От грозы к буре Елманов Валерий
Сейчас-то все уже – заполучил, причем на груди, лучше места и не придумать. Конечно, сабельный или от меча намного краше бы смотрелся, но Николке и такой сойдет. Получается, что теперь у него все имеется – и шрам, и даже орден.
Нет, княже, раз твоя промашка – стало быть, только через две… ну, от силы, три седмицы возвернет его тебе Николка. Да чего мелочиться – месяц кладем на все про все, а там… там посмотрим.
А Константин уже заканчивает говорить. Теперь на пир всех приглашает, а награжденных просит за свой княжеский стол. Кстати оно для Николки. Уж очень ему захотелось еще один вопрос князю задать, прямо язык зачесался. Вот на пиру и… Или сейчас спросить, пока одни посреди площади? А-а, была не была.
– Княже, а ты-то как же? – выдавил из себя тихонечко, но Константин услышал, поближе подошел, взглянул непонимающе.
– А что я? – переспросил.
– Ну, с орденами этими, – заторопился Николка. – Кто Мстислава Удатного уйти уговорил – нешто не ты? Я-то лишь позовником послужил, да и то с твоим заклятьем бояться нечего было. А потом ты и Ростиславль боронил крепко, опять же и рвы выдумал тайные, и много еще чего измыслил. Да и в лесу потом… Думаешь, я не понял, что ты от всех прочих беду отводил? Я бы сразу сказал о том, еще тогда, но ты меня с собой взять согласился, потому лишь и промолчал. Да тебе, если подумать, не один, а враз два их на шею повесить надобно.
– Я – князь, Николка. Это обязанность моя – землю от всех ворогов беречь, да еще судить по совести татей и прочих умышляющих, – медленно, чуть улыбаясь, произнес Константин. – Так что я лишь свой долг исполнял, не больше. А ты смелость проявил, отвагу. Ведомо ли тебе, что у нас, оказывается, всего одна ночка и была для той встречи. Упусти мы ее – и все. А упустить запросто могли, если бы ты не расстарался. Так что твое у тебя на груди по заслугам. Иди, покрасуйся перед Радомирой. До пира времени еще много, так что успеешь.
Вот тут Николка чуть не ахнул. А про нее откуда князь знает? Это ж тайна сокровенная, в которой он даже самому себе сознаться стесняется. Хотя если Константин Володимерович с силами неведомыми знается, то тут тоже дивиться нечему.
– Да видел я разок, как у тебя глаза горели, когда ты на нее смотрел, – печально усмехнулся Константин, ответив на молчаливый вопрос, светившийся в простодушных глазах парня. – Так что иди – беги быстрее к ее крыльцу и… будь счастлив. За двоих будь, – добавил он почти шепотом. – За себя и за меня.
– В сердешных делах каждый токмо за себя счастлив может быть, – возразил робко Николка, не поняв грустной княжеской иронии.
– Ну что ж, тогда за себя одного попробуй, – не стал спорить Константин.
Вопрос же, который по своей наивности паренек задал, Константину только за этот вечер еще два раза выслушать довелось. Один раз – когда его, смущаясь, Юрко Золото задал. Ну, с ним полегче. От Вячеслава же так легко не отделаешься. Друг Славка иногда самым настоящим репейником становился.
– Ну хорошо, – вздохнул Константин. – Вот тебе, воевода ты мой верховный, кто орден вручал?
– Ты, разумеется, – даже удивился столь наивному вопросу Вячеслав.
– А изображен на нем кто?
– Тоже ты.
– А теперь ответь – мне его кто вручать будет, а? Ты представь, представь себе эту картинку. И тебе не кажется, что в этом случае по сравнению с моей дурью четыре геройские звезды Брежнева просто побледнеют?
Вячеслав представил. Но спустя минут пять – сразу, как только руки от живота убрал и икать от смеха перестал, – рацпредложение внес:
– А давай мы специальную медаль, нет, лучше орден, состряпаем, но на обороте карту Руси вместо тебя выбьем и напишем что-то типа «Князю Константину – от благодарной Руси». Нет, а чего – здорово же будет?
И так Вячеслава эта новая идея захватила, что Константин понял – так просто ему от друга не отделаться и не отшутиться. Не хотелось, а пришлось тайную причину назвать.
– Вот ты за эту войну сколько душ погубил? – спросил для начала.
– Ну, началось, – иронично присвистнул главный воевода. – Ты, часом, в прокуратуре не подрабатываешь, княже?
– Не понял, – искренно удивился Константин.
– Чего ж тут неясного. Комитет солдатских матерей тебе разве на меня заявку не делал? Или ты и сам не знаешь, что войны без жертв не бывает. Да, мог я мир с половцами заключить. Тогда бы, разумеется, последние сотни погибших в живых бы сейчас были. Зато что потом? А потом…
– Дурак ты, Славка, и уши у тебя холодные, – перебил его Константин. – Я тебя ни в чем не виню. Наоборот, я в восторге, как ты время тянул, силы на Рясском поле стягивая. Классика. Суворов лучше тебя не развернулся бы. А хребет половцам ломать было нужно – с этим вообще глупо спорить. Вот и получается, что все погибшие ушли из жизни не по твоей вине. Ты все, что только мог, со своей затяжкой времени для них сделал. Зато у меня картина иная. Если бы я не зарвался, то минимум сотню с лишним шикарных ребят уберег бы.
– Вначале ты тысячу уберег, – возразил Вячеслав. – Нет, даже не так. Одним тем, что ты Мстислава Удатного уговорил – не одну, а все десять тысяч сохранил. Добавь к этому аферу со своей казной. Это тоже тысячи, а то и десятки тысяч мужиков да баб. Половцы запросто до Рязани бы дошли, если бы не ты. Теперь от итого числа минусуем полторы сотни и получаем… Семь на восемь множим, а потом на три с четвертью… Словом, до фига получаем, причем со знаком плюс. И вообще – ты на пиру или кто? Улыбайся, княже, на тебя ж народ глядит. Кстати, ты новую балладу Стожара о своих деяниях не слыхал? – заговорщически шепнул он другу.
– Да нет, – удивился Константин. – А что, уже есть?
– Он меня спрашивает, – тут же надел воевода маску старого одесского еврея. – Он задает вопрос, хотя тут надо только слушать. Конечно, я могу изложить ее краткое содержание, но разве ж у меня получится перевести глубинный смысл поэзии на будничный язык банальной прозы. Я буду только размазывать белую кашу по чистому столу, и ничего хорошего из этого таки не выйдет.
– А ты попробуй, – предложил Константин.
– Ну, только если совсем немного, – кокетливо заметил Вячеслав. – Так вот, дело было так. Сеча. Идет бой между твоей дружиной и Ярославовой. И вдруг… – дальнейшее он изложил на ухо другу.
Через несколько секунд оба весело смеялись.
– Но вообще-то это больше порнухой какой-то отдает, – вытерев выступившие слезы, заметил Константин.
– Зато в каком выгодном ракурсе ты, и в каком невыгодном свете, точнее позе, он, – возразил Вячеслав. – Ты погоди, погоди. Про вас с ним скоро вообще анекдоты рассказывать станут. Будете такая же сладкая парочка, как Брежнев с Никсоном или Горбачев с Рейганом.
– Или Чапаев с Петькой, – добавил князь.
– А что? Между прочим, замечательная идея, – не стал спорить воевода. – Но на данный момент у меня есть соображения получше. Надо подойти к Стожару и тихо попросить, чтобы он исполнил твой бледный пересказ текста о ведьме и ведьмаке в своей яркой и образной литературной манере. Пошли, пошли, – потащил за собой друга Вячеслав, приговаривая на ходу: – Я знаю, что если попросишь ты, то он железно не откажет…
Но веселились ныне не только в княжеском тереме. Ликовала вся Рязань. Да что там Рязань – от невиданного урожая, который будто кто и впрямь наворожил, по всем селищам народ пьяный от радости ходил. Опять же все дела закончились, горячие денечки в поле позади – чего не повеселиться? К тому же не просто так, а на веселых свадебках, кои завсегда об эту пору устраивались.
О том же, что там потом грядет, мало кто задумывался. Пословицу, по которой день прошел и слава богу, не вчера выдумали – давным-давно.
Да и не у народа о грядущем голова болеть должна, а у князя – ежели он настоящий, конечно. Им-то что, под Константином грех жаловаться – самый всамделишный попался, как есть доподлинный. Вон как лихо всех одолел, включая половцев. Теперь надолго забудут поганые, как по рязанским землям бродить. А это значит что? Да то, что можно жить спокойно.
Коли уж и степняки укорот получили, то теперь и вовсе бояться некого. Изо всех ханов только один и остался в силе – Данило Кобякович. Да и тот в шуринах у рязанского князя, который в это лето так ему угодил, что лучше некуда. Не зря половецкие пастухи прямо перед осенней грязюкой сразу два табуна к Рязани пригнали, и в каждом не меньше тысячи голов. Отдарился, стало быть, Данило Кобякович.
А за что, о том старший над пастухами сказал, передав рязанскому князю изустно слова хана:
– Ныне весь Дон твой, княже. Володей. А мне и остальных пастбищ в степи хватит. Просторно сейчас в ней. На славу ты потрудился этим летом. Теперь живи да радуйся на долгие лета.
Слова эти мигом по всему княжеству разлетелись, присказкой стали. То и дело их повторяли:
– Живи да радуйся.
Это в перерывах между песнями звонкими да плясками бесшабашными на свадебках веселых.
К тому же и епископ новый, владыка Мефодий, который по осени на Рязань прибыл, об этом говорит. «Бог есть любовь» – доподлинные его слова.
А уж кому-кому, а ему виднее. Чай, он к вседержителю поближе иных прочих стоит – зря не скажет. Это у него чин новый да имечко поменялось из-за сана монашеского, а сам он хорошо всем известен. Давно уже о нем добрая слава по всему княжеству идет. Такого не грех и послушать сходить, и куну лишнюю в церковную кружку опустить, и поступить, как он советует.
А раз бог есть любовь, то что это значит? От земной-то любви до венца – шажок малый. Иначе-то нельзя, потому как это уже блуд, срамота и грех смертный будет. Венец же, в свою очередь, свадебку означает. Вот мы и сызнова к тому же самому пришли. Получается, что не просто так народ веселится, а по божьему благословению.
Лоб же морщить о том, что какая-нибудь напасть может в следующее лето приключиться, непривычно, да и ни к чему.
И вообще, чего зря креститься, если гром не грянул?
Константин же вовсе стыд утеряша, с той диавольской печати своей учал отиск делать и оным отиском учиниша своих людишек клеймити, аки скотину, души их диаволу в нети вручахом. Те же, яко овцы неразумны, сии отиски, видом яко кругляки, носища на шее явно и хваляся оными пред прочими.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1817
Наидостойные же самы из воев особы гривны в дар получиша яко награды, а к им грамотку особь, в коей реклось, за что оное дадено. И не зриша он, кто из людишек боярин набольший, а кто смерд голимый, ибо тако рек: «Не звание красит человека, но дела его».
Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1760
Трудно сказать, где именно произошло первое вручение наград, но, скорее всего, под Рязанью. Надо сказать, что в этом деле Константин превзошел самого себя и поставил все так, что система дальнейших награждений осталась практически неизменной вплоть до наших дней – уникальный случай. Демократичность же вручения наград вызывает просто восхищение. Были напрочь отринуты все сословные предрассудки.
Так, были удостоены, причем не медалей, а орденов, некто Торопыга или в крещении Николай, по прозвищу Панин или Панич (в разных летописях оно указывается по-разному), изобретатель Михалко Юрьевич и его помощник Сергей Вячеславович Иванов.
Сами грамоты до нас не дошли, но и без того ясно, что вручены они были тому же Панину за беспримерную храбрость в бою, где он, надо полагать, одолел даже не одного, а сразу нескольких князей. Остальные двое, по всей видимости, удостоились наград за выполнение каких-либо очень важных княжеских заказов, связанных с вооружением.
Разумеется, не остались обойденными и многие тысяцкие. Хотя ордена получили не все из них, а только самые-самые, чьи имена, вроде того же Юрко Золото или Искрена, прочно вошли в российскую историю.
Говорят, что это были великие времена. Позвольте мне с этим не согласиться. Таковыми они стали, а точнее, таковыми их сделали люди, которые тогда жили, возвысив их до собственного величия.
На этом я и заканчиваю первую часть своего второго тома, ибо Рязанское княжество почило в бозе, а речь теперь пойдет о Рязанской Руси.
О. А. Албул. Наиболее полная история российской государственности.СПб., 1830. Т. 2, с. 180.
