За синей рекой Хаецкая Елена

– А что он с ними там делает? – не унималась Марион.

С печальной торжественностью Бобо Гостомысл провозгласил:

– До сих пор ни одна из них не вернулась, чтобы поведать об этом…

– Я так и знала, – прошептала Гиацинта, – ни одна…

В ее задумчивых васильковых глазах плясало пламя костра.

Воцарилось молчание, впрочем, недолгое. Пан Борживой был раздираем двумя противоречивыми желаниями: лечь да и всхрапнуть – и подвесить зарвавшуюся пушнину за задние лапы. Зимородок лихорадочно соображал, как бы ловчее уговорить барсука помочь с переправой. Что касается Людвига, то он страшно разозлился. У него вдруг прорезались зубы, которыми он, сам того не заметив, изжевал пояс Марион.

Вольфрам Кандела, судя по всему, рвался завязать с барсуком серьезный разговор об общественном устройстве, необходимости соблюдения законов и об особенностях законодательства, направленного на защиту интересов дичи и ущемление прав охотников. Несколько раз он бессвязно начинал:

– Соблюдение законности в чащобе… Необходимые аппараты принуждения… Любопытны также реальные формы сбора налогов… С добычи? Или шкурами? И кто с кого сдирает? То есть, я хочу сказать, если заяц платит шкурками, ну, скажем, одна пятая с потомства, а сборщик – волк, то это вполне логично… Но в случае, когда сборщиком оказывается, к примеру, белка… проблема целостности шкуры, снятой грызуном…

– Эти вопросы тщательно прорабатывались, – сказал барсук.

– Ну, вы как хотите, братцы, а я от греха подальше на боковую, – объявил, громко зевая, пан Борживой.

Воспользовавшись паузой, ушла спать и Мэгг Морриган. А вот Марион уходить не хотелось. Она прикорнула у костра, то засыпая, то просыпаясь. О чем думала девица Гиацинта, оставалось, как всегда, загадкой. Она продолжала молча смотреть в огонь.

Брат Дубрава и Зимородок слушали разглагольствования Бобо Гостомысла, ожидая удобного момента, чтобы снова завести речь о переправе.

Разговор причудливо вился, затрагивая любую тему, кроме этой. Когда Марион проснулась в очередной раз, то обнаружила, что гостей прибавилось. Кроме барсука, у костра сидела енотовидная собака. Характерные «очки» на морде придавали ей чрезвычайно ученый вид. Это впечатление усугублялось академическими манерами животного.

Говорила преимущественно енотовидная собака. Барсук благосклонно кивал, время от времени вставляя замечания. Остальные, подавленные ученостью гостьи, безмолвно внимали.

– Гипотеза об отсутствии у Шибабы Глухонемого ума признана мною несостоятельной, – профессорским тоном вещала енотовидная собака.

Освальд фон Штранден слушал с неослабевающим вниманием. Проблема была чисто академической, практического интереса не представляла и поэтому имела несомненное отношение к философии счастья. Штранден держался той точки зрения, согласно которой максимальное счастье в первую очередь доставляют человеку абсолютно бесполезные вещи.

– У Шибабы Глухонемного ум есть, – продолжала енотовидная собака. – Для меня это бесспорно.

– Умище! – вставил барсук. – Умище!

– Об этом свидетельствует, в частности, наличие у Шибабы сложной и высокоразвитой письменности. Я предполагаю, что это – иероглифическое письмо на стадии перехода в иератическое. Достаточно проанализировать следы когтей во всем их комплексном многообразии, чтобы увидеть за этими глубокими бороздами, оставленными в песке…

– Между прочим, ученая коллега, – тут барсук слегка поклонился в сторону енотовидной собаки, – составила глубоко обоснованный словарь перевода так называемых «иероглифов Шибабы».

Енотовидная собака потерла переносицу лапой, словно поправляла очки.

– Кроме языка словесного, мною был сделан также перевод на язык следов и иных меток. Я посвятила не один десяток лет работе над текстами Шибабы. Я называю его «Великим Безмолвствующим Немым».

– Я уверен, что все присутствующие с наслаждением услышат творения Великого Безмолвствующего в доступном, но высокохудожественном переложении, – напыщенно произнес барсук.

Енотовидная собака нацепила на морду сурово-скорбное выражение и принялась декламировать с подвывом:

– Браво, браво! – вскричал барсук.

Енотовидная собака опустила глаза, выдержала небольшую паузу и продолжила:

Барсук судорожно перевел дыхание.

– Простите, – пробормотал он. – Всякий раз, когда слышу, наворачивается слеза…

– А вот мое любимое, – молвила енотовидная собака строго:

Перед глазами Марион все расплылось, и она провалилась в мягкую черноту сна. А ночь вокруг нее продолжалась. Гудели голоса, иногда раздавался сдержанный смех, потрескивали дрова, бесконечно плескал чай.

В следующее свое пробуждение Марион увидела выхухоль. Впрочем, барсук и енотовидная собака никуда не делись. Барсук раздувал щеки, сыто и ласково щурился и кипел бодростью. Енотовидная собака со скорбным видом пила чай. Выхухоль держала в лапе кусок коры, исчирканный когтями, и монотонным голосом зачитывала:

– «…шелест раздвигамой осоки и мошки, мошки, что вьются над поверхностью воды, и стук твоего хвоста о воду… о, запах твоих желез, оставленные тобою метки сквозь пространство и время, следы твоего пребывания в мире – сейчас, когда твоя распятая тушка висит меж стволов, и скорбный оскал, и рои безбоязненных мух над тобою…» – Она отложила кусок коры и пояснила: – Это роман-размышление, роман-притча. Действие происходит в ту страшную эпоху, когда эти леса кишели охотниками. Замысел пришел ко мне внезапно, почти случайно. Я глубоко проработала психологические мотивации. Мои читатели – персоны интеллектуальные и не без юмора. Работать для такого читателя – ответственно и радостно. Я не люблю однозначности. Мои герои не всегда прямолинейны. Они совершают поступки в точном соответствии с иррациональной логикой жизни.

Глаза Зимородка выпучивались все сильнее. В голове у Марион слегка гудело. Она подумала, что одному только Штрандену под силу что-либо понять в этой зауми, однако, к ее удивлению, в разговор вступила Гиацинта.

– Считаете ли вы иррациональное страдание неотъемлемой частью бытия? – спросила дочь Кровавого Барона.

Выхухоль одобрительно кивнула:

– С вашего позволения, я прочту вам еще один отрывок…

Она вынула из сумки, висевшей у нее на плече, еще один кусочек коры, поднесла его к глазам, несколько мгновений вглядывалась в написанное, улыбаясь, и наконец прочла:

– «…Я в дубильной мастерской, страшный запах дубильных растворов, распялки, крючья, острые тонкие ножи для выскабливания шкурок… в углу, бесформенной сизой массой, лежит то, на что я боюсь взглянуть. В дубовом корытце мокнет все, что от тебя осталось. От твоих прикосновений, от твоей любви. Я узнаю этот хвост, что столько раз бил по воде, призывая меня на любовный пир. Искаженная до неузнаваемости морда – она все же твоя… твоя…»

Голос выхухоли прервался. Гиацинта порывисто встала, приблизилась к писательнице и опустилась перед ней на колени.

– Позвольте вас поцеловать! – пылко прошептала дочь Кровавого Барона. – Вы прозрели все тайны моего истерзанного сердца!

Выхухоль внезапно вытянулась в струнку и мелко задрожала.

– Я угадала… – пролепетала она. – Годы труда не напрасны… Когда читатель, отложив последнюю исчирканную тобою щепку, говорит: «Это мой писатель, я нашел его!», свершается тайнодействие, ради которого писатель и живет…

Марион заснула.

В последний раз из сна ее вырвал высокий, слегка гнусавый голос – как оказалось, цапли. Судя по всему, цапля также принадлежала к избранному обществу здешнего леса.

Енотовидная собака и выхухоль, не слушая цаплю, ожесточенно спорили о выражении «мускусная печаль твоих желез». Енотовидная собака утверждала, что эта фраза исторически не корректна и содержит ряд неточностей. Выхухоль, пуская из пасти пену, огрызалась: «Главная задача художественного текста – затрагивать глубины читательских душ, а не соответствовать чьему-либо представлению об исторической корректности». Барсук утомлял Штрандена рассуждениями о судьбоносной роли высокоинтеллектуальной дичи, в частности, пушнины.

На фоне этих диалогов цапля, совершая длинные глотательные движения, читала:

После этого Марион заснула мертвым сном и не просыпалась уже до самого утра.

На следующий день все проснулись поздно. Кострище затянуло мертвым пеплом, трава вокруг костра была истоптана, ночных гостей и след простыл.

Марион умылась у ручья. Судя по солнцу, сейчас было уже около полудня. Чуть поодаль сидела девица Гиацинта и с отсутствующим видом нежилась на солнце. Марион не стала с ней разговаривать и поскорей побежала обратно. Ей очень хотелось горячего чаю.

Вот тут-то и выяснилось, что лесные интеллектуалы выпили за ночь весь чай, съели все сухари и нанесли непоправимый урон запасам сушеного мяса.

Путешественники отнеслись к этому по-разному. Например, брат Дубрава – с полным безразличием. А пан Борживой заявил не без раздражения: «Если всякий барсук будет о себе мнить, то тут не только сухарей – собственной головы не досчитаешься». Зимородок предложил задержаться на день и восполнить припасы с помощью охоты. Мэгг Морриган и Марион взялись набрать грибов и ягод. Девица Гиацинта, вернувшись от ручья и узнав, что случилось, стоически объявила: «Лично я детства привыкла переносить лишения». После этого она улеглась загорать.

Таким образом, этот день одни провели в голоде и лишениях, другие – в охоте и собирательстве. Лишь вечером у Зимородка выдалась свободная минутка, чтобы перемолвиться словечком с Людвигом. Они разговаривали без посторонних и даже без Марион, которая так устала, что заснула сразу после ужина. Зимородок незаметно вытащил у нее из-за пояса Людвига и сказал, что, пожалуй, пройдется.

Людвиг не мог отказать себе в удовольствии и порезвился на славу. Сначала он прикидывался неодушевленным и вообще не подавал никаких признаков жизни. Наконец, когда Зимородок перестал его трясти и бросил в траву со словами «никогда не думал, чтобы тряпичная игрушка могла подохнуть», Людвиг зевнул и как ни в чем не бывало произнес:

– Я тут вздремнул… Вы что-то сказали, ваше высочество? А, это ты, Зимородок! Что надо?

– Ах, ты!.. – Зимородок схватил Людвига, но тут же выпустил и сморщился от боли. Бывший сенешаль укусил его за палец.

– Проклятье, больно как! У тебя же не было зубов!

– Выросли за вчерашнюю ночь, – мрачно сообщил Людвиг. – Пока этого барсука слушал. «Кровавый режим» ему не нравился.

– Да уж, – согласился Зимородок.

– Мне бы на коня, – сквозь свежевыросшие зубы проворчал Людвиг, – да добрый арбалет, да свору гончих – они бы у меня по-другому запели!

– Если повезет, еще запоют, – утешил его Зимородок.

Но Людвиг продолжал кипятиться:

– Это все Огнедум, его шуточки!.. Разве прежде бывало такое? При Ольгерде Счастливом барсуки сидели по своим норам, а цапли – по своим болотам. Поток сознания выхухоли… Смешно! Раньше выхухоль шла на оторочки плащей. Не скажу, что она шла на это добровольно, но уж во всяком случае без всяких «потоков сознания».

– Значит, полагаешь, без Огнедума здесь не обошлось? – задумчиво переспросил Зимородок.

– Уверен. Он настолько отравил собою все королевство, что здесь, похоже, и дышать-то вредно для здоровья.

– Не думаю, чтобы этот ваш Всесведущий специально растрачивал перлы своей магии на какую-то дичь, – возразил Зимородок. – По-твоему, он нарочно посеял семена вольномыслия в здешних барсуках?

– Они отравлены, – повторил Людвиг. – Разве ты не видишь? Вся местная дичь заражена…

– Может, нам и уток есть опасно?

– Может быть, – зловеще проговорил Людвиг. – Очень может быть. Но ты не беспокойся: я буду присматривать за вами. Если у кого-нибудь начнутся необратимые изменения, сразу подниму тревогу.

– Какие, например? – осведомился Зимородок.

– Ну, мало ли. Слабоумие, слюнотечение, катастрофическое облысение… Все это тревожные признаки, не так ли?

– Несомненно, – кивнул Зимородок.

– Я вообще не понимаю, – сказал Людвиг, – зачем нужно было вступать с ними в какие-то разговоры.

– Ты же слышал, – ответил Зимородок, – у них в руках переправа. Где старый брод, ты не помнишь, значит, нам один путь: набить побольше крольчих – и к Шибабе Глухонемому.

– Шибаба, Шибаба, – проворчал Людвиг. – Отродясь никакого Шибабы тут не водилось.

– Не иначе, еще одно ядовитое испарение Огнедума, – предположил Зимородок.

Людвиг помрачнел еще больше:

– А ведь дальше будет хуже.

– Ты уверен, что не можешь найти старый брод?

– Не уверен, – ответил Людвиг. – Тут за двести лет все заросло, но попытаться можно. Сперва, я думаю, нужно добраться до самой реки.

– Вот и договорились, – сказал Зимородок.

До реки оставалось два дневных перехода. Путь лежал через сухой чистый лес; грибов и ягод было довольно. Все приободрились. Гловач и пан Борживой затянули походную песнь. Штранден шагал рядом с Мэгг Морриган и вполголоса с ней беседовал. Даже Гиацинта перестала хромать и как-то раз объявила, что с детства любит пешие переходы и свободно проходит сто двадцать полетов стрелы без передышки.

Второй день этого приятного перехода начался с небольшого недоразумения. Не успели путешественники отойти от места последнего ночлега на три полета стрелы, как Марион хватилась своей торбочки. В торбочке было одеяло. Путешествовать без одеяла ей не хотелось, признаваться в собственной рассеянности – тоже. Поэтому Марион шепнула Мэгг Морриган, что ей нужно ненадолго отлучиться и что она нагонит.

С этими словами девушка юркнула в кусты и со всех ног припустилась бежать обратно к кострищу. Вот и торбочка – висит на нижнем сучке дерева, под которым ночевала Марион. Одеяло, скомканное, валяется внизу.

Марион скатала одеяло, поскорее затолкала его в торбочку и вдруг замерла. На нее кто-то смотрел. Она осторожно огляделась и тут только заметила, что у остывшего костра появилась какая-то странная шевелящаяся куча тряпья. Взгляд исходил оттуда.

Марион попятилась.

Из-под тряпья послышался негромкий высокий голос, который смешливо произнес:

– Некоторые вещи так и норовят потеряться. Знавала я один ухват у себя в доме – верткий был, как ящерица. Вроде бы, точно помнишь, где его оставила, протянешь руку – а его там и нет!

– Такое случается, – согласилась Марион. – Мне ли не знать!

Голос и сам разговор немного успокоили Марион. Мало ли старушек собирает хворост в лесу!

– Ну ладно, – сказала Марион. – Мне пора.

Из кучи тряпья высунулись острый нос и пара прищуренных слезящихся глаз.

– Торопишься? – усмехнулась старуха.

Марион повернулсь к старухе спиной и бросилась догонять своих спутников. Взбежав на пригорок, она мельком оглянулась через плечо и увидела, как незнакомая старуха в развевающихся лохмотьях длинными прыжками несется вслед за ней. При каждом прыжке разлохмаченный подол взвивался почти до колен, открывая костлявые желтоватые ноги и гигантские ступни в стоптанных башмаках. Распущенные седые волосы прыгали по плечам старухи, падали ей на лицо.

У Марион как будто что-то оборвалось в животе, и колени ее подогнулись. Сейчас она горько пожалела о том, что нет с ней Людвига. Людвиг уже второй день путешествовал вместе с Зимородком, указывая дорогу к возможному броду.

Тем временем старуха настигла ее.

– Что вам нужно? – пролепетала Марион. – Я тороплюсь… Вам помочь, бабушка?..

Старуха ничуть не запыхалась. Она глядела на Марион ласково и слегка улыбалась.

– Среди мух в этом году большой переполох, – тихо произнесла она. – Говорят, одна муха родила мушиного короля, а у него три туловища срослись и летать он не может…

– А что он кушает, бабушка? – зачем-то спросила Марион. От страха она почти ничего не соображала.

Пристально засматривая девушке в глаза, старуха безмолвно и ласково смеялась.

– Я пойду… – шепотом сказала Марион.

– Стоять! – вдруг рявкнула старуха. – Разговор не окончен!

Марион переступила с ноги на ногу и глубоко вздохнула.

– Знаешь ли ты, что у меня самая трудная работа на свете? – осведомилась старуха.

Марион решила не возражать.

– У вас очень усталый вид, бабушка, – послушно сказала она.

Слегка опустив веки, старуха еле слышно произнесла:

– Я создаю настоящих людей из молодых несмышленышей. Я закаляю их сердца. Я учу их видеть и понимать. Через боль, через страх они обретают ясность взгляда и твердость сердца. Кровь смывает любую грязь. Главное – отыскать дорогу. Я жду тебя давно. Ты – одна из избранных.

– Избранных кем? – спросила Марион. От старухиных речей в голове у нее слегка туманилось.

– Все мы избраны, так или иначе. Я – чтобы учить и вести, ты – чтобы учиться и идти…

В тот же миг старуха выхватила откуда-то из-под своих лохмотьев большой дерюжный мешок и ловко набросила его на голову Марион. Девушка еще не вполне поняла, что произошло, а сильные костлявые руки сноровисто впихивали ее в мешок. Еще миг – и Марион, сложенная в несколько раз, задыхающаяся в мешке, взлетела на спину старухи. Спина эта оказалась такой угловатой, словно похитительница была набита кирпичами.

Примерно в то самое время, когда Марион совершала свое плачевное путешествие в мешке, Зимородок остановился и спросил:

– Где Марион?

Ему ответила Мэгг Морриган:

– Она отошла на минуту. Сказала, что нагонит.

– Что-то долго нагоняет, – проворчал Зимородок. – Давайте-ка остановимся да подождем ее.

Прошло еще некоторое время. Марион не появлялась.

– Не нравится мне все это, – сказал Зимородок. – Вы оставайтесь здесь, а я вернусь. Может, встречу ее.

– Да, это не помешало бы, – высказалась Гиацинта. – Марион девица бестолковая, могла и заблудиться.

Зимородок сбросил поклажу и быстрым шагом направился обратно к кострищу. Несколько раз он окликал Марион, но безуспешно. Вся эта история все больше и больше тревожила его.

Людвиг разволновался не меньше. Вися на поясе у Зимородка, он пыхтел, что-то ворчал, ерзал, пытаясь лучше разглядеть окрестности.

– Все плохо, – бормотал Людвиг, – все очень плохо…

– Что ты говоришь? – переспросил Зимородок.

– Запах, говорю, какой-то странный.

Зимородок потянул носом:

– Запах? А чем, по-твоему, пахнет?

– Мертвечиной. Вот чем.

Зимородок никакого запаха не улавливал. Да и птиц-падальщиков поблизости не наблюдалось. Но что-то нехорошее здесь явно произошло.

Зимородок пошел медленнее, внимательно разглядывая землю вокруг кострища. То и дело он наклонялся, всматривался во что-то и негромко насвистывал. Людвиг беспокойно дергался у него на поясе.

– Что ты там насвистываешь? – приставал тряпичный сенешаль. – Ты можешь мне сказать, что ты там насвистываешь? Где ее высочество? Ты можешь мне сказать?

Зимородок, не обращая на него внимания, продолжал свой обход. Наконец он остановился.

– Какой ты все-таки нетерпеливый надоеда, – упрекнул он сенешаля. – Вот, посмотри. Здесь должно быть девять пар следов. Во-первых, мои, вот они. Это след мягкого сапога. Такие же следы, только поменьше, – у Марион. Вот босые ноги. Нога с растопыренными пальцами, уверенная – это Мэгг Морриган. Рядом след крупнее, его оставил босой мужчина.

– Брат Дубрава, – сказал Людвиг.

– Именно. А эта узкая ножка с поджатыми пальцами…

Людвиг смотрел на след Гиацинты, втайне радуясь тому, что на его тряпичной мордочке не отражается никаких чувств. Будь он человеком, он поцеловал бы этот след…

Зимородок, разумеется, ничего не заметил.

– Дальше. Вот эта ножища в сапоге с характерными трещинами на подошве… Э, Людвиг, ты меня слушаешь?

– Разумеется. Это след пана Борживоя. Я очень внимательно слушаю.

– Рад за тебя. Эти нелепые косолапые отпечатки – Гловач. Добротная городская обувь – Кандела. Дешевые ботинки, подбитые гвоздями, – философ…

– Замечательно! Но где Марион?

Зимородок замер, не отвечая. Затем он наклонился так стремительно, словно хотел клюнуть кого-то в траве.

– Стой-ка… а это что такое?

– Где? – пискнул полузадушенный Людвиг.

Зимородок выдернул сенешаля из-за пояса и бросил в траву:

– Смотри сам. Это какой-то чужой след. Видишь? Огромные растоптанные ботинки. Ни у кого из нас таких нет. Здесь был кто-то еще.

Семеня на культяпках, Людвиг обежал чужой след, зачем-то дважды понюхал его, после чего чихнул и уселся, тряся головой.

– Мне тоже он не нравится, – сказал Зимородок.

Он взял Людвига на руки и двинулся по незнакомым отпечаткам. Они все время шли рядом со следом Марион, иногда перекрывая его.

Спустя короткое время преследователи оказались на холме. Вот тут-то Зимородок остановился и завертелся на месте, как охотничья собака. Увиденное заставило его побледнеть: здесь Марион долго стояла на месте, а рядом с ней топтались чужие башмаки… затем с холма спустились только башмаки. След Марион исчез.

– И куда же она подевалась? – спросил Людвиг, когда Зимородок поделился с ним своими наблюдениями. – Не могла же она улететь?

– Зато Стоптанный Башмак стал гораздо тяжелее, – заметил Зимородок. – Теперь он глубже впечатывается в землю.

– Ты хочешь сказать, что этот неведомый в башмаках съел нашу Марион? – ужаснулся Людвиг.

– Вряд ли, – успокоил его Зимородок. – Кто бы он ни был, наверняка оставил бы платье… кости бы целиком не сгрыз… Да и голову ни один хищник не съедает без остатка.

– Утешил, – буркнул Людвиг.

– Я уверен, что ее похитили, – сказал Зимородок.

Людвиг впал в лихорадочное состояние:

– Каков план действий?

– Сначала выследим, куда он ее уволок. Потом я оставлю тебя наблюдать и пойду за подмогой.

– Ну так иди, выслеживай! Что ты тут прохлаждаешься?

Зимородок пустился едва не бегом. След был хорошо виден, и Зимородок шел по нему так уверенно, словно кто-то нарочно проложил для него дорогу.

Лес вокруг становился все гуще, кроны деревьев смыкались в вышине – внизу было почти темно.

Вдруг впереди появился просвет. Зимородок пошел медленнее, стараясь не шуметь, а затем и вовсе остановился.

– Странно… – заговорил Людвиг.

– Говори тише. Что странно?

– Муравьи. Можно подумать, где-то поблизости открыли муравьиный сейм. Кстати, ты стоишь у них на пути.

Зимородок глянул вниз и поспешно отошел в сторону. Людвиг был прав. К прогалине вело множество муравьиных троп. Красные и черные муравьи перли вперед неудержимым потоком.

– Куда же это их несет? – пробормотал Зимородок.

– Боюсь, туда же, куда и нас, – мрачно ответствовал Людвиг.

Они прошли еще несколько шагов и опять остановились.

На краю поляны находился колодезный сруб. Это был старый, покрытый плотным темно-зеленым мхом сруб в виде домика с островерхой крышей и длинным медным воротом. Земля возле колодца была мокрой – несомненно, им недавно пользовались. Уже знакомые следы стоптанных башмаков не оставляли сомнений в том, кто именно брал из колодца воду.

Но куда больше настораживала большая серая сова, сидевшая на крыше и, противу всяких совиных обычаев, не спавшая днем. Ее круглые желтые глаза наблюдали за пришельцами. Когда Зимородок шагнул поближе, сова неожиданно надула перья, переступила с ноги на ногу, повернула голову назад и зловеще ухнула несколько раз.

Зимородок плюнул:

– В поганое место мы угодили! Ты что, не мог предупредить заранее, что здесь такое водится?

– Откуда мне было знать? Раньше здесь такого не водилось, – огрызнулся Людвиг.

Зимородок осторожно обошел колодец и почти сразу увидел второй. Он был таким же старым, и им тоже недавно пользовались. На крыше этого второго колодца также находилась сова, но, в отличие от первой, эта была совершенно дохлой. К ее иссохшему тельцу еще крепились изрядно поредевшие тусклые перья, а костлявые ноги мертво вцепились в древесину сруба. Однако и эта дохлая сова не теряла бдительности. Она издала хриплый звук, больше напоминавший карканье. Головой она, правда, не вертела, видимо, боясь ее уронить.

– Я бы поостерегся пить отсюда воду, – прошептал Людвиг.

Зимородок выбрался на поляну и присел на корточки, спрятавшись в высокой траве. На противоположном конце поляны находился нарядный домик весьма причудливого вида. Он был кривобоким, и стены его не падали, казалось, только благодаря какому-то колдовству. Над маленькими окнами нависали толстые розовые наличники. Сверху на домик была нахлобучена крыша песочного цвета, расчерченная на странные мелкие квадратики.

Над домом стоял непрерывный гул, и воздух вокруг дрожал, словно от сильного жара. Присмотревшись, Зимородок увидел, что это тучи ос, мух и мошек. В воздухе висел густой запах кондитерской.

– По-моему, это глазурь, – сказал Людвиг. – При дворе короля Ольгерда часто подавали пироги с глазурью. У нас был такой кондитер, не помню, как его звали, – он каждый раз придумывал что-нибудь новенькое. Глазурь там разного цвета, начинка, крем… А главное, пироги у него были размером вот с этот дом, не меньше. Я когда только-только куклой стал – не поверишь! – вспомню эти пироги и плачу…

– Как ты думаешь, – осведомился Зимородок, – Стоптанный Башмак затащил Марион к себе в хижину для того, чтобы угостить ее пирогами?

– Какая ужасная мысль! – шепотом вскричал Людвиг.

– Пироги? – удивился Зимородок.

– Вдруг он решил пустить ее высочество на начинку? Знаешь, был такой случай: одна девочка пошла в лес и повстречала людоеда…

– Подкрадись-ка ты к окошку, загляни и посмотри, что там происходит, – перебил Зимородок.

– А если он заметит? – спросил Людвиг.

– Прикинешься ветошкой, – безжалостно ответил Зимородок.

Людвиг заковылял, переваливаясь с боку на бок, и скоро высокая трава скрыла его.

Старуха бесцеремонно вытряхнула Марион из мешка. Марион казалось, что каждая косточка у нее в теле изумлена и никак не может прийти в себя. От страха и обиды она едва не плакала.

Старухи не было видно, и у Марион нашлось время оглядеться по сторонам. Она находилась в небольшой светлой комнатке с белыми покосившимися стенами. Свет проникал не только в маленькие окошки, но и сочился сквозь стены.

Помещение было полно диковинных вещей. Имелись тут куклы с красивыми надменными лицами, разодетые как герцогини и принцессы; искусственные цветы с тонкими золотистыми лепестками; раскрытые шкатулки, из которых гроздьями вывешивались бусы, венки из цветов, лент и колокольчиков; два свадебных платья, несколько стеклянных шариков с плавающими внутри рыбками и маленькая деревянная карусель, которую нужно было запускать торчащим сбоку золотым ключиком.

Марион с трудом поднялась и принялась слоняться по комнате, рассматривая все эти чудеса. От приторного запаха девушку слегка мутило.

– Красивые вещицы? – неожиданно спросил за спиной вкрадчивый голос.

Старуха была здесь! Теперь Марион хорошо видела ее страшненькие ласковые глазки и крупные, почти мужские черты лица.

– Ну, и какая из них тебе глянулась больше всех?

Марион, не отвечая, смотрела на старуху и тяжело дышала ртом.

Старуха продолжала улыбаться:

– Ну, моя сладенькая, которая игрушечка на тебя глядит? Может быть, куколка?

– Может быть, куколка, – прошептала Марион.

Старуха меленько затряслась от хохота:

– А из куколок которая?