Строговы Марков Георгий
– Ну как, Тарас Семеныч? – спросил Матвей.
Беляев ответил вопросом:
– Как там, на воле-то?
– Хорошо. Елисеев еще с вечера уехал. Кучер мне сказал, что увез его к Граньке Клен. Значит, на всю ночку. Второй помощник уехал на охоту. Дронов вечером с бабой к вечерне ходил. Спит, наверно. На вышке – Антон Топилкин.
– Значит, начнем? – спросил Беляев.
В темноте Матвей не видел лица Беляева, но почувствовал на себе его взгляд.
– Давайте. Мешкать некогда, – проговорил он и стал быстро Отмыкать замки.
Приглашенные на цыпочках, один за другим, проходили коридором в камеру напротив уборных.
В несколько минут камера заполнилась людьми. Все размещались в строгом порядке, разговаривали вполголоса. Окно камеры было завешено одеялом.
Матвей со своего наблюдательного поста с любопытством поглядывал в открытую дверь камеры.
Рядом с бородатым стариком стоял юнец, одетый в форму гимназиста. Поодаль от гимназиста и старика – студент в черной тужурке с синими петлицами. Тут же пожилой арестант в засаленной рубашке без пояса. Это был машинист с железной дороги. О нем Матвею рассказывал кое-что Беляев. Машинист сидел за отказ везти солдат на подавление забастовки рабочих стекольного завода.
Да, каких людей тут не было!
На несколько секунд Матвей потерял Беляева из виду и вдруг услышал знакомый приглушенный голос:
– Товарищи, нам надо очень коротко обсудить то, что волнует сейчас всю нашу партию. Сами видите, обстановка не располагает к длинным речам. С воли я получил задание комитета доложить вам о той борьбе, которая развернулась в партии после Второго съезда.
Покашливая в кулак и внимательно осматривая насторожившихся слушателей, Беляев продолжал:
– Прежде всего я хочу сообщить вам последнее решение нашего комитета, которое я целиком и полностью разделяю. Неделю тому назад наш комитет большинством голосов высказался за построение нашей партии на той основе, которая разработана Лениным.
Беляев замолчал на минуту, выжидая чего-то. Никто не проронил ни слова. Но Беляев внимательными глазами бывалого пропагандиста рассмотрел самое важное для себя, чего, впрочем, втайне и ожидал. Люди не одинаково отнеслись к его словам. У одних он видел во взгляде сочувствие и одобрение, у других затаенную усмешку, у третьих в глазах была какая-то неопределенность и растерянность. И если вторых надо было разбить в споре, то этих последних требовалось убедить в правильности позиции большинства.
Беляев снова заговорил. Он рассказал о том, как партия пришла к расколу. Говорил Тарас Семенович не очень гладко, размахивал руками и часто замолкал, чтобы найти нужное слово. Но речь его отличалась простотой и искренностью и убеждала, как сама правда.
Пока докладчик ничего не прибавлял от себя. Он излагал только факты. Перед слушателями вставала живая картина работы Второго съезда, напряженной и страстной борьбы на нем Ленина и его сторонников за боевую партию рабочего класса.
Когда Беляев начал рассказывать о том, как лидеры меньшинства уже на второй день после съезда своими раскольническими действиями пытались дезорганизовать партийную работу, в его голосе послышались гневные нотки.
Но вот Беляев сделал минутную паузу. Собрание с напряжением ожидало, что скажет он дальше. Все понимали, что он будет полемизировать с противниками. И Беляев приступил к этому не без волнения.