ЭПИЛОГ
Гроза надвигается
Но срок настал, пришло Их время —
это было под хвостатой звездой,
Когда небо опрокинулось, и сбылись слова
древних строк…
Они вышли под дождь, —
выжигая все вокруг и наслаждаясь войной.
О. Погодина
В юрту, которая была чуть повыше и побольше размерами, чем остальные, стоящие рядом, стремительно нырнул крепко сбитый монгол лет сорока.
– Ты снова мыслишь, Субудай-багатур, – спросил он почтительно, но с легкой долей иронии у одиноко сидящего в ней пожилого человека.
Очевидно, жизнь его была нелегка. Об этом наглядно свидетельствовал крепко зажмуренный левый глаз и скрюченная правая рука.
– Ты прав, мой умный Хур, – откликнулся Субудай. – Я мыслю, в какую ловушку ты залезешь снова, чтобы придумать, как тебя оттуда извлекать.
– Це, це, це, – защелкал языком вошедший. – Будь осторожен в своих словах, словно лошадь, идущая по весеннему льду. И потом, сколько раз мне приходилось убивать воинов, случайно услышавших, как ты меня назвал Хуром? Ты не считал? Так я тебе скажу – четырежды. Почему ты не хочешь называть меня так же, как все, – Джэбэ?
– Хур короче, – веселился одноглазый. – Но зачем ты сердишься? Разве ты не знаешь, что в гневе и прямое становится кривым, и гладкое – сучковатым?
– Зато я знаю, что ягненок на вертеле от жара огня источает жир, а печень человека от обиды – желчь, – хмуро заметил Джэбэ. – После разговора с тобой мне впору не выходить из своей юрты целый день, потому что я чувствую, как моя желчь растекается по всему телу.
– Если любишь мед, зачем жалуешься на укусы пчел. Нравится, когда тебе льстят в лицо, терпи и правду, сын певца, – насмешливо ответил Субудай. – А то ты как дикий жеребец, на которого первый раз надели седло, – тут ему тянет, там давит, в одном месте натирает, в другом – болтается. Лучше говори дело.
– Мы разбили этих диких горцев, что неслись на нас подобно стае бешеных собак. Теперь дело за их городами, но ты почему-то не хочешь идти туда.
– Я люблю степь и не люблю горы, – перестал улыбаться Субудай. – Если повелитель вселенной скажет свое слово – я пойду туда, хотя любви к ним у меня все равно не прибавится. Но он его еще не произнес, а караван, который сворачивает с проторенных путей, может заблудиться.
– У нас сейчас все пути нехоженые. Любой из них – дорога в неведомое, – упрямо возразил Джэбэ. – Зато в другой раз они смогут лучше подготовиться для встречи непрошеных гостей.
– Тогда мы им напомним, как поступают гости с нерадушным хозяином – только и всего. Кроме того, мы уже перерубили у бочки обруч, так что рассыплется она сама. Что же до нехоженых путей, то тот, что ведет в горы, вряд ли подойдет нам. Хороших пастбищ нет ни по дороге, ни в конце ее. Так зачем нам нужен этот путь?
– Слишком острый кинжал может повредить даже собственные ножны. Не думай, что ты умнее всех – это всегда плохо заканчивается. А знаешь ли ты, что пока мы тут отдыхаем, царь гурджиев[124] Лаша уже собрал все свои тумены и сейчас собирается выйти нам навстречу?
– Значит, я был прав, как и всегда, – хладнокровно заметил Субудай. – Зачем пауку идти за мухой, когда она сама летит в его паутину?
– Это очень большая муха, – буркнул Джэбэ.
– Тем больше почета пауку, – усмехнулся одноглазый полководец. – Коршун может закогтить жалкого зайца, но только орлу под силу поднять с земли ягненка. Мы все сделаем точно так же, как и прежде. Я пойду немного вперед, а ты сядешь в засаде. Когда я отступлю, ты ударишь по ним сзади, и мы расколем их, как камень раскалывает сладкую мозговую кость. Мы так часто это делали, что становится скучно, а потому меня больше заботит то, какой путь нам избрать потом, ибо помни, что повелитель вселенной назначил нам быть не одора[125], а хоорцах[126].
– Я этого никогда не забывал, – хмуро возразил Джэбэ. – Так какой же путь ты видишь перед нами и видишь ли вообще? – зло усмехнулся он, намекая на левый незрячий глаз своего собеседника.
– Даже одним своим глазом я вижу этот путь лучше, чем ты двумя, – хладнокровно парировал его наскоки Субудай. – А вот хватит ли у тебя смелости следовать за мной?
– Я не трус! – разозлился Джэбэ.
– Этого никто не говорил, – спокойно сказал одноглазый. – Не бери горячую головешку из костра – обожжешь пальцы. Бери лучше пример с меня – я пью кумыс и думаю. Опаздывать недопустимо. Спешить – еще вреднее. Лучше всего приходить вовремя и в нужное место. Мы пойдем берегом моря, пока не минуем горы.
– Но там стоят железные ворота[127], – возразил Джэбэ. – Как ты их пройдешь?
– Мы их пройдем, – сделал ударение на первом слове Субудай. – Мы, а не я. Один конский волос порвать легко, но если свить из них веревку… Хотя зачем я рассказываю, будто ты сам не знаешь, как прочны наши арканы.
– Хорошо, а дальше?.. – заинтересовался польщенный Джэбэ.
– Дальше нас ждут пастбища, где много сладкой травы и еще более сладкой воды для усталых монгольских коней.
– И там никого нет? – помолчав, уточнил Джэбэ.
– Я надеюсь, что там кто-то есть, – равнодушно заметил Субудай. – Там должны пасти своих коней наши будущие слуги. Только они об этом пока еще не знают, но разве тут есть наша вина? Скорее это их беда. – И засмеялся сухо и безжизненно.
Затем так же внезапно оборвал свой смех и добавил равнодушно:
– Когда придет время и мы сочтем нужным, то непременно известим их об этом.
– А потом?..
– Останется самая малость. Надо будет только проверить, кто живет в опасном соседстве с нашими будущими пастбищами.
– В опасном для кого? – не отставал Джэбэ.
– Конечно, для них самих, – хмыкнул насмешливо Субудай. – Но они этого тоже еще не знают. Возможно, что и мы сами не будем им пока об этом сообщать. Ни к чему предупреждать волка, что ты натянул тетиву, иначе он может прыгнуть раньше, чем ты ее спустишь. Повелитель вселенной еще не решил, куда ему устремить свой взор завтра. Наше дело – рассказать ему о тех народах, которых мы встретим на своем пути, и тогда он будет выбирать.
– А если он решит посмотреть не туда. Получится, что все напрасно?
– Разве ты не знаешь, что покоритель народов редко смотрит подолгу в одну сторону. Чаще ему достаточно одного беглого взгляда. Если он не посмотрит в сторону этих пастбищ завтра, значит, это случится послезавтра – только и всего.
– Ты уже знаешь, кто там живет?
– Купцы из Хорезма рассказывали, что в верховьях реки Итиль[128] живут их единоверцы, которые именуют себя булгарами, а рядом с ними обитает другой народ – русичи. Они более многочисленны нежели булгары, но совсем глупы. Их князья враждуют даже друг с другом.
– С глупыми хорошо воевать. Они будут радоваться тому, как мы бьем их соседей, а потом, как покорные овцы, сами подставят жирные шеи под наши острые сабли, – рассудительно заметил Джэбэ. – Хотя если они храбрые, то с ними придется немного повозиться, как с волком, когда мы делаем большую охоту.
– Но тут главное, чтобы у этих волков не появился вожак стаи, – в тон ему добавил Субудай.
– Ты хочешь сказать, что когда у них появится вожак, то они осильнеют настолько, что…
– Я хочу сказать лишь то, что если у них в стае появится вожак, то нам придется потратить на них чуть больше времени и сил, – резко перебил своего собеседника Субудай. – И это все, что я хочу сказать.
– Когда мы выступаем? – после некоторой паузы виновато спросил Джэбэ-нойон.
– Через два дня. Я думаю, что наши воины уже успели насытиться горянками. Теперь пора проверить, какого цвета тела женщин у тех народов, которые попадутся нам на пути. И скажи своим нукерам, что мы пойдем налегке, – уже у выхода из юрты остановил Субудай своего собеседника. – Я не люблю, когда излишняя добыча отягощает воина. В этом случае он думает уже не о новых победах, а о том, как бы сохранить то, что ему удалось награбить. Сытый человек – ленивый человек, только у голодного есть волчий азарт погони.
– Я предупрежу их, сказав о твоем мудром совете, – кивнул Джэбэ и вышел.
– Ну-ну, – презрительно проворчал Субудай. – Как не натаскать решетом воды из реки, утеряв все по дороге, так и все мои мудрые советы превратятся в твоей пустой голове в обычную глупость, мой маленький Хур. – И он залился каким-то странным булькающим смехом.
Правый глаз его, правда, не смеялся. Он всегда был неподвижным и холодным. Ни тени азарта, ни капли риска – только холодный трезвый расчет, помноженный на цинизм жизненного опыта.
Вот левый, который был постоянно прищурен, отчего казалось, будто владелец все время пребывает в игривом расположении духа, иногда и впрямь вводил людей в заблуждение. Особенно если он показывал его лишь на мгновение одним легким поворотом головы. Ощущение того, будто старик тебе подморгнул, подбадривая, было полнейшим. Зачастую Субудай любил так пошутить с тем, кто уже был обречен на смерть, но еще не знал этого. И не обязательно приговор выносил Чингисхан. Иногда это делал и сам Субудай, предварительно обнадежив жертву.
Это было интересно – как-то разнообразило жизнь, внося в нее маленький элемент игры. Совсем крошечный, почти ничтожный, но очень забавный, а старый полководец повелителя народов очень любил иногда позабавиться.
Своего напарника по походу Джэбэ-нойона Субудай-багатур презирал еще и за то, что подобного рода радости и розыгрыши были ему чужды – слишком прост и слишком горяч он был. Сразу видно низкое происхождение и захудалый род, из которого в лучшем случае мог выйти только храбрец, но никак не настоящий полководец. Да и тумен-то свой он не утерял лишь потому, что рядом с ним всегда был бдительный и хитрый Субудай, который вовремя поспевал на выручку и выручал глупца из множества бед.
Но симпатизировал темнику он за то же самое, то есть за простоту, горячность, а еще за те чувства, которые вскипали у Джэбэ всякий раз, едва он только слышал свое подлинное имя. Сколько из него тогда выплескивалось ярости, ненависти и злости – ух! А это так забавно.
Веселее этого могли быть только стоны поверженных врагов, сладкий дым пожарищ да еще приторный запах крови. Кстати, а ведь Джэбэ прав – что-то давненько Субудай не ощущал всего этого, почти целых десять дней, с тех самых пор, как взяли Мерагу[129].
Значит, и впрямь пришла пора сниматься с мест. А чего тянуть – впереди ждут новые места, новые народы и страны. Точнее сказать, не ждут, но так даже веселей. Когда тебя не ждут, а ты приходишь, получается особенно забавно.
– Кху, кху, кху. – Он тяжело встал с места, инстинктивно подражая своему великому повелителю, такой же косолапой походкой на коротких ногах просеменил к выходу и осторожно отодвинул полог.
«Ага, тепло, хотя и не так, как в нагретой солнцем юрте. Стало быть, я все правильно решил, назначив срок выступления на послезавтрашний день».
Субудай еще раз жадно втянул в себя терпкий запах распустившихся почек и молодой зелени. Хорошо. Легкий ветерок, тянувший откуда-то с севера, был не совсем обычен. Присутствовало в нем что-то такое, немного смущавшее старого полководца, причем объяснить это словами он, пожалуй, так и не смог бы.
Одно Субудай знал точно – были в нем какие-то еле уловимые новые оттенки, до того ни разу ему не встречавшиеся.
– Це, це, це, – поцокал он, зажмурившись.
«А чего тут думать? Мы и сами все узнаем, когда придем на место. Хотя тогда все эти запахи перебьет запах крови врагов, пьянящий сердце любого настоящего воина», – подумал он с легким сожалением и даже сам невольно удивился тому странному чувству, которое, пусть и ненадолго, но охватило его.
Весной года ген-чень[130] по китайскому календарю, на десятый день третьей луны[131], тумены Субудай-багатура и Джэбэ-нойона стали медленной ленивой змеей втягиваться в долину реки Дзегам-чай, которую в Грузии называли тогда Бергуджи.
До разгрома всего грузинского войска и гибели их царя Лаши – единственного сына блистательной царицы Тамары – оставались считаные дни.
Читать бесплатно другие книги:
