центральные станции метро, памятник Чайковскому рядом с консерваторией, памятник Гоголю у Арбатской.

Так же десять лет назад они бродили вдвоем с Иринкой, комплексовали, боялись спросить. И так же им помогал Миша, будущий Ирин муж.

Уже через год никто не видел в Леньке провинциала. Решил все-таки поступать на мехмат, отец когда-то рассказывал, что это один из лучших факультетов МГУ. Мама жутко волновалась из-за фамилии, Володя откровенно пугал, что с еврейскими фамилиями на мехмат не принимают, ему ли не знать, но этот всезнающий дядя забыл, что наступили другие времена!

Какая ерунда их всех волновала! Каким он сам был дураком, не намного лучше Володьки. Тысячи людей вокруг прекрасно устраивались без всякого университета, открывали свое дело, брали ссуды, которые никто не считал и не требовал возвращать. Хорошо, хватило ума параллельно найти работу, и, конечно, помог английский, иначе как бы они выжили с матерью?

Как Катя не боялась? Маленькая хрупкая женщина! Ездила одна на переговоры, находила нужные связи. А учителя!

– Только молодых, – твердила она, – только молодых единомышленников, готовых вкалывать за идею. Не закоснелых, не зануд. А вот если раскрутимся, тогда приглашать самых маститых! Пусть даже профессоров, чтобы не только дети, родители мечтали попасть на их уроки! И платить как за настоящую лекцию!

Каждый месяц ее посещала новая идея.

– Иностранный язык каждый день! Но без перегрузки, можно даже на переменках. Вроде игры такой подвижной – осваивать счет, буквы, простые команды.

Она помчалась в Париж к своей кузине Нюле Гальпериной, уговорила приехать на следующий год, хотя бы на один год, только для работы с самыми маленькими. Чтобы услышали современный французский язык, без акцента. Нюля заканчивала диссертацию по русской литературе, «Тема женщины и любви в прозе Лермонтова», ей показалось интересным поработать в России. Тем более она не могла забыть, как сама мучилась в советской школе, списывала дурацкие чужие сочинения.

Да, как он забыл, тогда все перевернулось! С этими ее новыми французскими родственниками. Даже Володя вдруг растерялся, перестал выступать по каждому поводу и только задумчиво вглядывался в жену, будто пытался узнать заново. Ленька не понимал всеобщего волнения, пытался расспрашивать мать, но она почему-то раздражалась и отмахивалась. Какое значение имела старая история? Все равно репрессированная бабушка давно умерла, даже Катина мама умерла, что они всполошились?

Почему трагические дни врезаются в память так подробно?

Март 91-го года, они сидят вчетвером на кухне, на столе – с трудом добытая докторская колбаса и хлеб с прошлогодним вареньем, а Катя излагает очередную идею:

– Форма! Это же страшно важно, в чем одет ребенок. Я читала, что на дорогих круизных теплоходах есть понятие «дресс-код». Например, сегодня все должны явиться на ужин в смокинге, завтра – в обычных пиджаках, послезавтра – в джинсах и футболках. Вот так нужно в школе!.. Например, два дня в неделю только в строгих юбках, пиджачках, можно даже галстуки специальные завести, особого цвета. Еще два дня – в спортивных костюмах. И на эти дни, конечно, планировать уроки физкультуры и соревнования. А еще один день – свободный выбор! Можно проявить индивидуальность, выпендриться, если хотите. Но не слишком, чтобы не началась конкуренция родителей. День покрасовались, а назавтра – опять в галстуке! Ну скажите, что я не права!

– А деньги? – Володя садится на своего любимого конька. – Ты понимаешь, во что это выльется для родителей?

– Мы будем опираться на богатых родителей. А когда раскрутимся, введем стипендии для бедных, но способных. Как в американских школах.

– Тогда, извини, наш Ванька уже на такой лицей не тянет. Кто будет платить за его пиджачки и галстуки? Пока вы не раскрутились…

– Ваньку я сама в состоянии обеспечить!

Даже Ленька, который целиком был на Катиной стороне, болел за нее всей душой, даже он старался не смотреть на посеревшего Володю. Только недавно мать говорила, что на заводе планируют вообще закрыть Володину лабораторию.

– Телефон!

Идиоты! Как они обрадовались тому звонку и возможности сменить тему…

Через три дня Катя с Ванькой и Леня вылетели в Тель-Авив. Со скандалом получили визы, хорошо хоть помогла фамилия Шапиро. Нет, дело не только в фамилии, израильтяне с пониманием относились к трагедиям в армии.

Мама лежала с гипертоническим кризом, а Володя, как всегда, сослался на работу. Наверное, не хотел просить у Кати денег на билет.

Ленька навсегда запомнил это странное состояние души. Было мучительно жаль Мишу, хорошего мужественного человека, было жаль сестру, оставшуюся вдовой с тремя детьми, и в то же время он был счастлив, постыдно отчаянно счастлив! Находиться с ней рядом, смотреть на обгоревшее и еще помолодевшее от солнца лицо, открытые плечи, прядь волос на щеке, тонкие щиколотки босых ног.

Они шли по набережной, просто шли без цели, потому что невозможно было безвылазно находиться в доме у Иринки, туда все время приходили люди, толпы людей. Дверь не закрывалась до глубокой ночи всю неделю траура, которая называлась странным словом «шива», голова кружилась от мелькания лиц и чужого непостижимого языка. Ира, бледная, с темными кругами под глазами, беременная на шестом месяце, молча сидела за столом, ни на кого не обращая внимания. Уже знали, что она ждет мальчика, Миша так и мечтал – две девочки и два мальчика. Было невыносимо смотреть на ее угасшее незнакомое лицо. Девочки, тоненькие красотки с заплаканными глазами, прятались в своей комнате, Ваня сразу прилепился к ним, и только маленький кудрявый Моти носился по квартире, залезал ко всем на колени и ловил за хвост добродушного лохматого пса. Родители Миши решили на время переселиться в дом к сыну, присмотреть за внуками. Они так и говорили – к Мише, будто ничего не случилось, только поздней ночью Ленька увидел, как Мишин отец, Зиновий, грузный седой человек в дорогих очках, рыдал на кухне, закрыв лицо руками.

Они с Катей шли по нарядной веселой тель-авивской набережной, играла музыка, через каждые десять метров продавались пирожки, конфеты, мороженое, салаты, коктейли, еще какая-то еда и напитки в незнакомых бутылках. После голодной пустой Москвы в глазах рябило и постыдно мучительно хотелось есть.

– Знаешь, я уйду от него, – сказала Катя. – Зачем эта пустая ненужная жизнь? Мы оба устали, я только мешаю, раздражаю. Если с одним из нас что-то случится, ничего не останется в памяти – ни любви, ни уважения. Даже детей!.. Он даже детей больше не хочет! Скоро Ванька совсем вырастет, и я останусь одна. Одна-одна-одна!

– Не одна, – вдруг выдавил Ленька, – ты останешься со мной.

Она посмотрела абсолютно растерянно, потом горько рассмеялась.

– Ленечка, не придумывай глупостей, ты забыл, сколько мне лет? А Ваня?! Ты собираешься его усыновить? Он тебя почти перерос!

– Зачем усыновлять, у него есть отец. Но мы родим еще детей, вот и все.

Конечно, он сейчас не думал ни про каких детей. Он думал, как обнять ее, сжать, закрыть губами горячий рот, всю ее закрыть собой – глаза, руки, плечи, грудь, чудесный девчоночий живот, но только молчал и молчал, и она сама обняла его за шею своими чудесными тонкими руками.

– Ленечка, давай купим пиццу, а? И много-много колы! Я умираю от голода. И Ваньку не мешало бы хоть раз вывезти в город, он там совсем прилип к девчонкам. Знаешь, мне кажется, ему нравится Либи! Все мальчишки обожают старших девочек, вот дураки!

Но что-то уже пробежало между ними, что-то изменилось в отношениях. И когда вернулись, и когда слушали причитания мамы – какое горе… но ведь Миша не военный… четвертый ребенок… безумная страна… Катя еще старалась отвечать про Ливан, про обязательные сборы для резервистов, про девочек и родителей, а он только жадно смотрел на ее лицо и губы. Никуда им было не деться!

Но еще прошел месяц или даже больше, Ленька уже ни на минуту не мог от нее оторваться, встречал с работы, стоял в очереди за продуктами, нес сумки (неужели она сама таскает такие тяжести?). И все-таки наступил день, когда наконец они остались вдвоем! Володя теперь где-то подрабатывал по вечерам, Ванька уехал на секцию по теннису, и даже ученики разошлись, рассосались по своим ученическим делам – сколько можно околачиваться в чужом доме, в конце концов!

Пусть она отмахивалась, пусть шептала «Леня, прекрати», но он чувствовал, как дрожит и трепещет ее тело, как послушно соскользнула одежда, как она вся раскрылась, отдалась его горячим жадным рукам. Хотелось только слиться, утонуть в ней, перестать дышать, видеть, понимать и только тонуть и воспарять, тонуть и воспарять…

– Мама!..

Ванька стоял в дверях, белый как мел. Катя ахнула, закричала, но Ваня уже развернулся и стремглав вылетел из дому.

Порой опять гармонией упьюсь

Накануне выпал страшно суматошный день, Лева не только не успел пообедать, но даже опоздал в местную лавку и, к вечеру абсолютно вымотанный, с болями в желудке, грустно взирал на пустой холодильник. Собственно, сам виноват. Увлекся, не заметил пролетающего времени. А все эта маленькая чертовка Лин, с хитрыми узкими глазками и крошечными, совсем не скрипичными руками. Ни малейшей фальши, никакого баловства, мазни, неточности. И слышит! Как слышит, мелочь несчастная! Лавирует на тончайшей грани звука и дыхания. «Легкость и индивидуальность», – говорил незабвенный Ямпольский. Но техники все-таки не хватает, пришлось несколько часов работать над одним отрывком из Паганини, благо трудолюбия ей не занимать.

В первые месяцы работы Лева страшно переживал из-за плохого знания английского, ночами проговаривал необходимые фразы, вслушивался в произношение на специальных учебных кассетах. Ерунда! Его разноцветные и разномастные ученики всё понимали с полуслова! Великая страна Америка!

А сегодня с утра выяснилось, что ожидается совершенно свободный день! Потому что сразу два лоботряса попросили отменить занятия, у них, видите ли, простуда и насморк! Интересно, кому Лева мог рассказать про насморк в их годы? И кто бы его пожалел?

Сначала решил закатиться в ресторан, но утром можно рассчитывать только на яичницу или, не приведи бог, гамбургер. Вспомнил Танины блинчики, рассыпчатую кашу с орехами и медом, клубничное варенье, уютную светлую кухню, домашние занавески с вышитыми еще Асей Наумовной георгинами… Решено! Рвануть домой сюрпризом, провести день в человеческой обстановке, отоспаться и отогреться в привычном тепле. А рано утром выехать обратно. Просто и хорошо!

Честно признаться, он по-своему любил длинную дорогу из колледжа, два часа одиночества в замкнутом маленьком мире, только пролетают за окном заледенелые стволы деревьев. Почти все стихи последних лет были написаны именно в эти часы, ритм сплетался с шуршанием шин, стуком дождя по стеклу, ветром и градом.

Кстати, давно пора отправить файл последней книги! Почти все выверил, отловил мелкие ошибки, буквально пару страниц осталось, а руки не доходят. Издательство деликатно напоминает, к весне запланирована презентация, нужно торопиться, пока не забыли сюжет короткого документального фильма, снятого местным журналистом. Фильм, прямо-таки скажем, не шедевр, но все равно забавно наблюдать себя на экране!

Тогда, шесть лет назад, в страшном 89-м году, кто мог представить, что у него найдутся силы жить, что появятся новые стихи, ученики, дорога, автомобиль, ветер и сосны за окном…

Тогда он думал только об одном – уехать! Как можно быстрее уехать, покинуть пустой черный город, невыносимые ненужные улицы, грязный пруд, окраинную забытую библиотеку, где они любили греться в осенние дни, буфет в Пушкинском музее. Мало кто знал, что в буфете даже в самые трудные месяцы перестройки за гроши подавали винегрет и молочную кашу, совершенно домашнюю молочную кашу с сахаром. Кира радостно дула на ложку, стеснительно улыбалась – после отъезда Нюли она постоянно ходила голодная. «Нет, ты подумай, стоять в очередях для себя самой?!»

Удивительно, до какой степени он не ценил прекрасное, стремительно уходящее время! В сумбурном, потерявшем разум городе, среди внезапно возникших палаток, лавочек, и рынков, среди спекулянтов с одинаковыми огромными пластиковыми сумками в клеточку, он спокойно шел, держа ее за руку. И не ценил! Не ценил совершенности и полноты жизни, ее присутствия, естественного, как дыхание.

– Почему ты никогда не напишешь песню, Левушка? Что тебе стоит?

Кажется, они возвращались с концерта Кукина или еще кого-то из старых облезлых романтиков шестидесятых. Все стало возможным, даже официальный концерт бардов! Какое все-таки глупое слово. Да и сам жанр скорее раздражал Леву – слишком примитивная музыка украшала не менее слабые стихи. Хотя приходилось признать, что некий завораживающий эффект был. Например, у Окуджавы.

– Пожалуйста, душа моя, все что хочешь, даже песню! Какая тема угодна вашей милости?

– Что-нибудь пожалостливее! Например, осень, дождь, разлука…

Идиот, он и тогда ничего не понял. За полчаса набросал медленные текучие стихи, которые хорошо ложились на стандартные для бардов аккорды, даже добавил короткий проигрыш: «И если, милый друг, темнеет за окном октябрь, и в старый дом поманит осень…».

Она уехала, не простившись, ни разу не рассказала, что ходит в ОВИР, оформляет документы, только короткое письмо: «Прости, я устала. Нечего и незачем ждать. Будь свободен и счастлив!».

В том же месяце их всех пригласили на интервью в Американское посольство. Собственно, интервью ожидалось давно, Сашка с мужем и Бобом еще год назад отстояли в очереди за анкетами. Да, она освободила его. Освободила от сомнений, чувства вины перед Таней и детьми, необходимости думать и решать. Если бы он знал главную причину! Поехать за ней, утешить, защитить от страдания, ужаса, боли, надвигающейся бездны…

Только годом позже через знакомого музыканта сумел разыскать телефон Валерии Дмитриевны в Париже. Киры уже не было в живых, и только дочка Нюля очень знакомым Кириным голосом послушно отвечала на вопросы: «Да, диагноз знала еще в Москве, да, прооперировали и даже пытались облучать позвоночник. Нет, уже были метастазы в костях…».

Лева привычно подъехал к дому со стороны гаража, загнал машину и на цыпочках поднялся по лестнице в бывшую детскую. Сейчас он войдет как ни в чем не бывало, Таня ахнет радостно. Всю жизнь он возвращается, куда бы ни увело – возвращается к ней, и всегда она рада. «Все отнял у меня жестокий Бог…». Тютчев все-таки великий мудрец!

О нет! Из кухни раздавался голос Таниной подружки Ольги Поповой. И что за беседы с утра?! Только Ольги ему и не хватало натощак после долгой дороги!

Благоразумнее всего было отсидеться наверху и таким образом избежать утомительного разговора про распродажи, цены и проделки их внучки Машеньки. Внучка, безусловно, замечательная, не хуже своей мамы Саши, те же очаровательные щечки и кудряшки, но Леву уже не проведешь. Все эти очаровашки, дочки и внучки, имеют обыкновение очень быстро вырастать и покидать родителей ради какого-нибудь совершенно чужого балбеса. И тебе остается только бодро улыбаться и делать вид, что ничуть не ревнуешь и даже рад, когда эта половозрелая особь с усами спит с твоей родной девочкой.

И что Таня находит в своей постной подруге? Тысячу лет они знакомы, и тысячу лет она всем и всеми недовольна! И в первую очередь, как ни смешно, именно Левой. Чем он ей так не угодил, спрашивается? Ведь всегда принимал, терпел, общался, даже подарки привозил из-за границы. Танина подруга детства, что поделаешь! А сколько набегался с пропиской. И это после чернобыльской аварии, когда один бог знает, что творилось в Москве! Ладно, зачем вспоминать, удалось помочь, и хорошо. Ольга сама нахлебалась с Чернобылем на всю оставшуюся жизнь. Матвея жалко, хороший был мужик, только мало успели пообщаться.

Надо надеяться, насущные проблемы скоро закончатся, и подруга уберется. Хотя с женщинами всего можно ожидать. Вон, опять завздыхали и заохали. Слышимость жуткая, не стены, а истинный картон в цветочек!

Черт, не везет так не везет! Так он и знал! Сегодня на повестке дня не цены и не внучка, но грандиозные переживания по поводу Ольгиного обалдуя Ленечки. Да-а, это надолго! Оказывается, Ленькина соблазнительница и растлительница на днях прилетает в Штаты и, кажется, будет именно здесь, в Пенсильвании. Страшная история! Шекспировские страсти!

Когда пару лет назад Ольга позвонила и начала рыдать в трубку, Лева даже склонен был ей сочувствовать. Все-таки вдова, единственный сын, совершенно бесперспективная ситуация в России. Почему не попробовать помочь? Тем более парень уже не ребенок, третий курса мехмата. Вполне можно поискать недорогой американский колледж, Тане несложно узнать.

Тогда, в тупой спешке отъезда, Лева почти не думал про собственное трудоустройство в Америке. Вывезти детей из бездарной разваливающейся страны, избавиться, наконец, от чувства вины перед ними. А может быть, просто бежать от невозможной, но случившейся разлуки с Кирой? В любом случае, он не мог больше выносить здешнюю жизнь. Он не желал революций и перестроек, он достаточно читал про революции в книгах, понятно, что ожидались годы бардака, разрухи и жестокости. Ничего, в конце концов, можно работать таксистом, развозить пиццу, чего он не боялся, так это работы!

Они даже не решили толком, где стоит поселиться, еще ночевали в куцей случайной квартирке в пригороде Бостона, когда Таня получила прекрасное, немыслимое предложение! Таня – его вечная умница, достойная ученица профессора Ребиндера! Другие бабы-эмигрантки только и делали, что ныли и ругали медицинские страховки, а она через три месяца уже продолжала тему докторской. Университет немного периферийный, но вполне достойный. И чудное место – старый парк, озеро, учебные корпуса с башенками и каменной кладкой.

В том же году дочь Саша с мужем нашли работу и перебрались в Филадельфию, а Боб остался в Бостонском университете, как сын малоимущих родителей он получил возможность учиться бесплатно.

И вдруг для Левы наступило странное, медленно текущее время. Будто жизнь сделала неожиданный немыслимый кувырок и вернулась в то, полное одиночества и потерь сонное лето Хабаровска 56-го года. Но тогда он не мог оценить даровой абсолютной беззаботности! Роскошной возможности никуда не торопиться и ни за что не отвечать.

Он поздно вставал, допивал оставленный Таней остывший кофе – просто от лени и нежелания разогревать кофейник, – и шел через парк к мелкому, затянутому травой озеру, где толстые гуси неторопливо плавали вдоль самого берега. Иногда он приносил корки хлеба, оставшиеся от завтрака, гуси слегка оживали, хлопали крыльями, якобы отгоняя друг друга.

А на Чистых прудах птиц осталось совсем мало – шумная голодная стайка уток и воробьев. «Не бросай большими кусками, – волновалась Кира, – они же подавятся, вот дурочки!»