Палач из Гайд-парка Перри Энн

Питт прекрасно понимал, на что намекнул Фарнсуорт. Опять давал себя знать «Узкий круг», и человек разрывается сейчас между двумя противостоящими силами. Томас снова вспомнил, что сказал ему Драммонд, и почувствовал легкий озноб. Значит, Фарнсуорт знал, что Эттли – член «Круга». А Джек – нет?

Но может быть, из-за особой секретности, из-за того, что в этом братстве много разных уровней и кругов, помощник комиссара ничего не знает? А что, если на него оказывают давление и могут ударить по тем, кто ему верен? Что, если и сам Фарнсуорт не может сказать, чем окончится подобная демонстрация силы? А ситуация может сложиться еще более опасно – к примеру, сейчас происходит испытание его верности. Запятнанные кровью «рыцари» готовы обрушиться на «новичков». Кто же стал подкупленной жертвой круга заговорщиков, кто должен сражаться в этой войне, в которой они совсем не заинтересованы, от которой не получат никакой выгоды, но будут наказаны смертью, если осмелятся поддержать проигрывающую сторону?

Фарнсуорт выжидал, словно рассчитывая, что даже сейчас Питт может переменить решение.

Томас взглянул прямо ему в лицо.

– Возможно, и не оказался бы, – ответил он любезно, но в голосе его звучала бесповоротная решимость.

Еще мгновение Фарнсуорт как будто колебался, затем круто повернулся и вышел.

Бейли перевел дух, а Легранж явно почувствовал облегчение.

Телман повернулся к Питту.

– Мы еще не можем арестовать Карвела, сэр, но если поднажать на него малость посильнее, смотришь, и добыли бы побольше сведений. Как сказал мистер Фарнсуорт, во всем этом есть какая-то связь, и могу поклясться, что Карвел знает, в чем дело, или, возможно, догадывается.

Легранж внимательно прислушивался.

– Что у вас на уме? – тихо спросил Питт.

Телман вздернул подбородок.

– По его собственному признанию, в одном преступлении он повинен: можно получить несколько лет за содомский грех. Он, наверное, не понимает, что мы сможем это доказать. – Инспектор презрительно вздернул верхнюю губу. – А мистер Карвел не такой человек, которому будет легко привыкнуть к условиям содержания в тюрьме вроде Пентонвилльской или Колдбат-Филдс.

– Конечно, сэр, – заметил Легранж в надежде, что этого не случится.

Но Питт сделал вид, что не слышит. Он недовольно глядел на Телмана.

– У вас нет доказательств.

– Но он же признался, – возразил инспектор.

– Но не вам.

Лицо Телмана ожесточилось, он в упор посмотрел на Питта.

– Вы хотите сказать, сэр, что будете отрицать факт признания?

Томас едва заметно улыбнулся.

– Я совсем ничего не скажу, инспектор. Ведь он мне сказал только то, что любит Арледжа. А это может быть интерпретировано как угодно. Чувство не является преступлением. Полагаю, что Карвел укажет именно на это обстоятельство, и его адвокаты вчинят нам иск за то, что его скомпрометировали.

– Вы чересчур разборчивы, – ответил Телман, явно испытывая отвращение к подобной щепетильности. – Если таким людям потакать, то никогда ничего не узнаешь. Они вам голову заморочат.

Бейли громко кашлянул. Однако Телман полностью проигнорировал его и все еще в упор разглядывал Питта.

– Нам не по средствам ваше деликатное и совестливое отношение к преступникам, если мы хотим поймать этого мерзавца, который режет людям головы с плеч и уже нагнал страх на половину Лондона. Люди уже не смеют в одиночку выйти из дома после наступления темноты, они предпочитают ходить по двое или по трое. По всему городу развешаны карикатуры на нас. Он делает из нас посмешище. Неужели это вас нисколько не беспокоит? – Теперь инспектор смотрел на Питта с чувством, близким к негодованию. – Неужели это вас не возмущает?

Глядя на Телмана, Легранж кивнул в знак согласия.

– То, что вы говорите, – ответил холодно Томас, – есть следствие гнева, а не разумного рассуждения: инстинктивные агрессивные нападки тех, кто опасается за свою собственную репутацию и постоянно оглядывается на других, беспокоясь, что они о нем подумают.

– Эти другие платят кровавую дань, – ответил Телман, все еще меряя Питта ледяным уничтожающим взглядом. Ни Бейли, ни Легранж его нисколько не интересовали, а о дежурном сержанте он совершенно забыл. – Эти люди должны быть вам так же небезразличны, как и мне.

Телман зашел уже слишком далеко, чтобы идти на попятный. Голос его становился все громче и пронзительнее.

– Никому нет дела до того, каким блестящим сыщиком вы были в прошлом, – важно то, что сегодня. Вы подрываете репутацию блюстителей закона. Они выглядят дураками в глазах общества, и они вам этого не простят.

– Если вы хотите, чтобы я арестовал Карвела, докажите его причастность к убийствам, – гневно потребовал Питт. Голос у него тоже стал жестким и непреклонным. – Где он был, когда убили Йитса?

– На концерте, сэр, – прочирикал Легранж. – Но он не мог найти никого, кто подтвердил бы его алиби. Он может рассказать, что исполняли на концерте, но это любой может, прочитав программку.

– А когда убили Арледжа? – продолжал Питт.

– Был один дома.

– А как же слуги?

– Не имеет значения. У него в кабинете французское окно с выходом в сад. Он мог выйти так, что никто из слуг и не узнал бы. И вернуться той же дорогой.

– А Уинтропа?

– По его собственным словам – прогуливался в парке, – ответил Телман, выражая тоном своего голоса абсолютное недоверие.

– Один?

– Да.

– Он проходил мимо кого-нибудь?

– Карвел этого не помнит. Но в любом случае он должен был пройти в непосредственной близости от кого-то, чтобы его узнали в полночь. Хотя люди не очень склонны гулять в парках по ночам в наши дни – во всяком случае, не так часто, как прежде.

– И женщины тоже? – спросил Питт.

Телман пожал плечами.

– Этим несчастным-то приходится – они ничего не заработают, если останутся дома. Но они все очень напуганы.

– Так пойдите и опросите их, видел ли кто из них Карвела, – ответил Питт. – Может быть, кто-нибудь видел, когда он возвращался? Может, кто-то вспомнит, когда точно это было? Может быть, слуги помнят, когда он вернулся?

– Нет, сэр. Он никогда не отличался точностью, всегда выбирал для прогулок неподходящее время и предпочитал, чтобы слуги ложились спать, не беспокоясь о том, когда он вернется. – Телман опять состроил гримасу, на этот раз презрительную. – Очевидно, он предпочитал, чтобы они не видели также, когда у него бывает Арледж и когда он уходит. Но в последний раз, наверное, они видели его, если там действительно был он.

– Порасспросите других людей в парке, – повторил Питт, – попытайтесь поговорить с девицами Жирного Джорджа. Они как раз обслуживают тот конец парка.

– Но что это докажет? – ответил Телман, не скрывая своей неприязни к перспективе подобного разговора. – Если его никто не видел, это еще не доказательство, что его там не было. И мы не сможем найти никого, кто подтвердил бы, что его видели в Шепердс-буш. Я уже опросил всех пассажиров, которые ехали последним омнибусом.

– И, полагаю, вы не знаете, где был убит Арледж? – язвительно спросил Питт. – Такое впечатление, что дел у вас еще невпроворот. Значит, вам лучше приняться за них.

С этими словами он поднялся к себе в кабинет и плотно закрыл за собой дверь, однако обвинения Телмана все еще звенели у него в ушах. Может быть, он действительно слишком субъективен? Неужели он позволил симпатии к Карвелу повлиять на свое отношение к делу и недооценивает важность имеющихся соображений, которые говорят не в пользу Карвела? Жалость, как бы ни была она сильна, не должна его ослеплять. Но если это не Карвел, тогда кто же? Барт Митчелл, оскорбленный за сестру? Но тогда почему убит Арледж? И почему – Йитс?

А может, это действительно какой-нибудь сумасшедший, одержимый манией крови, который убивает, повинуясь капризной воле своего затуманенного, хаотичного, разорванного сознания?

Нет, надо побольше узнать об Уинтропе, его браке и о Барте Митчелле.

Эмили осматривала новый дом Шарлотты со все возрастающим одобрением. Было что-то в высшей степени приятное в том, чтобы купить дом в полуразрушенном состоянии, тщательно отремонтировать его, а затем украсить и обставить в соответствии с собственным вкусом. Когда она вышла замуж за Джорджа и стала жить в Эшворд-хауз, там все было устроено в соответствии с совершенным, раз и навсегда заведенным порядком, поддерживаемым на протяжении нескольких поколений. Правда, дом расширялся, и каждый владелец прибавлял к нему по комнате; но так продолжалось до 1882 года, а потом уже почти не осталось возможности что-либо совершенствовать или как-то выражать свою собственную индивидуальность. Даже в спальне Эмили остались занавеси и зеркала во вкусе предшествующей владелицы, и переделывать было бы излишним расточительством. Да спальня в самом деле была так роскошно убрана и столь прекрасна, что лучше и придумать нельзя; просто это было не совсем во вкусе Эмили, она бы выбрала другой стиль.

Теперь, конечно, Эшворд-хауз принадлежал ей и она делила его с Джеком, но в нем было мало того, что соответствовало ее собственному выбору, хотя все было безупречно. И поэтому она очень радовалась за Шарлотту – и очень немножко, но все же завидовала.

Теперь они находились в спальне, окно которой выходило в сад. Шарлотта в конце концов выбрала зеленый тон, и сегодня при ярком солнце и полностью распустившейся листве у комнаты был вид затененной беседки с игрой света и тени и доносившимся сюда мягким шелестом листьев. Какой вид у всего этого будет зимой – еще предстояло узнать, но сейчас вряд ли что могло быть прелестнее.

– Мне нравится, – решительно сказала Эмили, – мне все кажется просто чудесным. – Лицо ее дрогнуло от сожалений по поводу собственной спальни, и пальцы, блестевшие великолепными кольцами и скрытые муслиновыми юбками, невольно сжались в кулаки.

– Однако… – разочарованно сказала Шарлотта. Она так радовалась при виде этой комнаты, которая была в точности такой, как ей мечталось, и ее обидело, что Эмили, по-видимому, не все здесь одобряла, и если судить по выражению лица, возражения были очень серьезны.

Эмили вздохнула.

– А ты давно не была в маминой спальне? Я ненадолго заезжала. – Она повернулась к Шарлотте, широко раскрыв свои голубые глаза. – Я имела возможность подняться наверх. Ты поднималась туда? Это… это… я просто не знаю, как выразить. Это просто не мама. А совершенно другой человек. Это даже не романтизм, а полнейшая одержимость – вот как это можно назвать.

– Ты все еще пытаешься делать вид, что ее чувство преходяще, – тихо ответила Шарлотта. Она подошла к окну, оперлась локтями на подоконник и стала глядеть в сад. Аккуратно подстриженный газон, осененный деревьями, простирался до самой стены, увитой розами. – Но это не так, ты же знаешь. Я думаю, что теперь полностью понимаю все, как оно есть. Она действительно его любит.

Эмили подошла и стала рядом, тоже глядя в сад, испещренный солнечными пятнами.

– Но это кончится трагически, – сказала она тихо. – И никак иначе.

– Но она может выйти за него замуж.

Эмили взглянула прямо в глаза сестре.

– И что потом? – резко осведомилась она. – Вряд ли после этого она будет принята в обществе, при этом никогда не сможет освоиться в театральной среде. И будет ни то ни се. И как долго оно может продлиться, это счастье?

– А как долго оно вообще продолжается? – ответила Шарлотта.

– О, перестань! Сама я очень счастлива, и не говори мне, что ты – нет, потому что я просто не поверю тебе.

– Ну конечно, счастлива. А подумай, сколько людей пророчили, что все кончится для меня плохо.

Эмили опять оглядела сад.

– Ну, твое положение совсем другое.

– Нет, это не так, – возразила Шарлотта. – Я вышла замуж за человека, о котором все мои друзья твердили, что он бесконечно ниже меня и практически не имеет денег, о которых стоило бы даже упоминать.

– Но Томас человек твоего возраста. Во всяком случае, он только на несколько лет старше, а так как раз и должно быть. И он христианин.

– Вот в этом-то вся трудность, так как Джошуа еврей, – невесело согласилась Шарлотта. – Но ведь и мистер Дизраэли был еврей. Однако это не помешало стать ему премьер-министром, и королева считала его замечательным человеком. И очень его любила.

– Потому что он бессовестно ей льстил, а мистер Гладстон этого делать не пожелал, – ответила Эмили. – Он был несчастный старик и вечно твердил о необходимости добродетели. – Ее лицо повеселело. – Хотя я слышала, что на самом деле он был неравнодушен к женщинам, чрезвычайно неравнодушен. Мне рассказывала об этом Элиза Хэррогейт. – Эмили говорила почти шепотом. – Она рассказывала, что он просто не мог владеть собой в присутствии хорошенькой женщины любого возраста и положения. А это представляет его несколько в ином свете, правда?

Шарлотта внимательно взглянула на сестру – проверить, шутит она или говорит серьезно. И громко рассмеялась. Мысль была очень забавна и неожиданна.

– Возможно, он и королеве предлагал нечто интимное, – продолжала Эмили, тоже начиная хихикать. – И может быть, поэтому ей не нравился?

– Ты порешь невероятную чепуху, – наконец отсмеялась Шарлотта, – и все это не имеет никакого отношения к предмету нашего разговора.

– Да, полагаю, не имеет. – Эмили снова стала очень серьезна. – Что же делать? Я отказываюсь молча наблюдать за тем, что происходит. Мама идет прямиком к гибели.

– Не вижу, что бы такое ты могла сделать и переменить положение, – мрачно ответила Шарлотта. – Единственное, на что мы можем надеяться, – что все это придет к естественному концу, прежде чем ей будет нанесен непоправимый вред.

– Нет, это безнадежно. И мы не должны быть столь бездеятельны, – возразила Эмили, снова отворачиваясь от окна.

– Это не бездействие. Мы не можем вмешиваться в личные дела другого человека, отнимать у мамы право на собственный выбор.

– Но… – начала Эмили.

– А как подвигается избирательная кампания? – намеренно перебила ее Шарлотта.

Та пожала плечами.

– Ладно, сдаюсь, но ненадолго. А что касается избирательной кампании, то она идет на удивление хорошо. – Тонкие брови ее приподнялись, глаза снова широко распахнулись. – За последние два дня в газетах было несколько чрезвычайно лестных статей. Я чего-то не понимаю, но кто-то явно переменил свое мнение и теперь целиком выступает за Джека, или, вернее сказать, против мистера Эттли.

– Как странно, – задумчиво ответила Шарлотта. – Для этого существует какая-то неизвестная нам причина.

– Нет, Джек не примкнул к «Узкому кругу», если ты это имеешь в виду, – твердо сказала Эмили. – Клянусь, что это так.

– Конечно, нет, я и не сомневаюсь, – успокаивающе ответила Шарлотта. – Я просто хочу сказать, что подобная перемена может иметь некое отношение к «Узкому кругу». У них могут быть для этого свои резоны.

– Но почему? Джек ничего для них не делал.

– Я не это имею в виду. – Шарлотта глубоко вздохнула. – Эттли обрушился на полицию. Ты не думаешь, что некоторые люди в полиции занимают высокое положение и в «Узком круге» и Эттли не настолько глуп, чтобы не понимать этого?

– О! Как помощник должностного чиновника, отвечающего за порядок в определенном районе? – Весь вид Эмили выражал крайнее недоверие.

– Так было с Микой Драммондом, – напомнила Шарлотта.

– Да, но там было другое. Он не пользовался властью. А Джайлс Фарнсуорт – другое дело, и он обязательно свяжется с нужными людьми в целях самозащиты. Конечно, он на это пойдет.

– Но если совершенно оставить его в стороне, – продолжала Шарлотта, – тогда мы не знаем, кто еще может быть в этом заинтересован.

– Что ты имеешь в виду? – настойчиво спросила Эмили. – О ком ты еще думаешь?

– Да о ком угодно, – ответила Шарлотта. – Например, это может быть – по тому, что мы о нем знаем, – и премьер-министр. Нам очень многое неизвестно об «Узком круге». Мы не знаем, кому они хранят верность. Там могут быть такие связи, о которых постороннему и помыслить нельзя.

Теперь Эмили глядела на нее очень серьезно.

– Так, значит, Эттли мог потерпеть поражение из-за своих нападок на полицию? Что же, он не мог знать заранее о том, как это опасно?

– Нет, если он заранее не знал, что Фарнсуорт тоже член «Круга». Если, конечно, все дело во Фарнсуорте. И если они находятся в разных слоях «Круга». Но с его стороны было, конечно, глупостью не подумать о такой вероятности загодя.

Эмили нахмурилась.

– Он, наверное, считал, что ему ничего не угрожает. Шарлотта, а может быть… может быть в «Узком круге» соперничество? Такое случается?

– Думаю, что да. Но, возможно, все это держится в такой тайне, что Эттли мог обо всем этом и не знать, – задумчиво ответила Шарлотта. – Драммонд говорил, что он знал только нескольких других членов, и то из своего «кружка». Это средство самозащиты для «Узкого круга». Только его старейшины знают все остальные имена. Поэтому никто из недовольных не может предать других.

– Но тогда каким же образом они могут знать, кто свой, а кто нет? – резонно поинтересовалась Эмили.

– Наверное, у них есть какие-то условные знаки, – ответила Шарлотта. – Какие-то тайные способы узнавать друг друга, если потребуется.

– Как же все это невероятно глупо! – улыбнулась Эмили, но потом ее вдруг охватила дрожь. – Ненавижу подобные вещи. Представь себе, какой властью обладают те, кто в центре «Круга». И они полагаются на слепую преданность сотен, а может быть, тысяч людей, занимающих видное положение в органах власти по всей стране. И эти сотни и тысячи обязались беспрекословно подчиняться приказу, часто даже не зная, кому они подчиняются, чью волю исполняют и во имя чего.

– Но могут пройти годы, прежде чем их попросят об «услуге», – заметила Шарлотта, – и полагаю, некоторых ни о чем так никогда и не попросят. Когда в «Узкий круг» вошел Драммонд, он думал, что стал членом какого-то почтенного, анонимного благотворительного общества, которое занимается разными добрыми делами и поэтому ему нужны время и деньги его членов. И так было до убийства в Кларкенуэлле, когда его попросили помочь лорду Байэму. Только тогда он начал понимать, какова цена его членства, или задаваться вопросом, не пал ли выбор именно на него, потому что он член «Узкого круга». Может быть, так дело обстоит и с Эттли.

– И что, он ни о чем не знал и не ведал? Невинная овечка? – засомневалась Эмили. – Могу в это поверить, когда дело касается Мики Драммонда. Он действительно довольно… наивен. Мужчины верят таким людям, каким ни одна женщина в здравом уме никогда и ни в чем не поверит. Но Эттли сам очень разный и невероятно честолюбивый. Люди, которые используют других в своих целях, понимают, что могут подвергнуться той же участи, – что их тоже будут использовать. Не очень он приятный человек, жаден до любой возможности выдвинуться, но не понимает, с какой безмерной опасностью играет, да? – Она опять вздрогнула, несмотря на теплое солнце, бившее прямо в окно. – Мне даже почти жаль его…

– Я бы приберегла чувство жалости, – предупредила Шарлотта.

Эмили взглянула на нее.

– Ты боишься?

– Да, но не очень. Хотелось бы, чтобы они защищали полицию по какой-нибудь действительно достойной причине… Но думаю, так происходит потому, что сейчас в «Узком круге» в силе некто поважнее Эттли, может быть, сам помощник администратора округа, хотя это может быть и любой другой.

Эмили вздохнула.

– И полагаю, Томас не продвинулся в деле розыска Палача из Гайд-парка?

– Насколько мне известно, нет.

– А мы с тобой тоже почти ничего не делаем, – укоризненно прибавила Эмили. – Хотелось бы мне что-нибудь придумать, чтобы ему помочь.

– Но я даже не знаю, с чего начать, – настроение Шарлотты заметно ухудшалось с каждой минутой, – ведь у нас нет ни малейшего представления, кто бы это мог быть. Это ведь не… – и она замолчала.

– …не очень интересно, – закончила за нее Эмили, – но потому, что мы не знаем людей. А сумасшествие устрашает, угнетает, но, по сути дела, оно не…

– …интересно, – и Шарлотта холодно улыбнулась.

Питт удвоил усилия, стараясь найти хоть какую-то, пусть самую мимолетную связь между Уинтропом и Эйданом Арледжем. Занимаясь этим делом, он снова навестил вдову последнего. Она приняла его с той же очаровательной любезностью, что и в прошлый раз, но ему было грустно отметить, какой усталой и встревоженной она выглядит. Несмотря на пережитое потрясение, во время их первой встречи у нее был цветущий вид. Теперь румянца не было и в помине, словно длинные дни и ночи одиночества выпили из нее все соки. Далси, как и всегда, была тщательно одета. На этот раз ее женственное черное платье с треном было отделано небольшим количеством кружев, и она по-прежнему носила прекрасную траурную брошь и кольцо.

– Добрый день, мистер Питт, – произнесла с усталой улыбкой миссис Арледж. – Вы приехали сообщить мне о новых открытиях? – Она спросила без всякой надежды, но ее запавшие глаза внимательно вглядывались в его лицо.

– Ничего такого, что прояснило бы суть происшедшего, – отвечал Томас. Ее грусть трогала его гораздо больше, чем оскорбления Фарнсуорта или далеко зашедшая критика в газетах.

– Совсем ничего? – настойчиво переспросила Далси. – Вы совсем не представляете, кто совершает эти страшные деяния?

Они прошли в ту же самую комнату отдыха; здесь было так же тепло и покойно, как в прошлый раз, а у дальней стены на столе стояла ваза с цветами.

– Мы все еще не нашли того звена цепи, которое бы связывало вашего мужа и капитана Уинтропа, – ответил Питт. – И еще меньше свидетельств такой связи с кондуктором.

– Садитесь, пожалуйста, суперинтендант, – и она показала рукой на ближайший к нему стул, а сама села напротив и сложила руки на коленях. Поза была грациозная, и миссис Арледж была почти спокойна – только сидела строго выпрямившись. Хотя так, наверное, ее учили сидеть чуть ли не с младенчества… Шарлотта рассказывала ему, как хорошие гувернантки, прохаживаясь мимо, тычут линейкой или еще чем-нибудь острым в спины своих не слишком прилежных и восприимчивых учениц.

Питт принял приглашение и удобно уселся, скрестив ноги. Несмотря на обстоятельства дела, по которому он пришел, было что-то в ее присутствии необычайно приятное, что и обостряло его чувства, и в то же время наполняло его ощущением покоя. Раздумья и признания, которыми они поделились в прошлый раз, и доверительная беседа оставили теплое воспоминание.

– Есть ли еще что-нибудь, о чем вы хотели бы меня спросить? – сказала вдова, внимательно глядя на него. – Я все стараюсь припомнить еще что-нибудь. Понимаете, к сожалению, значительная часть жизни Эйдана оставалась для меня неизвестной. – Она улыбнулась, но внезапно прикусила губу. – О господи, я не представляла себе, насколько была мало осведомлена… Сейчас я думала о его музыке. Я очень люблю ее, но я не могла каждый вечер ездить в концерты, и, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы посещать все музыкальные собрания и репетиции. – Она снова пытливо взглянула на Питта, как бы пытаясь удостовериться, что он понял ее и не осуждает за такое признание.

– Но ни одна женщина не делит с мужем все его профессиональные интересы, даже если это искусство, миссис Арледж, – успокоил ее Питт. – А многие женщины понятия не имеют, каким делом занимаются их мужья, не говоря уж о том, где они служат и с кем.

Далси почувствовала себя свободнее.

– Да, конечно, вы правы, – ответила она, благодарно улыбнувшись. – Наверное, глупо так говорить. Извините. Я только что обнаружила… О господи, пожалуйста, извините, мистер Питт, но боюсь, у меня сейчас ум расстроился. На меня очень тяжело действует заупокойная месса. Она состоится через два дня, и я совсем еще к ней не готова.

Питт желал бы ей помочь, но присутствие полиции на заупокойной службе было бы не очень уместно, тем более его. Да и какой он ей в данном случае помощник…

Вдова тем временем продолжала:

– Леди Лисмор просто великолепна. Она – средоточие силы. И сэр Джеймс знает всех, кого следует пригласить. И также мистер Алберд. Он скажет речь. Очень почтенный человек, правда?

– Все же я опасаюсь, что для вас это будет тяжелое испытание, – сказал он ласково, представив на минуту то всепоглощающее чувство печали, которое она испытает, услышав любимый им реквием и прочувствованные речи друзей мужа, все еще не подозревающих о страшной тайне. А очень возможно, что эта тайна скоро будет размножена во всех газетах и на столбах для объявлений.

Миссис Арледж с трудом сглотнула, словно что-то мешало ей в горле.

– Да, боюсь, что так. У меня голова просто разламывается от самых противоречивых мыслей, – и она взглянула на него неожиданно открыто. – Суперинтендант, я стыжусь многих из этих мыслей, но, как бы ни старалась, я просто не в состоянии их контролировать.

Она встала, подошла к окну и сказала, стоя к Томасу спиной:

– Я стыжусь собственной слабости и ужасаюсь ей. Я не знаю, кто тот человек, кого Эйдан… Нет, не могу использовать слово «любил»… Я буду смотреть на каждого и думать, что это он. – Вдова повернулась к Питту. – Это очень скверно, правда? – Она ничего не сказала о той буре насмешек и поношения, которая обрушится на Арледжа, когда «того человека» арестуют и все выйдет наружу. Но они оба молчаливо понимали, что этого не миновать.

– Но это все очень понятно, миссис Арледж, – тихо ответил Томас. – Думаю, что все мы чувствовали бы то же самое.

– Вы так полагаете? – По ее губам скользнула легчайшая улыбка. Да, Бейли был прав: чем дольше ее знаешь, тем более приятным кажется ее лицо. – Ваше присутствие так утешает… Вы будете присутствовать на службе, мистер Питт? Я бы очень хотела, чтобы вы были там в качестве друга… моего друга, если вы готовы быть моим другом.

– Да, по всей вероятности, буду, миссис Арледж…

Томас сразу почувствовал себя виноватым, что согласился, – но и глубоко польщенным. Да, присутствовать там – его долг. И возможно, она знает об этом. Он подумал, что, наверное, она спросила его из желания дать ему возможность не чувствовать себя навязчивым, и от этого его симпатии к ней только возросли.

– После будет небольшой прием, – продолжала Далси, – но не здесь. Я была бы не в состоянии это выдержать, – она посмотрела долгим взглядом на цветы в вазе. – Сэр Джеймс предложил устроить его в доме одного из друзей Эйдана, который очень любил и его музыку, и его самого. Это будет для всех удобно и не так тяжело для меня. У меня не будет обязанностей хозяйки, и если я захочу уехать пораньше, это будет вполне возможно. Я вернусь к своему одиночеству, мыслям и воспоминаниям. – Печальная улыбка скользнула по ее лицу. – Хотя я не вполне уверена, что мне хочется именно этого.

Питт не мог ничего придумать в ответ, что не прозвучало бы банально.

– Это состоится в доме мистера Джерома Карвела, на Грин-стрит, – продолжала она. – Вы знаете, где это?

На мгновение суперинтендант просто онемел.

– Да, эта улица мне знакома, – ответил он наконец, с трудом переводя дыхание. В глубине души Томас надеялся, что ничем не выдал своего волнения. – Полагаю, это подходящее место. И как вы сказали, это освободит вас от многих обязанностей. – Неужели его ответ прозвучал так же бессмысленно, как ему показалось?

Далси выдавила улыбку.

– Они позаботятся о закуске, и, конечно, на церковной службе послушаем музыку. Они и об этом позаботятся. – Она рассеянно поправила цветы в вазе, отставив один подальше от других, разгладила листочки и обломила ненужный стебель. – Эйдан был знаком со многими выдающимися музыкантами, есть из кого выбрать. Особенно он любил виолончель. Такой печальный инструмент… У него тон мрачнее, чем у скрипки. Как раз для такого случая, вы согласны?

– Да.

И в памяти сразу же возникла картина: Виктор Гаррик играет на похоронах Оукли Уинтропа.

– А кто будет исполнителем? Вы еще не знаете?

Она повернулась, перестав заниматься цветами.

– Какой-то молодой человек. Эйдан его очень любил и, полагаю, помогал ему и покровительствовал, – ответила она, поглядев на него с ожившим интересом. – А вам нравится виолончель, мистер Питт?

– Да. – До некоторой степени это было так. Томас глубоко восхищался игрой на виолончели в тех редких случаях, когда доводилось ее слышать.

– Наверное, этот молодой человек в высшей степени одарен. Он любитель, но обладает прекрасной техникой и чрезвычайно эмоционален, так мне рассказывал сэр Джеймс. И он хорошо относился к Эйдану, ведь тот много времени потратил на помощь ему.

– Неужели? А как его зовут?

– Винсент Гаррик. Да, мне кажется, я не ошибаюсь… Нет-нет, не Винсент, а Виктор. Да, уверена, что Виктор.

– Мистер Арледж был, значит, близко с ним знаком?

Питт прилагал все усилия, чтобы вопрос его прозвучал ровно, но все равно прозвучало резковато. Далси вся напряглась – Томас видел это по неподвижной линии плеч, затянутых в тугой шелк платья.

– А вы знакомы с ним, мистер Питт? Что все это значит? – спросила она. – Почему вы меня расспрашиваете?

– Да нет, все это не очень важно, мэм. Но капитан Уинтроп был крестным отцом Виктора.

– Виктор – крестник капитана? – растерянно переспросила миссис Арледж, и в ее голосе прозвучало разочарование. – Возможно, это нелепо, но вы проявили внезапный интерес, и я решила, что в этом есть нечто, какой-то ключ.

– А мистер Арледж был близко знаком с Виктором Гарриком? – уточнил Питт.

Она неотрывно смотрела на него.

– Боюсь, понятия не имею. Вы можете узнать об этом у сэра Джеймса; он, наверное, знает. Он помогает молодым музыкантам гораздо больше, чем это делал Эйдан. И, по сути дела, если говорить откровенно, суперинтендант, насчет Виктора – это было предложение сэра Джеймса, потому что мистер Гаррик в некотором роде его протеже.

– Понятно. – Питт был явно разочарован, что, конечно, выглядело глупо с его стороны. Но как бы то ни было, надо ему опять наведаться к сэру Джеймсу Лисмору и прозондировать почву насчет его отношений с Гарриком и Арледжем, как бы ни были они незначительны. И, уж конечно, ему надо обязательно присутствовать на заупокойной службе. – Благодарю вас, миссис Арледж. Вы так терпеливы со мной и очень любезны.

Но этим было еще мало сказано. Еще никто из пострадавших никогда не вызывал у него такого восхищения.

– Вы расскажете мне, суперинтендант, если что-нибудь выясните, да? – спросила Далси, с живостью взглянув на него.

– Конечно, – быстро ответил он, – как только я узнаю что-нибудь более существенное, чем одно предположение. – И встал.

Вдова тоже встала, проводила его по коридору до подъезда и снова поблагодарила. Томас распрощался и сразу же стал искать свободный экипаж, чтобы ехать к сэру Джеймсу. Но в глазах все еще стояло ее лицо, и он ощущал смятение чувств при мысли об Эйдане Арледже. Ему было жалко его, ставшего жертвой жестокой и безвременной смерти, потому что он любил той любовью, которая не могла даровать ему счастье; но Томас также и сердился на него, и не мог подавить в себе это чувство – ведь Эйдан предал такую замечательную женщину, оставив ей после себя только горе и возможность опереться лишь на чувство собственного достоинства.

– Виктор Гаррик? – удивленно переспросил сэр Джеймс.

На первый взгляд это был очень непримечательный человек среднего роста, почти совсем облысевший, но нельзя было не заметить, какой у него цепкий взгляд, а складки и линии лица говорили о том, что этот человек умен и доброжелателен.

– Молодой любитель-виолончелист, – пояснил Питт.

– О да. Я знаю, кого вы имеете в виду, – быстро ответил Лисмор. – Очень, очень одарен и удивительно трудоспособен. Но почему он заинтересовал вас, суперинтендант?

– Был ли он знаком с покойным Эйданом Арледжем?

– Разумеется. Бедный Эйдан знал очень многих музыкантов – и любителей, и профессионалов, – Лисмор нахмурился, пристально разглядывая Питта. – Вы, конечно, не считаете кого-либо из них причастным к его смерти? Это же абсурд.

– Но не обязательно повинным в ней, сэр Джеймс, – объяснил Питт. – Есть разные способы быть причастным. Я стараюсь найти хоть какую-то связь между убийствами капитана Уинтропа и мистера Арледжа.

Лисмор, по-видимому, удивился.

– Но я вижу некоторую разницу между этими людьми, суперинтендант. Извините, но я тоже выскажу некоторые необоснованные умозаключения. – Он сунул руки в карманы и с интересом взглянул на Питта. – А вы уверены, что капитан Уинтроп был знаком с Виктором Гарриком? Уверен, что капитан не питал никакой любви ни к какому роду музыки, а Виктор столь же явно никогда не интересовался военным флотом. Он очень мирный, очень преданный искусству молодой человек, мечтатель, а не человек действия. Он ненавидит все формы насилия и жестокости, и жизнь, подчиняющаяся строгой дисциплине и узаконенной воинственности, характерной для жизни на борту корабля, совершенно чужда натуре Виктора.

– Это была не дружба по зову души, – объяснил, улыбаясь, Питт, его позабавило описание, данное сэром Джеймсом флотскому образу жизни, – это не те отношения, которые выбрал бы сам Виктор. Это семейные отношения.

– Разве они родственники? – очень удивился Лисмор. – Я предполагал, что отец Виктора умер, а у матери нет обширной родни – по крайней мере, тех, с кем она поддерживала бы тесные отношения.

– Я говорю не о кровном родстве. Капитан Уинтроп был его крестным отцом.

– А, – лицо Лисмора просветлело, – да, понимаю. Это совсем другое дело. Да, тогда все встает на место.

– Простите, сэр Джеймс, но вы говорите так, словно были знакомы с капитаном Уинтропом…

– И опять я должен извиниться перед вами, суперинтендант. Я совершенно непреднамеренно ввел вас в заблуждение. Мы никогда не встречались с ним. Я знаком с миссис Уинтроп – и то очень поверхностно. Очаровательная женщина и очень любит музыку.

– Вы знакомы с миссис Уинтроп? – Питт сразу ухватился за эту новость, еще не зная, даст ли ему это что-нибудь, но в его деле были ценны даже самые незначительные нити, у него их было так мало. – А она была знакома с мистером Арледжем, не знаете?

Лисмор удивился.

– Да, конечно. Заметьте, я не знаю, насколько продолжительно или глубоко было это знакомство; возможно, то была просто естественная симпатия на почве любви к музыке, совпадения вкусов и неподдельной доброты Эйдана. Он был очень деликатным и внимательным человеком, знаете ли, его сочувствие было легко возбудить.

– Сочувствие? А что, миссис Уинтроп могла на что-нибудь пожаловаться?

– Могла, – кивнул Лисмор, с любопытством взглянув на Питта. – Не знаю, что за причина, но припоминаю, как однажды видел ее чем-то глубоко расстроенной. Она рыдала, и Эйдан пытался ее успокоить. Не думаю, что это ему вполне удалось. Она ушла в сопровождении молодого джентльмена, довольно смуглого на вид. Полагаю, это был ее брат. Он тоже показался в высшей степени взволнованным тем, что произошло, просто вне себя от гнева.

– Ее брат? Бартоломью Митчелл? – быстро спросил Питт.

– Сожалею, что не могу припомнить его имени, – извинился Лисмор. – Я даже не уверен, видел ли я когда-нибудь его до того случая. Потом Эйдан что-то рассказывал мне об этом; вот, наверное, почему я и решил, что это был ее брат… Вы кажетесь озабоченным, суперинтендант. Это все имеет для вас какое-то значение?

– Не уверен, – откровенно ответил Питт. Но он чувствовал, как сильно у него забился пульс, несмотря на все попытки сдерживаться.

– Возможно ли, что тогда имела место размолвка между мистером Арледжем и миссис Уинтроп? По крайней мере, мистер Митчелл не предполагал такую возможность?

– Эйдан и миссис Уинтроп? – очень удивился Лисмор. – Я не могу себе этого представить.

– Но это возможно?

– Очевидно, – неохотно согласился Лисмор. – По крайней мере, можно предположить, что так воспринял ситуацию мистер Митчелл. Он был сердит. Вообще-то говоря, он попросту разозлился.

– А может быть, вы еще что-нибудь вспомните, сэр Джеймс? – настаивал Питт. – Какое-нибудь слово, пусть даже жест?