– Давайте трезво и здраво посмотрим, – сказал Беляев, – как будет выглядеть партия, если строить ее по схеме, предложенной Мартовым. Вот как будет выглядеть состав партии но Мартову. – Он поднял руку так, что ее стало видно всем, и, пригибая пальцы, продолжал: – Организации революционеров – раз, организация рабочих, признанные партийными, – два; организации рабочих, признанные независимыми, – три; одиночки из интеллигентов, исполняющие разные партийные поручения, – четыре и пять – все стачечники, которых, по мнению Мартова, независимо от сознательности и роли в рабочем движении, следует считать членами партии. Разве не ясно, что подобную партию, созданную из разнородных элементов, никогда не удастся спаять единой волей, единой целью и единой дисциплиной? А без этих условий нет боеспособной партии! Разве не ясно после этого, что партия, созданная по схеме Мартова, будет хвостистской партией, неспособной повести рабочий класс на самоотверженную борьбу против самодержавия и капитализма? Мартов и его сторонники хотят превратить партию в какой-то кисель. Ленин зовет нас к созданию партии, пронизанной идейностью, спаянной железной дисциплиной, – такой партии, которая поднимет трудящихся России на борьбу, поможет им свалить самодержавие и затем двинуться к социалистической революции.
Теперь уже слушатели не могли молчать, и камера наполнилась шумом от движения, вздохов и замечаний вполголоса.
Матвею не пришлось выслушать всю речь Беляева. Он все время отрывался к окну, к входным дверям в коридоре, напрягал зрение, прислушивался, – от его внимания зависело все.
«Только бы Антон не прозевал!» – думал Матвей, понимая, какую ответственность взяли они на себя.
Стали выступать другие. Не все одобряли речь Беляева. Речистый студент нападал на докладчика, легко бросал слушателям трудные, непонятные слова:
– Сторонники Мартова не отрицают классовой дифференциации и, как последовательные революционеры, стоят на точке зрения необходимости вовлечения в партию всех сколько-нибудь революционных элементов. Сторонники Ленина хотят превратить партию в касту. Мы хотим сделать ее массовой и этим придать ей силу. Даже ребенку понятно, что чем больше членов партии, тем она сильнее.
– Да, если эти члены преданы партии и работают! – почти крикнул кто-то, перебив оратора.
– Это неважно. Число и само по себе имеет значение, – нашелся оратор.
Собрание заволновалось.
– Товарищи, не забывайтесь! – предупредил Беляев. – Надо соблюдать тишину.
В камере стало душно. Лампа чадила, и свет ее с каждой минутой блекнул.
Вслед за студентом выступил машинист. Речь его была не бойкой, но Матвей слушал ее со вниманием, позабыв смотреть на фонарь.
– Странно мне было слушать товарища Горского, – говорил машинист, – плохо он знает жизнь. Еще хуже видит ее. По его выходит: зазывай в партию кого попало, лишь бы сочувствовал ей. А работать кто будет? Мы ведь партию создаем не для сочувствия. Нам борьба нужна. А как же бороться без дисциплины? Верно Мирон сказал – это будет не партия, а кисель. Разброд один, и только! Тут, скажем, надо какое-нибудь задание партии исполнять, жизнь свою, может, за это положить, а наши члены партии в ответ: это мы не можем, мы ведь, мол, только сочувствуем. Какая это будет партия? С такой партией нам еще сотни лет гнуть спину перед царем и хозяевами. А нам, рабочим, товарищи, и так уж невмоготу. Хватит! Я так, Мирон, думаю.
Матвею понравилась речь машиниста.
Сильным порывом ветер ударил в окно, где-то загремели водосточные трубы.
Матвей взглянул в окно и обмер. Вышка, на которой стоял Антон, потонула в темноте. Фонарь не светился.
«Прозевал! Может быть, давно уж», – пронеслось в голове у Матвея.
Он бросился к двери в камеру, махая руками, и хриплым голосом крикнул:
– По местам! Скорее по камерам!
Без суеты люди хлынули в коридор. Прежде чем запереть камеру, Матвей еще раз взглянул в окно: на вышке свет то загорался неровным, скачущим пламенем, то потухал.
«А! Видно, фонарь погас, спички Антон жжет», – догадался Матвей.
– Назад! Все в порядке! – крикнул он с облегчением.
Собрание продолжалось.
Но Матвей не отвлекался теперь. Он смотрел на фонарь вышки и, как испуганный лось, ловил ухом каждый шорох.
Спор длился до пяти часов. Продолжать собрание становилось опасно. Матвей подозвал к себе Беляева.
– Тарас Семеныч, светать скоро будет.
– Кончаем, кончаем, Захарыч.
Спорщики были непримиримы. Тюремные условия не давали развернуться страстям по-настоящему. Люди воздерживались от громких возгласов, от шума, но возбужденные лица говорила о том, как сильно волнует их все происходящее на собрании.
Радость охватила Матвея, когда он увидел, что большинство поднятием рук голосовало за предложение Беляева.
«Народ чует, где правда», – подумал он.
За предложение студента Горского подняли руки только три интеллигента, разжалованный офицер и гимназист.
Юнца почему-то Матвею стало жалко, и он подумал:
«Эх ты, дурашка, не туда суешься».
Разошлись быстро и бесшумно.
Матвей закрыл последнюю камеру, прошелся по коридору, присматриваясь, не осталось ли на полу бумажек, окурков, и, когда закончил обход, почувствовал во всем теле усталость.
Но сознание того, что он сделал что-то хорошее, наполняло его никогда еще не испытанным чувством гордости за себя. И он, позабыв о времени и усталости, ходил по коридору до самой смены.
4
В конце октября подпольный комитет большевиков вынес постановление об организации побега Беляева и возложил это дело на Соколовского. В его распоряжение были выделены деньги, люди, адреса явок и паспорта.
Соколовский не замедлил привлечь к себе на помощь Матвея с Антоном. В течение месяца они, при содействии самого Беляева, разработали более десятка планов побега. Но все эти планы не давали гарантии полного успеха и потому не удовлетворяли ни самого Соколовского, ни партийный комитет.
Побег Беляева откладывался.
Почти две недели изо дня в день, из ночи в ночь бушевала вьюга. Низкие тюремные постройки замело снегом, а возле палой образовались высокие, затвердевшие сугробы.
Тюремные дворы забило снегом чуть не вровень с крышами бараков. Арестанты на прогулках вязли в снегу по колено.
Ранее город выделялся на снежном поле чернотой своих строений, теперь как будто дымился из-под земли.
В эту сгинь-непогодицу в губернию принесла нелегкая из Петербурга товарища министра юстиции.
В любой день товарищ министра мог посетить арестантские роты, но показать ему тюрьму в таком виде было нельзя.
Предусмотрительный Аукенберг отдал приказ: как только стихнет метель, выгнать из бараков всех арестантов и в один день очистить от снега тюремные дворы.
И вот наступил тихий ясный день. Арестантов вывели из бараков и, вооружив лопатами, метлами, досками, заставили сгребать снег. На каждый барак отрядили по нескольку лошадей вразнопряжку.
Сгребаемый арестантами снег вывозили со дворов на отвалы. Возложить эту работу на арестантов боялись. Начальник тюрьмы приказал вывозку снега поручить надзирателям.
Когда Матвей, получив на конном дворе трое саней с коробами для снега, подъехал к арестантам своего барака, он увидел Беляева. И хотя это было очень некстати, он удивился вслух:
– И Беляев тут!
Антон не знал Беляева. Ему очень хотелось, чтобы Матвей показал этого человека, о котором он слышал столько хорошего, но спросить было рискованно, и он молча стал рассматривать арестантов, стараясь угадать, кто же из них Беляев.
А Беляев стоял позади других и смотрел на Матвея безотрывным, сосредоточенным взглядом. Этот взгляд говорил красноречивее всяких слов. Жизнь представляла удобный случай, и было бы преступлением не использовать его. Матвей выскочил из короба, политические сразу же оттиснули его в сторону, где стоял Беляев. Сделано это было, очевидно, намеренно, потому что в ту же минуту Матвей услышал голос Беляева:
– Захарыч, действуем?
– Выходит, везет нам нынче, – ответил Матвей, не оборачиваясь, и закричал так, чтобы слышали его другие надзиратели: – Дружней, дружней, ребята!
Арестанты торопливо заработали лопатами, короба быстро наполнились снегом. Беляев сказал:
– Сейчас не поспеть. Вернетесь – буду наготове.
Выплюнув окурок, Матвей полуобернулся к Беляеву и опустил глаза.
– На серого старайся попасть. Короб глубже. За часовыми на вышке следите. Оттуда все видно, – тихо проговорил он и отошел в сторону, чувствуя, как дрожь начинает охватывать все его тело.
Через несколько минут сани с наполненными снегом коробами потянулись к воротам. На двух из них, стоя на задках и держа в руках вожжи, ехали Матвей и Антон Топилкин.
С отвала вернулись через полчаса.
С первого взгляда Матвей заметил во дворе перемены. Заключенные одиночных камер, работавшие ранее почти по всему двору, стянулись теперь в одно место.
– Давай сюда короба! – закричали они, когда надзиратели въехали во двор.
Догадываясь, что все это проделывается не зря, Антон Топилкин выскочил из короба и подошел к дежурному надзирателю Митрохину.
– Покурим, что ль, Ефим Иваныч! – крикнул он шутливо еще издали. – А то дремлется что-то.
– Табачок если есть, пошто не покурить? – ответил дежурный.
Антон отошел немного от арестантов, вытащил из кармана кисет. Другие надзиратели потянулись за ним. Дорогой Антон успел перекинуться несколькими словами с Матвеем и теперь особенно охотно угощал сослуживцев табаком.
Матвей подошел к закуривающим последним.
– Ну, кто тут у вас табачком угощает? – смеясь, спросил он.
– А ты, я смотрю, целкий парень на чужие кисеты, – сказал Антон, и надзиратели рассмеялись.
В этот момент Беляева втолкнули в короб и засыпали снегом.
Матвей не видел, как проделали это, но знал, что Беляев уже в коробе, и посочувствовал ему:
«Озябнет в снегу, холодище-то какой».
Надзиратели подошли к своим лошадям, встали на задки саней, и двор опять наполнился визгом полозьев и хрустом снега.
Впереди ехал надзиратель Подковыкин, за ним Антон Топилкин, позади них – Матвей. Пока все шло хорошо.
Выехали за ворота тюрьмы. Приотстав немного, Матвей, нагнувшись к коробу, тихо спросил:
– Жив, Тарас Семеныч?
– Чуть дышу.
– Зябко?
– Не жарко.
– Ты в бушлате?
– Машинист свой плащ дал, сверху бушлата натянул.
Через минуту из короба снова раздался голос Беляева:
– В случае чего, Захарыч, отказывайся. Тверди одно: знать ничего не знаю. Подсунули, мол, и все.
Матвею захотелось подбодрить Беляева, и он сказал:
– Ничего, Тарас Семеныч, пройдет!
Он помолчал и, чувствуя, что расставание с Беляевым наполняет его сердце тоской, проговорил с волнением:
– Если, Тарас Семеныч, на воле туго придется, знай, что всегда помогу. Война кончится – на пасеку уйду, в тайгу. Приезжай – рад буду, – и закончил мечтательно: – А если новая жизнь подоспеет, обязательно приезжай, – на Юксу отправимся, всю тайгу облазим.
Слова Матвея, видимо, глубоко тронули Беляева. Он откашлялся и проговорил отрывисто:
– Такое не забывается! Спасибо за все тебе, друг.
Подъехали к крутому берегу.
По предположениям Матвея, на отвале не должно было возникнуть никаких затруднений. Надзиратель, ехавший первым, освободил свой короб и отвел лошадей от места свалки. Матвей проговорил так, чтобы слышал Беляев:
– Повалился снежок под кручу в самую речку!
По голосу Матвея Беляев понял, конечно, что все идет хорошо.
Но вот Подковыкин, оставив свою лошадь, вернулся на отвал и молча, с хмурым выражением лица стал смотреть на заречную сторону.
Антон подмигнул Матвею. Но тот и без того видел, что происходит. Положиться на сочувствие этого надзирателя было невозможно, он не упустил бы случая выслужиться перед начальством.
Матвея бросило в жар. Мозг его лихорадочно работал. Антон, занятый той же мыслью, что и Матвей, медленно подвел лошадь к отвалу и, кряхтя, стал лопатой выбрасывать снег из короба. Но он, так же как и Матвей, понимал, что тянуть долго невыгодно: к отвалу мог подойти из тюрьмы новый обоз.
Не раздумывая больше, Матвей спрыгнул в снег и направился к Подковыкину. Проходя мимо Топилкина, сказал:
– Ты, Антоха, по дружбе, может, и мой короб опростаешь? А мы с Подковыкиным покурим пока.
– Ловкий ты парень, Матюха! Все норовишь чужими руками работать, – бросил Антон ему вслед и скорчил одну из тех гримас, которыми так смешил народ.
Подковыкин захохотал, принимая разговор друзей за чистую монету, закашлялся, потом стал отплевываться.
Антон помедлил несколько секунд и серьезно сказал Матвею:
– Так и быть уж, закуривайте. А то вон у Подковыкина аж слюна появилась…
Матвей встал перед Подковыкиным, заслоняя собой место свалки, и вынул кисет.
Антон взял под уздцы лошадь Матвея, и в одно мгновение сани оказались над обрывом. В следующий миг он опрокинул под кручу и короб. Так же проворно забросал видневшиеся куски одежды Беляева снегом. Не прошло и трех минут, как он уже курил и балагурил с надзирателями.
Чтобы не провалить Беляева в последнюю минуту, Матвей и Антон говорили и смеялись громко. Это означало, что Беляеву выходить из-под кручи еще рано.
Смех получался у них искренний, веселый.
– Поехали, мужики, – вдруг спохватился Матвей, – а то не похвалит нас начальник за такую работу.
Он подошел к своей лошади. Вслед за ним нехотя потянулись и Антон с Подковыкиным.
Давая знать Беляеву, что опасность миновала, Антон Топилкин затянул пастушью песню, потом начал свистеть, кудахтать, лаять, мычать. Всю дорогу надзиратели покатывались со смеху.
У въезда в город дорога, извиваясь, поползла на холм, образованный из наносов снега.
Матвей вытянул шею и посмотрел на реку.
На ослепительно белом покрове заречной равнины, быстро удаляясь к городскому предместью, шел человек. И хотя ни лица, ни одежды его нельзя было разобрать, Матвей знал, что это уходит Беляев.
…Вопреки ожиданиям, за побег Беляева надзиратели коридора одиночек отделались очень легким наказанием. Начальник тюрьмы объявил им в приказе по строгому выговору за халатность и только Митрохина – дежурного надзирателя в тот день – подверг трехсуточному аресту.
Мягкость наказания сами надзиратели объясняли тем, что главная оплошность была допущена самим начальником. Приказ о выводе на очистку двора политических, тем более из одиночных камер, вряд ли мог пройти для него самого безнаказанно.
К тому же, кроме Беляева, в этот день из тюрьмы скрылись Двое уголовных. Начальство решило, что побег всех троих был подготовлен сообща.
Долго Матвей тосковал по Беляеву, тревожился за него. Когда Соколовский сообщил, что Тарас Семенович благополучно добрался до явочной квартиры, Матвей обрадовался, но все-таки ощущение какой-то внутренней пустоты не покидало его. Беседы с Беляевым давно превратились для него в ежедневную потребность. Свободного времени у Матвея стало больше, и он опять принялся за чтение книг.
5
Раз-другой в неделю Матвей ходил на базар. О питании приходилось заботиться ему. Антон к хозяйственным делам был не приспособлен, и когда случалось ему бывать на базаре, он часто из-за пристрастия к сладкому покупал не то, что требовалось.
Матвей, убедившись, что Антона не переделаешь, все хозяйственные заботы сосредоточил в своих руках.
Однажды, вернувшись с базара, Матвей, толкнув дверь своей комнаты, почувствовал, что она закрыта. Это удивило его. У них обычно двери изнутри не закрывались. «Бабу, видно, какую-то, черт рыжий, в гости привел», – подумал Матвей и, отойдя от двери, пожалел, что пришел рано.
Но делать было нечего, и, постояв несколько минут в раздумье, он тихонько, но требовательно постучал в дверь. Антон открыл не сразу. Войдя в комнату, Матвей окинул ее взглядом, но в ней постороннего никого не было.
Это его еще больше удивило. Он посмотрел под одну кровать, под другую, засмеялся и спросил:
– Ты с какой это стати заперся? Я уж думал, у тебя гостья. Кто тебя знает, может, ты жениться задумал?
Антон закрючил опять дверь, что-то пробурчал себе под нос и, вытащив из-под своей постели сверточек, сел на пол посредине комнаты. Матвей с интересом посмотрел на него, продолжая стоять у стола. Антон развернул сверток, и по полу рассыпались части разобранных револьверов.
– Вот из-за них, чертей, и сижу взаперти. Неловко, если недобрый человек прихватит, – объяснил Антон.
– Где ты столько набрал? Чьи это?
– Парень один дал. «Попробуй, говорит, собери. Ты человек военный. За платой не постою». – Антон сдержанно улыбнулся и погрузился в работу.
Матвей, больше ни о чем не расспрашивая сослуживца, принялся чистить к обеду картошку.
Прошло дней десять – пятнадцать. Антон собрал револьверы и благополучно сдал их «одному парню».
Вернувшись как-то с дежурства, он толкнул дверь и почувствовал, что она закрыта. После бессонной ночи хотелось спать и ноги подламывались от усталости. Антон с нетерпением постучал.
– Ты, Антоха? – послышался голос Матвея.
– Нет, не я, Иисус Христос с неба явился, – с раздражением ответил Топилкин.
– Ну, проходи скорее, – пропуская в дверь Антона, сказал Матвей и вновь закрыл дверь на крючок.
Антон осмотрел комнату. Возле кровати Матвея лежали заржавленные части разобранных револьверов.
– Вот так раз! Где ты столько набрал? Чьи это?
Матвей вспомнил, как ему Топилкин ответил на такие же вопросы.
– Парень один дал. «Попробуй, говорит, собери. Ты человек военный. За платой не постою».
Антон затрясся от смеха.
Друзья работали на одно и то же дело. Первый – по заданию станционной партийной организации большевиков, а второй – по заданию председателя подпольного большевистского комитета Соколовского.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
В начале нового, 1905 года разразились грозные революционные бури. Экстренная телеграмма, переданная из Петербурга в ночь с девятого на десятое января безвестным телеграфистом в десятки городов, оповестила о страшных кровавых событиях в столице.
О расстреле мирной манифестации рабочих у Зимнего дворца первым принес сообщение Антон Топилкин.
– Ты подумай, служба, что делается! – сверкая глазами, говорил Антон. – Царь расстреливает своих же рабочих! Значит, что свои, что япошки – ему все едино?! Неужели после этого найдется хоть один человек, у которого повернется язык сказать: «Наш батюшка царь»? Кобелю бесхвостому он батюшка!
Вскоре после «кровавого воскресенья» большевики организовали в городе демонстрацию протеста. Готовились к демонстрации конспиративно. Матвей Строгов стал свидетелем ее совершенно случайно.
Накануне демонстрации Антон Топилкин намекал ему на что-то исключительно серьезное, что на следующий день должно произойти в городе, но Матвей ничего не понял. Утром он пошел прогуляться. День был ясный, солнечный, морозный, ветерок играл на пустырях снегом. Дойдя до центра, Матвей остановился возле моста и стал смотреть на прохожих. Откуда-то издали донеслось стройное пение. Матвей прислушался. Похоже было, что идет крестный ход. Но что за чудо: слышались звуки знакомой «Марсельезы». Нарастая, они приближались.
Скоро из-под горы показались первые ряды демонстрантов. Над ними развевались два красных флага, а на красном транспаранте белыми буквами было написано:
«Долой самодержавие! Долой царя-убийцу!»
На мосту собрались толпы людей. Матвей продвинулся немного вперед и стал разглядывать демонстрацию. В первом ряду он увидел Соколовского. Сутулясь, тот шел рядом с юным знаменосцем.
«Вот они что задумали!» – пронеслось в голове Матвея, и ему захотелось пролезть сквозь толпу и присоединиться к демонстрантам.
Забыв о своей надзирательской форме, он принялся расталкивать людей, но чей-то истошный возглас остановил его:
– Казаки!
От этого возгласа толпа подалась назад, Матвея прижали к перилам.
Казаки мчались по другой стороне набережной. С высокого моста, который был на изгибе реки и отделялся от улицы площадью, было хорошо видно казаков и демонстрантов.
Из-под копыт сытых, резвых лошадей брызгами разлетался избитый подковами снег. Взнузданные лошади всхрапывали, выгибали шеи, до красноты раздували мягкие ноздри.
Живая лава огромным клубком катилась навстречу демонстрации. У Матвея перехватило дыхание. Перед отрядом казаков колонна демонстрантов казалась беззащитной. Но, точно по какому-то сговору, демонстранты крепче сомкнулись, а знаменосцы вскинули выше красные полотнища.
Порывы холодного ветра подхватывали кумач флагов и рвали его ввысь, точно хотели показать всему городу.
Но вдруг пение оборвалось, в рядах демонстрантов произошло замешательство. Вслед за этим послышались выстрелы и крики:
– Полицейские!
Эти возгласы показались Матвею странными. Он не видел полицейских. Но выстрелы участились, и он понял, что полицейские, переодетые в штатское платье, напали на демонстрантов с тыла.
Казаки, как будто ожидавшие этого, рванулись вперед. Напуганные обыватели кинулись врассыпную, сшибая друг друга. А у демонстрантов с казаками и полицейскими завязалась ожесточенная драка.
Казаки неистовствовали. В их руках мелькали шашки и плети.
Особенно свирепствовал один чубатый казак. Лошадь его подымалась на дыбы, подминала под себя людей, а он хлестал плетью направо и налево.
У Матвея будто что-то загорелось в груди. Расталкивая людей, он побежал вперед, отстегивая кобуру револьвера.
«Смажу сейчас гада!» От возбуждения кровь стучала в висках.
Но кто-то из демонстрантов опередил Матвея: озверевший казак подпрыгнул на седле, покачнулся, схватился руками за голову и упал с лошади.
Демонстранты, прорвав кольцо полицейских и казаков, бросились во дворы и переулки. Не прошло и четверти часа, как площадь опустела. Матвей вернулся домой и долго не мог успокоиться. Ему хотелось поделиться своими впечатлениями с Антоном, а тот, как назло, не возвращался.
Матвей ходил по комнате, ложился на кровать, вставал и опять ложился.
Наконец, уже в сумерках, пришел Антон. Голова у него была перевязана белой марлей, он с трудом стоял на ногах.
Матвей помог товарищу раздеться и, когда тот лег на кровать, спросил его:
– Ты был там?
Антон, морщась от боли, указал глазами на дверь. Матвей закрыл дверь на крючок, присел к нему на кровать и тихо сказал:
– Тебя сегодня же посадят. Надо бежать!
– Чудак ты! Я был переодет и, видишь, усы и бороду сбрил.
Матвей согласился: в таком виде и он не узнал бы Антона.
– Убитые есть? Соколовский как? – спросил он.
– Ничего еще не знаю, – со стоном сказал Антон и, помолчав, продолжал: – Если, Матюха, кто пронюхает насчет моей головы, говори, что по пьяной лавочке наклепали.
Матвей посмотрел ему в глаза и улыбнулся дружески, тепло.
– Ты знаешь, Матюха, – встревоженно зашептал Антон, – когда они налетели на нас, у меня будто пожар начался внутри. Рванулся я вперед, и сам не знаю, откуда силы взялись. Подыму руку, тряхну – летит из седла. Ну, думаю, получай сполна! Не заметил, как и голову рассекли. Эх, брат, людей бы нам побольше, мы бы не этакую кашу заварили…
Читать бесплатно другие книги:
