Ассирийские танки у врат Мемфиса Ахманов Михаил
– О вы, ушедшие в Страну Заката, Страну Смерти! Закрылись ваши глаза, холодна ваша кожа, недвижны члены, и осела на ваших лицах пыль вечности! Не протянется ваша рука к еде и питью, не согреет вас огонь, и не виден вам свет благого Ра! Глядит его око в мертвые ваши лица, пьет его жар влагу ваших тел; скоро, скоро улетите вы на суд Осириса! И будет вам воздаяние по делам вашим, и будет…
Эти вопли терзали мне душу.
– Мерира, скажи ему, чтобы заткнулся. Пусть побережет свое красноречие до похорон, а сейчас не надо тревожить людей.
– Слушаюсь, чезу.
– Идите, выполняйте мои приказы и пришлите ко мне Тутанхамона. – Я повернулся к Хоремджету. – Ты останешься со мной. Люди Рени осматривают деревню, и еще я послал патрули на запад, юг и север. Послушаем их.
Пианхи, Левкипп и Мерира удалились. Появился Рени, а сразу за ним – Тутанхамон. Юный знаменосец, разглядев Унофру и изрубленные тела, опять побледнел, но наш жрец и лекарь, привычный к виду мертвецов, был абсолютно спокоен.
– Ты звал меня, чезу Хенеб-ка?
– Да. Посмотри на этого человека и скажи, что с ним делали.
Тутанхамон приблизился к распятому Унофре, оглядел его, хмыкнул и погладил бритый череп. По обычаю жрецов он соскабливал волосы каждые два дня, пользуясь для этого тончайшим медицинским лезвием.
– Его жгли огнем – пальцы на ногах прогорели до костей. Содрали кожу с головы, резали гениталии и другие чувствительные места. Отсекли уши, загнали под ногти щепки. Когда вскрыли мошонку, неосторожным движением проткнули паховую артерию. Он умер от обильного кровотечения, но до того – видит Амон! – несчастного терзали. Долго!
– Кто он? – хрипло выдохнул Рени.
– Местный староста, – ответил я. – Есть следы пыток и на других телах. Тут не просто убивали, тут, кроме убийств, творилось что-то еще. Какие у вас имеются догадки?
Рени только страдальчески сморщился.
– Пытали – значит, хотели что-то узнать, – сказал Хоремджет.
– Но не узнали, – уточнил Тутанхамон. – Нет такого, чего не скажет человек под ножом и огнем или при виде детей своих, погибающих от рук насильника. А этого старосту мучили долго, и он говорил, но не то, что хотели услышать ассиры.
– Думаю, не про рудник его спрашивали и не про усыпальницу, – заметил я и добавил после паузы: – Ты, Тутанхамон, можешь идти, а ты, Рени, говори, с чем пришел.
– Сочли убитых, чезу, – их около двухсот, и все – жители оазиса. Ассиры пришли с запада по дороге и по пустыне и напали неожиданно. Развернулись за скалами – там следы людей и колес; значит, у них есть машины. Развернулись, охватили оазис с трех сторон и погнали жителей к роще и водоему – там убитых больше всего.
– Оазис довольно велик, две десятых сехена в поперечнике, – промолвил я. – Чтобы охватить такую территорию, нужно не меньше чезета. Сколько их было, если судить по следам?
– Много, семер. Двадцать или тридцать машин и сотни солдат… может быть, больше тысячи.
Мы с Хоремджетом переглянулись – примерно такие силы могла нести эскадра цеппелинов, отделившаяся от основного флота. И где теперь эти шакалы Саргона? Куда направились? Что они ищут?
– Они пришли в Нефер шесть или семь дней назад, но здесь не задержались, – сказал я. – Ты говоришь, Рени, что за скалами есть следы, не заметенные песком… Значит, бури не было. Когда люди отдохнут, вышли патрульных – пусть пошарят вокруг оазиса, поищут, куда отправились ассиры.
– Слушаю, чезу. Все будет сделано.
Я приказал Хоремджету идти со мной и направился к дороге. Она пересекала оазис за пальмовой рощей и уходила к западу, теряясь среди высоких дюн. Солнце висело в зените, белая ленточка тракта сливалась с желтыми песками, и в гневном сиянии Ра я не мог разглядеть ничего. Мне подумалось, что Иапету с Давидом, посланным на разведку, пора бы уже вернуться.
Мы встретили их в сотне шагов за границей оазиса. Мои разведчики торопились – несмотря на убийственный зной, почти бежали. И хоть Иапет был жителем пустыни, Давид ему не уступал; были эти двое словно пара добрых охотничьих гепардов.
– Позволишь говорить, чезу? – сказал Давид, вытянув руку в салюте.
– Говори.
– На западе, примерно в четверти сехена, дорога обрывается. Там большое строение, похожее на казарму, но не казарма: украшено резьбой по камню и многими колоннами. Воздушные машины ассиров опустились около него. Двадцать восемь этих… как их называют?..
– Цеппелины, – подсказал Хоремджет.
– Да, семер. Лежат в песках, газ из оболочек спущен, ни людей, ни припасов, ни оружия. Мы их осмотрели.
– Двадцать восемь машин… Считая с пилотами, их два чезета, – пробормотал я. – Дальше!
– У строения был бой. Ассирских трупов не видно – закопали, должно быть, или сожгли, а роме и маджаи валяются в траншеях. Тридцать маджаев и роме неполная череда. Человек полтораста. Это все, семер.
Я повернулся к Иапету.
– Можешь что-нибудь добавить?
– Да, семер. Маджаи – те ослы, что охраняли пристань. На песке – следы от их грузовозов. А остальные… Вроде как боевая часть. Рожи свирепые, и все по виду менфит. Маджаев быстро перерезали, а менфит дрались точно львы. Никто не убит выстрелом в спину.
Прищурившись, я уставился в знойную даль. Четверть сехена, мелькнула мысль. Расстояние небольшое!
– Я должен это видеть. Иапет, беги в оазис и доложи Левкиппу, что мы отправились к месту высадки ассиров. Пусть берет свою команду и следует за нами. И пусть прихватят мотыги и лопаты. – Потом я кивнул Давиду: – Ты со мной. Пошли!
