Найти Элизабет Хили Эмма
– Ну, спускайся, чего ты? – крикнул он. – Мне не одолеть эти чертовы ступеньки.
– Что ты здесь делаешь? – спросила я, обращаясь к нему сверху вниз.
– Выпиваю. Разве это преступление?
– Но почему здесь? Здесь, где нашли ее чемодан?
– Ты говоришь о Сьюки, я правильно тебя понял?
– Конечно, я говорю о Сьюки. О ком еще мне говорить?
– Все верно. Так о чем ты?
Я вспомнила, как отец говорил, будто Фрэнк «набрался», и поэтому медленно и четко, делая паузы, произнесла:
– Чемодан. Сьюки. Нашли. Здесь.
Фрэнк открыл было рот, чтобы ответить, но, увидев, как к нему с бокалом в руке подошла женщина, отвернулся.
– Не желаешь спуститься и выпить? – спросила она.
Я желала, еще как желала. Жидкость в бокале была по цвету похожа на мед, и я представила себе, какая она сладкая, как она согреет меня, как, осушив этот бокал, я что-то узнаю. Раньше я никогда не пила спиртного.
– Наверное, мне нельзя, – пробормотала я.
– Как скажешь. – Женщина залпом выпила содержимое бокала и снова скрылась в баре. Я же сильно расстроилась.
Лишь спустя много лет я наконец попробовала бренди. Оно неприятно обожгло мне горло, и я с радостью подумала о том, как хорошо, что в тот день я не стала его пить.
– Откуда эта женщина знает твое имя? – спросила я Фрэнка.
– Кто, Нэнси? Она тут работает. Ее муж – бывший военнопленный. Бедолага, он немного чокнутый. Не может жить у себя дома и поэтому поселился здесь. Я им дал кое-какую мебель, чтобы их комнатка не выглядела такой убогой.
Я усмехнулась и поймала себя на мысли, что сделала это так же, как отец.
– Похоже, во всем городе нет такого человека, кому бы ты не оказал любезность.
– Это громко сказано, – возразил Фрэнк. – Кому еще я, по-твоему, оказывал любезность?
– Людям с твоей улицы.
– Разве кто-нибудь отказал бы в помощи соседям, имей он такую возможность?
– Меня интересует другое. Почемуты оказывал им любезность.
– Что это с тобой сегодня? – спросил Фрэнк.
На мгновение его голова исчезла из виду, а рука легла на перила чуть выше первоначального места. Я хотела, чтобы он оставался там, где стоит, и не приближался ко мне. Мне нужно было немного подумать, привести мысли в порядок, вспомнить, какие вопросы я хотела ему задать. Может, мне стоит броситься в комнату, в которой жил бывший военнопленный?
– Она ведь работает на стойке регистрации, эта твоя Нэнси? – спросила я. – Это она записала имя Сьюки в регистрационный журнал?
– О чем ты говоришь, Моди? – спросил Фрэнк – вернее, не он сам, а его лежащая на перилах рука, медленно скользя вверх. Его зловещий голос – голос без владельца – доносился до меня снизу, следуя поворотам лестницы. Перила показались мне своего рода проводником, посылающим электричество от его руки к моей. – Что ты здесь делаешь? Ты пришла, чтобы найти меня?
– Нет.
– Но ты сердишься на меня, – рука исчезла, и он бегом преодолел несколько лестничных пролетов. Для него это был сущий пустяк. – В чем дело? Что стряслось?
Я отшатнулась. Теперь я была вынуждена смотреть на него не сверху вниз, а наоборот. Мои пальцы в кармане нервно комкали письмо.
– Что там у тебя? – спросил Фрэнк, улыбаясь одной половиной рта. Он обращался ко мне как к ребенку, занятому какой-то игрой.
– Письмо.
– От кого?
– От Сьюки. Она отправила его до того, как исчезла.
Я ожидала от него продолжения разговора, думала, он спросит, что в нем написано, что у меня будет время расспросить его. Но нет, его лицо даже не дрогнуло, а в следующий миг он схватил меня, одним движением нагнул и, прижав к перилам, надавил рукой мне на ключицу. Его внезапная сила потрясла меня. Сжав письмо в кулаке, я еще глубже сунула его в карман. Фрэнк стиснул мое запястье и попытался выдернуть руку из кармана, потянув заодно юбку.
– Там написано, что она собиралась что-то тебе рассказать, – призналась я, прижимая руку к бедру, и, набравшись смелости, задала ему вопрос: – Она тебе что-то рассказала?
– Отдай мне письмо, Мод!
Его рука скользнула выше, и я была вынуждена согнуть руку в локте и беззащитно вскинуть ее вверх.
– Скажи мне… – произнесла я, пытаясь собраться с мыслями. Однако было довольно странно вести разговор, чувствуя себя тряпичной куклой в его руках.
– Как я могу тебе сказать, если не видел, что там написано? – процедил Фрэнк сквозь зубы, продолжая выворачивать мне руку. Его горячая кожа обжигала меня даже сквозь ткань школьной блузки.
В какой-то момент мне удалось скомкать письмо и – примерно таким же движением, каким бросают монетку в колодец, – протолкнуть его через перила. Увидев, что оно полетело вниз, Фрэнк выругался и попытался его поймать. Я хотела помешать ему, еще сильнее перегнулась через перила, и в следующий миг мои ноги оторвались от пола. Чувствуя, что скольжу вниз, я попыталась вцепиться в перила, но мои пальцы нащупали лишь воздух. Пол на первом этаже словно пришел в движение, и на меня накатил приступ тошноты. Затем я вновь ощутила руки Фрэнка, а через пару секунд поняла, что не падаю, не лечу вниз мимо всех этажей, а, наоборот, под ногами у меня твердый пол.
Лицо Фрэнка стало белым как мел.
– Я было подумал, что уронил тебя, – признался он. Мне было довольно странно видеть, как кровь отхлынула от его лица. – Думал, что уронил тебя, – повторил он.
Он, как доктор, ощупал мои руки, как будто проверял, не сломаны ли они, а может, просто хотел убедиться, что перед ним действительно я.
– Не беспокойся, я не призрак, – сказала я, а про себя подумала, что в эти мгновения сама, наверное, бледнее полотна.
Фрэнк прекратил меня ощупывать и перегнулся над перилами. На нем не было пиджака, и рубашка плотно облегала его торс, подчеркивая мускулистые плечи и спину. Я сделала шаг ему навстречу.
Фрэнк, тяжело дыша, начал спускаться вниз.
– Нет, оставайся там, где стоишь, – велел он мне. – Я за себя не ручаюсь.
Мгновение я стояла неподвижно, слушая, как он спускается по лестнице. На полпути он остановился, и я вновь увидела между этажами его лицо.
– Расскажи мне что-нибудь о Сьюки, Мод, – попросил Фрэнк. – Не об этом месте, а о чем-нибудь другом.
– О чем, например?
– Не знаю. О том, что вы делали вместе. О том, что ты помнишь.
Я провела подошвой по потертому ковру, усыпанному мелким песком.
– Мы ходили на пляж, – начала я, делая шаг вниз. – В тот день, когда там сняли проволочные заграждения. Это было до того, как вы поженились. Еще перед тем, как кончилась война.
– Я знаю. Продолжай.
– Я закопала ее в песок, – я двинулась вслед за Фрэнком, и мой голос странно отдавался эхом от стен. Мне вспомнилось, как в тот день Сьюки смеялась, и я мысленно представила эту картину: она вся засыпана песком. – И украсила песок ракушками, чтобы было похоже на платье. Потом, когда Сьюки выбралась, она встряхнула головой, и мама рассердилась, потому что песок с ее волос полетел на сэндвичи, и когда мы стали их есть, то на зубах скрипели песчинки. Но платье из ракушек было просто чудо, а не платье, – сказала я, спустившись до самой нижней ступеньки. – Сьюки даже заставила меня собирать белые ракушки, чтобы было похоже, будто под платьем надета нижняя юбка. Жаль, что тогда у меня с собой не было фотоаппарата.
– Да, мне тоже жаль, что у тебя его не было, – признался Фрэнк, поправляя мне воротник блузки. – Ступай домой, Мод. Я пойду выпью еще.
Он наклонился, поднял с пола скомканный конверт, сунул его в карман и ушел прочь.
– Подойди и постой здесь, мама.
Я останавливаюсь и чувствую, что меня слегка бьет дрожь. Пошел дождь, и в воздухе остался дым чьей-то сигареты. Хелен стоит, съежившись в крытой автобусной остановке. Она стоит прямо напротив лавки. Я подхожу ближе и как будто не дышу. Подношу руку к ее лицу. Хелен на мгновение закрывает глаза и поднимает руку. На ее запястье отметина, которая скоро превратится в синяк.
– Откуда это? – спрашиваю я и как можно осторожнее беру ее за запястье. И тотчас чувствую пульс, сильный и быстрый.
– Не важно, – отвечает она.
– Нет, для меня это важно. Ты моя дочь. Если тебе больно, то это важно для меня. Я очень тебя люблю.
Она секунду смотрит на меня, и я беспокоюсь – вдруг я опять сказала что-то не то? В следующее мгновение на меня накатывает усталость. Ноги больше не держат меня. Сейчас я как та игрушка, которая опрокидывается, если нажать на ее нижнюю часть. Пружина, удерживающая мои суставы, как будто распрямилась. Но руки Хелен хватают меня под мышки, и я нахожу под собой лавку. Пытаюсь поставить банку из-под пикулей себе на колени, но удержать ее не могу. Сиденье имеет небольшой наклон, так что или я, или банка соскальзываем с него. Содержимое моей «сокровищницы» трясется, и что-то начинает двигаться, покрывая слизью лягушачий глаз. Это действует мне на нервы. Я поворачиваюсь, чтобы сказать что-то сидящей рядом женщине, но по ее щекам скатываются слезы.
– Успокойтесь, дорогая, – говорю я. Она рыдает и прижимает ко рту ладонь. Я не знаю, что нужно сделать, чтобы ей помочь. Не могу понять, кто она такая. – Скажите мне, в чем дело, – прошу я ее. – Уверена, что все не так плохо, как вам кажется. – Я глажу ее по плечу, не понимая, как я оказалась здесь. Не помню, как пришла сюда. Возможно, я откуда-то приехала, но никак не могу вспомнить откуда.
– Это проблема с мужчиной? – спрашиваю я. Она снова смотрит на меня и улыбается, хотя явно еще не перестала плакать. – Он изменил вам? – уточняю я. – Ничего, вернется. Вы такая красивая девушка, – правда, на самом деле ее вряд ли можно назвать девушкой.
– Это не мужчина, – отвечает она.
– Неужели женщина? – удивленно смотрю я на незнакомку.
Она хмурится и встает, чтобы посмотреть на расписание автобуса. Наверное, она подумала, будто я сую нос в чужие дела. Два голубя воркуют, сидя на ветке дерева; они напоминают меня и эту женщину. Мы тоже переговариваемся, как птицы. Пытаюсь отогнать их взмахом руки, но мне приходится ловить банку, грозящую соскользнуть с моих коленей. Женщина снова поворачивается ко мне, и я рассматриваю ее лицо. Слезы она уже вытерла. Это Хелен. Сиденье как будто качается подо мной. Это же моя дочь, Хелен! Я сижу здесь, на остановке, рядом с ней, не зная, кто она такая.
– Хелен, – говорю я, прикасаясь к ее запястью, и замечаю на нем темную отметину. – Хелен.
Я не знала, что она моя дочь.
– Ты устала, – говорит она. – Обратно ты пешком не дойдешь. Я поеду и вернусь за тобой на машине. Хорошо, мама?
Мой желудок как будто растворился, проглотил самого себя. Я не знаю собственную дочь, и ее обращение ко мне – мама– кажется мне упреком.
Я роюсь в банке, пытаясь что-то из нее достать. К резинке для волос прилип осколок мятного леденца. Я лижу его край, но его вкус мне не нравится. Кроме того, к нему прилипли песчинки.
К автобусной остановке подходит какая-то пожилая женщина.
– Здравствуйте, дорогая, – говорит она.
– Здравствуйте, – отзываюсь я. Замечаю, что на ней стоптанные тапочки. Наверное, она еще более странная, чем я.
Хелен тоже с ней здоровается.
– Мне нужно подогнать сюда машину, – сообщает она. – Вы не присмотрите немного за моей мамой? Минут пять, не больше. – Хелен смотрит на расписание автобусов и хмурится. – Вы ведь не позволите ей уехать на автобусе?
Женщина соглашается и начинает что-то искать в своей сумочке. Хелен на секунду задерживается, прикусив губу, затем уходит, лавируя в потоке машин, и машет мне рукой.
– Она на день забрала вас, я угадала? – спрашивает женщина и отвинчивает крышечку бутылки, после чего делает долгий глоток. – Жаль, что меня никто не забирает. – Она указывает рукой на каменное здание с табличкой на фасаде.
– «Дом престарелых в Доус», – читаю я.
– Именно, – подтверждает женщина. У нее седые волосы, уложенные в аккуратную прическу. Они никак не гармонируют со старыми тапочками. – Сын попросил меня переселиться сюда. Сказал, что здесь мне будет лучше. Что я буду ближе к нему. Что он будет меньше беспокоиться. Он мог бы приезжать и навещать меня чаще, вывозить на природу. Но разве он это делает? – Она встряхивает завитыми седыми кудрями. – Так что я навсегда застряла здесь с этими филиппинскими лилипутами. Вообще-то они неплохие люди. Очень добрые. Постоянно улыбаются. Но они такие крошечные! Знаете, у меня такое чувство, будто я оказалась в Стране лилипутов. Там я единственная, у кого рост пять футов два дюйма.
Она делает еще один глоток из бутылки, и звук этот успокаивает меня. Она пьет с таким наслаждением, что я вспоминаю Фрэнка и духоту паба, когда-то мы с ним вместе туда заходили. Опускаю голову, рассчитывая увидеть свои голые коленки, но на мне брюки, а на коленях – стеклянная банка с непонятными мне предметами.
– После того как проведешь там даже немного времени, начинаешь терять себя. Я больше не помню, что мне нравится или не нравится. Они говорят: «Миссис Мапп не любит горох» или «Миссис Мапп любит «Старберст» [7]. Потом они спрашивают: «Так ведь, дорогая?» Я киваю, но не могу вспомнить, какой на вкус горох, и не имею представления о том, что такое «Старберст». То же самое и с телевидением. Они что-то включают и спрашивают: «Вам нравится?», и я снова киваю. Но никак не могу понять, что это, черт возьми, такое.
Я оглядываюсь на дом престарелых. В этом потоке слов кроется что-то важное, но мне не удается уловить смысл. Из ворот дома выходит миниатюрная женщина с шоколадной кожей.
– А хуже всего – мое имя. Кстати, меня зовут Маргарет.
– Рада с вами познакомиться, Маргарет.
Она снова трясет седыми буклями.
– Да, да, мне тоже. Но понимаете, там они постоянно называют меня Пегги. Пегги! Ненавижу это имя.
– Я тоже, – поддакиваю я, думая о магазине «Оксфам».
– Пегги, вам не садиться автобус сейчас, – говорит с ошибками маленькая женщина и улыбается.
– Я знаю, – говорит Пегги-Маргарет. – Я просто разговариваю. Вот как быстро, – комментирует она, обращаясь ко мне, и опускает мне на колени бутылку. Та со звоном ударяется о мою стеклянную банку. – Нельзя, чтобы меня с этим застукали. Снова начнут читать старые как мир нотации. Жаль, потому что джин – единственное, что я точно люблю.
– Внутрь, пожалуйста, Пегги, – говорит маленькая женщина.
– Видите? Пегги то, Пегги сё… Просто кошмар какой-то. Они даже записали это в мою карточку. Поэтому теперь я Пегги Мапп, а не Маргарет Мапп.
– Они записали это в вашу карточку? – удивляюсь я и как будто чувствую удар током.
– Именно. Если бы вы зашли к нам и попросили позвать Маргарет, вам, скорее всего, ответили бы, что тут такой нет. Половина из них не знает моего настоящего имени… – Она замолкает на секунду и вздыхает. – Знаете, у нас была еще одна Маргарет, я как раз только поступила туда, и они страшно боялись, что могут нас перепутать. Она умерла, но я до сих пор ношу имя Пегги.
Я смотрю, как она уходит вместе с маленькой женщиной. Подходит автобус. Я собираюсь войти в него, когда с противоположной стороны дороги раздается чей-то крик. Водитель зовет кого-то в окно автобуса. После короткого разговора двери автобуса закрываются перед моим лицом. Хелен тоже здесь. Она что-то говорит и говорит, но я никак не могу понять, о чем. Я думаю о разных именах, которыми можно называть Элизабет. Элиза. Лизи. Лиз. Лиза. Бетти. Бетси. Бет. Бесс. Бесси…
Глава 14
– А как насчет этого, мам? Тебе это нужно? Ты быстро посмотри и продолжай собирать вещи.
Хелен что-то поднимает в руках, и безжалостный солнечный свет в окне делается мягче. Мне не видно, что это такое. Какая-то смутная тень. Я поворачиваю голову, пытаясь взглянуть на нее под другим углом. Но нет, это по-прежнему что-то непонятное.
– Я не знаю, что это такое, – говорю я и бросаю на пол вещь – на пуговицах и с рукавами, – которую пыталась сложить, и потираю костяшками пальцев поясницу. Сидеть скрючившись на кровати страшно неудобно, но, похоже, больше сидеть здесь не на чем. Повсюду разбросаны какие-то карманы, складки, лоскуты. У моих ног стоит чемодан, а вокруг него высятся горы пропахших платяным шкафом вещей.
– Здесь такой же запах, как в «Оксфаме», – говорю я. – Мы собираемся в отпуск?
Хелен опускает руки, и яркий свет снова режет мне глаза. Я моргаю.
– Нет, мама.
– Потому что вряд ли я смогу поехать в отпуск. Думаю, для меня это будет слишком тяжело. Я бы предпочла остаться дома.
– Мы переезжаем, или ты забыла? Теперь ты будешь жить у меня.
– Ах да, – говорю я. – Ну конечно же! Конечно! Иначе зачем здесь все эти коробки?
Я наконец складываю нечто с рукавами и пуговицами рядом со мной на кровати и кладу в чемодан, а сверху бросаю пару панталон.
– Мы собираемся в…
Я вовремя спохватываюсь и закрываю рот, но Хелен все равно вздыхает. А затем поддает что-то ногой, и оно катится через всю комнату.
– Ты это узнаешь? – спрашивает она.
– Это банка из-под пикулей.
Чего только в нее не напихано: перчатка, дышащая сыростью на стеклянные стенки, две крышки от бутылок, обертка от шоколадного батончика, несколько окурков, из которых высыпались остатки табака…
– Да, это важная вещь, – говорю я.
– Это с какой стати она важная? Она омерзительна.
Моя дочь поднимает банку кончиками пальцев и смотрит на запиханные внутрь предметы, после чего бросает ее. Банка со зловещим стуком падает на ближайший ворох одежды и скатывается по ткани на пол. Песок внутри нее при этом вращается как безумный. Мне это почему-то напоминает шейкер для снега, какие обычно продают на Рождество.
Я подбираю банку и ставлю на газету, чтобы ее завернуть, однако металлическая крышка прорывает первый слой, и я вынуждена завернуть банку во вторую газету. Хелен закатывает глаза.
– Хелен, – говорю я ей, разглаживая вокруг банки бумажные складки. – Если я перееду, то как Элизабет узнает, где меня искать?
– Я скажу Питеру, – отвечает она. – Попрошу его передать ей, что ты переехала. Сделаю это уже завтра.
Я ощупываю пальцем контуры банки, а сама тем временем слежу, как Хелен достает вещи из шкафа.
– Так ты скажешь Питеру?
Не глядя на меня, она кивает.
– А какой от этого толк, Хелен? – говорю я. – Он ей все равно не передаст. Он ей вообще ничего не скажет. Он с ней что-то сделал, пусть я и не знаю, что именно. Спрятал ее где-то, если не хуже. Ее нет, и я не знаю, где она.
– Ладно, мам, все будет хорошо, – говорит Хелен. – А что делать с этим?
Это керамическая ложка в виде коровьей головы. Ее ручка сделана в виде коровьего языка. Какое уродство.
– Да-да. Это нужная вещь, – говорю я и протягиваю за ней руку. – Это для Элизабет.
Я нахожу клочок газеты и заворачиваю в нее коровью голову. Складки бумаги рвут пополам печатные буквы. Я пытаюсь их прочесть, но не могу: их смысл ускользает от меня. Наверное, в них вообще нет никакого смысла.
– Элизабет! Снова она! Не успели мы и глазом моргнуть, как ты выбросила все отцовские вещи, и вот теперь тебе непременно нужно все это дерьмо, хотя половина из него ровным счетом ничего для тебя не значит.
Ее слова оставляют у меня в груди неприятный осадок, и я сильнее сжимаю в руке коровью голову. Газета рвется.
– Надеюсь, я могу оставить то, что считаю нужным? Не понимаю, какое тебе до этого дело.
– Ты переезжаешь ко мне.
– И теперь ты станешь диктовать мне условия? И я обязана делать все, что ты мне скажешь? В таком случае не знаю, захочу ли я с тобой жить.
– У тебя нет выбора. Дом продан.
Смысл ее слов доходит до меня не сразу. Потому что такого просто быть не может.
– Ты продала мой дом? – переспрашиваю я, чувствуя, что мне в любой момент может стать дурно. Пол подо мной подозрительно покачивается, как будто собрался сбежать от меня. – Кто дал тебе право продавать мой дом? Он ведь мой! Я здесь живу. Я прожила в нем почти всю жизнь.
– Мама, ты дала согласие еще пару лет назад. Тебе небезопасно жить здесь одной. Так что продолжай собирать вещи. А я пойду приготовлю тебе чашку чая.
– Это я дала согласие? Неправда! Ты лжешь!
– Ты, и я, и Том – мы обо всем договорились.
– Том? – повторяю я имя. Я знаю, что это кто-то важный, но не могу вспомнить кто.
– Да, Том. Ну как, теперь видишь, что это не мое самоуправство? Ведь Том тоже дал согласие.
– Том? – переспрашиваю я, глядя на кучу одежды. – Это ему мы отдаем все эти вещи?
– Он раз в год прилетает из Германии и улетает туда снова, и ты считаешь, что он просто чудо. Но каждый день его здесь нет. Не он следит за тобой и за домом, не он договаривается с врачами и социальными работниками, не он проверяет твои шкафы, не он ходит с тобой по магазинам, покупая тебе нижнее белье, когда ты куда-то засунула свое старое, не он в два часа ночи забирает тебя из полицейского участка.
Моя дочь не закрывает рта и продолжает говорить, когда я прошу ее замолчать. Она смотрит на вещи, которые держит в руках, и что-то перечисляет – мне кажется, это какой-то список. Может, мне стоит начать его записывать? Я тянусь за листком бумаги и пишу «ТОМ». Но слово получается каким-то кривым. Бумага мятая, ручка скользит по неровностям чего-то такого, что находится под ней. В любом случае я не знаю, что значит это слово. Я беру со стола маленькое зеркальце и кладу его на другой клок газеты. Затем наклоняюсь над ним, и на меня смотрит чей-то глаз.
– Скажи, – говорю я, – это как-то связано с той сумасшедшей?
Хелен резко оборачивается ко мне.
– Что ты сказала?
Я указываю на зеркало и шепотом говорю:
– Она прячется там, внутри?
Хелен в упор смотрит на меня, но ничего не говорит. Я же в любом случае не помню, о чем я ее спросила. Вопросы утратили былую отчетливость, запутавшись в паутине у меня в голове. Я зеваю и кладу газетный сверток на пол рядом с другим, точно таким же. Оба кажутся мне какими-то странными коконами, и я отталкиваю их прочь от себя. В их безликости есть что-то жуткое. Наверное, таковы и мои мысли – смазанные, нечеткие, плохо узнаваемые. Я ищу, что бы еще такое завернуть.
– Хелен, а кому мы отдаем все эти вещи?
Она захлопывает крышку чемодана и защелкивает замки. Этот резкий металлический звук заставляет меня вспомнить о другом чемодане. То, как моя мать стояла перед кухонным столом, а отец отвернулся, глядя на огонь в очаге.
– Нам вернули ее чемодан, – говорю я Хелен, хотя она уже вышла на лестницу. – Но в нем ничего не было. Он был просто набит газетами.
Внутренний голос подсказывает мне, что это не так, что я что-то путаю, но я вижу, как из чемодана Сьюки, шурша, вылетают клочки газетной бумаги и, падая, устилают пол.
– Я это как сейчас помню, – говорю я. – Полицейские вернули нам ее чемодан, и когда мы открыли крышку, он был набит газетами. Я точно помню, что так оно и было.
Я иду за Хелен к передней двери и останавливаюсь, держась за куст шуазии. Хелен тем временем подходит к машине и поднимает чемодан. Он жутко тяжелый и твердый. Такие обычно берут с собой в путешествие. Я пользовалась им всего несколько раз, когда летала к Тому в Германию.
– Мы собираемся в отпуск? – спрашиваю я.
Хелен со стуком закрывает багажник и идет назад к дому. Когда я поднимаюсь наверх, она уже достает из гардероба мой сундучок из спичечных коробков. Я смастерила его еще в детстве. Сотня крошечных коробков, склеенных вместе. За эти годы клей пожелтел и растрескался. В ящичках сундучка я хранила коллекцию морских раковин, разного рода черепки, насекомых и перышки. А также кое-что из полезных вещей – например, иголки и нитки. Когда Сьюки нужна была пуговица или иголка, она вечно открывала не тот ящик и, увидев на клочке газеты мохнатого шмеля или ночную бабочку, с визгом его захлопывала. Она, конечно, жаловалась, но мне кажется, ей просто нравилось изображать испуг.
– Я думала, что давно его выбросила, – говорю я. – Ты предлагаешь посмотреть, что в ящичках?
– Нет, я бы выбросила все не глядя, – отвечает Хелен, хотя ее руки застыли над сундучком, как будто она не может выбрать, с которого ящичка начать.
– Но, Хелен, а если там лежит что-то такое, что мне нужно? Ты ведь знаешь, в детстве я собирала спичечные коробки.
– Да-да, я помню, мама. И когда мыбыли детьми, мы находили в них дохлых насекомых. Твои секреты, называли мы их. Спичечные коробки, набитые высохшими трупиками пчел, ос и жуков.
– Да, их я тоже собирала. Так это была ты? – спрашиваю я. – Это ты всякий раз кричала?
– Наверное, это был Том.
Хелен начинает вытаскивать крошечные ящички. При этом она старается держаться от них как можно дальше, как будто боится, что оттуда на нее что-то выскочит.
– Тебе нужны эти перья? А эта пуговица?
Она вытаскивает следующий ящичек, и у меня тотчас холодеет внутри.
– Кусок старых обоев, – говорит она, вытряхивая его содержимое. – И обломок ногтя. Брр. Это еще тебе зачем?
Она передает мне ящичек, но от него сохранилась лишь половина. Мне видно дно коробочки из-под чая, пушистые комки пыли в его углах, там, где края газеты, которой устлано дно, слегка загнулись вверх. И среди этой пыли лежит ноготь, а также обрывки цветных ниток, перламутровые и обтрепанные на концах. И когда я поднимаю глаза, я вижу перед собой Фрэнка.
Я не ожидала увидеть его снова, после того как он некоторое время жил в гостинице. Я пыталась поговорить о нем с мамой, но отец сказал, что не желает даже слышать его имя в нашем доме. Его слово было для нас законом. До тех пор, пока неделю спустя я не увидела, как Фрэнк вновь притаился возле живой изгороди в конце нашей улицы.
– Прождал здесь уже битый час, – сказал он, как будто я опоздала. – Во сколько у тебя кончаются уроки?
Фрэнк выглядел настоящим щеголем. Волосы, как и раньше, напомажены и зачесаны назад. На голове шляпа. Щеки и подбородок гладко выбриты.
– Меня оставили после уроков, – ответила я. – За то, что плохо слушала учителя.
Он подошел к краю тротуара.
– На каком уроке?
– Не помню, – ответила я, и он рассмеялся. Я же просунула руку в живую изгородь и, зажав между пальцами веточки, потянула на себя, стараясь не сорвать при этом листья. А когда высвободила руку, то зашагала к дому. – Я спрошу, можно ли тебе войти, – сказала я.
– Знаю, меня теперь у вас не слишком жалуют, – ответил Фрэнк, но все равно увязался вслед за мной. Подойдя к дому, он посмотрел на окна гостиной и бросил в сад недокуренную сигарету. – Вообще-то я хотел попросить тебя прийти ко мне в гости. Хотел подарить тебе одну вещь.
– Прямо сейчас? – спросила я, неуверенная в том, хочу ли пойти с ним, особенно после того, последнего раза.
Фрэнк пожал плечами, кивнул, и я пристально посмотрела на него. Он несколько секунд смотрел на меня в упор, а затем улыбнулся и, сощурившись, поправил шляпу. Я же поймала себя на том, что улыбаюсь ему в ответ.
– Я должна им что-то сказать.
С этими словами я бросилась по дорожке к задней двери и потом на несколько минут задержалась в кухне, чтобы проверить, оставила ли мама на плите обед. Дуглас сказал, что идет в кино, но это он говорил теперь почти каждый день, а потом не мог вспомнить, какую картину смотрел. Так что кто знает, куда он на самом деле ходит? Отец и мать ухали в Лондон, выяснить, не видел ли там кто-нибудь нашу Сьюки. Отец был уверен, что Фрэнк увез ее в Лондон, но отказывается в этом признаться. Мать же считала, что Сьюки отправилась на поиски мужа и их пути разошлись каким-то необъяснимым образом. Так или иначе, но я не хотела, чтобы Фрэнк знал, что в доме нет никого, кто заметил бы мое отсутствие.
Когда я вышла из дома, он стоял в конце улицы, глядя в сторону парка. Лишь тогда до меня дошло, какой мрачный выдался вечер. Красные кирпичные стены как будто посерели, сосны над нашими головами сделались черными. Было время ужина, мы шагали по пустынной улице в направлении дома Сьюки. Мы прошли мимо прачечной, от которой пахло чистым горячим паром. Фрэнк сунул в рот сигарету и, достав из кармана коробок спичек, протряс его, проверяя, сколько их еще осталось.
– Последняя, – произнес он, выдвигая картонный ящичек. Чиркнув спичкой о терку, закурил и выбросил ее в темноту. – Тебе нужен коробок? – спросил он. – Ты ведь вроде как их собираешь.
– Да, – ответила я. – Собирала, когда была младше.
Тем не менее я взяла у него коробок и сунула в карман юбки. Мне почему-то стало неловко и неприятно. Мне не нравилось, когда мне напоминали, что еще недавно я была ребенком. Я была уверена, что он насмехается надо мной.
– А зачем ты их собирала? – спросил Фрэнк.
– Не знаю. Наверное, чтобы класть в них всякую всячину. Сколько можно повторять, что тогда я была ребенком, а дети вечно что-то собирают.
– Чтобы класть в них всякую всячину, говоришь. Наверное, что-то секретное?
– Нет, разные мелочи… например, пуговицы. Ничего особенного.
Фрэнк посмотрел на меня и улыбнулся, как будто знал, что я недоговариваю. Я покраснела. Неожиданно мне стало стыдно. Вдруг я и вправду прячу что-то такое, только не хочу себе в этом признаваться.
– Интересно, какие могут быть у такой девчонки как ты, секреты?
– У меня нет никаких секретов, – возразила я.
– Наверняка есть. Просто, Моди, ты не хочешь мне о них рассказать. Впрочем, когда-нибудь это может случиться.
И он вновь улыбнулся. Правда, на этот раз я не стала улыбаться ему в ответ, но Фрэнк этого не заметил. Мне было неприятно, что он мне не поверил, хотя, с другой стороны, неким странным образом я была даже рада. Иметь секреты – как это все-таки здорово.
Наконец мы подошли к его дому. На крыльце Фрэнк пропустил меня вперед и, протянув мимо меня руку, открыл дверь. Я смотрела на ключ в его руке и чувствовала, что его дыхание касается моих волос. Коридор, обычно заставленный мебелью и разными вещами, о которые я то и дело спотыкалась, был темен, хоть глаз выколи. Здесь пахло опилками и застарелым табачным дымом. Выставив перед собой руки, я медленно двинулась вперед. Тем временем засов на входной двери со стуком встал на место. Я сделала с десяток шагов, когда до меня дошло, что я так ни обо что и не споткнулась. В следующее мгновение мне на талию легла рука Фрэнка. Я едва не вскрикнула.
– Ты прошла гостиную, – сказал он. – Тебе надо вот сюда.
С этими словами он втолкнул меня в комнату, а сам двинулся дальше по коридору.
Здесь было чуть светлее, потому что в окно просачивался свет с улицы. На голом полу пролегли светлые полосы, и я встала на них, потому что тогда свет падал мне на туфли и они блестели. Голый пол. Я обвела глазами комнату. Никаких ковров, б ольшая часть мебели отсутствует. Ни штор, ни дивана, ни других привычных предметов. Ничего такого, что подсказало бы мне, где я нахожусь. И никаких напоминаний о Сьюки. Было в этом нечто странное, сбивающее с толку. Мне почему-то тотчас вспомнился город наутро после авианалета, когда на него упали бомбы. Вот и здесь рядом с камином стояли несколько ящиков с коробками чая и два кресла, на которые были наброшены чехлы. Их придвинули впритык друг к другу, а сверху положили старый ковер и набросали армейских одеял.
– Ты здесь спишь? – спросила я, когда Фрэнк вернулся ко мне.
– Только не надо изображать удивление. Это ведь мойдом. Остальная мебель распродана, кроме старья на чердаке, но оно никому не нужно.