Палач из Гайд-парка Перри Энн
Повисло мертвое молчание. Было слышно, как громко стучат часы на столе, словно кто-то мерно постукивает палочкой.
– Но это случилось позавчера, – ответил холодно Барт, – неприятность из-за чайника с кипятком. Неуклюжая горничная, которая не смотрит, куда идет. – Голубые глаза его сердито и с вызовом сверлили лицо Питта. – Вам, конечно, уже известно об этом, суперинтендант?
– Я имел в виду следы от ушибов, мистер Митчелл, – отвечал Томас, не отводя взгляда.
– Но в этом была и моя вина! – быстро ответила Мина. – Это действительно так. Я… я… – Женщина повернулась к Питту, избегая взгляда брата. Она утратила уверенность в себе. Вид у нее был испуганный и виноватый. – Я была такая неловкая, суперинтендант, и муж схватил меня за руку, чтобы я не упала. Но я уже потеряла равновесие и… и вот…
Барт так и кипел от едва сдерживаемых чувств, которые не смел выказать. Однако видно было, что он вот-вот взорвется и выпалит черт знает что. Лицо у него потемнело от сдерживаемого гнева.
– Ну, и его сила, и мой вес… – промямлила Мина. – Все это очень глупо, и только по моей вине.
– Нет, ты ни в чем не виновата, – потерял контроль Барт. – Перестань обвинять себя из-за… – Он осекся и повернулся к Питту. Глаза его сверкали, он обнял ее так крепко, словно боялся, что она упадет без его поддержки. – Суперинтендант, все это не имеет никакого отношения к тому, что вас интересует. Это случилось задолго до смерти мистера Арледжа и никак с ней не связано. Боюсь, мы с сестрой не были с ним близко знакомы, и как бы нам ни хотелось вам помочь, мы этого сделать не в состоянии. Всего хорошего, сэр.
– Понимаю. – Питт ему не поверил. Еще меньше он верил Мине, но ничего не мог доказать. Он был уверен, что Оукли Уинтроп бил Мину, часто и жестоко, и что она была в ужасе, как бы об этом не узнал Барт, иначе он убил бы Уинтропа. А сейчас она приходила в ужас при мысли, что Питт тоже может так подумать. – Спасибо, что уделили мне время, миссис Уинтроп. Мистер Митчелл, – и с поклоном, однако не притворяясь, что поверил им, Томас извинился и ушел.
Глава десятая
Наконец настал день переезда в новый дом. Так как Палач был все еще не пойман и тайна не разгадана, Питт был не в состоянии уделить переезду больше одного-двух часов. Разумеется, он нанял грузчиков, чтобы упаковать и перевезти мебель, а Шарлотта потратила весь день накануне, заворачивая в старые газеты бокалы, чашки и блюдца и тщательно укладывая их в коробки. Вся одежда была уже сложена, как и белье. Ковры свернули и увязали еще утром, и сейчас все уже было в пути из старого дома в Блумсбери в новый, наконец полностью отремонтированный и отделанный заново. Там заменили плитку на каминах, экраны теперь были целые, решетки тщательно починили и, где надо было, заменили отдельные прутья; газовые рожки приведены в рабочее состояние, а краски и обои были безукоризненны.
Теперь, когда новый дом стал реальностью, дети полностью осознали, что значит переезд. Перед ними открывался новый, волнующий мир, полный неизвестности и, может быть, даже приключений. Только встав, Дэниел уже прыгал от радости и восхищения, сам не зная почему, и задавал бесчисленные вопросы. Его энтузиазм нисколько не угасал от того обстоятельства, что никто из присутствующих на большинство этих вопросов не отвечал.
Джемайма была поспокойнее. Будучи на два года старше, она скорее брата поняла, что новое неизменно означает утрату старого, и чувствовала грусть и неуверенность, которые приносит с собой всякая перемена. Девочка то вся искрилась восторгом и любознательностью, то надолго замолкала, оглядывая знакомые стены, и ей становилось печально оттого, что они теперь голые и нет занавесок на окнах, а на стенах – картин, и совсем не видно мебели. Когда свернули ковры, ей показалось, что даже полы двинулись за ними, и несколько минут она проливала слезы, а Грейси выговаривала ей и утешала, и наставляла, как быть полезной, но Джемайма была не в состоянии чем-либо заняться.
Как бы то ни было, в половине десятого Грейси и дети уехали с Томасом в экипаже, едва втиснувшись в узкую кабину. Шарлотте поместиться было уже некуда, тем более что, приехав первыми, Питт и Грейси должны были открыть дом и принять вещи, когда их привезут. С другой стороны, Шарлотте было просто необходимо самой трижды убедиться в том, что все упаковано, ничто не оставлено, не забыто и все уложено так, как нужно, а дверь как следует заперта – в последний раз.
Когда все было уже готово и она дала возчикам новый адрес и повторила его еще на всякий случай, Шарлотта взяла две свои лучшие диванные подушки, расшитые шелками, которые были слишком хороши, чтобы доверить их мужчинам, и слишком велики, чтобы уложить в коробки. Шарлотта завернула их в старую простыню, закрыла входную дверь и, немного помедлив на ступеньках, оглянулась вокруг. Затем, взяв себя в руки, пошла по дорожке к воротам. Ей некогда было думать о счастье, которое она здесь пережила, или сожалеть о чем-то. Воспоминания нельзя оставить позади. Они часть твоего существа, их ты носишь в сердце.
Шарлотта подошла к воротам, открыла их, потом заперла и направилась по мостовой к остановке омнибуса, неся в руке узел с двумя подушками. Узел выглядел так, словно она несет белье для стирки, и Шарлотта была рада, что навстречу ей не попались знакомые.
Омнибус подошел через пять минут, и она благодарно поднялась по ступенькам, таща за собой узел.
– Извините, мисс, но с узлами сюда нельзя, – резко сказал кондуктор. На его круглом лице было написано полнейшее презрение. Он стоял прямо перед ней, выставив вперед подбородок, его медные пуговицы на форме сияли тоже очень повелительно и властно.
Шарлотта воззрилась на него в большом удивлении.
– Придется выйти, – приказал он. – Здесь не останется места для пассажиров, которые платят за проезд, если я буду пускать каждую прачку из Блумсбери, что тащатся сюда с…
– Но это не белье, – сказала негодующе Шарлотта, – это подушки.
– Мне все равно, что это такое, – ответил со смешком кондуктор, – пусть даже ночные рубашки королевы. Нельзя их сюда тащить. А теперь будь добра и слезь, чтобы мы могли ехать своей дорогой.
– Но я перевожу вещи в другой дом, – в отчаянии ответила Шарлотта. – Мой муж и дети уехали раньше, и я должна поспеть вместе с ними.
– Может быть, оно и так, но на моем омнибусе ты не поедешь. Во всяком случае, с этим узлом белья… Ты что, думаешь, это тебе повозка для вещей? – Он указал пальцем на мостовую. – И убирайся, прежде чем я не позвал полицейского и тебя не потащили в участок за причинение беспокойства.
Кто-то из пассажиров из глубины омнибуса подошел к выходу. Это был старый джентльмен с седыми усами и черной тростью.
– Да позвольте вы ехать этой бедняге, – сказал он кондуктору. – Я уверен, что места хватит, если она положит узел на колени.
– А вы садитесь, сэр, и не вмешивайтесь в то, что вас не касается, – скомандовал кондуктор. – Это мое дело.
– Но… – начал было опять джентльмен.
– Да садись ты, старая перечница! – крикнула какая-то женщина из омнибуса. – Не вмешивайся! Он знает, что делает. Боже ты мой, нельзя же, чтобы в омнибусах возили грязное белье! Что дальше-то будет?
– Но она же сказала, что это не белье.
Однако кондуктор грубо прервал джентльмена:
– Идите и садитесь на место, сэр, а то я вас тоже высажу! И мы, между прочим, ездим по расписанию, чтобы вы знали! – Он повернулся к Шарлотте. – А теперь, мисс, ты сама сойдешь или мне позвать ребят-полицейских, чтобы они тебя привлекли за нарушение спокойствия?
Шарлотта от ярости не могла вымолвить ни слова. Она с трудом перевела дыхание и сошла на тротуар. И только тогда подумала, что надо поблагодарить старого джентльмена, который пытался ей помочь, но было уже поздно, тем более что кучер рванул с места так неожиданно, что бедный джентльмен потерял равновесие, упал на кондуктора и с трудом выпрямился.
– Да где же ты была? – спросил Питт, глядя на нее во все глаза, когда она наконец приехала, таща свои подушки, вспотевшая, растрепанная, с горящими щеками и пылая от гнева.
– Пришлось нанять кэб, – ответила она, кипя от негодования. – Этот сосунок, этот свиненок, возомнивший себя должностным лицом, не пустил меня в омнибус!
– Что? – удивился Питт. – О чем ты говоришь? А у нас уже все привезли и половину распаковали.
– Этот наглый, высокомерный, глупый болван не пустил меня в омнибус с подушками, – гневно продолжала она.
– Почему же? – Томас нахмурился. Он видел, что жена так и кипит, но никак не мог взять в толк, в чем дело. – Что ты хочешь сказать? Разве это был не обычный омнибус?
– Да, конечно, это был обычный омнибус для всех желающих! – закричала она. – Но этот самонадеянный, напыщенный осленок решил, что у меня узел с бельем, и не позволил мне сесть. Он даже пригрозил вызвать полицию и отправить меня за решетку за нарушение спокойствия!
Рот Питта дрогнул, его глаза весело блеснули, но, помолчав немного, потому что распаленное гневом лицо Шарлотты не позволяло ему воспринять все случившееся как забавное происшествие, он выразил подобающее сочувствие.
– Извини. Дай-ка мне подушки, – и протянул руку.
Она сунула их ему.
– А где теперь рабочие? Не вижу их.
– Они пошли за угол в закусочную, чтобы позавтракать. Через полчаса вернутся и распакуют остальное. Грейси на кухне. – Томас оглядел гостиную, в которую они вошли. – Да, здесь действительно очень хорошо. Ты все сделала просто замечательно.