Этот участок дороги был испещрен следами колес, и рядом, на песке, были такие же отпечатки, а еще ребристые полосы, оставленные гусеницами. Грузовозы, подумал я, они захватили грузовозы! Машины маджаев и, возможно, те, что были около строения… Плохая новость! Ассиров гораздо больше, чем нас, и к тому же они мобильнее… Лучше с ними не встречаться, но это не зависело от нашей воли. Казалось бы, пустыня велика, просторы ее беспредельны – иди, куда глаза глядят, хоть к берегу Хапи, хоть в Карфаген, хоть в южные джунгли. Но это иллюзия. Есть в пустыне центры притяжения, и это источники воды, так что мы, как все, кто странствует в подобных местах, должны были идти от Нефера к Мешвешу, от Мешвеша к Темеху, Хенкету и дальше, к Цезарии. Почти точно на север, к Великой Зелени Уадж-ур… Помоги нам Амон и мать Исида! Почему бы им не отправить ассиров на юг?
Дорога обогнула бархан, и перед нами открылось строение с плоской кровлей и мощными контрфорсами. Оно было низким и вытянутым, словно пенал писца, и этим походило на казарму. Но мне оно напомнило храм или дворец: стены его окружала галерея с толстыми квадратными колоннами, по фасаду тянулся фриз с изображением суда Осириса, и в глубоких нишах виднелись статуи богов: великого Амона и его супруги Мут, божественного сокола Гора, Птаха, творца Вселенной, Хнума, создавшего людей, мудрого Тота с головою ибиса, матери Исиды, хранительницы истины Маат, любвеобильной Хатор и грозных божеств войны, наших покровителей – Монта и Сохмет. Вокруг здания шла траншея с невысоким бруствером, и когда я к ней приблизился, то увидел россыпи стреляных гильз, разбросанное оружие и мертвые тела. Были и другие следы яростной схватки: колонны, стены и изваяния богов посечены пулями, почва взрыта, бруствер кое-где осыпался, и на земле – пятна засохшей крови. Но все это выглядело не так ужасно, как в Нефере, ибо сражались тут солдаты и умерли они быстрой смертью.
– Цеппелины, семер, – произнес Хоремджет, вытянув руку.
К западу от здания лежали на склонах барханов воздушные корабли. Бесформенные оболочки накрывали гондолы, и казалось, будто стая рыб прячется под серебристой тканью.
– Осмотрим их? – спросил Хоремджет.
– Нет. Пойдем в здание. – Я тронул Давида за плечо. – Вы там были?
– Не успели, чезу. Торопились к тебе с донесением.
Перепрыгнув через ров, мы зашагали ко входу. Массивная дверь, обшитая бронзой, была сорвана, и по бокам ее валялись расколотые взрывом статуи Джо-Джо, изображенного в виде бога Гора. На лице фараона застыли обида и недоумение; казалось, он не может понять, кто оскорбил его священную персону.
На пороге я остановился. Что-то знакомое чудилось мне в этих толстых стенах и мощных колоннах – цвет?.. размер?.. фактура?.. Миг, и память подсказала: блоки, из которых сложено строение, – серый гранит из нашей каменоломни. Сюда, сюда его возили! В этих колоннах и стенах было то, о чем мне не хотелось вспоминать: месяцы рабства, бич Балуло, жидкая похлебка и столб на плацу, у коего хлестали заключенных. Кажется, Давид и Хоремджет подумали о том же; мой хабиру сплюнул, прикоснулся к каменной стене и пробормотал со злостью:
– Прокляни меня Яхве, здесь наш товар!
Мы вошли в зал. Он был велик: не меньше ста шагов в длину и тридцать в ширину. Стены покрывала роспись: фараон Джо-Джо на троне, фараон благословляет подданных, фараон принимает дары от иноплеменных владык, фараон охотится, фараон пирует, фараон ведет войска в сражение… Все здесь было, кроме лагеря три дробь сто восемнадцать и других таких же лагерей, кроме узилищ за Пятым порогом и рудников на Синае. С другой стороны, зачем же их изображать? Фараон в них не бывал.
– Однако усыпальница! – промолвил Хоремджет, с явным изумлением осматривая зал. – Усыпальница, клянусь мумиями предков!
В самом деле, помещение напоминало верхний заупокойный храм, куда приходят восславить умершего фараона и принести ему жертвы. Где-то под ним должна была располагаться шахта или наклонный коридор, ведущий к камере с саргофагом, который в урочный час примет мумию Джо-Джо. Едва я подумал об этом, как Давид наклонился и удивленно произнес:
– Смотри, чезу! Пол взломан! Здесь, и там, и там… Что они искали? Ход к сокровищам фараона?
В моей голове что-то щелкнуло, и благодетельный сквозняк расставил все увиденное по местам.
– Ассирам не нужны богатства фараона, – сказал я. – Они хотели убедиться в том, что эта усыпальница – мираж. Нет под ней ни склепа, ни саргофага, ничего нет, кроме этого здания посреди песков. А оно – приманка для глупых ассиров.
– Возможно, погребальную камеру не успели выстроить? – усомнился Хоремджет.
– В таком случае здесь были бы рабочие, землеройная техника и множество каменных плит для облицовки. Где все это? – Я покачал головой. – Снаружи, особенно с высоты, кажется, что стройка закончена, и что здесь важный объект, охраняемый солдатами. Купиться легко! И ассиры купились.
– То есть ты хочешь сказать… – начал Хоремджет.
– …что они решили: вот искомое! Спустились, высадили десант, перебили охрану, вошли сюда и увидели эту занимательную живопись. – Я вытянул руку к стене. – Нетрудно было разобраться, что все это обман. Должно быть, их начальник сильно разгневался… Захватил оазис и велел пытать крестьян: вдруг им известно о том объекте, который ищут ассирские десантники.
– О руднике?
Я усмехнулся.
– Думаю, рудник им нужен не больше сокровищ фараона. Тут что-то другое, знаменосец… И сейчас они рыщут по пустыне, чтобы исполнить то, зачем их послали. Не приведи Амон на них наткнуться!
– Не повезло нам, – помрачнев, заметил Хоремджет.
– Все же повезло, – возразил Давид. – Вспомни, достойный знаменосец: не случись этого налета, сидели бы мы в яме и долбили камень.
– Не стоит сетовать на судьбу, какую нам определил Амон. Спорящий с ним рискует задницей, – подвел я итог дискуссии.
Снаружи раздались крики и гул голосов – прибыл Левкипп со своими людьми. Мы вышли на галерею. Я велел собрать оружие и остатки боеприпасов, а убитых уложить аккуратно в траншее и засыпать песком. Такой уж выпал жребий моему отряду: сегодня мы стали похоронной командой, хоть хоронили своих не по обычаю. Но с Амоном, как сказано выше, не спорят.
