Найти Элизабет Хили Эмма

– Пишите что можете, а я вам помогу, если у вас возникнут затруднения.

– Хорошо, – отвечаю я, поднимаю ручку и подношу ее к бланку так, словно это не ручка, а волшебная палочка и она сама сможет все написать за меня.

– В нашей стране все любят животных. И такое отношение лично у меня вызывает гордость. Вот в Турции, например, совсем не так. Мой брат там жил, и вы не можете поверить, сколько голодных и тощих кошек там бродит по улицам, и никто не обращает на них никакого внимания.

Я смотрю на нее, а потом снова на бланк. Я написала на нем, сама не знаю зачем, слово «Турция». Я вычеркиваю его.

– Позвольте я помогу вам, – говорит женщина, резким движением берет у меня бумагу и всем телом наваливается на конторку.

Она спрашивает, когда и где я в последний раз видела Элизабет. Я не могу ответить точно. Я просматриваю свои записи и нахожу свое имя, адрес и номер телефона. Я отдаю их ей на тот случай, если они вдруг понадобятся. Она спрашивает, какой расцветки была Элизабет, вопрос меня немного удивляет, но я отвечаю, что, наверное, темный или темно-каштановой. Она спрашивает, был ли у Элизабет ошейник. Вопрос мне кажется очень странным. Я смотрю на свои заметки, но не могу найти ответа. Но я обнаруживаю свое имя, адрес и номер телефона и передаю их ей.

– Значит, это информация о вас самой, – говорит она и записывает. – Спасибо. Я сохраню ее. Видите, я все записала. Был ли у Элизабет микрочип?

Я не поняла последнее слово и пожимаю плечами.

– Тогда оставим это. Ничего страшного. Гм… пока очень мало подробностей, и какой смысл вставлять ее имя, если у нее не было ошейника? Ведь она вряд ли сможет назвать свое имя?

– Не сможет, – отвечаю я, смеясь, но смысл ее шутки до меня почему-то не доходит.

– Ну, что ж, прочтите то, что у нас получилось.

Я смотрю на бланк. Передо мной странная смесь слов и линий, и я не понимаю, что мне нужно прочесть. Но вверху стоит заголовок. «Пропала кошка».

– Мне нужно не это, – говорю я. – Мне нужно не это слово.

Я приставляю палец к заголовку, как будто хочу стереть его со страницы.

Женщина ждет, пока я уберу палец, затем читает.

– «Кошка»? Но я бы очень вам рекомендовала упомянуть об этом именно в заголовке. Больше мы нигде в тексте не упоминаем о кошке.

– Вот как? Все равно, я думаю, что слово «кошка» неправильное.

Она вычеркивает слово «кошка».

– Как хотите.

– И тут должна также стоять ее фамилия. Маркхэм. Элизабет Маркхэм.

На лице женщины появляется какое-то странное выражение, одна ее толстая щека вдруг морщится, но она записывает фамилию в бланк.

– Ах, поняла, она стала для вас частью семьи? Минутку, – она внезапно поднимает голову и закрывает бланк обеими руками. – Мы ведь разыскиваем кошку?

– Кошку? – Я забыла, что значит это слово. – Мне кажется, что это не совсем правильное слово. Кошку? Нет, думаю, что нет.

– Ой, извините, дорогая. Элизабет Маркхэм. Это ведь человек, не так ли? Вы, наверное, подумали, что я совсем свихнулась… Верно. Давайте начнем сначала.

Она берет новый листок бумаги и что-то в него записывает, а я показываю ей свой номер телефона.

– Я составила самый простой вариант, – говорит она. – Я полагаю, Элизабет – ваша старая знакомая? Да? Сейчас такое объявление будет стоить семь фунтов двадцать два пенса, но если его поместить в рамочку с номером телефона крупным шрифтом, оно обойдется всего в четыре фунта четырнадцать. Только не спрашивайте меня почему. Это как-то связано с ценовыми категориями. Я делаю только то, что мне подсказывает компьютер. Вас устраивает такой вариант?

Я немного озадачена. Числа перемешались у меня в голове. Я вытаскиваю кошелек, но никак не могу понять, сколько же она просит с меня и сколько у меня вообще есть денег.

– Не возражаете, если я взгляну? – Она берет кошелек, отсчитывает несколько монет и кладет их на стол. – Вот. Четыре четырнадцать. Объявление появится в газете в ближайший уик-энд.

Каким-то образом я вновь оказываюсь на улице. Идет дождь, косыми струями падает на дорогу. Его капельки покалывают мне лицо, словно иголки. Мимо с ревом проносится грузовик, и от его грохота я начинаю дрожать. Смотрю ему вслед и не понимаю, где же я нахожусь. Все здания вокруг как будто сделаны из стекла, на них отражается идущий по улице транспорт. Неуклюжий, раскачивающийся из стороны в сторону транспорт. Что-то тяжелое свисает у меня с руки и тоже раскачивается. Я не могу собраться с мыслями из-за того, что оно раскачивается. Пытаюсь сбросить его, но оно не сбрасывается.

Я начинаю переходить улицу, автомобиль, сигналя и скрежеща, объезжает меня. Ухватившись за свитер, я кое-как добираюсь до тротуара. Свитер промок насквозь, так же как и брюки. Я ощупываю себя, выжимаю ткань. Я вся промокла, вода течет по волосам и хлюпает в туфлях. Дождь, кажется, пахнет нефтью; я останавливаюсь, дрожа, и смотрю на влажную дорогу, на которой в пятнах нефти переливаются маленькие радуги. Вот так же стояла я на тротуаре, когда за мной увязалась сумасшедшая. Она кричала на меня и пыталась ударить. От этого воспоминания у меня возникают дурные предчувствия, мне хочется сжаться в комок и спрятаться. Я начинаю снимать с себя мокрую одежду, и зонт выскальзывает у меня из рук. Он выкатывается на дорогу, машина со свистом пролетает мимо и отбрасывает его на самую середину дороги. Я боюсь идти за ним; просто смотрю на него и вспоминаю, как та безумная женщина ударила меня в плечо и как она кричала.

В тот момент я думала, что не расслышала ее слов, но теперь очень отчетливо их помню. «Видела тебя, – кричала она. – В машине с Фрэнком. Ты пыталась быть ею. Даже ее губной помадой намазалась!» Я тру губы рукавом. Рукав мокрый, лицо у меня тоже мокрое. «Ты не можешь ее заменить. Ты не можешь ее заменить». Потом я убежала на кухню, и оттуда вышла мама и потребовала, чтобы она убиралась. Она говорит, что я слишком маленькая, чтобы меня мог сбить автобус. А Сьюки сказала: «Спасибо, Мопс» – и поцеловала меня в голову.

Нет, получилась какая-то ерунда, но я не могу понять, где же я запуталась. У моих ног лента. Лента в зеленую клеточку. Это, наверное, лента Сьюки. Концы сильно обтрепались, материя вся в пятнах и замаслена, но я, повернув назад, осторожно наматываю ее на палец и кладу в карман. Там есть что-то еще. Какие-то семена. Я, должно быть, захватила их с собой, чтобы перекусить. Засовываю одно семечко в рот, но оно оказывается неприятным на вкус, и я выплевываю его.

В конце дороги я обнаруживаю множество каких-то людей, собравшихся под огромным стеклянным потолком, который протянулся чуть ли не над всей улицей. Они держат в руках пакеты с покупками и смотрят на небо. Дождевые капли стучат по прозрачной крыше, и стук капель смешивается с шумом их болтовни. Мне кажется, как будто кто-то кричит: «Бабушка!» Я захожу под краешек навеса и снова слышу тот же крик:

– Бабушка… бабушка…

Кэти дергает меня за свитер, у нее большие удивленные глаза.

– Какие у тебя большие глаза, – удивляюсь я.

– Ты вся промокла, – говорит она. – Что ты здесь делаешь?

– О, Кэти, – говорю я, хватаясь за ее руку и внезапно ослабев от радости. – Я не знаю, где нахожусь. Я так рада, что ты здесь, потому что я заблудилась, и, Кэти, я не знаю, где я живу. Я не могу вспомнить. Это ужасно.

Еще парочка девчонок сидят на спинке скамейки, поставив ноги на сиденье. У одной из них высветлена прядь волос.

– Мне нужно отвести ее домой, – говорит Кэти, обращаясь к ним. – Пойдем, бабуля.

Она снимает куртку, набрасывает ее мне на плечи и растирает мои руки. Меня начинает пошатывать. Я страшно устала, и мне хочется сесть.

– Может быть, чашечку чаю? – спрашивает она и показывает в сторону кафе.

Это одно из тех ярко освещенных кафе, где целый день подают завтраки. Оно выглядит очень мило, но рядом с ним небольшая полутемная кофейня. За столиком у окна сидит женщина с прямыми волосами, а на кожаном диване развалился мужчина в замшевых туфлях. Мне сразу же захотелось пойти туда. Кэти открывает дверь и ждет, наклонив голову, пока я пройду.

– Ты идешь? – спрашивает она, когда я на мгновение задерживаюсь.

Я снова заглядываю в окно и начинаю копаться в сумочке. Я что-то ищу. В кармане у меня осталось еще немного семечек, и я аккуратно раскладываю их на столике у входа. За ним никто не сидит, потому что он мокрый. Внутри кафе очень шумно и пахнет сырой одеждой и горячим молоком. Люди за стойкой как будто танцуют, а посетители выкрикивают им разные указания. Обычно в таких местах я чувствую себя очень неловко. Но Кэти, со множеством сережек и в яркой одежде, здесь в своей стихии. На ней ведь тоже замшевые туфли.

– Что ты будешь? – спрашивает она, встав в очередь.

– Чай.

– Бабушка, может быть, лучше что-нибудь типа латте? – предлагает она.

Я соглашаюсь, иду, сажусь в большое кресло и оттуда наблюдаю за тем, как она заказывает, расплачивается и подходит ко мне. Если я отвернусь, забуду ли, кто она такая?

– Ну, вот и готово. – Кэти ставит чашки на стол.

У меня в чашке наверху что-то похожее на пену. Я видела, как она пила что-то подобное.

– Что это такое? Коктейль? – спрашиваю я.

– Нет, латте. Кофе с молоком.

Ах, вот что она имела в виду. Я вздыхаю с облегчением. Мне никогда не нравились молочные коктейли. В годы моей юности их делали в одном месте у пляжа. То место напоминало американскую закусочную, только там, кроме молочных коктейлей, подавали чай, рыбу и жареный картофель. Мы туда частенько захаживали по дороге из кинотеатра.

Кэти прикладывает мне к голове большие бумажные салфетки. На мгновение это меня возмущает, почти выводит из себя.

– Я хочу немного подсушить твои волосы, – объясняет она.

Значит, я промокла? Я выглядываю в окно. Идет дождь. Теперь я вижу, что за окном та самая улица, на которой находился кинотеатр «ABC». И я говорю, кивая в сторону улицы:

– Таб-стрит.

Кэти на мгновение перестает промокать мне волосы.

– Нет, бабушка. Бат-роуд.

Я улыбаюсь про себя. Таб-стрит. Так всегда называл ее Дуглас. Он так ее прозвал после того, как вместе со мной и Сьюки посмотрел здесь фильм. Что-то про гангстеров. Там постоянно говорили «Улица Два» или «Главная» вместо «Вторая улица» или «Центральная». По дороге домой Дуглас придумал прозвища для наших местных улиц. Блэкторн-роуд он назвал «Улица Три», а Портленд-авеню – «Каменной улицей». Таб-стрит страшно переменилась за прошедшие годы. Должно быть, здесь снесли кинотеатр, чтобы расчистить место для этих жутких больших зданий. Неудивительно, что я эту улицу не узнала. Знакомое мне место умерло и похоронено. Прах к праху.

– Какая жалость, Кэти, – говорю я.

– Знаю, бабушка, знаю. – Внучка утешает меня.

Она кладет на стол скомканную салфетку, и та сама собой разворачивается, напоминая мне пластилин, с которым играют дети.

– Никак не могу связаться с мамой, – говорит Кэти и прикладывает что-то к уху. – Она, наверное, звонит в полицию.

– А что это такое у тебя рядом с ухом? – спрашиваю я. – Раковина? Кого ты в ней хочешь услышать?

Раковина была у Дугласа, я очень хорошо ее помню. Я видела, как он нашел ее в сумке у Сьюки. Он все обыскал, а она была под подкладкой. Он приложил ее к уху и услышал голос моей сестры, и она сказала ему, что встретила человека, за которого выйдет замуж.

– Очень удобная вещь, – отвечает Кэти. – Но, боюсь, это всего лишь телефон. И в данный момент я слушаю женский голос, сообщающий мне, что набранный мной номер в данный момент занят. Ничего страшного. Через несколько минут мы пойдем домой. Как только ты допьешь свой кофе.

– Кофе очень полезен для памяти, – говорю я.

Кэти улыбается и снова садится. Мне хочется сказать ей, что я забыла, зачем мы пришли сюда. Но она выглядит такой счастливой, и я не знаю, как она может отреагировать. Кэти берет обеими руками свою чашку и делает глоток. Лак у нее на ногтях облупился. Ногти очень короткие, и у меня возникает вопрос: она обкусывает их или просто остригает? Остригает, а затем складывает в коробку. Каждый ноготок в отдельную маленькую коробочку.

– Твой кофе остынет, – замечает Кэти.

Я крепко сжимаю кулаки, пряча ногти. Они впиваются мне в кожу. И мне не сразу удается их разжать. Я просовываю один палец в крошечную ручку, от которой, как выясняется, совсем мало толку. Чашка большая и тяжелая, и я проливаю кофе на полированную деревянную столешницу.

– Ой! – вскрикивает Кэти и вскакивает, чтобы удержать чашку. Хелен в подобной ситуации обязательно издала бы какое-нибудь раздраженное восклицание. Но Кэти просто смеется.

– Слишком велика для твоих рук? – говорит она, и я чувствую себя не столько неуклюжей, сколько очень слабой. – Давай я тебе помогу.

Она скатывает кусок пластилина в жгут и уходит. На поверхности чая коричневый цвет проникает в белый, словно впитываясь в кусок сахара. Кэти возвращается с маленькой чашечкой.

– Это чашка для эспрессо, – говорит она. – Можно воспользоваться ею, чтобы понемногу отливать из большой чашки.

Она отливает кофе в маленькую чашку и с улыбкой протягивает ее мне. Я делаю глоток теплой жидкости и чувствую себя великаном из сказки. Не могу сдержать улыбки, глядя на Кэти. Когда чашка опустела, внучка снова доливает ее. Но мне никак не удается вспомнить, зачем мы сюда пришли.

– Ну, нам, наверное, пора, – говорит Кэти. – Но вначале тебе нужно сходить в туалет, верно?

Я встаю, чтобы сделать то, что она мне советует. На двери женского туалета вырезано изображение девочки. Внутри какая-то сгорбленная старуха в свитере. Я делаю шаг в сторону, чтобы пропустить ее, но она тоже делает шаг в сторону. Я отступаю назад, и она тоже. Я подхожу ближе. Оказывается, что это мое собственное отражение в зеркале. Я протягиваю руку, чтобы потереть ту часть стекла, на которой отражаются мои губы, я хочу оставить на нем пятно, чтобы создавалось впечатление, будто у меня на губах размазана помада. Захожу в кабинку. Как же трудно закрыть дверцу! На мне как будто слишком много разных слоев одежды. Но как только мне удается закрыть за собой дверь, я уже больше не хочу отсюда уходить. Здесь так уютно и безопасно, словно в кладовке у мамы.

На обратном пути я смотрюсь в зеркало. У меня вроде бы была губная помада и она размазалась. Мне становится не по себе из-за этого. Обычно я не пользуюсь губной помадой, не терплю, когда она размазывается по всему рту. Я отрываю кусок туалетной бумаги и вытираю ею губы и, перед тем как выйти из туалета, споласкиваю под краном пальцы. За дверью кофейня. Я не узнаю ее. Хватаюсь за сумку и беспокойно оглядываю помещение. Где-то здесь должна быть Хелен, но я не могу ее найти.

– Сюда, бабушка.

Какая-то девушка. Она очень похожа на Хелен, но значительно моложе. У нее светлые кудряшки и пирсинг в губе. Она улыбается мне и словно хочет задать какой-то вопрос.

– Пойдем? – спрашивает она. – Ты сможешь дойти? Автобусная остановка через дорогу.

Она протягивает мне куртку, не мою, но я позволяю девушке набросить ее мне на плечи. Мне не хочется ничего говорить. Надеюсь, владелец куртки не против. Молодая Хелен ведет меня к выходу. Она идет впереди, но постоянно протягивает руку назад, чтобы убедиться, что я следую за ней. Мы доходим до автобусной остановки.

– Ты знаешь, – спрашиваю я, когда мне удается немного отдышаться, – где лучше всего сажать кабачки?

Она улыбается и пожимает плечами.

– Не знаю. Спроси у мамы. Хотя все-таки, наверное, не стоит. Подобные вопросы выводят ее из себя. Это все равно что спросить у нее, где Элизабет.

Она взвизгивает от удовольствия при мысли о таком вопросе и помогает мне сесть на скамейку. Автобус приходит довольно быстро, и Хелен, или кто она там такая, без труда находит мой проездной в сумке.

– Куда ты меня везешь? – спрашиваю я.

Я несколько раз задаю ей этот вопрос, но не могу расслышать ответ. Я надеюсь, что мы едем туда, где есть чай. Сегодняшнее путешествие меня страшно утомило. И мне так хочется выпить чашечку чаю. Мы выходим из автобуса и проходим пешком несколько улиц. Прямо посередине дороги валяется много мусора. В основном газеты. Полагаю, что мусорщики сегодня утром все-таки приезжали. Хелен подводит меня к дому. Это новый дом, недавно построенный. Мне он не нравится. Мне никогда не нравились новые дома. Никогда не знаешь, что спрятано под ними. У Элизабет тоже новый дом, и он мне не нравится.

– Хелен, здесь что-то не то, – замечаю я. – Это не мой дом.

– Я Кэти, бабушка, – отвечает она. – И теперь ты живешь с нами. Помнишь? Ты же переехала к нам.

Я оглядываюсь на дорогу. Мусор там скапливается вокруг уличного фонаря. И внезапно я вспоминаю, что мне нужно сделать.

– О, Хелен, мне нужно поехать в город, – говорю я, поворачиваясь. – Мне нужно поехать в тот офис.

