Соль земли Марков Георгий

5

Три дня подряд Лисицын просидел в прибрежной чаще возле того места, где он обнаружил в заливчике плот Станислава. Он уходил туда со стана на рассвете, когда Ульяна и Алексей ещё спали, и возвращался в потёмках. Но ожидания его были напрасными: Станислав больше не появлялся.

Лисицын приуныл. Размышляя, что ему предпринять дальше, он два дня работал вместе с Алексеем и дочерью на раскопке ямы. Усердно роя землю лопатой, Лисицын мысленно разговаривал с собой: «Брехун ты, Михайла. Давно ли ты бахвалился перед Краюхиным: «Тут, на Улуюльской земле, Алёша, я знаю каждую щёлку, каждого человека». А выходит, ничего-то ты не знаешь! Старую яму под носом у тебя нашли, о которой ты ни сном, ни духом не ведал, подозрительные люди по тайге шляются… Эх!» Чтобы Ульяна и Алексей не заметили его уныния, он принимался рассказывать всякие охотничьи побасенки.

– Мне, Алёша, – обращаясь к Алексею, сказал вечером Лисицын, – на пасеку придётся пойти. Правленцы туда хотели приехать. Будут выбирать место для нового дома пасечнику. Надо мне повидаться с ними. Пусть подмоги у леспромхоза просят. Одним нам не очистить плёсы от карча.

Утром Лисицын ушёл. Правленцев на пасеке он не застал. Они приехали утром, пробыли на пасеке два-три часа и направились обратно в Мареевку. Лисицын пожалел, что упустил возможность поговорить с председателем колхоза до возвращения из тайги, но делать было нечего. Остаток дня Лисицын провёл в разговорах с пасечником Платоном Ивановичем Золотарёвым. Они сидели возле избушки на старых колодах, не спеша курили, обменивались последними новостями, обсуждали дела колхоза. Помянули, конечно, Дегова: вот, дескать, везёт человеку – работает едва ли больше других, а почёт на всю область. Вспомнили и о молодости. Золотарёв был сверстником Лисицына. Они вместе служили в царской армии, вместе партизанили, вместе охотничали до той поры, когда гибкий черёмуховый прут ударил Золотарёву по правому глазу. Глаз заплыл, долго болел, а потом покрылся бельмом. Золотарёв всю жизнь при стрельбе прицеливался правым глазом. Левый глаз у него был с косинкой, да и не просто было натренироваться в такие годы. Платон, прежде меткий, безошибочный стрелок, начал палить мимо цели. Лисицын, в бригаде которого охотился Золотарёв, первый понял, что Платону надо менять занятие. Так охотник превратился в тихого пчеловода…

В трёх шагах от них за верстаком, стоявшим под навесом из еловой дранки, с рубанком в руках работал Станислав. Он остругивал плоские метровые плашки. Немой то и дело вскидывал плашки на руках, прищурив глаз, осматривал их и либо откладывал в сторону, либо вновь опускал на верстак и брался за рубанок.

Разговаривая с Платоном, Лисицын ни на одну минуту не переставал следить за немым. Ему казалось: Станислав притворяется, что увлечён работой, – на самом же деле он напряжённо прислушивается к их разговору с Платоном. Лисицын решил провести небольшое испытание.

Когда Платон спросил у него, каковы дела Краюхина, Станислав весь насторожился: он быстро отложил рубанок и начал сметать с верстака лёгкие кедровые стружки, неестественно вытягивая свою бронзовую мускулистую шею.

Лисицын начал говорить громко – и Станислав поспешил взяться за рубанок. Но вот Лисицын снизил голос – и Станислав в тот же миг придержал рубанок, потом поднял плашку и долго приглядывался к ней.

Подозрение так и точило душу Лисицына. «Кто же ты есть, рыжая твоя башка? – глядя на Станислава, думал он. – Если ты в самом деле контуженный инвалид Отечественной войны и пострадал за Родину, то зачем ты скрываешь свой голос? Или думаешь, что так легче и выгоднее жить тебе? А зачем ты тайно по тайге шляешься, мой стан у Тунгусского холма обходишь? Нет, Станислав, не тот ты, за кого выдаёшь себя! И бумаги твои из военного госпиталя ненастоящие. И уж как ты ни хитри, Станислав, а теперь ты меня на мякине не проведёшь».

– Эй, Станислав, иди отдохни, покурим вместе, – предложил Лисицын, когда их разговор с Платоном начал иссякать.

Станислав послушно подошёл и сел рядом с охотником. Он был бос, в широких полосатых штанах, в длинной рубашке с расстёгнутым воротом, без пояса.

Лисицын протянул ему кисет и похлопал по широкой, крепкой спине.

– Богатырь ты! Как здоровье-то? Скоро начнёшь говорить?

Станислав расплылся в улыбке, замотал головой, развёл руками: рад бы, мол, заговорить, да что ж делать, коли не проходит контузия.

Немой оторвал клочок газетной бумаги, насыпал на него большую щепоть табаку и принялся свёртывать цигарку. Он делал всё это не спеша и уверенно. Лисицын наблюдал за его длинными сильными пальцами. «Никакой контузии у него, у чёрта, не было! Пальцы как железные, ни один не вздрогнет!» – отметил про себя Лисицын.

– На охоту бегаешь, Станислав, или нет? – спросил он.

Немой закивал головой, глотнув дыму, выпустил его с шумом: «Пуф! пуф!»

– За Таёжной у Тунгусского холма бывал нынче? Как там птица, гуртуется, нет? – скосив глаза на Станислава и придерживая дыхание, спросил Лисицын.

Станислав опять закивал головой: бывал, дескать, за Таёжной, птицы там видимо-невидимо, всюду кишмя кишит: «Фур! фур!»

– А давно бывал? – спросил Лисицын, ещё больше настораживаясь.

Станислав вскинул руки и, перебирая быстро-быстро пальцами, изобразил падение снега.

– Ага, ранней весной был. Снег ещё шёл, – сказал Лисицын и, когда немой согласно затряс головой, заглянул ему в глаза. Они были такие непроницаемые и холодные, что Лисицын поспешил отвернуться, подумав: «Как в мутном озере – ничего не видно».

Что бы ни делал теперь Станислав, каждый его поступок вызывал у Лисицына сомнение. Вечером, когда стали ложиться спать, Лисицын с удивлением увидел, что Станислав забрал свою старую шинель и вышел из избы.

– Он что у тебя, Платоша, на улице спит? – спросил Лисицын Золотарёва.

– На вышке устроился. Чистый воздух ему для излечения нужен, – участливо сказал Золотарёв.

«Чистый воздух! Боится, что сонный разговаривать начнёт», – подумал Лисицын, вспоминая, как Станислав, ночуя у него на стане, непременно укрывался с головой.

Утром на другой день Лисицын ушёл с пасеки. Он сделал вид, что направился к своему стану, но ещё вечером, лёжа на нарах рядом с Платоном, раздумывая над своими наблюдениями за Станиславом, решил побывать за пасекой, в осиннике, где погибла под Краюхиным от случайного выстрела лошадь. Лисицын сам бы не объяснил этого желания. Он чувствовал только безотчётный зов всей души, толкавший его в осинник, и был не в силах сопротивляться этому.

Лисицын знал осинник не хуже, чем Тургайскую гриву и Кедровую гряду. Каждую осень по первому снегу он охотился здесь на зайцев. Хорошо знал и то место, где приключилось с Краюхиным несчастье. Лесом, чтобы спрямить свой путь, Лисицын дошёл до кочкастого болота и отсюда по тропе направился обратно к пасеке. Шаг за шагом он следовал по той же дороге, по которой ехал Краюхин. Вот лог с тихим родниковым ручейком, вот подъём на взлобок, а вот и три толстые осины, окружённые непролазной чащей. Чуть дальше тропу пересекала полусгнившая колода. Об неё в темноте и споткнулся Краюхин, когда, вообразив, что его преследуют, бросился бежать к пасеке.

«И почему я раньше сюда не пришёл? Не раз же собирался сходить. Что я теперь тут увижу? Лист на деревьях да траву на земле!» – думал Лисицын.

Он долго стоял на тропе, что-то измерял быстрыми взглядами. «Нет, Алёша, ты ошибаешься: свалить твоего коня случайным выстрелом из лесу не могли, – мысленно обращаясь к Краюхину, рассуждал Лисицын. – Тут такая чащоба с обеих сторон, что пуля на первом метре застрянет».

Лисицын пригнулся и, осторожно разгребая осиновые и пихтовые ветки, полез в самую чащу. В пяти шагах от тропы он наткнулся на глубокий затёс, сделанный на молодой осине. На другой, ещё более молодой осине он увидел обломленные сучья и сбитую топором кору. Лисицын осматривал затёс долго и тщательно. «Самострел кто-то ставил», – решил он.

Самострелы приходилось не раз ставить и самому Лисицыну, но делалось это в случаях крайней необходимости. Так, однажды за Мареевкой медведи повадились ходить ночью в колхозные овсы. Мало того что звери ели овёс, – наевшись, они ложились и принимались кататься. Более двух гектаров овса потравили медведи. И тогда-то правление колхоза поручило Лисицыну обезопасить посевы. Михаил Семёнович на тропах, по которым ходили звери, выставил четыре самострела. Ружья при помощи сошек и гнёзд, вырубленных в стволах деревьев, были закреплены приблизительно по росту медведя, к взведённым куркам Лисицын привязал шнурок: стоило тронуть шнурок – курки спускались, и зверь попадал под кинжальный огонь самострелов.

Самострелы Лисицына сработали тогда с точностью часового механизма: в одну ночь наповал были убиты два зверя. Но Лисицын помнил и другое: все жители Мареевки под личную расписку были оповещены о том, что возле овсов устанавливаются самострелы и эта местность объявляется опасной зоной. Даже в безлюдной тайге охотники окружали самострелы вешками: кол с защемленной веткой обозначал опасность. Кто же мог поставить без предупреждения самострел здесь, у тропы? И на какого зверя?

Лисицын ещё раз подошёл к осине с глубоким затёсом и, взглянув в направлении тропы, заметил, что пихтовые и осиновые ветки были разведены и для пули был расчищен свободный путь. Лисицын прикинул уровень затёса к своему росту. Линия упиралась прямо в грудь. «На человека самострел ставили!» – убеждённо подумал Лисицын.

Не жалея времени, он начал осматривать каждое деревце, расположенное поблизости, каждый метр земли под ногами. Но ни щепок, ни изломанных сучьев, ни затёсов он больше не обнаружил. Он собрался уже уходить, как вдруг увидел на берёзе, стоявшей с другой стороны тропы, глубокий след от топора. Весной, когда берёза пускала соки, рубец от удара затянуло, но не настолько, чтобы скрыть его совсем.

Лисицын подошёл к берёзе, стал на колени, чтобы лучше рассмотреть надруб. Разрубленная кора берёзы была как слепок с лезвия топора. В одном месте кора была не разрублена, а вдавлена в тело дерева и прорвана. И сразу припомнился Лисицыну топор с выщербленным лезвием, который держал он на берегу Таёжной. «Станислав! От его топора след», – решил старый охотник.

Он поднялся, испытывая желание сейчас же броситься на пасеку, рассказать всё Платону, а потом привести сюда Станислава и заставить его сознаться, зачем ставил он на этой тропе самострел. Но через минуту Лисицын одумался. Надруб на берёзе был слабой уликой, если даже он и был сделан Станиславом. Таких случайных ударов топором сам Лисицын разбросал по тем же осинникам десятки и сотни.

«Нет, Михайла, не спеши. Конфуз случится. Возведёшь хулу на человека, а тот человек, может быть, чист и прозрачен душой, как кедровая смола», – подумал он.

Бесцельно пробродив ещё по осинникам с полчаса, он направился к Тунгусскому холму, где его с новостями ждали Алексей и Ульяна, наказавшие расспросить у правленцев, что делается на белом свете.

И вновь два дня Лисицын провёл с Краюхиным и дочерью на раскопках. Но это была не жизнь, а маята. Наблюдая за Алексеем, за его увлечённой работой, Лисицын думал о своём: «Кто же он есть, этот Станислав? Если в самом деле самострел ставил он, то кого хотел погубить?» Лисицын припоминал всех, кто ходил и ездил по тропе, ведущей на пасеку. Таких лиц было ровным счётом пять-шесть: пасечник Золотарёв, он, Лисицын, председатель колхоза Изотов, Краюхин, Ульяна и агроном Епишев, работник областной конторы пчеловодства, изредка наезжавший на пасеку из города.

Несколько раз Лисицын хотел поговорить о всех своих наблюдениях и думах с Краюхиным, но всё откладывал. Не хотелось ему омрачать настроение Алексея, отвлекать его от работы. У Краюхина без того много было за этот год всяких неудач и печалей. «Подожду. Пусть себе занимается пока лишь своим делом», – приходил к одному и тому же решению Лисицын.

В один из дней Лисицын переехал Таёжную и направился левым берегом вверх по течению реки. В этой части тайги было много озёр и речек, в которых промышляли рыбу мареевские рыбаки. Лов обычно развёртывался в середине лета, когда уровень воды в Таёжной начинал снижаться и рыба устремлялась в глубокие омуты. Лисицыну хотелось осмотреть угодья, прежде чем решить вопрос о том, где и какими ловушками брать рыбу. Осмотр рыбных, как и охотничьих, угодий он производил ежегодно. По опыту Лисицын знал, что в течение весны происходят такие перемены, что диву даёшься. Бывало так: курья с широким и свободным устьем, выходившим в реку, становилась озером, а иное озеро, отделённое от реки изрядным расстоянием, превращалось в курью, так как ручеёк, соединявший озеро с рекой, вдруг обретал силу, разбрасывал на своём пути слежавшийся тысячелетиями грунт и раздавался вширь. Правда, было у Лисицына и ещё одно дело, толкавшее его на этот берег Таёжной. «Не тут ли бродит немой? Если ему что-нибудь надо в тайге, сидеть на пасеке он не станет. Для тайных дел в лесу нет лучшей поры, чем начало лета: всякая тростинка листом одевается и в рост идёт и добрый и худой след в безвестность скрывает», – думал охотник.

Было раннее утро. Над рекой и в тенистых ложбинах курчавился ещё не осевший туман. После прохладной ночи в тайге было свежо и тихо. Идти сейчас было куда приятнее, чем днём, когда тайга томилась под знойным солнцем.

Лисицын решил воспользоваться прохладой и без остановки дойти до бывшего староверческого скита, там развести костёр, попить чайку, а затем на обратном пути не спеша осмотреть курьи, озёра, речки и к вечеру вернуться на стан.

Часа через три Лисицын приблизился к усадьбе скита. Прошли уже десятилетия с тех пор, как скит перестал существовать, но тайга повсюду хранила следы от долголетнего пребывания людей. В просторы, занятые вековыми деревьями, были вкраплены полоски молодого леса, родившегося на месте пашен. Дороги и тропы заросли кустарником, иван-чаем, березняком. Там, где были бревенчатые дома и хозяйственные постройки скита: амбары, сторожевая башня, – теперь рос густой малинник. Он поднимался непроходимой чащей и был на редкость рослым – выше человека.

Лисицын дошёл до скитского озера, осмотрел его и хотел пойти назад, но решил завернуть на малинник, поглядеть, какой урожай сулит на ягоду нынешний год. От озера до малинника было не больше километра.

Ещё не дойдя до малинника, Лисицын услышал стук. Стук был осторожный, глухой. Охотник сразу определил, что кто-то бьёт обухом топора по дереву. Не будь этого злополучного Станислава, Лисицын не стал бы прятаться. Открыто и смело он пошёл бы к человеку, оказавшемуся в тайге, предложил бы ему свой табак, и кто б тот человек ни был, знакомый или нет, он поговорил бы с ним с душевным удовольствием. Но теперь приходилось поступать по-другому.

Лисицын согнулся, рысцой перебежал чистую полянку и присел в малиннике. Редкие глухие удары доносились всё с той же стороны – от реки.

Когда Лисицын с большой осторожностью, где бегом, где ползком пересёк старую усадьбу и, разведя перед собой малинник, взглянул на равнину, простиравшуюся почти до реки, он увидел Станислава. Немой шёл вдоль равнины однообразным, точным шагом. В руке у него был топор, под мышкой колышек, за спиной ружьё. Вот он остановился возле пышного черёмухового куста, вколотил в землю колышек, замаскировал его ветками и вернулся назад.

Станислав прошёл мимо Лисицына в трёх шагах. Лисицын почувствовал, как на висках проступил холодный пот. «Ударит он меня топором – и «ох!» не успею сказать», – пронеслось у него в голове. Но Станислав даже и не взглянул в сторону охотника. Он был сосредоточенный, сердитый и бормотал под нос хриплым голосом песню: «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…» Эти слова Лисицын расслышал отчётливо.

Станислав подошёл к заросшему бурьяном земляному валу, которым когда-то был обнесён стоявший несколько поодаль от других построек дом главы староверческого скита, сел на траву и, сняв фуражку, закурил, то и дело поглядывая на небо.

«Что ему тут надо? Что он тут бродит? – думал Лисицын. – Подкрадусь сейчас к нему, наставлю ружьё в грудь и не отпущу, пока не признается».

Станислав встал и, держа в руке топор, а под мышкой новый колышек, пошёл прежним чётким шагом, но теперь уже в другом направлении. «Раз, два, три, четыре…» – донеслось до Лисицына. Станислав тщательно считал шаги.

«С ружьём не спеши, Михаила, – сказал сам себе Лисицын. – Может быть, он, Станислав-то, вроде Краюхина – богатства земли для Родины ищет». Эта мысль показалась Лисицыну убедительной, но через минуту он думал уже по-другому: «Если б не для себя искал, не таился бы. Вон Алёша Краюхин… Тот готов каждому о своих делах поведать. Не иначе как рыжий действует с каким-то скверным умыслом…»

Лисицын сидел в малиннике до полудня. Станислав ушёл только после того, как измерил шагами всю прибрежную равнину вдоль и поперёк. Лисицын кинулся к колышкам, но никаких пометок на них не отыскал.

6

Отец Станислава, Маркел Тихомиров, был купцом первой гильдии. В дореволюционные годы по всей Высокоярской губернии разъезжали его приказчики. Они скупали у крестьян и охотников воск, мёд, кедровый орех, ягоды. Но особенно привлекала их пушнина.

В отличие от других купцов Маркел Тихомиров вёл свои торговые дела без шума, пряча от людского глаза не только барыши, но и намерения. Правда, Маркел лишь продолжал дело, начатое его отцом. Гением в тихомировском роду был Засипатор Тихомиров – дед Станислава. Убеждённый старовер, один из самых энергичных деятелей раскола, он многое сделал, чтобы насадить в Средней Сибири и в Забайкалье староверческие поселения.

Вот что писал по этому поводу забытый ныне дореволюционный историк высокоярской старины, большой знаток жизни Улуюльского края середины девятнадцатого столетия протоиерей Беликов:

«Улуюльская тайга давно известна своим гостеприимством не только раскольникам Сибири, но и их собратьям по вере в Европейской России… Почти каждый из последователей какого-либо раскольнического толка с наслаждением слушает рассказы об удобствах спасения души, предоставляемых тишиной этой обширной и глухой тайги… Заимщики, арендовавшие и арендующие в Улуюльской тайге места для действительного заведения пасек или только под предлогом такого заведения, все должны быть отнесены к разряду раскольников-пустынников, хотя бы и жили на своих заимках семейно… Имеются в Улуюльской тайге представители чуть не всех сект и согласий… Известны уже много лет существующие в Улуюльской тайге монастыри, принадлежащие австрийским согласникам. Один из них мужской, другой женский… Место для мужского монастыря арендует лжесвященноинок Феофилакт (Фёдор Савинов), он же является и полновластным хозяином обители, хотя звание её игумена ныне принадлежит другому лицу – некоему монаху Феодосию… Обительские постройки состоят из большой двухэтажной избы, четырёх малых келий и особого помещения для иконописной мастерской и её мастеров… Монастырь славится в расколе в особенности в силу того обстоятельства, что служит постоянным местожительством австрийскому лжеархиерею Антонию… Ради этого обстоятельства сюда текут приношения не только от сибирских, но и российских старообрядцев, и в частности от богатых старообрядцев из г. Москвы. Женский монастырь расположен в восьми вёрстах от мужского… Отдельные пустынники и населённые скиты, за исключением скита Пушникова и монастырей на реке Таёжной, принадлежали странническому толку, пробуждали и поддерживали во всём сибирском расколе его жизненную энергию… подвигами пустынножительства, вероучительством, преимущественно чрез посредство массы рукописных изданий… Для поддержания той же энергии и сплочённости в расколе в высокой степени много значили соборы и съезды… Из пределов Высокоярской губернии раскольники выезжали на вероисповедания и совещания в Тобольскую, Пермскую и, несомненно, в другие губернии Сибири и Европейской России. Раскольнические съезды, иногда в составе нескольких сот хозяев, происходили главным образом в тех случаях, когда раскольники известной местности задумывали добиться для себя тех или иных прав, причём съезжались для выбора ходоков и денежных раскладок на расходы для ведения дел и вознаграждения ходатаям».

Конечно, историк не смог воздать должное предприимчивости Засипатора Тихомирова. Если б историк знал всю правду о жизни Засипатора, он, несомненно, отметил бы одну важнейшую черту во всех его деяниях, а именно: будучи ревностным сторонником старой веры, Засипатор сумел подчинить своим купеческим интересам добрый десяток таёжных скитов и монастырей.

Купец побывал со своим товаром в первых городах Европы: в Париже, Берлине и Вене. Связи, которые существовали у улуюльских староверов со своими единоверцами в России и Европе, являлись делом рук Засипатора. Как медаль имеет лицевую и оборотную стороны, так и эти связи были двуедиными. Лицевая, религиозная, сторона хитроумно прикрывала оборотную, экономическую, сторону, на которой зиждилось могущество не только Засипатора, но и многих подобных ему дельцов от религии.

Маркел Тихомиров как деятель был мельче отца. И всё-таки, если б не произошла революция, его сын Станислав по наследству завладел бы целым кварталом двухэтажных, из отборных лиственниц домов, пятью пасеками, разбросанными по Улуюлью, свечным заводом и сундуком с драгоценными изделиями и золотом.

Вышвырнутый из Высокоярска, Маркел Тихомиров попытался обосноваться в Улуюлье, но революция и там настигла его. Улуюльские партизаны под командой Корнея Краюхина изгнали белых из притаёжных селений. Купец с женой и сыном бежали на Украину в надежде перебраться в Польшу. Им это удалось.

Тихомировы поселились в маленьком городке возле польско-советской границы. Отец с матерью содержали захудалый трактир и медленно умирали, мечтая о возврате всего, что было потеряно. Родители не оставили Станиславу ни копейки, но зато своими рассказами об утраченном в революцию капитале навсегда заронили в его душу тревожную надежду. Конечно, ни домов в Высокоярске, ни свечного завода, ни пасек вернуть было уже невозможно, но оставалось в целости золото и драгоценности, запрятанные в Улуюльской тайге, где-то возле бывшего староверческого скита.

Когда в Западную Украину вошли войска Советской Армии, Станислав уже многие годы жил своим трудом. С юности он работал у крупного польского землевладельца в должности объездчика. Здесь он приучился к одиночеству и жизни в лесу и поклялся побывать в Сибири, чтобы отыскать в улуюльской земле фамильные ценности. Он так свыкся с этой мыслью, что охотно верил беззастенчивому вранью польских жёлтых листков, которые пророчили скорую гибель Советской России.

Но вот Советская Россия пришла и сюда. Станислав был поражён, но не опечален: открывался путь в Сибирь.

Вторая мировая война задержала исполнение его замысла, но всё-таки в Сибирь он попал. В тысяча девятьсот сорок четвёртом году, после освобождения районов Западной Украины от фашистских оккупантов, он был мобилизован в Советскую Армию. Но прослужил всего лишь два месяца. Во время взрыва случайно оставшейся в тылу неразминированной немецкой мины он был тяжело контужен, потерял слух и речь.

Его принялись усердно лечить, передвигая из одного госпиталя в другой. Так оказался Станислав в Высокоярске, в специальной клинике. Слух его восстановился полностью, но расстройство речи не проходило. И тогда-то мареевский колхоз «Сибирский партизан» приютил его у себя.

Два года жил уже Станислав на вольном воздухе, занимаясь тихой, спокойной работой. Расстройство речи давно уже прошло. Оказавшись наедине с самим собой, он без умолку разговаривал и даже пел, но на людях прикидывался немым – так было удобнее для исполнения задуманного.

Зорко присматривался к людям Станислав. Не помнит ли здесь кто-нибудь Тихомировых? Нет, о них и поминать забыли. Всё же свою предосторожность он считал не лишней: в одном из госпиталей он назвался Тихомирновским Станиславом Меркурьевичем, и с лёгкой руки не в меру доверчивого писаря, предложившего ему самому заполнить бланк удостоверения, исправления в фамилии и отчестве прочно вошли во все его последующие документы.

Из людей, которые здесь, в Улуюлье, встречались с ним, только двое вызывали в нём чувство острого волнения: Краюхин с его планами пробуждения Улуюльского края и Ульяна со своей красотой.

7

Ульяна медленно брела по тропе. Слёзы застилали ей глаза, спазмы перехватывали горло и душили. Ей хотелось зарыдать, но Алексей был ещё совсем близко и мог услышать её.

Под огромной лиственницей Ульяна увидела ровную полянку, поросшую сизым мягким лишайником. Она бросилась с тропы под лиственницу, упала на мох, обхватила голову руками и заплакала, как ребёнок, – навзрыд. Находка жалобно завизжала, беспокойно обнюхивая её и облизывая руки.

…Утром в этот день Краюхин за чаем сказал, что ему придётся на день, на два оставить работу и сходить в Мареевку: необходимо срочно сообщить специалистам в город, что на Таёжной, в районе Тунгусского холма, обнаружена яма, и хотя это, как ему кажется, не стоянка доисторического человека, но всё же она представляет большой интерес для науки.

Ульяна знала, как дорожил Алексей каждым днём своего пребывания в тайге. Едва он кончил говорить, как она предложила:

– Я схожу, Алексей Корнеич, в Мареевку.

– Правильно, – поддержал её отец. – Пусть идёт Уля. Тебя, Алёша, тут никто не заменит, а сходить большого труда не составит.

Алексей обрадовался: сберегалось для работы целых два дня. Он посмотрел на Ульяну с такой теплотой в глазах, что она без слов поняла всю глубину его благодарности.

Алексей быстро допил чай, взял свою сумку, набитую бумагами, и сел в стороне под кедром. Опираясь спиной о ствол дерева, он раскрыл тетрадь, заполненную зарисовками кусочков железа, найденных в яме, вырвал несколько страничек и засунул в конверт.

Наблюдая за ним, Ульяна видела, как, заточив перочинным ножом карандаш, он принялся писать. Загоревшая сильная рука его бегала по белому листу бумаги, на лице то вспыхивала, то исчезала улыбка, в ясных карих глазах был какой-то особый свет, придававший его взгляду мягкое, почти ласковое выражение.

Пока он готовил письмо, Ульяна перемыла посуду, осмотрела ружьё и приготовила свой заплечный мешок.

– Ты уже собралась, Уля? – спросил Алексей и торопливо написал на конверте адрес.

– Могу идти, Алексей Корнеич, – сказала Ульяна, приближаясь к нему. – Письмо готово?

– Отправь, Уля, пожалуйста, заказным. – Алексей протянул ей конверт, разбухший от бумаг.

Ещё не взяв конверт в свои руки, она поняла, что Краюхин чем-то смущён. «Он думает, что мне не хочется идти… Да ради тебя я понесусь, как на крыльях, хоть за тридевять земель», – подумала Ульяна.

Она взяла конверт, и первое, что увидела на нём, было слово «Софье». Это слово показалось ей единственным словом, написанным на конверте, хотя адрес занимал полных четыре строки.

На одно мгновение ей захотелось швырнуть конверт ему в лицо. Пусть не думает, что она будет почтальоном в переписке с той… Но какое-то другое чувство остановило Ульяну, она быстро повернулась и сделала два шага. Только теперь, несколько секунд спустя после того порыва, она с ужасом подумала, каким низким, недостойным был бы её поступок. Ведь сама же она видела, что он вложил в конверт зарисовки с находок… Но тут её мысли изменились. Да, да, это так, но разве она не видела, с каким особым выражением писал он письмо? Только слепой мог не угадать чувств, которые были в его душе в эти минуты…

Ульяне почудилось, что конверт жжёт ей руки. Она сунула его в карман платья, взяла ружьё, закинула его за плечо на ремень.

– Уля, а рублёвка-то у тебя найдётся на марки? Или дать тебе? – спросил Алексей скорее для того, чтобы заговорить с ней.

– Ой, батюшки мои, какой же вы, Алексей Корнеич… смешной! – с раздражением в голосе воскликнула Ульяна, и он понял, что ей хотелось сказать что-то более резкое.

Ульяна молча зашагала к лодке. Находка кинулась за ней.

– Я перевезу, дядя Миша, – предложил Алексей, видя, что Лисицын, сидевший на разборкой жерлиц и сетей, откладывает работу.

Алексей нашёл Ульяну возле лодки. Она уступила ему место на корме, сама села на вёсла и с такой силой гребла, что лодка неслась, как под парусом.

– Я тебя провожу, Уля, немножко. – Алексей начал подниматься вслед за ней на крутой берег.

Она промолчала, но, чувствуя, что он идёт за ней, не оборачиваясь, сказала:

– Ну что вы, Алексей Корнеич, будто я дороги не знаю…

Он остановился и, переждав, когда она отойдёт подальше, крикнул:

– Ни пуха ни пера, Уля!

Ульяна обернулась, и он увидел, как в улыбке сверкнули её белые зубы. Он и предположить не мог, каких усилий ей стоила эта улыбка. Как только Алексей, стоявший на тропе, скрылся за деревьями, она бросилась на мох и дала волю слёзам.

…Ульяна поднялась через несколько минут. Слёзы её были какие-то бездумные, чувства, вызвавшие их, мимолётные, и она подумала: «И чего, дурёха такая, нюни распустила? Сама же вызвалась помогать ему во всём».

– Айда, Находка! – проговорила бодрым голосом Ульяна и вышла на тропу.

Пройдя с полкилометра, девушка вдруг вспомнила о конверте. «Уж не обронила ли я его под лиственницей?» – ощупывая карман, подумала она. Но конверт был на месте. «Помяла, наверно, сильно», – забеспокоилась она, вытащила конверт и только теперь заметила, что он был не заклеен.

«Забыл, видно, Алексей Корнеич в спешке заклеить», – решила она и засунула конверт снова в карман. Но, сделав несколько шагов, Ульяна почувствовала острое желание посмотреть, что пишет Алексей той самой Софье. Желание было таким сильным, что Ульяна остановилась, намереваясь проделать это сию же минуту. Но стоило ей только прикоснуться рукой к конверту, как другое чувство, ещё более сильное, остановило её. «Что я делаю? Это же подлость – читать чужое письмо», – пронзила её мысль. Отдёрнув руку от кармана, она быстро пошла, сурово осуждая себя.

Потом ей стало казаться, что она излишне строга к себе. Может быть, Алексей нарочно не заклеил конверт? Чем вести с ней длинные разговоры о том, почему он не может полюбить её, Ульяну, пусть, дескать, прочтёт письмо к Софье. Как всё это просто!

Девушка останавливалась раз, другой, третий, чтобы прочитать письмо, но в самые последние мгновения, когда нужно было вынуть его из кармана, решимость покидала Ульяну. Стыдно и страшно! Читать чужое письмо – это всё равно что подглядывать. И потом, лучше ничего не знать, чем узнать всё сразу. Да разве исчезнет её чувство, если даже она и узнает, что Алексей никогда-никогда не полюбит её? Она будет любить его всегда, вечно, где бы он ни был и кого бы он сам ни любил…

Ульяна шла к Мареевке, чувствуя сильную усталость. Так она редко уставала. Болели ноги, ныли руки, от раздумий как-то тяжело было в голове. Хотелось скорее лечь в постель и крепко заснуть, забыв на час-другой о всех своих огорчениях.

Но, как ни устала Ульяна, она помнила наказ Алексея: письмо отправить как можно скорее. Не заходя домой, она переулком вышла к почте.

Заведующий почтовым отделением Тимоша, черноглазый, румянощекий паренёк, давно был к Ульяне неравнодушен. Увидев девушку, он поспешно крикнул в трубку телефона: «Районная! Давай отбой. Телефонограмму передам позже». Поблёскивая глазами и сияя радостной улыбкой, Тимоша бросился к Ульяне, схватил её руку и долго не отпускал.

– Ой, как хорошо у тебя, Тимоша! Прохладно, тихо, чисто. Только вот мух многовато.

– Травлю их, проклятых, день и ночь, а все не могу до конца вывести, – смущаясь и ещё больше краснея, сказал Тимоша.

– Когда почту, Тимоша, отправлять будешь?

– Как обычно: в пять утра. У нас осечек не бывает. Недаром наше отделение передовое в области, – с гордостью произнёс Тимоша.

– Тогда прими важный пакет.

– В университет посылаешь или, может, женишку какому-нибудь настрочила? – хитренько ухмыляясь, поинтересовался Тимоша.

– Ну что ты! В университет сама поеду, а женишкам писать не надо: они все тут, в Мареевке, – засмеялась Ульяна.