Была у меня еще одна забота – или, вернее, надежда. Я представлял, что здесь случилось: увидел командир охранников, как с неба спускаются цеппелины, и понял, что против этой силы ему не устоять. А если так, нужно звать подмогу. Он и вызвал, только откликнулся лишь старшина маджаев с западного берега. Ну, благой Осирис их вознаградит за отвагу… Не в маджаях дело, а в том, что без ушебти вызвать их было нельзя. И если ушебти уцелел, я бы от него не отказался.
Нашли мне этот ушебти – в углу траншеи, у пулеметного гнезда, рядом с погибшим офицером. Полевая модель, не очень мощная, на сотню сехенов берет, но лучше, чем ничего. Зато габариты подходящие, в сумке можно унести, и сумка тоже имеется. Аппарат знакомый – точно такой же был у меня в штабе чезета.
Погибших уложили в траншее, и я начал обходить их молчаливый строй, останавливаясь и отдавая воинам салют. К счастью, тела их носили следы от пуль и клинков, но не от зубов, когтей и клювов – стойкий запах пороха отгонял шакалов и птиц. Давид, Хоремджет и Левкипп шли со мной; афинянин что-то бормотал под нос, но греческий я знаю хуже латыни и различил одно лишь слово – спартанос.
– Молишься? – спросил я Левкиппа.
– Нет, чезу. Я вспомнил о Фермопилах, царе Леониде и его воинах. Эти, – он показал взглядом на траншею, – лежат как триста спартанцев. Бились отчаянно и погибли, исполнив свой долг… Герои!
О нынешних спартанцах и их полководцах я невысокого мнения, но должен признать, что в старину, в эпоху меча и копья, были они умелыми и грозными бойцами. Про Леонида и битву у Фермопил мне доводилось слышать – эта информация закрытой не была, ведь сражались спартанцы с персами, а персы, как и ассиры, наши исконные враги. Однако бедолаг, лежавших в траншее, я бы с тем спартанским войском не сравнил. Те воины бились за свободу и своих богов, а эти, в траншее, – за иллюзию. За пустышку, возведенную в песках, чтобы обмануть ассиров.
Я сказал об этом Левкиппу, но он со мной не согласился. Ему казалось, что идея значит больше, чем реальный объект героизма; пусть погибшие дрались из-за фальшивой усыпальницы, но они-то считали, что бьются за святыню, за фараона и честь родной земли. И потому их подвиг столь же славен, как у спартанцев Леонида; те и другие не отступили перед врагом, явив примеры доблести. Но в этом ли правда? Я не так образован, как Левкипп, я всего лишь сын ткача, и полагаю, что идеи – пряжа, а реальность – то, что из нее соткут; может, тонкое полотно, а может, мешковину. Впрочем, греки всегда были склонны к пустой философии.
Мы шли вдоль ряда мертвых солдат, лежавших в подобающих позах, со скрещенными на груди руками. Вдруг Давид замер, потом спрыгнул вниз и приподнял за плечи одного из воинов. Лицо погибшего было в засохшей крови, висок раздроблен пулей, но сквозь маску смерти проступало что-то знакомое.
– Чезу! – Голос Давида дрогнул. – Чезу, это ведь Хоремхеб! Из наших Волков!
Теперь и я его узнал. Хоремхеб, теп-меджет первой череды… Хоремхеб, которому велели собирать расстрельную команду…
Под сердцем у меня похолодело. На мгновение почудилось мне, что весь мой чезет – в этой проклятой траншее, что лежат там все мои товарищи, кто с пробитой пулей грудью, кто с перерезанным горлом. Воистину, страшный был миг! Миг, когда не можешь отделить жизнь от смерти.
– Ищи! – приказал я Давиду. – Я хочу выяснить, сколько тут наших. Ищи!
– Что с тобой, семер? – спросил Левкипп, переглянувшись с Хоремджетом. – Этот человек тебе знаком?
Я молча кивнул, наблюдая, как Давид шагает вдоль траншеи и всматривается в мертвые лица. Он добрался до конца, вернулся и произнес:
– Больше никого, чезу. Здесь только Хоремхеб.
Хоремхеб был моим ровесником и отслужил лет двадцать. Случается, что солдата – тем более опытного – переводят из части в часть, из Финикии на Синай, или на берег Хапи, или в пустыню запада… Случается! Ушел Хоремхеб из волчьей стаи, ушел и погиб, но стая жива.
Не повезло тебе, дружище, подумал я и бросил горсть песка на тело Хоремхеба. Пусть будет милостив к тебе Осирис!
Люди Левкиппа забросали траншею песком, и мы возвратились в оазис. Там тоже шла погребальная церемония: жителей деревни укладывали в яму, пристраивали к телам отрубленные головы и конечности, прикрывали раны остатками одежды. Читал молитвы лекарь, голосил Кенамун; солдаты, грязные и уставшие, таскали тела на носилках из жердей. Но недовольства никто не выказывал и никто не просил об отдыхе.
Временами я думаю – не зря ли мы, уроженцы Та-Кем, столь тщательно заботимся о мертвых? Пирамиды, саргофаги, усыпальницы, мумии в пеленах, расписные стены гробниц, горшки с едой, кувшины с вином и сундуки, полные добра… Все это требует больших расходов и трудов, тогда как никто не пришел к нам из Царства Мертвых и не поведал, на пользу ли наши заботы покойным. Царство это у разных народов зовется по-разному, но в нынешний просвещенный век было бы глупостью воображать, что роме попадают в Поля Иалу, греки – в Аид, а римляне, персы, ассиры и все остальные – куда-то еще, в соответствии с национальной принадлежностью. Нет, заупокойный мир един, ибо едина человеческая сущность; человек зарождается между мочой и калом, в дни свои месит ил и навоз, и в муках уходит за горизонты Запада. Но там, в неведомых далях, наши усопшие будут первыми, так как мы снарядили их лучше других; первыми явятся они на божий суд и первыми узнают, что боги им приуготовили. И потому мы уважаем смерть.
К вечеру мы выполнили свой священный долг: яма была засыпана, молитвы прочитаны, родники очищены от грязи, и люди смогли помыться. Амени раздавал варево из походных котлов, обычную солдатскую еду, просяную кашу с чесноком и луком. Свежего мяса в Нефере не нашлось – несомненно, скот и птицу ассиры перерезали и забрали с собой.
Когда на небе зажглась первая звезда, вернулся Иапет, ходивший с тремя ливийцами на разведку. Эти люди умели читать следы и всевозможные знаки, какие оставляет человек в пустыне; от глаз их не могли укрыться ни сдвинутый камень, ни косточка от съеденного финика. Иапет доложил, что ассиры, покинув оазис, двинулись на северо-запад. Они прошли десятую часть сехена, а затем колонна разделилась на мелкие отряды, коих ливийцы насчитали больше двадцати. Отряды разошлись веером: крайние – точно на запад и на север, а остальные – между ними. Такой маневр подтверждал, что десантники что-то ищут и намерены прочесать окрестности. Судя по глубине отпечатков ног и шин и фекалиям, оставленным солдатами, ассиры выступили из оазиса три дня назад – значит, могли удалиться от нас на пять-шесть сехенов. Возможно и больше, так как у них имелся транспорт.
Кроме слов мои ливийцы принесли нечто более вещественное: пуговицу с крылатым быком, окровавленный бинт и смятый лист газеты. Я внимательно их осмотрел. Пуговица служила доказательством того, что по пустыне бродят Собаки Саргона, элитная часть месопотапо, а бинт – что у ассиров есть раненые. Удивляться этому не приходилось – бой с отрядом, охранявшим усыпальницу, стоил определенных потерь, не менее сотни убитых и пары сотен раненых. Я подумал, что многие из них умрут, ибо ассиры непривычны к безжалостному зною и пескам; одно дело – летать над барханами, и совсем другое – тащиться по их склонам под гневным оком Ра.
С этой мыслью я взялся за газету, но дурацкая клинопись ассиров была мне понятна не больше, чем отпечатки птичьих лап. Пришлось звать Хоремджета и Левкиппа. Вдвоем они разобрались, что в этих «Анналах Ниневии» перечисляются казни предателей, захваченная добыча и победы, будто бы одержанные на фронтах, а еще есть масса дворцовых сплетен и патриотических лозунгов. Лишь одна заметка привлекла их внимание: в ней сообщалось, что Та-Кем на грани катастрофы, что этот колосс на глиняных ногах готов упасть под натиском ассирского оружия, что и случится после операции «Буря в пустыне». В какой пустыне – Сирийской, Синайской, Нубийской или Ливийской – о том, конечно, не сообщалось.
Я принял доклад разведчиков, сидя под ивой у дома старосты, несчастного Унофры. Его истерзанное тело унесли, и теперь он лежал под слоем песка вместе со своими родичами. Если не считать переклички патрульных да воя разочарованных шакалов, над Нефером царили мир и тишина. Однако в голове моей кружились мрачные мысли – я думал о том, не доберутся ли Собаки Саргона до Мешвеша, не учинят ли в деревне Бенре-мут такую же бойню, как здесь. Вероятно, в Доме Войны не знали про ассирский десант, и враг старался сохранить свое присутствие в секрете. Методы были известными: вырезать под корень всех, кто попался по дороге.
Я включил ушебти, натянул наушники, прислушался к тихим далеким шепотам. Сообщали, что на Синайскую дугу переброшен корпус Мардука, и Геринхаддон, начальник воздушных сил Ассирии, собирает за Иорданом флот из сотни цеппелинов. Танковые подразделения врага нацелились на нашу крепость Чару, от которой девять сехенов до Хетуарета и четырнадцать – до Мемфиса. Еще говорили, что хоть на севере столицы копают траншеи и противотанковые рвы, но оборона крепка и повода к панике нет, ведь сам великий фараон – жизнь, здоровье, сила! – пребывает в столичном дворце и уничтожит наглого врага крепкой своей десницей. А в деснице той скоро будут отборные части из Верхних Земель, что поспешают на барках по Реке из Танарена и Абуджу, из Нехебта и Фив, из Севене и Неба,[42] и когда доберутся они к Мемфису, высохнет печень у врага и лопнут его жилы. Залог тому – великий фараон, наш грозный лев и наше солнце! Лев рычит громче кошки, а солнце светит ярче факела!
Грянули боевые гимны, потом – воинская песня времен Снофру и Хуфу:
- Вернулись с победой наши бойцы —
- Разорили они землю врага.
- Вернулись с победой наши бойцы —
- Растоптали они нивы врага.
- Вернулись с победой наши бойцы —
- Повергли они его крепости.
- Вернулись с победой наши бойцы —
- Срубили они пальмы и смоквы.
- Вернулись с победой наши бойцы —
- Сожгли они города и деревни.
- Вернулись с победой наши бойцы —
- Угнали они птицу и скот.
- Вернулись с победой наши бойцы —
- Сразили они врагов без счета.
Пели громко, убедительно, однако новости были плохие. Надо же, рвы под столицей! Кроме гиксосов, никто и никогда не доходил до священного города нашей земли, да и гиксосы попировали было в его стенах, потом стали пухнуть от голода, и Яхмос I вышиб их в Дельту. Так вышиб, что кости их до сей поры валяются в полях и оврагах! Но нынче другие времена, и ассиры – не гиксосы.
Я выключил ушебти, закрыл глаза и привалился спиной к стволу ивы. Слова Синухета-изгнанника вновь зазвучали в сердце моем, и был его голос полон тоски:
«И сказал Амуэнши, правитель земли Иаа: «Был ты князем в своей стране, а в моей станешь из князей первым».
И случилось по слову его. Поставил он меня вождем над лучшей частью своего народа, над племенем сильным, воинственным и многолюдным, что обитало у границ его владений. Были мужи в том племени крепкими, а жены – приятными взору и плодовитыми; росли в их селениях дети, а когда вырастали, учились юноши метать копье, а девушки – прясть, и ткать, и лепить сосуды из глины. Богата была их земля и защищена горами. Росли в ней смоквы и виноград, маслины и просо, пшеница и лен, и вина в ней было больше, чем воды – воистину можно было умываться тем вином на утренней и вечерней зорях. Жужжали пчелы на ее лугах, носили в улья мед, а в травах паслись бесчисленные стада, овцы, коровы и козы, и приплод от них был обильным. Еще разводили жители ослов и лошадей, запрягали их в боевые колесницы и ходили на врагов своих, и бились на чужой земле, а на свою врага не пускали. Вот каких людей и какие угодья дал мне Амуэнши!
И признали они меня своим владыкой и начальником, и принесли мне из богатств своей земли всего, что пожелалось мне: пышные хлебы и ароматное вино, мясо козлят и барашков, рыбу, плоды и сладкий мед, и множество иных вещей, какими следует дарить вождя, первого в своем племени. И был я воистину первым среди них: первым поднимал на пирах чашу, первым резал мясо и первым всходил на колесницу и натягивал лук, дабы обрушиться на врага. И пошла слава обо мне в Иаа как о человеке великой храбрости и великого ума, ибо правил я тем племенем разумно и не пускал чужих воинов к границам страны.
Но была ли полна моя жизнь? Не мог я этого сказать, ибо, вспоминая о родине, о водах Хапи, о наших богах и усыпальницах предков, чувствовал тоску. И становилась эта тоска сильнее ото дня ко дню…»
Глава 7
Бенре-мут
Мы выступили из Нефера, когда звезды еще не померкли, а месяц еще висел над краем запада. До Цезарии было шестнадцать сехенов, триста тысяч шагов – большое расстояние, клянусь рогами Аписа! Но делились эти сехены не поровну: два с четвертью – между Нефером и Мешвешем, потом самый большой переход до Темеху – шесть сехенов, потом три до Хенкета и около пяти – до крепости римлян. Дорога от Мешвеша до Темеху меня беспокоила, плохо я помнил этот участок, лишь по маневрам, что были много лет назад. Придется поискать проводника.
В пустыне, как я говорил, странствуют по ночам, однако пару сехенов мы могли одолеть и в дневное время. Видят боги, что меня подстегивали нетерпение и страх; чудилось мне, что найду я Мешвеш в развалинах, а Бенре-мут – мертвой, со вспоротым животом или с разбитой головой. Ничего из уже свершившегося я изменить не мог, но все равно торопился – такова уж человеческая природа.
До полудня мы без остановки брели по пескам. Западная пустыня страшнее Восточной, солнце здесь безжалостней, барханы выше, и каменистые участки, удобные для марша, почти не встречаются. Осознание того, что этот океан песка тянется на сотни сехенов до океана, гнетет; невольно вспоминаешь, что в старину Запад считался царством Осириса, Страной Смерти. И хотя теперь мы знаем, что пустыня не бесконечна, что с запада ее омывает океан, а за ним лежат другие континенты, древний ужас перед ее просторами все еще в нашей крови. Мы знаем, что нет в нашем мире ничего беспредельного, что всякая суша граничит с водой, а воды океанов – с сушей, но знаем и другое: эта пустыня – самая большая, самая жуткая из всех, какие есть на Земле. И потому не вредно помнить, что идем мы по ее краю, что до Хапи – один дневной переход, и столько же – до оазиса Мешвеш. Но мысль эта не утешает; тут в любом месте и в любое время могут отвориться врата погибели.
В Сирийской пустыне, где я повоевал изрядно, нет такого чувства безнадежности. Там есть городки и деревни, дороги, чахлые пастбища и колодцы, есть линия фронта, и там твердо знаешь, что впереди – противник, а сзади – тыловая часть. Обычно мой чезет в окопах не сидел, а наносил внезапные удары по врагу; что ни день, мы были на марше или таились среди оврагов и холмов, подстерегая ассирские колонны. Как-то раз мы взяли с боем арсенал и склады, полные горючего, и подожгли их во славу Сохмет. Пламя взмыло до небес, танковый корпус ассиров замер на иорданском берегу, и наши его раздолбали из орудий…
Да, много славных дел было в Сирийской пустыне! А что будет в этой?..
Полдень. Ра ликует на небосводе, и с его колесницы бьют огненные стрелы. Раскаленный песок пышет жаром. Воздух над барханами дрожит – кажется, что мириады демонов взмывают с их вершин и уносятся в знойное небо. Мы прячемся в ложбине среди песчаных гор. Иапет, Шилкани и другие ливийцы показали, как нужно подрыть склон и укрепить его лопатами и вещевыми мешками, чтобы образовались крохотные пещерки. Мы лежим и сидим в них, передвигаясь вслед за ползущими тенями. Песок в горле, песок в ноздрях, и на зубах тоже скрипит песок. В такую жару надо пить – немного, но постоянно. Мы пьем, цедим каждый глоток долго, долго, долго… Мы чувствуем себя так, будто каждого проткнули колом от глотки до задницы. Но как бы нам ни было плохо, ассирам еще хуже. Возможно, пустыня сожрет Собак Саргона и спрячет их кости под барханами… Возможно, солнце высушит их плоть, и ветры развеют ее на четыре стороны света… Возможно, их поглотят зыбучие пески или злобный Сет напустит на них ядовитых змей и скорпионов…
Вы хотели устроить бурю в пустыне?.. – думаю я, вспоминая про «Анналы Ниневии». Опасная затея! Может, ваш Нергал, или Мардук, или иное божество согласится в том помочь, нашлет ветер, закрутит вихрями песок, но усмирит ли бурю, спасет ли вас самих?.. Что ассир, что роме, что ливиец – буре все едино… Похоронит всех!
Переждав жару, мы поднимаемся и идем. Ноги вязнут в песке, губы сохнут, груз оружия и припасов кажется неподъемным. Нахт шепчет проклятья, Кенамун – молитвы, Давид покачивается на ходу, Пауах, Пенсеба, Софра бредут с закрытыми глазами, Хайло обливается потом, и даже его попугай присмирел – сидит, словно не живой, а чучело в зеленых перьях. Не слышно голоса Рени, молчат Мерира, Пианхи и Левкипп, но Хоремджет, что тащится в самом конце колонны, покрикивает, подгоняет отстающих. Хороший помощник Хоремджет! Из тех людей, о коих сказано: пути их прямы и сердца открыты.
Ливийцам легче. Они шагают и шагают без устали – сухие жилистые дети песков, над чьей кожей не властно солнце. Рыжие волосы спадают на плечи, глаза занавешены ресницами, столь же густыми, как у мемфисских красавиц… Должно быть, когда Хнум крутил гончарный круг и лепил людей из глины, для населяющих пустыню пришлось ему выбрать особый материал – скажем, добавить белого кварца для прочности. Получилось неплохо.
Оборачиваюсь и вижу, что Шилкани забрал у Тутанхамона ларец с хирургическим инструментом и снадобьями, а Иапет – волк из волков! – ведет лекаря под руку. Скорее тащит, чем ведет. Ибо Тутанхамон старше меня, старше всех в отряде, а таких людей пустыня убивает первыми.
Сам я еще крепок и полон сил. Тяжесть «сенеба» и мешка спину мою не согнула, разум ясен, и иду я так, чтобы вечерней порой солнце светило в левую щеку. Иду прямиком на север, к оазису Мешвеш, и размышляю о том, куда пошлют нас сенаторы и цезарь римлян. Вряд ли в прохладные леса аллеманов или бриттов! Не так уж много в Риме людей, способных сражаться в пустыне, имея при себе сухарь и три глотка воды, а за плечами – полный боекомплект. Похоже, отправимся не к аллеманам, а на Сицилию или в Иберию, где злое солнце висит над жаркими плоскогорьями…
Римляне наглы и прагматичны. Это их врожденная черта, такая же, как хитрость у финикиян, склонность к разбою у ливийцев, высокомерие и кровожадность у ассиров. Мы, роме, на них не похожи, мы отличаемся терпением и редким даром переносить несчастья – даже такие, как Джосер Шестнадцатый и нынешний владыка за двадцать первым номером. Сказано о нас: царь – божество, жрецы – его глаза и уши, сановники – плеть, народ – тело, а повиновение – глина, скрепляющая четыре камня державы. Так было, так есть, но будет ли?.. Мир меняется, и не в последнюю очередь – под напором римлян.
Их прагматичность меня пугает. Вдруг им захочется подчинить все океаны и земли, стереть имена и языки других племен и сделать их всех римлянами? Пока что мы с ними не воевали, но я не удивлюсь, если такое когда-нибудь случится. Может быть, они явятся к нам не с моря и не через Синай, как ассиры, а, сокрушив Карфаген, придут из Западной пустыни, захватят подкупом или силой долину Реки, снесут наши храмы, изменят обычаи, а пирамиды растащат на сувениры. И будет прирастать Сахарой не наше могущество, а римское…
Об этом я размышлял, шагая по пескам, пока солнце не склонилось к закату и не возникли впереди очертания оазиса.
Мешвеш больше Нефера, но беднее. Лоза и тамариск здесь не растут, природных источников не имеется, и воду достают из колодцев. Но, вероятно, подпочвенный водоносный слой лежит близко к поверхности и питает травы, кустарник и финиковые пальмы – пусть скособоченные, невысокие, но исправно приносящие плоды. Формой Мешвеш похож на подкову; вдоль нее расположены колодцы, растут деревья, стоят дома, а большое пространство в середине – общинный луг, и здесь, среди метелок травы и зарослей кустарника, бродят козы. Козы – спасение от нищеты: из молока делают сыр, из шерсти – грубую ткань, старых животных забивают, спят на их шкурах ночью и сидят днем. Кроме коз есть в Мешвеше ослы, но немного, лишь у самых состоятельных людей. Таковых, помнится мне, было четверо: староста, лавочник, кабатчик и сборщик податей.
Народ тут обитает угрюмый. Поскитавшись по дальним гарнизонам, что расположены у деревень и малых городков, я заметил, что местные нравы очень зависят от плодородия земель и изобилия скота. Там, где в каше мясо, а на лепешке мед, люди приветливы и веселы, а где едят мясное лишь в праздник Опет,[43] улыбок не увидишь. Мешвеш относился к последнему случаю. Жили здесь несколько семейств роме и сотен пять ливийцев племени мешвеш, которое среди сынов пустыни считалось самым распоследним. Когда-то Аменхотеп II учинил мешвеш такое кровопускание, что они уже не оправились и были расселены вдоль западных границ Та-Кем. С течением лет стали они оседлыми, забыли разбойничьи повадки и смешались частью с роме, частью с пленными гиксосами и даже с кушитами. Другие ливийцы их презирают и с ними не роднятся.
Мрачные люди эти мешвеш, и я к ним симпатий не испытывал, а кое-кому вышиб пару зубов, чтобы к Бенре-мут не лезли. Но сейчас я был готов обняться с каждым и назвать его братом и другом – оазис уцелел, ассиров и в помине нет, и пахнет от Мешвеша не гарью и кровью, а козьим дерьмом. Сладостный запах, хвала Амону!
Око Ра уже висело низко над землей, когда мы подошли к общинному лугу. Я велел становиться лагерем и, взяв с собой Хайло и Хоремджета, отправился в поселок, туда, где собираются местные старшины – то есть в кабак. Люди в таких деревушках обходятся без храмов и судебных палат, но кабак есть непременно; это центр реальной власти, где за пивом и кислым вином толкуют о том и о сем, сплетничают и разрешают споры – случается, кулаками. Про нас там знали: к козьему выгону сбежались ребятишки, и я заметил, как два подростка тут же ринулись назад – конечно, с докладом. Дети в Мешвеше тоже угрюмы. Оборванные и грязные, они стояли на краю пастбища, смотрели на моих бойцов и молчали, словно каменные истуканы. Здесь правят немногие законы, и главный из них гласит: добра от чужаков не жди.
Миновав десяток жалких хижин и загородки с козами, мы вышли на площадь. В центре ее был колодец, за ним виднелись строения посолиднее, лавка и кабак, а между ними, под тремя кривыми пальмами – столы и лавки на вкопанных в землю чурбаках. Мужчины, отцы семейств в годах, торопливо расходились, бросив кружки недопитыми; как было сказано, тут не ждут от чужаков добра. Чужие – это дело старосты и сборщика податей.
Оба были здесь, а также кабатчик и лавочник. Удивительно, я помнил, как зовут старосту в Нефере, а имена этих четверых выпали из памяти – может, я их никогда не знал. Сборщик – роме, но из местных, остальные – мешвеш, уже не похожие на ливийцев – глаза и волосы темные, кожа не бела, а смугловата. У кабатчика полные губы и широкий плосковатый нос – явная примесь кушитской крови.
– Хвала Амону. Пусть пошлет он вам благополучие, – сказал я и уселся на лавку.
Староста меня узнал, но обошелся без приветствий и добрых пожеланий.
– Чезу Хенеб-ка пожаловал, большой вельможа… Раньше приходил один, а нынче с целым войском заявился… С чего бы?
– Как-то не так он одет и снаряжен, клянусь чревом Исиды! – добавил лавочник, а сборщик податей, щуря узкие хитрые глазки, осведомился:
– Отчего, чезу, ты походишь на собирателя грязи? Где золотые сфинксы на твоих плечах? Где ремни из кожи крокодила, где плащ и сапоги, где пряжка с бирюзой? Да и люди твои выглядят странно!
«Надо же, пряжку запомнил, сын шакала!..» – подумал я и, не отвечая, кивнул кабатчику.
– Пива! Мне и моему офицеру – по кружке, солдату – кувшин! Поживее, вошь Мардука! А вы трое заткните пасти. Я вам болтать не дозволял!
Такой разговор был им понятнее. Кабатчик засуетился, с опаской посматривая на Хайло, староста с лавочником увяли, и только сборщик податей сверлил меня пристальным взглядом.
Хайло, гулко глотая, присосался к пиву. Я отхлебнул и вылил напиток под стол. Хоремджет сделал то же самое.
– Пиво у тебя – как плевок Сета… Вина тащи!
– Я еще не слышал, как звенят твои пиастры, – пробормотал кабатчик.
Хайло покончил с пивом и спросил:
– Дать ему в лоб, воевода? За непочтение?
Вино тут же появилось – правда, разбавленное. Но я решил не придираться – вина, если не считать бражки из фиников, в Мешвеше не было, и привозили его из Нефера. Теперь долго не привезут.
– Что вам известно про ассиров? Ты говори! – Я показал на старосту.
– Ничего, господин… Где мы, а где ассиры?..
– Вы здесь, дети несчастья, и ассиры тоже здесь. Прилетели по воздуху и сожгли Нефер. Жителей пытали и перебили всех.
– Старосте отрезали то, что между ног, – добавил Хоремджет.
Эти новости их впечатлили. Побледнев, лавочник прохрипел:
– И ты, достойный чезу…
– Я послан, чтобы найти их отряд. Мы блуждаем в песках с начала месяца пайни, и мои сфинксы запылились. Пришлось их снять. – Я с усмешкой уставился на сборщика податей. – Мы проведем в Мешвеше ночь и день. Зарежьте двадцать коз для моих воинов и дайте им пива. Еще мне нужны ослы. Половину оставлю вам, половину заберу.
Староста скривился, будто ему проткнули печень.
– Двадцать коз! Пиво! И ослы! Это грабеж, помилуй мать Исида! Мы бедные люди, чезу Хенеб-ка!
– Войско фараона – жизнь, здоровье, сила! – своих не грабит. Получишь монеты. Пиастр за козу, три – за осла, а пиво… пиво будет знаком вашего расположения к моим солдатам.
Цена была справедливой. В Цезарии я мог бы лучше распорядиться серебром Саанахта, но Амон не велит обижать убогих.
– Полтора пиастра за козу и четыре – за осла, – сказал староста. – А что до пива…
Я грохнул кулаком по столу.
– Молчи, жабий помет! Плюю на мумию твоего отца! Торгуешься? Так мы не на базаре! Придут ассиры, будешь болтаться на пальме без яиц!
– Вот сука! – буркнул Хайло и, сделав пару шагов, очутился за спиною старосты. – Если позволишь, чезу, я его…
– Ррежь! – завопил попугай, а Хоремджет спокойно произнес:
– Семер сказал, что войско фараона не грабит, и это верно. Не грабит, а реквизирует, оставляя расписку. Чего вы хотите за козу, люди? Пиастр серебром или полтора на папирусе?
Это их убедило, хотя я думаю, что вопль попугая тоже произвел впечатление. Отправив Хоремджета с Хайлом за деньгами, я допил вино и принялся расспрашивать старосту об урожае фиников и козьем приплоде. Я не был в Мешвеше четыре года, но кажется, Амон не наградил его людей богатством: староста, лавочник и кабатчик жаловались, что воды и травы не хватает, что козы тощие, козлы бессильные, пальмы кривые, а в финиках косточка крупнее мякоти. Сборщик податей помалкивал, но временами его взгляды кололи меня, и читалась в них жгучая ненависть. С чего бы? Я едва помнил этого типа и в прошлые свои визиты к Бенре-мут словом с ним не перемолвился.
Мы выпили еще вина, и от коз и фиников перешли к женщинам.
– Мои солдаты долго бродили в песках и стосковались по ласке, – заметил я. – Все они крепкие парни, все подобны львам, и родятся от них в вашем курятнике настоящие львята.
В песках бродили мы несколько дней, но до того месяцы и годы сидели в заключении, где тощая Туа казалась богиней Хатор. А в Мешвеше хватало женщин и девушек, и в этом был соблазн для моих парней. Я обещал им, что насильников в песок живьем зарою, но лучше обойтись без крайностей – так, чтобы голодный наелся, а в котле еще и прибавилось.
– Блюдут ли у вас древний обычай? – спросил я, и мои собеседники кивнули. Обычай тот ливийский: гостю предлагают дочь, сестру или жену, в чем нет для них укора и бесчестия. Мудрый обычай, ибо группы ливийцев, странствующих в пустыне, разделены большими расстояниями, что затрудняет приток свежей крови. Крови этой у моих бойцов было предостаточно, и сейчас она кипела, как масло на раскаленной сковороде.
– Мы принимаем чужое семя и потому сильны, – сказал кабатчик, похожий на кушита.
– Но принимаем его по доброму согласию, – уточнил лавочник, а староста подвел итог:
– Разве доброе согласие ничего не стоит, чезу Хенеб-ка?
– Чтоб тебе сгнить за Пятым порогом, мошенник! – сказал я. – Ладно, получишь пятьдесят пиастров. Этого хватит?
Староста ухмыльнулся.
– Твои львы могут топтаться в нашем курятнике всю ночь и весь день. Хатор им в помощь!
– За эти деньги ты дашь еще проводника.
– Согласен. Куда он должен вас отвести?
Мне не хотелось говорить, что мы идем в Темеху, и я ответил неопределенно:
– Пока не решил. Мне нужен человек, который знает окрестности Мешвеша.
– Ты его получишь.
Начало темнеть, и мои собутыльники разошлись. Я вернулся на пастбище, проверил караулы и велел Левкиппу и Пианхи отпустить своих людей в селение. Им – ночь, а солдатам Мериры и Рени – день… Что же мне?..
Домик Бенре-мут стоял на краю оазиса. С одной стороны – ложбинка, чахлые кусты, обглоданные козами, а дальше – песок и песок до самого океана, с другой – загон для скотины и погасший очаг. У очага расстелена старая шкура. На низкой скамейке – утварь: котелок, кувшин, посуда, привезенная мной когда-то из столицы… Ничего не изменилось. И Бенре-мут все та же – сероглазая и гибкая, как газель, стройная, как пальма. Стоит у хижины, скрестив руки на полной груди, и смотрит, как я шагаю к ее дому. Только…
Только жмется к ее ногам девчушка лет трех, маленький такой голышок: челка ровно подрезана, на плечах – косички, на тонкой шейке – скарабей из лазурита, подаренный мною Бенре-мут. И хоть стемнело уже изрядно, увидел я, что глазки у дитя не материнские, не серые, а карие. Мои глаза!
– Пустишь ли в дом, Бенре-мут? – спросил я.
Она повела плечами.
– Входи! Входи, воин, если нет у тебя другого жилища.
Подхватила девочку на руки, шагнула вслед за мной и села на ложе у стены. Я остался стоять. Глядел на нее и малышку и не мог наглядеться.
– Слышала я от соседских детей, что пришел из пустыни семер с солдатами, сидит в кабаке и пьет. – Ее голос был ровен и тих. – Давно я с этим семером не встречалась. Годы прошли. Забыла уже, как выглядит, и вспоминать не хочу.
– Что ты такое говоришь, Бенре-мут? – промолвил я. – Можно ли забыть Хенеб-ка, если держишь на коленях его дочь?
И тут я увидел такое, чего не видел никогда: по щеке Бенре-мут скатилась слезинка.
– Нефру-ра не твой ребенок, – сказала она.
– У нее мои глаза. Карие, а не серые.
– У многих роме карие глаза, Хенеб-ка.
– Значит, был другой роме?
– Был и есть. Та-Кем большая страна, и мужчин в ней много.
Я не верил ни единому ее слову. Обида говорила в ней, обида, горечь и желание побольнее уколоть меня, ведь я и в самом деле был виновен – не стоял у входа, когда Бенре-мут разрешилась от бремени, не принес малышке колыбель и полотно, не наполнил ларь мукой, а кувшины – медом, чтобы они не голодали, не пригнал коз и овец; словом, ничего не сделал, как положено мужчине и отцу. Вместо этого я дрался на Синае и, заботами шакала Хуфтора, угодил в каменоломню… И хоть это меня не оправдывало, я ждал, что через миг или два бросится она ко мне, обнимет и скажет: вот твоя Бенре-мут и вот Нефру-ра, твоя дочка! Но время шло, а Бенре-мут была неподвижна.
– У этого другого имя есть? – спросил я.
– Есть. Урджеба, – раздалось в ответ.
– Урджеба? Кто он такой?
– Не все ли равно, Хенеб-ка? Он заботится обо мне, я плачу ему за помощь – что есть у меня, тем и плачу. Я уже не юная девушка и не могу питаться запахом фиников и утренней росой. У меня ребенок.
Она не сказала: его ребенок. Значит, мой?..
Горько, горько… Горько, потому что пришел я сюда не с золотыми сфинксами на плечах, не с серебром в кошеле, не с лошадьми, груженными припасами… Не чезу я больше, а беглый каторжник, и нечего дать мне Бенре-мут и своему ребенку. Не в военной тунике я, а в лохмотьях, и в мешке моем не подарки, а обоймы к «сенебу». Как пришел, так и уйду. Четыре года не было меня, а теперь и вовсе не будет; уплыву за море и стану, как сказала мать Исида, пальмой с облетевшею листвой…
У стены раздался шорох. Я вышел, стискивая рукоять клинка. Наступила ночь, но в лунном свете я видел фигуру и лицо мужчины – немолодого, лет на десять постарше меня, и, кажется, знакомого. Роме, не мешвеш. Сборщик податей. Урджеба!
– Чего тебе надо? – спросил я.
– А тебе? Зачем ты сюда явился? – В голосе его клокотала злоба. – Амон видит, это моя женщина, не твоя!
Сказал, будто ножом резанул. Моя женщина, не твоя! Услышь я такое про Сенисенеб или Нефертари, не очень бы удивился и в ярость не пришел – те до меня утешали многих и будут еще утешать, во имя Хатор и кошелька с пиастрами. Просто с ними, с этой Сенисенеб и с этой Нефертари: не успеешь пояс расстегнуть, а они уже лежат, раздвинув ноги. Но у Бенре-мут не только это я искал, не к одному лишь телу ее тянулся, а было между нами что-то другое, чему и слов не подберешь. Какие слова у солдата? Мы любовных песен не поем. Давай-ка, девушка, по-быстрому, ждут меня приятели и пиво в кабаке…
– Чья она женщина, ей решать, – произнес я. – Но сегодня, Урджеба, уходи! Побереги свою глотку! Горит мое сердце, и кулаки зудят! Останешься, переселю тебя в Поля Иалу!
Сборщик испуганно отшатнулся, забормотал, перечисляя меры зерна, кувшины масла и свертки ткани, что носил он Бенре-мут. Носил и будет носить, подумалось мне. Ярость кружила голову, гнев туманил разум. Я вытащил клинок, с лязгом вогнал его обратно в ножны и сказал:
– Будь к ней милосерден, Урджеба. Я вернусь и воздам тебе за доброту. И за зло воздам тоже. Иди!
Что еще я мог сделать, чем ей помочь? Только припугнуть павиана, купившего ее за масло и зерно…
Он исчез в темноте, а я вернулся в дом. Там было тихо, лишь потрескивал фитиль в горящей лампе да вздыхала уснувшая девочка. Чья? Моя или Урджебы? У него тоже были карие глаза… Кровь моя кипела, но спросить я не решался. Вместо этого сказал:
– Ты могла бы стать его женой или хотя бы жить в его доме.
– У него есть жена, старая жена, которая ему надоела. Есть две служанки-наложницы. Есть еще одна женщина. Я. – Бенре-мут помолчала. – Я могу прясть, но кто купит пряжу? Я могу ходить за козами и выращивать овощи, но кто наймет меня? Можно пойти в служанки к тем, кто побогаче. Но служанка здесь обязана согревать ложе хозяина… Так не все ли равно, в его ли я доме или в своем, – он платит, я повинуюсь.
– Прежде ты как-то обходилась.
– Прежде у меня не было ребенка. Прежде я видела твое лицо до Разлива и после него. Видела в месяцы тот и месори и в месяц мехир.[44]
– Я не мог приехать, Бенре-мут. Не мог! Я сражался на Синае, а потом… – В горле у меня пересохло. – Потом случилась беда.
Читать бесплатно другие книги:
