За синей рекой Хаецкая Елена
– А вы, позвольте узнать, кто? – спросил Освальд фон Штранден.
– Это Косорукий Кукольник, – поспешно объяснила Марион. – Это он рассказал мне о Королевстве Пяти Рек.
– Я? – изумился Косорукий Кукольник. – Ничего подобного! Мне дела нет ни до людей, ни до королевств…
– Но разве не вы спасли Людвига? – защищалась Марион.
– Я сделал это вовсе не из любви к какому-то там Людвигу, – возразил Кукольник. – Я помогаю людям только для того, чтобы помочь куклам.
– Но разве люди – не более высокоорганизованная и достойная… – начал было Штранден. – Я хочу сказать, более высокая цель и…
– Кто-то должен думать и о куклах! – перебил философа Косорукий Кукольник. – Когда старую куклу выносят на свалку, кто-то должен направить туда ребенка из небогатой семьи, который подберет ее и будет любить! Когда старые игрушки перетаскивают на чердак, кто-то должен знать об этом, чтобы в свое время туда забрались любопытные дети и обрели для себя сокровища! Кто будет хранить кукол, попавших в беду? Я, Косорукий Кукольник!
– Вы напрасно так низко ставите людей, – снова заговорил Штранден.
Кукольник сверкнул из-под шляпы глазами.
– Отчего же! Я знавал одну герцогиню, ее звали Доротея Вюртембергская, – она очень много сделала для Маленького Безмолвного Племени. Лучшие мастера ее страны изготавливали крошечные кроватки, креслица и столики, шили одежду и обувь, лепили посуду. Куколки жили в красивых домиках. Герцогиня играла ими и позволяла своим подданным ими любоваться. Превосходная женщина! А впрочем, все вздор. Я бы выпил сейчас чаю с пряниками.
– Кстати, – несколько некстати сказал Зимородок, – вы из-за реки или за реку?
– Когда как.
– А мы за реку.
– А как вы собираетесь переправляться?
– Утро вечера мудренее, – ответил Зимородок.
Косорукий Кукольник ухмыльнулся и скоропалительно объявил, что собирается спать, после чего, не снимая шляпы, улегся у костра и мгновенно заснул.
Путники некоторое время смотрели на спящего, который обрушился на них, как стихийное бедствие.
– Странный он какой-то, – высказался пан Борживой.
– Мне кажется, я когда-то его встречала, – заметила девица Гиацинта.
Ее неожиданно поддержала Мэгг Морриган:
– Забавно! И мне так кажется.
– Да, это очень необычно, – согласился философ.
– А что такого? – возразил Кандела. – Небось, бродит со своими кукляшками по всему белу свету…
– Я думаю, – тихо заметил брат Дубрава, – что каждый из нас когда-то встречал его.
– Только не я, – заявил Кандела.
– Ничего удивительного, – ядовито сказал Гловач.
– Тебя, Кандела, могила исправит, – добавил пан Борживой.
Заснули нескоро, разговаривали шепотом, боясь потревожить сон незнакомца.
Освальд фон Штранден проснулся на рассвете и отправился на берег – любоваться красотами. Виднейшие теоретики счастья утверждали, что вдумчивое и безмятежное созерцание видов природы есть один из важнейших компонентов счастья. Это открытие было сделано несколько веков назад и кочевало из одной диссертации в другую. Штранден стал первым в длинной череде исследователей, кому довелось проверить это на собственном опыте.
Перед рассветом ветер стих. Гладкая, как зеркало, вода отражала розоватое небо. Стволы сосен казались красными. В траве пестрели цветы. Эти поздние осенние цветы вызывали у философа странное умиление. Наклонившись, он понюхал один из цветков, бледно-голубой, источающий слабый аромат дыни.
Неожиданно Штранден чихнул. Потом еще раз. И еще. Радуясь, что находится в стороне от лагеря, он высморкался, но это не помогло. Философ весь обчихался, пока дошел до костра.
Большинство его спутников еще спали, поднялись только ранние пташки – Мэгг Морриган, Зимородок и Дубрава. Дубрава ушел созерцать, а Мэгг Морриган готовила «чайный» напиток из какого-то древесного гриба.