– В какой офис, бабушка? Это невозможно. Мы же уже дома.

– Я должна поехать в офис «Эха», – отвечаю я.

– Зачем? Ты что, собираешься разносить газеты?

Я не могу улыбаться. Дело чрезвычайно важное, и я ни в коем случае не должна о нем забыть.

– Нет, – говорю я. – Мне необходимо поместить одну из этих вещей в газету. Для Элизабет. – Я никак не могу вспомнить нужное слово. – И сообщить, что я ее ищу.

– Что? – переспрашивает Хелен, она идет рядом со мной. – Что-то типа объявления?

Я не уверена, правильно ли она выражает мои мысли, но согласно киваю.

– Не думаю, что это хорошая идея, – отвечает она. – Мне кажется, что маме она не понравится.

– А разве я не твоя мама? – спрашиваю я.

– Нет, ты моя бабушка. Я – Кэти. Кэти, твоя внучка.

Я останавливаюсь и гляжу ей в лицо. Да, я узнаю ее. Конечно, узнаю. Но если не считать пирсинга в губе, она со своими светлыми локонами вполне могла бы сойти за Хелен много лет назад. Вот только выглядит она заметно счастливее. Моя дочь, по-видимому, совсем неплохая мать. По крайней мере, лучше, чем когда-то была я.

Мы возвращаемся к новому зданию. Дорога усыпана семенами, головка подсолнечника отвалилась и лежит на стене. Кэти вытаскивает ключ.

– Здесь какая-то ошибка, – говорю я ей. – Это не мой дом.

Кэти сжимает мою руку.

– Все равно давай зайдем ненадолго, бабушка, – просит она. – Мама сказала, что купила кофейный пирог.

– Я не люблю кофейные пироги.

– Ну а как насчет бананового сэндвича? Вчера он тебе понравился.

– О да, верно, – подтверждаю я.

В пору моего детства банановые сэндвичи были настоящим деликатесом, и я частенько просила их вместо обеда. Хорошо помню, как рассчитывала получить банановый сэндвич на ленч в тот день, когда снова встретила Нэнси, ту самую Нэнси из вокзальной гостиницы.

Я стояла в очереди за овощами. Очередь была длинная, а снаружи выстроился ряд колясок; из каждой выглядывала маленькая головка, которая время от времени писком звала свою маму. Все стояли за бананами, которые грудой лежали на витрине. Груда была огромная, и как-то сама собой возникала уверенность, что и мне обязательно что-то достанется, но я все-таки старалась особенно не думать о бананах, чтобы не сглазить. Я прислонилась к кирпичной стене и стала строить рожи детям в колясках. Аромат разогретых солнцем фруктов окатывал меня, подобно потокам воды.

Мама послала меня сюда с набором наших продовольственных карточек, так как ей с отцом пришлось провести целый день в полиции, которая занималась поисками Сьюки. Сержант Нидхэм предложил проследить путь моей сестры от дома до гостиницы и от гостиницы до нашего дома, чтобы отыскать те места, где она могла «пропасть». Мне в голову пришла блестящая догадка – сержант предлагает подобные вещи, просто чтобы чем-то нас занять, но маме я, конечно, ничего не сказала. Создавалось впечатление, что впервые за несколько месяцев у нее появилась надежда, но у меня не хватило духу сообщить ей, что я сама уже несколько раз обошла все эти дороги, пытаясь отыскать ответ.

Чтобы как-то отвлечься, я поставила себе задачу накупить продуктов для по-настоящему хорошего обеда, однако и здесь мне изменила удача. Кто-то сказал мне, что в рыбную лавку завезли морского окуня, и я бросилась туда в надежде заполучить хоть немного вкусной рыбы, но к тому моменту, когда подошла моя очередь, осталась только одна треска. Поэтому, когда я заглянула в овощную лавку, в сумке у меня лежала лишь одна банка томатного супа «Хайнц». Но если теперь мне удастся заполучить по банану для каждого члена нашей семьи, то это будет настоящая победа.

От прилавка меня отделяли шесть или семь человек, когда ко мне вдруг подошла Нэнси и похлопала меня по плечу.

– Привет. Это все-таки ты, – сказала она. – Я сразу решила, что узнала тебя. Получше себя чувствуешь?

Я ответила, что да.

– Есть какие-нибудь новости о твоей сестре?

– Никаких.

Нэнси кивнула.

– Очень жаль. – Она перекладывала сумку из одной руки в другую и при этом постоянно надувала щеки. – Что ты хочешь купить? Лично я – бананы, мой муж их страшно любит.

– Это ты записывала имя Сьюки в регистрационный журнал? – спросила я.

– Э-э-э… В гостинице? Да, я.

– А зачем?

– Фрэнк попросил меня.

– Но разве сама Сьюки не могла туда записаться?

– Она была на улице в фургоне. Фрэнк хотел расплатиться и получить ключи, чтобы затем сразу отвести ее в номер. Он говорил, что она была сильно взвинчена, близка к истерике. Бедняжка… Да и он тоже. Я думаю, он сильно за нее переживал. Та жуткая сумасшедшая снова приходила к ним домой. И не то чтобы у меня были особые права кого-то осуждать. У моего мужа тоже ведь свои проблемы.

– Значит, ты все-таки ее видела? Сьюки. Но мне помнится, что в полиции ты сказала, что не видела ее.

– Э-э-э …

– Ты видела, как Фрэнк отвел ее в номер?

Я пристально смотрю на надутые губы Нэнси в надежде, что она хоть что-то расскажет о Сьюки. При мысли о том, что она все еще жива и будет жить в нашем городе, носить свою привычную одежду и обедать у нас дома, у меня закружилась голова, и я почувствовала себя почти невесомой.

– Нет, – ответила Нэнси, и у меня внутри вдруг что-то оборвалось. – Мне нужно было подменять одну телефонистку, поэтому в тот момент, когда они поднимались наверх, меня уже не было рядом с ними. Он собирался отвести твою сестру в номер сразу же, как получит ключ, чтобы сумасшедшая не смогла проследить за ней. Мне все это показалось излишним, но думаю, что уж если вы чего-то так сильно боитесь, то будете делать все, чтобы к одному страху не прибавились еще и другие.

– Значит, ты не видела, как они поднимались наверх?

– Ну, я видела, как Фрэнк возвращался; я к тому времени снова сидела на регистрации клиентов. Бедный Фрэнк, он был в жутком состоянии, так переживал за жену. Я спросила его: «Почему ты не остался с ней?» Он не мог, ему в тот вечер надо было сделать кое-какие дела в Лондоне. Я не стала его расспрашивать, потому что, ну, знаешь, он, конечно, милашка и мухи не обидит, но ведь если человек продает бритвенные лезвия так дешево, значит, он якшается с опасными людьми. Моему мужу, видишь ли, всегда надо быть чисто выбритым, он не может выносить даже небольшой щетины. Думаю, что это из-за того, что она напоминает ему о лагере. Как бы то ни было, я предложила Фрэнку свои услуги – я могла бы присмотреть за Сьюки, – но он сказал, что она уже легла. И кровать на следующий день, естественно, выглядела так, словно в ней действительно спали: одеяло скомкано и все такое прочее.

Глава 16

Что-то никак не могу нащупать ключ к происходящему. Я ищу его, я пришла сюда, чтобы искать. Внутренность этого ящика грязная, вся в пятнах и пахнет старой резиной. Я касаюсь рукой разных мелких предметов, и они с глухим стуком передвигаются по ящику. Старые монеты, носовые платки, покрытые толстым слоем пыли, и такие узкие предметы со свинцом, предназначенные для письма. Слово ушло из памяти. Я беру один из них, пытаясь припомнить его название. Ощупываю его, но это не помогает. Вдавливаю его кончик в деревянную стенку ящика, и кончик отваливается. Мне нравится, и я беру второй, чтобы сломать.

Шум снаружи заставляет меня отдернуть руку и оглянуться на дверь. Шум раздается снова. Это кричит грач, а скрип закрывающегося ящика похож на эхо птичьего крика.

Я беру щетку с туалетного столика, провожу ее щетиной по ладони и прислушиваюсь к чему-то. Здесь есть зеркало и немного талька. А также пудреница, целая чистая пудреница. Совсем не то, что я ожидала найти. Совсем не мужские вещи. Открываю пудреницу и касаюсь пуховки. Пудра поднимается вверх и маленькими крупинками опускается на темную деревянную поверхность. Вот чем она пользуется, чтобы скрывать свое несовершенство. Она ведь обещала и мне подарить такую. Чтобы я могла скрывать свои недостатки. Но у меня их так много, что она никогда не научит меня прятать их все. Вначале пусть она научит Дугласа. Вот почему пудра находится здесь, на его туалетном столике.

Звонит дверной звонок. Я роняю пудреницу и, пытаясь как можно скорее уйти из комнаты, натыкаюсь на книжный шкаф. На полке две грязные чашки. Я забираю их и в холле замечаю, что в одной из них осталось немного чая. Я выпиваю его, хотя он совсем холодный, после чего ставлю обе чашки на нижнюю ступеньку лестницы. Затем ковыляю назад. Здесь ступеньки расположены под каким-то неправильным углом. Они больше не ведут к двери. Я внимательно смотрю на них, наклонив голову, чтобы придать им нужное направление. Но это не помогает. Тогда я пытаюсь сделать шаг на ступеньку. Они вроде достаточно твердые. Дребезжит звонок. Дважды. В третий раз. Звук очень резкий, совсем не мелодичный. Я открываю дверь, и в комнату врывается мужчина.

– Ну, ты перешла все границы, – говорит он.

Он чем-то размахивает передо мной, но оно слишком быстро движется, и я не могу понять, что это такое. Делаю шаг назад и оказываюсь рядом с перилами лестницы. Не могу понять, как они могли здесь очутиться. Их здесь быть не должно.

– Черт возьми! Это идиотское объявление! Дальше уже некуда!

– Некуда, – повторяю я, глядя на ступеньки. Они явно переместились, и я не могу ничего понять.

– Да-да, именно так. Эй, ты меня слышишь?

– А вы знаете, каким образом ступеньки могут перемещаться? – спрашиваю я.

У мужчины явно перехватывает дыхание. Он останавливается.

– Что?

В нем есть что-то знакомое, но я его не узнаю, да и сейчас у меня просто нет времени о нем думать.

– Ступеньки, – повторяю я. – Они переместились. Они смотрят не в ту сторону. Как могло такое случиться, как вы думаете? Произошло землетрясение или что-то другое?

– Что ты такое несешь?

Этот парень очень высокий. Но сутулый, как Дуглас.

– Ступеньки, – шепчу я. – Дуглас… Дуглас, должно быть, сдвинул их.

Я не знаю, что еще сказать, все мои мысли перепутались.

– Кто такой Дуглас?

– Наш квартирант.

Он слегка приседает, совсем немного.

– Тот, наверху?

Он хватается за балясину лестницы, и она немного дрожит под его напором, а мужчина наклоняется, чтобы заглянуть наверх, на площадку.

– Наверху? – переспрашиваю я, следуя за его взглядом. – Кто там наверху?

Я смотрю на него и чувствую, что начинаю дрожать. Интересно, кто может быть там, наверху? И тут я обнаруживаю, что и балясины находятся не на своем месте. Это меня пугает еще больше. Я внимательно рассматриваю шею мужчины поверх воротника рубашки. На ней раздражение от бритья. Это же Питер. Сын Элизабет. Я чувствую, как всю меня переполняет негодование.

– Это ты сделал? – спрашиваю я. – Ты передвинул ступеньки?

Мое предположение все объясняет.

– Только ты способен на такую подлость.

– Что? – Он потирает шею и хмурится.

Мгновение царит молчание. Я слышу, как кричит грач, кричит где-то вдали. Я сжимаю кулаки.

– Наверное, ты сделал это ради какой-то выгоды.

Питер снова бросает взгляд на площадку.

– Никакие твои чертовы ступеньки я не передвигал, – шипит он.

– Но как же ты тогда можешь объяснить подобное?

– Не знаю, такими их сделали с самого начала.

– Какая нелепость! Такая ложь может пройти с твоей матерью, но не со мной.

– Заткнись! И не говори о моей матери! – кричит Питер и замахивается на меня.

У него за спиной открывается дверь. Входит Хелен. Она приносит с собой густой медовый аромат глицинии, грохот транспорта и шуршание оранжевых пластиковых пакетов. Это те самые пакеты, из-за которых она морщится и чувствует себя виноватой и поэтому, скомкав, прячет их в ящиках.

– Что здесь происходит? – спрашивает она.

– Он передвинул мою лестницу, Хелен, – говорю я. – Мне кажется, я знаю, почему он это сделал, но не знаю как. Пусть объяснит мне, как это у него получилось.

Питер поворачивается к Хелен:

– Твоя мать поместила объявление в газете с просьбой ко всем, кто увидит мою мать, обращаться к ней.

Он сует ей газету, и Хелен поднимает мешки, чтобы продемонстрировать, что у нее заняты руки. Из-за ее спины выскакивает Кэти и поднимает со ступеньки чашки. Она идет на кухню, и я думаю, не приготовит ли она мне тост. Однако мгновение спустя она возвращается и забирает у матери пакеты.

– Лучше их спрятать, мама, хорошо? Не хочу, чтобы кто-то увидел, что ты используешь пластиковые пакеты.

Два последних слова произносятся шепотом, и я сомневаюсь, что Хелен их расслышала. В любом случае она ничего не отвечает и только молча смотрит на Питера.

– Объявление? – переспрашивает она.

– Одно дело – звонить мне или оставлять записки в доме. Но это!..

В конце концов Хелен все-таки берет газету. Она смотрит на сложенную страницу, а затем начинает махать ею передо мной. Я пытаюсь схватить ее, но Хелен не смотрит на меня, а я никак не могу поймать газету.

– Мне очень жаль, – говорит Хелен. – Я не знаю, когда… каким образом… ей удалось дать такое объявление.

Питер качает головой. Я начинаю делать то же самое. Он качает головой, выходя из дома. Хелен бросается за ним. Слышен скрип ее шагов по гравию. Она что-то громко говорит, но я не могу разобрать слов. Слышен звук отъезжающей машины.

– Очень милый прием, – сообщает Хелен, возвращаясь. Она открывает газету, которую несет в руках. – Ну, вот оно. «Разыскивается Элизабет Маркхэм. Если у вас имеется какая-то информация, пожалуйста, позвоните…» О боже! Это же номер телефона в старом доме. Я и не предполагала, что ты можешь дать объявление.

– Нет. Это не я, – говорю я.

Мгновение все молчат.

– Что заставило тебя так поступить? – спрашивает Хелен. – Я об объявлении в газете.

Я смотрю вверх на площадку.

– Женщины, позвоните своим мужьям, – говорю я.

Хелен отдает мне газету и идет ставить чайник.

Позвоните своим мужьям… Я сохранила ту статью. И я собирала все сообщения о людях, ушедших из дома, которые только могла отыскать. И объявления, где мужья просят своих жен вернуться или хотя бы написать им. На самом деле их было не так уж и много. Чтобы произвести впечатление на читателей, репортер явно преувеличил количество этих случаев. Но каждое такое объявление, попавшее ко мне в руки, помогало моим угасающим надеждам вновь расправить крылья. Конечно, даже если бы сотни мужчин и женщин оставили свои семьи, ничего никому не сказав, Сьюки вряд ли последовала бы их примеру. Ведь мы все так любили друг друга, и она никогда бы не решилась причинить боль маме с папой. Хотя все оставленные члены семьи из газетных сообщений, как правило, говорили нечто подобное. В любом случае такой исход был бы предпочтительнее другого варианта – того, что убийца, напавший на двух женщин, расправился и со Сьюки. Если она жива, у нас остается надежда, и когда-нибудь мы сможем ее отыскать. Как-то я спросила маму, в какую рыбную лавку ходила Сьюки, но она расплакалась, а отец разозлился.

Я хотела порасспрашивать Дугласа, что он обо всем этом думает. Ведь он прочитывал газеты от первой до последней страницы. Однако я все больше начинала его бояться. Передо мной постоянно маячило его лицо, искаженное злобой, когда он вырывал у меня из волос заколки, и, хотя я целыми днями накладывала на лицо крем, чтобы избавиться от ощущения размазанной по щекам и подбородку губной помады, все было бесполезно – неприятное ощущение не проходило. Я стала наблюдать за поведением нашего жильца. Я знала, что он совсем не огорчился смерти своей матери, и помнила, как он смотрел на Сьюки. Кроме того, соседка рассказывала, что он часто бывал в доме моей сестры. Да и полицейский говорил, что узнал его, и я также прекрасно помнила, как постоянно пропадала еда, и про зонтик в его комнате, который один в один походил на зонтик той сумасшедшей женщины. И то, что Дуглас часто говорил, что идет в кино, а на самом деле, скорее всего, никогда не смотрел никаких фильмов. Заметив, что я слежу за ним, он отвечал мне злобным взглядом, и тогда мне вспоминались киношные злодеи, на которых он был очень похож. Но иногда он просто, как и раньше, застенчиво наклонял голову, и я начинала думать: «Это всего лишь наш старина Дуг», и мне бывало стыдно за свои подозрения.

И так как мне не с кем было посоветоваться, я могла лишь следовать тем скудным рекомендациям, указанным в тех злополучных газетных статьях. Я пыталась обнаружить какой-то намек на то, куда могла пойти Сьюки, в ее одежде, полученной от Фрэнка, или в чемодане, найденном полицией. В газетной статье рассказывалось об одном человеке, оставившем в ящике стола брошюру о Торки, и благодаря ей его и отыскали. Я вспомнила, как Дуглас ощупывал обивку чемодана, и сделала то же самое, но ничего не нашла.

Как-то раз, когда Фрэнк отвез меня в «Пять Дорог», я продемонстрировала ему свою коллекцию газетных вырезок. Я пила имбирный эль, хотя, откровенно говоря, мне было не так уж и приятно снова сидеть вместе с ним в пабе. Правда, там было спокойнее из-за ограничений, введенных на пиво, и пахло скорее сыростью, чем табаком, и складывалось впечатление, что у Фрэнка теперь меньше знакомых, чем раньше. Показывая ему вырезки, я допускала, что он может заплакать, но этого не произошло.

– Значит, – сделал он вывод, – ты думаешь, что она меня бросила, так?

– А ты не считаешь, что это более предпочтительный вариант? Чем то, что случилось с женщиной в отеле «Норфолк»?

Страницы: «« « ... 7891011121314 » »»