– Не пытайся меня успокоить, – сердито сказала Шарлотта. Но ей очень хотелось улыбнуться, и она фыркнула и тоже огляделась. Муж был прав: все выглядело прекрасно. – А где наши дети?
– В саду. Когда я видел их, Дэниел уже был на яблоне, а Джемайма нашла ежа и беседовала с ним.
– Хорошо, – она не могла удержать улыбки. – Как ты думаешь, им здесь нравится?
Ответ был написан у Томаса на лице, незачем было и спрашивать.
– А ты уже видел зеленую комнату наверху? Это будет наша спальня. Подожди, я сейчас тебе покажу.
Питт хотел было сказать, что у него совсем нет времени, но передумал.
От комнаты веяло спокойствием, сюда совсем не доносились уличный шум и суета. Ветер шелестел листвой, свет ложился яркими пятнами на стены. И никаких посторонних звуков. Томас почувствовал, что улыбается, и взглянул на Шарлотту. Лицо ее было полно ожидания.
– Да, – ответил он совершенно искренне. – Никогда еще за всю мою жизнь я не видел комнаты лучше этой.
День выборов выдался ветреным, со внезапно налетевшими ливнями и ярким солнцем вперемежку. Сразу после завтрака Джек ушел, и Эмили тоже не могла оставаться дома; она была вся как на иголках, хотя и знала, что мало чем может быть полезна Джеку и что сейчас ему недостаточно даже ее моральной поддержки.
Найджел Эттли тоже рано приехал. Он уверенно улыбался, болтал с друзьями и соратниками, но если бы кто пригляделся к нему повнимательнее, то заметил бы, что он уже не так самонадеян и заносчив, как прежде, и время от времени во взгляде его проскальзывает тревога.
Немногие мужчины, в то время удостоенные права голосовать, входили в помещение избирательного участка и опускали бюллетени. Потом выходили, не глядя по сторонам, и спешили прочь.
Медленно прошло утро. Эмили сновала вместе с Джеком то туда, то сюда и старалась придумать, что бы сказать ему такое подбодряющее, но не слишком, чтобы не дарить ему ложную надежду. И все же, наблюдая за посетителями участка, прислушиваясь к обрывкам разговоров, она, вопреки самой себе, не могла иногда не ощущать всплеска этой надежды.
В такой игре можно было или все выиграть, или все потерять. Завтра утром Джек или станет членом парламента – перед ним откроются большие возможности, на него будет возложена огромная ответственность, ему придется очень много работать, и он получит шанс прославиться, – или же окажется в стане побежденных, без положения, без службы, без профессии. А в парламенте будет сидеть Эттли, улыбающийся, самоуверенный победитель. И ей придется утешать Джека, вновь помогать поверить в себя и снова на что-то надеяться, а самой отдаться какому-то другому важному делу.
В начале третьего Эмили была уже вымотана до бесчувствия, а еще надо было пережить долгий день и вечер. К пяти она начала уже верить, что Джек действительно может выиграть. Она почувствовала необычайный подъем, но затем опять впала в отчаяние.
К тому времени, как участок закрылся, Эмили была в полном изнеможении; волосы выбились из прически, платье утратило свежий вид, и еще никогда в жизни она так не стирала ног. Они с Джеком ехали домой в двухместной коляске. Ехали молча, тесно прижавшись друг к другу. Они не знали, о чем говорить теперь, когда битва окончена и остается ждать, не зная, что они обретут – победу или поражение.
Дома, поздно вечером, они поужинали, но были слишком напряжены, чтобы есть с аппетитом. Эмили потом не могла сказать, что ела; припомнила только, что на тарелке вроде розовел лосось, но в каком он был виде – отварной или копченый, – этого она сказать не смогла бы. Эмили все время поглядывала на часы, стоявшие на камине, и думала, когда наконец они кончат отсчитывать оставшиеся часы и все станет известно.
– Ты думаешь?.. – начала было она как раз в ту минуту, когда Джек тоже открыл рот.
– Извини, – ответил он поспешно. – А ты что хотела сказать?
– Ничего. Так, неважно. А ты?
– Ничего особенного, просто это может продлиться долго. И тебе незачем…
Эмили бросила на него ледяной взгляд.
– Ладно, все в порядке, – сказал Джек извиняющимся тоном. – Но я просто подумал…
– Ну и не говори. Это же просто смешно! Я, конечно, собираюсь ждать, пока не подсчитают все бюллетени и мы не узнаем…
Он встал из-за стола. Было четверть десятого.
– Хорошо, но давай тогда ждать в гостиной, где можно устроиться поудобнее.
Эмили согласно улыбнулась и пошла за ним в холл. Почти сразу, как они вышли из столовой, из арки под лестницей возник младший лакей Гарри, взлохмаченный и раскрасневшийся.
– Они все еще считают, сэр, – сказал он, запыхавшись. – Я только что из участка, но, наверное, они уже почти все подсчитали, и обе горки бумажек почти равные. Вы можете выиграть, сэр! Мистер Дженкинс говорит, что это будете вы!
– Спасибо, Гарри, – очень ровно ответил Джек. – Но я думаю, что Дженкинс говорит так больше из симпатии ко мне, нежели точно знает, как оно все на самом деле.
– Ой, нет, сэр, – ответил Гарри с необыкновенной уверенностью. – Все слуги тоже говорят, что вы будете первым. И что мистер Эттли не такой умный, как воображает. Кухарка говорит, что на этот раз он оплошал. И еще он неженатый, и миссис Эджес говорит, что богатые леди с дочерями очень бы хотели его заполучить в зятья и очень за ним гоняются в обществе, но поэтому ему нет такой веры, как женатому и семейному человеку, как… – Щеки у него покраснели от возбуждения и долгой речи, и он выпятил грудь.
– Спасибо, – серьезно сказал Джек. – Надеюсь, ты не очень будешь разочарован, если я проиграю?
– О нет, сэр, – сказал жизнерадостно Гарри. – Но вы выиграете!
С этими словами повернулся и вышел в дверь, обитую зеленым сукном, в помещение для слуг.
– О господи! – вздохнул Джек и снова направился к гостиной. – Они так огорчатся.
– Мы все огорчимся, – согласилась Эмили, проходя в открытую для нее дверь. – Но вряд ли стоит за что-то бороться, если тебе безразлично, выиграешь или проиграешь.
Он затворил дверь, и они сели рядом и пытались придумать, о чем бы еще поговорить, а минуты шли, и часовая стрелка на позолоченном циферблате подползла к десяти, а потом к одиннадцати.
Время наступило позднее, и уже должен быть известен результат. Они почти не пытались разговаривать, лишь время от времени обменивались отрывистыми, случайными фразами.
Наконец в двадцать минут двенадцатого распахнулась дверь гостиной, и на пороге возник Дженкинс с горящим лицом и, запинаясь и захлебываясь от несвойственного ему наплыва чувств, произнес:
– С-сэр мистер Рэдли! Опять пересчитывают, сэр! И уже почти кончили. Экипаж готов, и Джеймс от-отвезет вас в участок. Мэм…
Джек вскочил и двинулся вперед, даже не подумав помочь Эмили встать, но та тоже уже вскочила. От волнения ноги у нее ослабли, но она следовала за ним почти по пятам.
– Спасибо, – ответил Джек с гораздо меньшим спокойствием, чем хотелось бы. – Да, спасибо. Мы едем. – Он протянул руку Эмили и поспешил к выходу, даже не побеспокоившись надеть пальто.
Они ехали молча, наклонившись вперед, словно могли что-то увидеть впереди, но ничего не видели, кроме проблеска уличных фонарей и мелькающих огоньков на каретах, поспешающих вперед, в эту самую неспокойную в городе ночь.
С бьющимися сердцами они вышли из кареты и поднялись в помещение избирательного участка, где все еще считали бюллетени. По крайней мере половина присутствующих сразу замолкла, в их сторону повернулись лица, затем послышались приглушенные голоса. Только считавшие остались в прежнем положении. Головы их низко склонились, пальцы бегали по пачкам листков, пересчитывая их, а перед ними все росли и росли два столбика бюллетеней.
– Это уже в третий раз! – прошипел какой-то низенький человек в страшном волнении.
Эмили так крепко схватила Джека за руку, что он сморгнул, но она не ослабляла пожатия.
В дальнем конце зала стоял, нахмурившись, Найджел Эттли. Лицо у него было бледное и тоже напряженное. Он все еще думал, что победит, но не ожидал, что это будет такая трудная победа. Его сторонники стояли небольшими тесными группками, чувствуя беспокойство, и время от времени посматривали на столы и бюллетени.
Сторонники Джека тоже сплотились. Раньше они, если говорить честно, не надеялись на победу, однако теперь эта надежда на глазах становилась все более осуществимой. Жребий брошен, и они вот-вот узнают приговор.
Эмили оглянулась и удивилась, как много здесь народу, и, переводя взгляд с одной группы на другую, вдруг увидела, как блестят в свете лампы серебристо-седые локоны в высокой прическе на гордо поднятой голове.
– Тетя Веспасия, – выдохнула Эмили удивленно и радостно. – Смотри, Джек! – Она вцепилась ему в рукав. – Здесь наша тетушка Веспасия!
Он удивленно обернулся и расплылся в широкой, восхищенной улыбке. Протолкавшись сквозь толпу, подошел к ней.
– Леди Веспасия! Как это замечательно, что вы приехали!
Она обернулась и окинула его спокойным, чуть-чуть насмешливым взглядом, но щеки у нее порозовели от возбуждения.
– Конечно, приехала! – воскликнула она наконец. – Неужели ты думал, что я пропущу такое событие?
– Но… уже поздно, – произнес он конфузливо, – и я могу… не выиграть.
– Конечно, можешь, – согласилась она. – Но в любом случае ты устроил ему настоящую, боевую схватку. Он долго будет помнить и эту борьбу, и победу. – И леди Камминг-Гульд немного вздернула подбородок, а в глазах ее сверкнул воинственный огонек.
Джек хотел было еще что-то сказать, когда вдруг в зале воцарилась абсолютная тишина, и все повернулись к поднявшемуся с места должностному лицу. Затем последовала душераздирающая пауза, пока он зачитывал преамбулу к заявлению, наслаждаясь драматизмом момента и своей властью над присутствующими. А затем объявил, что большинством в двенадцать голосов членом парламента, в соответствии с Конституцией, избран Джон Генри Огастес Рэдли.
Эмили даже взвизгнула от огромного облегчения.
Джек набрал воздуха в легкие и сделал глубокий выдох.
Найджел Эттли стоял, поджав губы, не веря своим ушам.
– Поздравляю, дорогой мой, – Веспасия повернулась к Джеку и очень нежно поцеловала его в щеку. – Ты отлично со всем справишься.
Джек покраснел от счастья, но был слишком взволнован, чтобы что-либо ответить.
На следующий вечер состоялся праздничный прием по случаю избрания Джека в парламент. Все делалось в спешке. Эмили на этот раз устроила суаре без обычной тщательной подготовки. Она не смела надеяться, что такой прием вообще состоится. Конечно, были приглашены все, кто участвовал и помогал в избирательной кампании, и те, кто предлагал какую-либо помощь, и приглашены с женами. Конечно, присутствовали родственники Джека, но они были каплей в море родственников со стороны Эмили – у Джека их почти не имелось. Шарлотта и Томас пришли сразу же. Кэролайн прислала очаровательную поздравительную записку, но не содержащую ни слова о том, будет ли она присутствовать.
Прием начался рано, и гости приезжали, еще не совсем придя в себя от пережитого возбуждения. Голоса звучали громче, раскрасневшиеся лица сияли, и все говорили разом, полные идей и надежд на перемены.
– Но ведь всего-навсего появился еще один член парламента, – говорил Джек, стараясь держаться скромно и сдержанно, рассуждая относительно дальнейших перспектив. – С моим избранием правительство не переменится.
– Ну конечно, не переменится, – согласилась Эмили, стоя к нему очень близко и не в силах стереть с лица широкую улыбку. – Но это лишь начало. Это поворот винта. И Эттли в бешенстве.
– Да, конечно, он взбешен, – весело согласилась полная женщина с огромными кружевными оборками на плечах и широкими рукавами, задевающими всех проходящих, держа в руке бокал шампанского. – Берти говорит, что, несмотря на предупреждения газет, Эттли был страшно удивлен, что проиграл. Он действительно думал, что выйдет победителем.
Берти, который слушал вполуха, теперь повернулся с серьезным видом на своем добродушном лице.
– Действительно, старина, он сильно растерялся, – и откусил кусочек птифура. – Но он очень опасный враг, и я бы на твоем месте был с ним поосторожнее.
На какое-то мгновение их разговор был заглушен звуками светской болтовни, звоном бокалов, шуршаньем тканей и шарканьем.
– Нет уж, действительно, дорогой мой, – ответила его жена, как только шум немного стих, – каждый, кто начинает избирательную борьбу, должен принимать во внимание возможность поражения. Все, начиная соревнование, знают, что могут и проиграть.
– Но Эттли не верил в подобную возможность. – Берти наклонился к собеседникам и стал еще серьезнее. – И дело не только в том, что он потерял место в парламенте. Он считает, что уронил свое достоинство. И, как я слышал, он потерял гораздо больше, чем мы предполагаем.
Его жена не поняла.
– А что может быть больше? О чем ты говоришь? Пожалуйста, выражайся понятнее, дорогой. Ты говоришь как-то странно.
Но Берти не обратил на ее слова никакого внимания, а только все так же пристально смотрел на Джека.
– Есть кое-что очень важное во всем этом, что мне непонятно. Однако тут работают мощные силы, если ты понимаешь, о чем я говорю. – Шампанское попусту пузырилось в бокале, Берти этого не замечал. – Ты же знаешь, время от времени до тебя доносятся какие-то перешептывания, намеки, в неких местах и в определенное время… Есть люди… – Он заколебался, взглянув на Эмили, потом снова на Джека. – Есть люди, стоящие за спинами других…
Джек промолчал.
– Мощные силы? – переспросила Эмили и сразу же об этом пожалела. Ей, как женщине, не полагалось знать о таких вещах, тем более хоть вполовину понимать, что он имеет в виду.
– Чепуха! – быстро ответила жена Берти. – Эттли проиграл потому, что люди предпочли Джека, вот и всё. Вот уж действительно ты делаешь тайну из ничего.
– Те, кто голосовал, явно предпочитают Джека, – терпеливо пояснил Берти и отпил из бокала. – Но не они набросали Эттли черных шаров и лишили его доступа в клуб, – и он многозначительно взглянул на Джека поверх жениной головы. – Осторожней, старина, вот и всё. Происходит на самом деле гораздо больше, чем видится на первый взгляд. И те, кто обладают настоящей властью, могут оказаться совсем другими людьми, чем тебе сейчас кажется.
Джек кивнул, стараясь сделать серьезное лицо, но улыбка непроизвольно растягивала рот.
– Ну, а теперь выпей еще шампанского; ты его заслуживаешь не меньше, чем все остальные.
Когда всем было сказано доброе слово, выражена благодарность и приняты все поздравления, Эмили пробралась сквозь толпу гостей к Шарлотте.
– Ну, как ты? – спросила она тихо. – Я даже не успела еще спросить, как прошел переезд. Новый дом удобный? Что он прекрасен, мне уже известно. – Она с восхищением оглядела новое темно-зеленое платье Шарлотты, которое своей прекрасной отделкой из перьев выгодно подчеркивало плечи и очень шло сестре. – Ты уже все разложила и расставила по местам?
Но прежде чем Шарлотта успела ответить, Эмили спросила с изменившимся выражением лица:
– А что известно о Палаче? Это верно, что Томас кого-то арестовал и потом был вынужден отпустить? Или это ерунда?
– Нет, это верно, – ответила Шарлотта так же тихо и, подойдя поближе, повернулась спиной к разгоряченным гостям, стоявшим рядом. – После убийства дворецкого он арестовал Карвела, но один из сыщиков узнал, что тот никак не может быть связан с убийством кондуктора омнибуса. По времени не выходит. Так что Томас должен был его отпустить.
Эмили удивилась.
– Но почему же он решил, что это Карвел? Я хочу сказать, почему он решил, что знает на этот раз достаточно, чтобы его арестовать? А дворецкий был настоящей свиньей! – Она произнесла это с несвойственной ей злостью. – У него могло быть много врагов. И если бы мне самой пришлось иметь с ним дело, я обязательно бы почувствовала искушение его убить.
– Не преувеличивай, – хмыкнула Шарлотта. – Хотя он действительно держал себя очень заносчиво, и у него всегда был такой насмешливый вид.
– Он рассчитал девушку-горничную только за то, что она пела, – запротестовала Эмили с искренним гневом. – Это жестоко. Он пользовался своим положением и властью, чтобы унижать других людей, что непростительно. Он был хам. Я не желала бы, чтобы ему отрубили голову, но, раз так случилось, не могу сказать, что хоть сколько-нибудь об этом сожалею.
Подошел Питт, неся тарелку с разными вкусностями для Шарлотты, и, наверное, услышал последнее замечание, которое его слегка позабавило.
– А вот тебя я еще как раз ни в чем не подозревал, – сказал он, но затем серьезно прибавил: – Поздравляю, Эмили. Я очень рад за вас обоих. Надеюсь, это начало блестящей карьеры.
В комнате раздался взрыв смеха, и кто-то что-то весело выкрикнул.
– О, так и будет, – ответила Эмили убежденно и столь же решительно. – Но кого же ты подозреваешь? – спросила она напористо. – Ты не думаешь, что, в конечном счете, кондуктор омнибуса не имеет никакого отношения ко всем остальным?
– И его убил кто-то другой? – удивился Питт. – Но почему?
Эмили пожала плечами.
– Не знаю.
Шарлотта взяла тарелку.
– А может, он был таким же противным и нахальным, как тот, который не пустил меня позавчера в омнибус, – сказала она мстительно, что было довольно неожиданно. – И если кто-нибудь ему тоже отрубит голову, я не слишком огорчусь.
Эмили с любопытством взглянула на сестру, ровно ничего не понимая.
– О чем ты это толкуешь?
– О! – Шарлотта сделала гримасу, не зная, рассказать обо всем Эмили или не надо, и решила, что вскользь коснется происшествия, но это было нелегко. – Этот зловредный маленький… – Она никак не могла подыскать подходящего слова. Она все еще кипела от злости при воспоминании об унизительном происшествии.
Эмили ждала, а Томас поглядел на жену со внезапно ожившим интересом, словно вся эта история приобрела в его глазах новый смысл.
– …червяк, – процедила Шарлотта, – не пустил меня в омнибус потому, что у меня в руках был узел с двумя диванными подушечками, завернутыми в простыню, а он подумал, что это грязное белье.
Эмили захихикала.
– Извини, – сказала она весело, – но, честное слово… – Она фыркнула, стараясь подавить смешок, в то время как воображение живо рисовало ей всю эту сцену.
Но Шарлотта уже не могла сдержаться.
– Он был такой самонадеянный и надутый, – сказала она, все еще полная гнева. – И я многое дала бы за то, чтобы ему прищемили нос. – Она прямо-таки затряслась от негодования. – И он так гадко вел себя с мужчиной, который встал с места и подошел к нам, чтобы мне помочь… Можешь себе представить всю эту сцену? – Она взглянула на мужа и увидела, что он глубоко погрузился в какие-то свои мысли. – Ты меня не слушаешь, да? Ты считаешь, что это смешно с моей стороны, так злиться?
Подошел лакей с подносом, предложил им пирожки, и каждый взял по одному.
– Нет, – медленно ответил Питт, – думаю, что большинство отреагировали бы так же. И ты – не исключение…
– Но я же ничего не сделала, – возразила Шарлотта, – хотела бы, но ничего не могла придумать.
– Точно, – согласился он, – ты пришла домой, кипя от возмущения, но ничего не сделала.
Эмили удивленно взглянула на него.
– Кондуктор омнибуса, – сказала раздумчиво Шарлотта, начиная что-то понимать. – О нет, это же нелепо! Никто не отрубает… – Она запнулась.
Полная дама пронеслась мимо них, широкими рукавами едва не сметя на ходу печенье. Кто-то засмеялся.
– Может быть, и нет, – нахмурился Питт. – Нет, это глупо… Но я должен рассматривать все варианты… Нет, здесь должен быть какой-то более серьезный повод. Что-нибудь очень личное… – Он повернулся к Эмили. – Но у тебя сегодня праздник. Давайте же говорить о тебе и твоей победе. Когда Джек займет место в парламенте? Он уже решил, о чем скажет в своей первой вступительной речи? Надеюсь, он будет говорить недолго, особенно если речь пойдет о полиции.
Эмили посерьезнела, но сразу же рассмеялась, и разговор перешел на политические темы и о будущем, о надеждах и устремлениях Джека.
Прошло больше часа, пока Шарлотта снова не осталась с Томасом наедине. Несколько минут она опять развивала свои предположения насчет Палача. Несмотря на большую и искреннюю радость, связанную с победой Джека и Эмили, Шарлотта начинала понимать, насколько трудным становится положение Питта и какими серьезными последствиями может сейчас обернуться для него его недавнее продвижение по службе.
– А что ты собираешься делать теперь? – тихо спросила она, так чтобы худощавая женщина в клетчатой юбке и с громким голосом, стоявшая около, не смогла бы ее услышать. И так как муж пребывал в рассеянности, продолжала: – Если не Карвел, то кто?
– Не знаю. Возможно, Барт Митчелл. У него действительно были все основания убить Уинтропа и, возможно, Арледжа, если он превратно истолковал его внимание к Мине. Но я никак не могу понять: почему ему надо было убивать кондуктора или Скарборо? Разве только они что-то знали… Митчелл, очевидно, склонный к насилию человек. Его африканский опыт, свободная игра жизнью и смертью… – Он замолчал, оставив мысль недосказанной.
– Но ты в это сам не очень веришь, да?
– Мне эта точка зрения не кажется достаточно убедительной, – ответил Питт. Он кивнул знакомому и продолжал: – Правда, мы еще не знаем, что у него было в прошлом или дату его возвращения из Африки. Возможно, он даже не подозревал до самого последнего времени, чтона самом деле собой представляет Уинтроп. Очевидно, Мина отчаянно стыдится того, как с ней поступал муж, и делает все, чтобы скрыть это. И почему-то думает, что это отчасти и ее вина. – Томас нахмурился, голос стал тише, но более резок и даже сердит. – Я и прежде встречал женщин, которых били. И все они брали вину на себя. Вспоминаю, как несколько лет назад, когда я был констеблем, меня часто вызывали из-за нанесенных побоев, и я видел, как женщины, все в крови, избитые до полусмерти, уверяли, что это они виноваты, а не мужчины. Но это были женщины, которые утратили все надежды, всякую веру в лучшее, последние остатки достоинства. Обычно виной всему было пьянство…
Шарлотта долго смотрела на него, и перед ней во всей своей страшной правде открывались картины ужасного мира, о существовании которого она почти не догадывалась. Шарлотта припомнила, как Мина была подавлена стыдом, как принижена – и как она на глазах расцвела после смерти Уинтропа. Да, все ясно; лишь удивительно, почему так долго не наступала трагическая развязка.
– Но это все-таки не объясняет, почему он также убил и Арледжа, – продолжал размышлять Питт. – Разве только из-за того, что Мина знала, кто убил Уинтропа, и каким-то образом проговорилась Арледжу… конечно, ненамеренно.
– Да, в том, что ты говоришь, есть смысл, – быстро ответила Шарлотта. – Это похоже на правду. Но тогда почему же все-таки убили кондуктора и дворецкого? Может, дворецкий попытался шантажировать Карвела, полагая, что это он убил Арледжа, и Карвел убил дворецкого, опасаясь доноса и потому, что не мог доказать свою невиновность?
Питт невесело улыбнулся.
– Чересчур уж притянуто за уши. Но я велел Бейли поточнее разузнать, был ли Карвел на концерте. Мне нужно доказательство покрепче, что-нибудь совершенно неопровержимое.
– А в этом ты сомневаешься?
– Не знаю. – Вид у него был усталый и растерянный. – Часть меня верит в его вину. По всей вероятности, мозг.
Группа возбужденных гостей неподалеку подняла бокалы. Женщина в персиковом кружевном платье так воодушевилась, что голос у нее стал пронзительным.
– А сердце – нет? – спросила тихо Шарлотта, глядя на него.
Томас улыбнулся.
– Немножко нелепо думать сердцем. Я предпочел бы слово «инстинкт», который представляет собой связку прежних, далеких воспоминаний под покровом какого-то одного, поверхностного, и вот эти-то глубинные воспоминания и ответственны за мысли, которые мы сами не можем объяснить.
– Очень логично, – согласилась она. – Но в результате то же самое. Ты не веришь, что это сделал он, хотя не можешь быть уверен. Эмили говорит, что Скарборо был законченной свиньей. Он выгнал бедную горничную только за то, что она пела. Девушка была просто вне себя от горя. И самое непростительное тут – он ведь не мог не знать, что означает для нее потерять место. Ведь она не может получить другое без хорошей характеристики. Она же умерла бы от голода. – Шарлотта говорила все более взволнованно, ее голос становился все тоньше и выше: ей и девушку было жалко, и она была очень возмущена поведением Скарборо.
Питт коснулся ее руки.
– Но ты же говорила, что Эмили собирается предложить ей место горничной или что-то в этом роде?
– Да, но не в этом дело. – Шарлотта была слишком возбуждена, чтобы утихомириться. – Ведь Скарборо не мог знать о ее решении. А что, если бы Эмили случайно там не оказалась? Ведь она бы могла и не предложить!.. Нет, этот человек был просто настоящей свиньей.
Питт нахмурился, лицо его избороздило раздумье.
– Он сделал это публично?
Шарлотта отошла подальше от группы громко смеявшихся и болтавших гостей.
– Нет, не то чтобы публично, – ответила она, – а все же это было в самом углу комнаты, как раз недалеко от того места, где сидел Виктор Гаррик со своей виолончелью и ждал, когда его попросят играть.
– О! Да, ты права, – согласился он. – Этот человек был злым и несправедливым. Мне кажется, он вполне мог быть способен и на шантаж.
Их разговор был прерван Эмили, которая подошла к ним в шуршащем, цвета зеленого яблока, шелковом платье, расшитом крупным жемчугом.
– А мама все еще не приехала, – сказала она, волнуясь. – Как ты думаешь, может быть, она вообще не собирается приезжать? Но это было бы очень нехорошо с ее стороны. Наверное, она сейчас ни о ком, кроме себя, не думает. Я была просто уверена, что она посетит нас хотя бы сегодня, по случаю победы Джека.
– Ну, время еще есть, – ответил Питт, натянуто улыбаясь и без особой уверенности.
Эмили пристально на него посмотрела и ничего не ответила.
Питт извинился и отошел поговорить с Лэндоном Харлвудом, который поддержал Джека в избирательной борьбе и теперь пришел на праздничный прием, чтобы засвидетельствовать свое уважение. Вид у него был довольный и спокойный; он переходил от одной группы гостей к другой, жизнерадостный, брызжущий верой в будущее. В свете канделябров его волосы отливали медным блеском.
– Он так нам помог, – заметила Эмили, глядя, как Лэндон с явным удовольствием приветствует Питта. – Приятный человек. Я еще никогда не видела его таким веселым после смерти его жены, бедняжки… Ты знаешь, она долго болела. Я, правда, никогда не верила, что миссис Харлвуд настолько уж больна. Она принадлежала к людям, которые только и говорят, что о своих болезнях. Но оказалось, что я ошибалась: она действительно умерла от туберкулеза, и теперь я чувствую себя ужасно виноватой перед ней.
– Но так и должно быть, – согласилась Шарлотта.
Эмили колюче на нее взглянула.
– А от тебя вовсе не требуется во всем со мной соглашаться. И независимо от того, жива она или нет, миссис Харлвуд была очень требовательной и трудной женщиной.
– Но я думаю, он любил ее, и до болезни она, возможно, и не была такой, – заметила Шарлотта.
– Ты придираешься ко мне, – шутя упрекнула ее Эмили, но потом спросила серьезно: – Ты о Томасе беспокоишься? Но нельзя же ожидать от него, чтобы он разгадывал все загадки. Есть на свете такие тайны, которые никому не раскрыть.
– Ну, разумеется, – Шарлотта тоже посерьезнела, – но они там, в полиции, иначе к этому относятся. И в данном случае я ничем не могу помочь. – Черты ее лица стали жесткими. – Даже не знаю, с чего начать. Я все пытаюсь додуматься, кто же это может быть, если не Карвел.
– И я тоже, – поддакнула Эмили, понизив голос. – И еще я все стараюсь понять, в чем причина убийства. И говорить, что это просто сумасшествие, делу не поможет.
Дальнейшую дискуссию, или, точнее сказать, разговор, прервал какой-то шум у двери. Люди расступились, чтобы дать пройти старой особе в черном, тяжело опирающейся на палку.
– Бабушка! – удивленно воскликнула Эмили и сразу же стала всматриваться, нет ли кого за спиной старой леди, но там был только ливрейный лакей с плащом в руках.
Обе женщины подошли ближе, чтобы поздороваться со старой леди, которая казалась просто необъятной в старомодном платье с огромным рюшем и лифом, густо расшитым тесьмой из гематита. В ушах у нее были тоже гематитовые черные серьги. И лишь любопытство немного смягчало раздраженное выражение лица.