Штранден подумал, что ему станет легче, если он выпьет горячего, но и это не помогло. Он чихал с завидным постоянством и вскоре перебудил весь лагерь.
Проснулся и Косорукий Кукольник.
– Цветочки с утра пораньше нюхаем? – зашипел он.
– А что, нельзя? – огрызнулся Штранден в перерыве между чихами.
– Да на здоровье! – фыркнул Кукольник. – Сами же и виноваты. Теперь ждите, пока не прочихаетесь. Она к берегу и близко не подойдет.
– Почему? – спросила Марион.
– Боится, когда чихают, – объяснил Косорукий Кукольник.
– Кто «она»-то? – осведомился Зимородок.
– Большеухая Берта, – был ответ.
Штранден зажал себе нос и долго-долго не дышал. Затем оглушительно чихнул несколько раз подряд.
– Вы хоть считали их, милейший мыслитель? – с досадой спросил Кукольник.
– Кого? – не понял Штранден.
– Чихи!
– Зачем их считать?
– Чтобы знать, сколько осталось… Цветочек такой бледненький, голубенький, да?
Штранден скорбно кивнул.
– Четыреста шестьдесят два чиха, – объявил Косорукий Кукольник. – Ни чихом больше, ни чихом меньше. Об этом пишет известный исследователь природы Минимус Сидониус в своем философско-поэтическом трактате «Оборванные лепестки, или О растениях-раздражителях». Неужто не доводилось изучать?
Несчастный Штранден покачал головой.
– Ничего, ничего, – утешил его Кукольник. – Опыт – мать науки.
– А теория? – спросил Штранден, чихая. – Теория науке кто?
– Отец! – твердо сказал Кукольник.
Тут у Штрандена пошла носом кровь, его поспешно уложили, подсунули под шею полено. Мэгг Морриган сказала, что сделает холодную примочку. Девица Гиацинта порывалась оторвать для этих целей подол своей рубахи, но у лесной маркитантки нашелся прозаический лоскуток.
Вскоре Штранден уже лежал с примочкой и чихал, чихал…
Наконец чих иссяк.
Понадобилось еще полчаса, чтобы Косорукий Кукольник в это поверил, а незадачливый философ – окончательно пришел в себя. Наконец все вышли на берег, по-прежнему недоумевая: кто такая Большеухая Берта.
Кукольник пронзительно свистнул. Звук далеко разнесся над водами Красной реки.
Сперва ничего не происходило, а затем Кукольник закричал:
– Вот она! Вот она!
Он сорвал с себя шляпу и принялся ею размахивать.
По реке, приближаясь к берегу, сама собою плыла большая ладья. Ни весел, ни парусов на ней не было. Нос, высоко поднятый над водой, представлял собою собачью голову с большими висячими ушами. На корме имелся пушистый хвост, закрученный баранкой. Вообще корма вела себя довольно странно: создавалось впечатление, что она виляет.
– Берта! – радостно обратился к ней Косорукий Кукольник. – Возьми-ка на борт этих девятерых, им позарез нужно на тот берег. Перевезешь и возвращайся. И не озорничай, они плавать не умеют.
Собака преданно смотрела на Кукольника неподвижными нарисованными глазами.
На корму посадили Канделу с Гловачем. Борживоя как самого тяжелого поместили в центре. Остальные сели по одному вдоль бортов, Штранден устроился на носу. Он по-прежнему держал голову запрокинутой назад.
Кукольник похлопал ладонью по борту, и ладья послушно заскользила по воде…
Судя по всему, у Большеухой Берты было хорошее настроение. Она так радостно вертела хвостом, что Гловач и Кандела, забыв о взаимной неприязни, вцепились друг в друга, чтобы не упасть в воду. Когда лодка причалила к берегу, враги, обнявшись, ступили на землю и повалились, как подкошенные.
Освободившись от груза, Большеухая Берта медленно прошлась вдоль берега, что-то вынюхивая, распугала в осоке уток, а затем весело помчалась на призывный свист своего хозяина.
Глава восьмая
Лес продолжался и на другом берегу реки. Местность здесь была более низинная, и весь день после переправы путешественники шли по темному сырому ельнику. Густые ели почти не пропускали свет, и только бледные грибы светили на черной влажной земле, как чахлые потусторонние светляки.
Ночевать в этом краю было жутковато и холодно. Приближающаяся осень все чаще давала о себе знать. Зимородок и Мэгг Морриган со знанием дела рассуждали о заморозках на почве. На остальных эти разговоры наводили тоску.
Марион попыталась поднять настроение своим спутникам и очень удачно рассказала у костра несколько случаев про оборотней, вампиров и тому подобное.
Невзирая на невеселую обстановку, ночь прошла спокойно. Утро следующего дня не принесло ничего нового. Все те же елки, грибы, полумрак и сырость. Затем стали попадаться лиственные деревья, трава сделалась гуще, и вскоре путешественники вышли на широкую поляну.
– Ой! – сказала Гиацинта. – Какая жесткая трава! Смотрите, я изранила себе ногу! Наверное, распухнет.
– Да здесь косили! – воскликнул Зимородок. – Глядите, это стерня.
Марион сразу вспомнила рассказ Людвига о тенях. Она даже боязливо огляделась по сторонам: вдруг какая-нибудь тень стоит поблизости с косой? Ведь погубленные чародеем жители Королевства продолжают, сами не зная для чего, выполнять привычную работу.
– А вот и дорога, – добавил Дубрава. – Поблизости, похоже, какая-то деревня.
– По-моему, стоит обойти ее стороной, – предложил Освальд фон Штранден. – Разве мало мы от людей натерпелись? Лично я от них-то и бежал в эти леса.
– А я бы с удовольствием приняла горячую ванну, – заявила девица Гиацинта.
– Мы ведь не собираемся там жить, – примирительно произнес брат Дубрава. – А вот справиться о дороге не помешает.
– Кроме того, это единственная дорога, – добавил Зимородок. – Незачем продираться через бурелом, когда накатанная колея – вот она.
– А вдруг тени? – пискнула Марион, но ее никто не слушал.
Дорога действительно вскоре привела к небольшому поселку. Время шло к вечеру, но было еще достаточно светло, чтобы разглядеть причудливые росписи на стенах одноэтажных домов, пышные, уже увядающие цветы в садиках, ветряную мельницу на холме.
Видимо, вездесущие дети выследили путников еще давно и успели оповестить взрослых об их приближении. Мужчины, человек двадцать, поджидали на окраине.
Вперед выступил Дубрава.
– Красивые места тут у вас, – сказал он. – И село стоит замечательно.
Местные жители начали переглядываться. Из толпы выдвинулся человек почтенного возраста. Он был одет, как и все, в домотканую одежду, но, в отличие от остальных, вместо пояса носил широкий узорчатый шарф.
– Я – Николаус Цоссен, – важно объявил он. – Мои владения находятся неподалеку отсюда. – Он показал на небольшой дом, пестро разрисованный хищными птицами. – Я старейшина этого прекрасного поселения. У меня есть к вам вопросы, а у вас должны найтись для меня ответы.
Сопровождаемые толпой местных жителей, путешественники направились к дому старейшины. Они проходили мимо простых крестьянских изб и дивились рисункам на стенах. Тут были и волчьи головы, и рука, сжимающая саблю, и дерущиеся медведи, и олени в прыжке, и вздыбленные единороги… Из каждого окна на проходящих глазели женщины и дети.
Марион улучила момент и шепнула Людвигу:
– Что это за поселок? Странные здесь все какие-то…
– Понятия не имею, – ответил Людвиг, также шепотом. – В мое время его не было.
Дом старейшины оказался таким маленьким, что все девять путников поместились там с трудом. Другие жители оставались в саду или возле калитки и не расходились. Наиболее уважаемые заняли место под раскрытым окном, чтобы подслушивать без помех. Количество зевак все возрастало. «Плохо дело, – щурясь, думал пан Борживой. – Если что, так, пожалуй, будет и не пробиться».
Девица Гиацинта чувствовала на себе неодобрительные взгляды и высокомерно задирала нос. Знали бы эти благополучные люди, сколько страданий ей довелось вынести!..
Вольфрам Кандела был недоволен тем, что главенствующую роль в переговорах взял на себя брат Дубрава. Судебный исполнитель опасался, что этот блаженненький все испортит.
Внутри дом старейшины был также разрисован. На стенах были изображены роскошные сосуды на полках, оружие, красивые драпировки и даже книги. Реальных вещей имелось совсем немного, из мебели – только стол и лавка, из посуды – несколько горшков и кувшинов. Прочий скарб прятался, очевидно, в старом сундуке.
– Мы гостей здесь отроду не видали и никого не звали и не ждали, – начал старейшина. – И теперь хотели бы знать, с чем вы пожаловали.
Брат Дубрава отвечал просто и без смущения:
– А мы и не к вам вовсе, о вас не слыхивали и задерживаться здесь не собираемся. Нам бы через Зеленую реку переправиться.
Этот бесхитростный ответ возымел почти магическое действие. Старейшина вдруг рассмеялся и сделался на удивление любезным.
– Ну, коли так, то и мы вас задерживать не будем. Переночуйте здесь, а утром, со свежими силами, – в путь.
Тут один из уважаемых людей заглянул в окошко и крикнул:
– Мы и угостить их может, а они пусть расскажут, откуда идут и каковы дела за реками.
Обрадованный известием о предстоящей трапезе, Гловач крикнул в ответ:
– Мы не то что рассказать, мы и спеть можем!
В саду начали устанавливать столы и скамьи. Набежали женщины; стреляя любопытными глазами, принялись таскать горшки со снедью.
Угощение было сытное, хотя и не разнообразное. Разговор за столом поначалу не клеился. Хозяева были заняты тем, что рассматривали гостей. Особенно таращились на Гиацинту.
Допив из большой глиняной кружки бодрящий напиток местного производства, пан Борживой утер усы и громко, с явной печалью, сказал:
– А в Сливицах нынче яблочный сидр варят куда как получше здешнего.
– Это как же это будет «получше»? – осведомился старейшина.
– Да вот так и получше. В Сливицах и сидр лучше, и похлебка жирнее…
– И небо над Сливицами голубее, – ядовито добавил Кандела.
– Может, и голубее, – стоял на своем Борживой. – Не тебе, сморчку, судить. Нет, – продолжал он, – Сливицы – лучшее место на земле. А в какао там бросают кусочек масла, чтоб нажористей было. А сабли, медные кувшины, бархатные занавеси – все там настоящее, а не нарисованное.
Старейшина с оскорбленным видом насупился, после чего сухо осведомился:
– Ну, и где эти ваши хваленые Сливицы находятся?
– Близ города Кейзенбруннера, – ответил Борживой и подкрутил усы.
– Ух ты, город, – заметил один из местных. – Стало быть, вы тут горожане?
После утвердительного ответа вопросы посыпались градом.
– А что, правда, там все дома каменные?
– Верно ли говорят, что посреди города большое пшеничное поле, а вокруг – улицы?
– Действительно ли горожане в старости становятся совсем плоскими от частого протискивания, а некоторые и вовсе стираются?
– Как насчет того, что горожанки варят кашу из пыли и толченых камней?
– Верно ли, что из-за разлива помоев приходится ходить на ходулях?
Большинство предположений вызвало возмущенное опровержение, преимущественно со стороны Марион, Канделы и Штрандена. Зимородок безучастно ел, мало интересуясь спором. Мэгг Морриган благоразумно помалкивала. Гиацинта была рада, что на нее перестали обращать внимание. Гловач, жуя, настраивал лютню.
– Когда ихний совет направляется в ратушу молоть языками, – сказал Борживой, мстительно поглядывая на Канделу, – тут-то и начинается самый разлив помоев.
– Города хороши тем, что в них созданы условия для изготовления и хранения книг, – объяснил Штранден. – Поэтому я жил преимущественно в городах. Но вместе с тем, города – это скопление несчастий и пороков. Поэтому я и ушел из города.
– У нас очень хорошо умеют готовить, – запальчиво объявила Марион. – И никакие не камни и не пыль, кстати. А самые свежие продукты. Их покупают на ярмарке.
Один из местных жителей поглядел на Марион в упор насмешливо прищуренными глазами:
– Ух ты, какая бойкая стрекоза! А откуда на этой ярмарке берутся продукты?
– Их туда привозят! – сказал Марион.
– Приво-озят?.. Смотри ты! А кто?
– Кто выращивает.
– Вот делать им нечего! – крикнул ее собеседник, и все расхохотались.
– А печку вы как топите?
– А у нас нету печек, – пояснила Марион. – В первом этаже, где кухня, – там очаг, а второй обогревается жаровнями.
– А спите вы на чем, если печки нет?
– Они на лавках спят! – выкрикнул кто-то. – Плоским на лавке-то сподручнее!
– Между прочим, на кроватях, – сказала Марион.
– Во сочиняет! – восхитился пожилой мужчина с бородой и обратился прямо к Марион: – У меня дочка твоя однолетка. Вздумала бы она так брехать, я бы ее… – И не договорив, обрушил на стол широкую ладонь.
Марион надула губы, готовясь заплакать. Пан Борживой прицельно сощурился. Гловач тихонько убрал лютню. Даже хладнокровный Зимородок отложил в сторону обглоданную кость и проявил первые признаки интереса к разговору.
За столом стало нехорошо.
И тут брат Дубрава заговорил, как всегда, спокойно и доброжелательно, словно продолжая давний разговор со старым знакомцем:
– Каждый из нас страдал от недостатков того мира, в каком жил. Я знаю – за Реками есть город, где всякий найдет все, к чему стремится. Одного там ждут книги и тишина, другого – шумный дом, полный детей… Этот город и есть цель нашего путешествия.
– А кто-нибудь из вас его видел? – спросил пожилой мужчина, обидевший Марион.
– Нет, – ответил брат Дубрава.
Это еще больше развеселило окружающих, но брат Дубрава оказался не так прост.
– Твою тещу тоже никто из нас не видел, – заметил он, – но это еще не означает, что ее нет.
Мужчина густо покраснел, а односельчане принялись хлопать его по спине и притворно сочувствовать:
– Да уж, брат, лучше бы ее не было!
– Стало быть, неведомый город ищете, – подвел итоги старейшина. – Что ж, у всякого своя цель. Нам вот и здесь хорошо.
– Это верно! – одобрительно загудели кругом.
Гловач снова взялся за лютню и исполнил пастораль «Три юбочки накинула пастушка».
Улучив момент, старейшина вполголоса заговорил с братом Дубравой:
– Вы, как я вижу, человек неглупый и легко можете извинить моих односельчан. Принимая во внимание их простое происхождение, следует быть снисходительным. Среди ваших спутников, я заметил, есть люди знатные… А меня, между прочим, зовут не Цоссен, а фон Цоссен. Мне кажется, вы – человек, способный понять… оценить… Позвольте, я вам покажу.
Он увлек брата Дубраву в дом, метнулся к сундуку и принялся лихорадочно копаться там, шурша и глухо брякая какими-то невидимыми предметами. Наконец он извлек детскую рубашонку из пожелтевших кружев и с торжеством предъявил ее Дубраве.
– Вот! Вот немой, но красноречивый свидетель жестоких обстоятельств моего младенчества!
И он принялся рассказывать:
– Вот что я знаю обо всем этом со слов моей верной кормилицы.
…Была бурная ненастная ночь. Молнии разрывали небо, гром гремел так, словно подземные тролли спускали в отвалы груды камней. В такую погоду никто и носу бы за порог не высунул. Но тем не менее нашлась несчастная, которая с нелегкой ношею пустилась в путь. Это была старая нищенка, кутавшаяся в жалкие лохмотья. Обессиленная, она опустилась на землю перед домом одного добросердечного булочника. Он раскрыл перед нею двери, и промокшая с ног до головы, кашляющая старушка расположилась в кухне у огня, поставив рядом с собою свою ношу. Я говорил уже, что эта ноша была нелегкой, – большая корзина, в которой лежал новорожденный младенец. Увы, этим младенцем был я!
Брат Дубрава с сомнением поглядел на старейшину. Тот приложил к себе детскую рубашечку, немного покрасовался, затем вздохнул и убрал ее в сундук.
– Бедная нищенка кашляла все сильнее. Ни согретое вино, ни теплое одеяло – ничто уже не могло ее спасти. И пока я, невинное дитя, вкушал молоко из бутылочки, бедняжка, умирая, рассказывала окружающим то немногое, что знала.
Чахоточная старушка шла накануне утром через лес и вдруг услышала стоны. Поспешив туда, она увидела молодую женщину с ребенком на руках, совершенно больную и обессилевшую.
– Я графиня фон Цоссен, – сказала она. – А этот несчастный малютка – мое дитя от законного брака с графом фон Цоссен. Жестокий негодяй, он довел меня до чахотки своей ревностью. Я бежала из дома, поскольку он грозился убить малютку. Но увы! Слишком поздно… Я умираю. Позаботься о нем. Пусть он знает, что несчастная мать любила его…
С этими словами графиня скончалась, а старая нищенка положила младенца в корзину и поспешила в город. Рассказав об этом, бедная старушка умерла.
Добрый булочник вырастил меня, как собственного сына. Кружевную рубашечку – все, что досталось мне из графского наследства, – я всегда носил у сердца.
Однажды, когда мне было лет пять, я играл на улице с другими детьми, и вдруг послышался ЗОВ… такой прекрасный и неодолимый, что я, бросив все, пошел ему навстречу. Многие другие дети также бежали, влекомые этим зовом. Мы покинули наш родной город и… Я плохо помню, как мы оказались здесь. Птицы и звери помогали нам добывать пропитание. Мы целыми днями играли, и не было взрослых, чтобы докучать нам советами или поручениями. – Старейшина вздохнул. – Все это в далеком прошлом. Жизнь клонится к закату. Мы сами теперь старики. А старикам нужен дом, теплая печь… Вот так и появились здесь все эти дома. Но когда я вспоминаю свое детство и юность, то никогда не жалею, что пошел на тот зов.
– Хищные птицы – это герб вашего рода? – спросил брат Дубрава.
– Да, это герб фон Цоссенов, – ответил старейшина.
– У вас на всех домах какие-то странные фигуры, – заметил Дубрава. – Может быть, те, другие, – они тоже знатного рода?
– Они? – Старейшина поднял бровь. – Да все они просто подражали мне! Вот и рисовали на домах что ни попадя…
Брат Дубрава глубоко вздохнул.
– Как удивителен мир! – тихо произнес он. – Как причудливы человеческие судьбы! Никогда не перестану этому удивляться…
– Да, я не ошибся в вас, мой мальчик, – сказал фон Цоссен. – Вы обладаете тонким пониманием любых, самых деликатных обстоятельств. Живя среди мужичья, я вынужден скрывать свой титул. Надеюсь, ваши высокородные спутники это поймут. – Он обнял брата Дубраву за плечи. – А теперь пойдемте к остальным.
Пан Борживой был чрезвычайно доволен обильным угощением. Что до отсутствия приличных манер, то иного от деревенщины Борживой и не ждал. Наконец он тяжело поднялся из-за стола и направился из сада, чтобы освежиться. Когда из-за кустов выскочил один из местных жителей, пан Борживой даже отпрянул – не от испуга, разумеется; просто он всегда был готов к войне.
– Кто здесь? – громко спросил он.
– Мое имя – Генрих Лобстер. – Высокий худой мужчина остановился перед Борживым, дружески улыбаясь. Он оглянулся, как будто боялся, не подслушивает ли их еще кто, после чего, понизив голос, продолжал: – Сразу видно, что вы – человек благородный и некоторые вещи у вас прямо-таки в крови. Всосаны с молоком матери. Порода всегда бросается в глаза! Я развожу овец – впрочем, это неважно… Я хочу сказать, что порода – это все.
Пан Борживой подкрутил усы и произнес:
– Это правда. Сливицы дали миру особую породу людей.
– Поэтому вы меня поймете, – жарко произнес Генрих Лобстер. – Видите ли, я не хочу, чтобы вы считали меня ровней нашим деревенским мужланам. На самом деле меня зовут не Лобстер, а фон Лобстер. Никто здесь не знает истории моего происхождения, но вам, человеку благородному, я хотел бы ее доверить.
– А, – молвил Борживой, усаживаясь на землю, – это можно.
– Много лет назад, – начал фон Лобстер, – один торговый корабль бороздил просторы Седого моря. Среди пассажиров находились молодой наследник герцогского титула и его жена с новорожденным ребенком. Они спешили домой, в герцогский замок. Вы уже догадались, наверное, что этим новорожденным ребенком был я. Отец мой торопился не напрасно, ибо старый герцог фон Лобстер был очень плох.
Путешествие проходило успешно, но вот разразилась ужасная буря. Волны вырастали размером с горы и обрушивались на корабль. Видя, что гибель неизбежна, отец мой обнял свою трепещущую супругу и сказал ей: «Мужайтесь, благородная герцогиня! Мы на краю могилы. Так пусть хотя бы наше дитя, наш невинный младенец, будет спасен. Поцелуйте же его в последний раз!» Несчастная герцогиня покрыла мое младенческое тельце поцелуями… Затем был принесен ящик, в каком обыкновенно перевозят какао. Борясь с жестокой качкой, молодой герцог фон Лобстер положил меня в ящик и плотно засмолил в нем все щели. Затем я был предан на волю судьбы…
Корабль бесследно исчез – его поглотила стихия. О судьбе герцога и его жены ничего не было известно. Старый фон Лобстер скончался от горя, и герцогством завладели чужие люди. Ничего этого не знал несчастный младенец, законопаченный в ящике из-под какао!
Волнами меня выбросило на берег. Там меня подобрали цыгане, так что я рос в цыганском таборе. Но однажды я повстречал безумца, по виду – старика, но на самом деле, как оказалось, еще вполне молодого человека. Его состарило горе. К тому же, он был болен чахоткой в последней стадии.
Цыгане позволили ему согреться у их костра, и он рассказал им свою историю. Да, это был несчастный, наполовину потерявший рассудок, кашляющий кровью герцог фон Лобстер! Услыхав от него о ребенке, брошенном в море в ящике из-под какао, цыганки сразу поняли, о ком идет речь. Рыдая от счастья, отец прижал меня к своей впалой груди… Но потрясение оказалось слишком сильным для него, и к утру он скончался.
Цыгане же, проведав о моем происхождении, решили от меня избавиться и отдали в услужение в трактир.
Жизнь моя была нелегкой, и вот однажды, занимаясь своей постылой работой, я услышал странный призыв. Неодолимая сила влекла меня прочь из трактира и из самого города. Я бросил недомытую посуду и выбежал на улицу. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что и другие ребята бегут со всех ног к городским воротам! Я присоединился к ним, и вскоре мы были на свободе. Весь мир, огромный мир лежал перед нами. И мы выбрали неплохое местечко, чтобы обосноваться…
Теперь, когда у нас есть наш прекрасный поселок, нам не нужен весь мир. Слишком много там происходит нелепого, лишнего и просто злого.
– Да, я отлично понимаю вас, – проговорил пан Борживой. – Когда у меня были мои Сливицы… Эх! – он махнул рукой. – Я прекрасно вас понимаю, господин фон Лобстер. И знаете что, давайте-ка пойдем и угостимся вместе этим вашим сидром, а Гловач споет нам «Краше Сливиц нет на свете»…
И они отправились угощаться.
Кое-кто из пирующих в саду уже расходился. Гловач ухитрялся пить, жевать и петь одновременно. Кандела удалился на покой. Девица Гиацинта с отсутствующим видом направилась к выходу из сада. Зимородок заметил это и окликнул ее:
– Не уходи далеко!
– Я хочу прогуляться, – отозвалась она. – Несколько минут в одиночестве еще никому не вредили.
Зимородок с сомнением пожал плечами, но возражать не стал. И тут Людвиг запрыгал на поясе у Марион.
– Я должен быть рядом с ней! – зашептал он. – Помогите мне. Я должен быть рядом, если кто-нибудь… Если вдруг эти грубые мужланы… Я не перенесу, если…
– По-твоему, я должна проводить ее? – возмутилась Марион. – Она, между прочим, со мной даже не разговаривает.
– Не ты, а я, – возразил Людвиг. – Марион, пожалуйста… Ваше высочество!..
– Ладно. – Марион побежала догонять Гиацинту. – Подожди, я с тобой!
Гиацинта остановилась и холодно посмотрела на Марион.
– Я же сказала, что хочу побыть одна!
Читать бесплатно другие книги:
