Grace. Автобиография Коддингтон Грейс

В La Coupole можно было увидеть весь Париж без прикрас, в его первозданном виде. Чего стоили хотя бы древние, с пергаментными лицами и трясущимися руками, французские патроны, которые, похоже, обедали здесь каждый день с момента основания бара. Бывало, что под впечатлением от вашего внешнего вида (или просто найдя его забавным), они аплодировали, когда вы проходили мимо их столиков. Самые экзотические персонажи, вплывавшие в обеденный зал через двустворчатые двери, – например, величавая немецкая модель Верушка со своим спутником, итальянским фотографом Франко Рубартелли, или знаменитые лондонцы Джин Шримптон с Дэвидом Бэйли – каждый раз удостаивались бурных аплодисментов. Париж кишел моделями, их родственниками, бойфрендами и прихлебателями, поскольку в те времена мода оживала не только во время показа сезонных коллекций. Круглый год Париж был центром мировой моды.

Еще в Уэльсе, когда мне не было и шестнадцати, я научилась водить автомобиль, наматывая круги по старому заброшенному аэродрому. Потом – как ни странно, вскоре после той страшной аварии – я сдала экзамен по вождению в центре Лондона, причем босиком, что, говорят, в некоторых странах считается незаконным. Однако, хотя в Лондоне я вовсю носилась на своей «Мини» с форсированным движком, в Париже я не осмеливалась сесть за руль. Французы и в особенности парижане, как мне кажется, обладают каким-то суицидальным неуважением к правилам дорожного движения. Я чувствовала, что поставлю свою жизнь под угрозу, стоит мне только оказаться в водительском кресле. Однажды мне все-таки удалось сделать полкруга у Триумфальной арки, после чего остановила машину и выскочила с криком: «Я дальше не поеду!» Боже мой, это было ужасно – как на автодроме в парке аттракционов, только куда опаснее. У меня просто волосы вставали дыбом.

По субботам, около полуночи, мы с Альбертом старались заскочить в Le Drugstore на Елисейских Полях, чтобы купить утренние издания английских воскресных газет. Частенько нас можно было застать на танцах в модном ночном клубе New Jimmy’s, где мы до рассвета отплясывали под йе-йе, французскую поп-музыку того времени, прежде чем окунуться в дневную работу.

Я носила маломерные детские свитера из шетландской шерсти, купленные в лондонском магазине Scott Adie (по ним сходила с ума вся элита французской моды), и джинсы Newman в облипку (приходилось ложиться на пол и энергично ерзать, чтобы в них пролезть) из тончайшего хлопчатобумажного бархата или вельвета великолепных цветов. В то время их можно было купить только в одном маленьком магазине на задворках бульвара Сен-Жермен, где всегда было не протолкнуться от поклонников этой марки. Я покупала одежду и в бутике Elle, новом и очень стильном. Журнал Elle размещал на своих страницах фотографии избранных коллекций, после чего на неделю выставлял эти вещи в своем бутике, стимулируя спрос. Моя привязанность к ультрасовременным и очень коротким мини-юбкам вызывала легкое неодобрение француженок, которые предпочитали «мини-килты» длиной до колен, считая их куда более изысканными.

Моим кумиром была французская модель Николь де ля Марж, которая тоже носила le mini-kilt. Она была подружкой фотографа и арт-директора Elle Питера Кнаппа, и ее называли «моделью из моделей». Я бы сравнила ее с хамелеоном: обладая совершенно неприметной внешностью, она преображалась в сказочную красавицу, стоило ей нанести макияж. Она очень уверенно создавала собственный образ. Ее стиль действительно соответствовал духу Elle. Он был современным, свежим, доступным и добавлял журналу оптимистических ноток. Николь была Линдой Евангелистой своего времени, но, к сожалению, в молодости погибла в автокатастрофе.

Я приобрела совершенно другое, куда более рафинированное чувство стиля, вращаясь среди парижанок и снимаясь для таких журналов, как Elle и французский Vogue (о чем втайне мечтала любая модель, поскольку на него работали самые известные в Европе фотографы – Хельмут Ньютон и Ги Бурден). Вскоре я узнала, как мода диктует стиль и как недолго живут любые тренды. У Альберта был «Ягуар» Е-класса, на котором мы каждые выходные гоняли в Сен-Тропе, если не ездили туда на поезде. Мы останавливались неподалеку от порта в небольшом пансионе La Ponche, по утрам наслаждались caf complet[19] на узком балконе своего номера, а потом садились на мопед «Велосолекс» и разъезжали по самым модным пляжам – Памплон, Клуб 55, но чаще Муреа, который принадлежал Феликсу, легенде Сен-Тропе и владельцу самого шикарного ресторана L’Escale («Пристань») в порту.

Я загорала в купальниках из последней коллекции Eres, сшитых из новейшего материала – легкой, как перышко, лайкры, – но отказывалась появляться на пляже топлес, хотя это и вошло в моду благодаря Брижит Бардо и совершенно расслабленной атмосфере Сен-Тропе. Однако ровный загар был необходим – иначе трудно было конкурировать с остальными моделями. Так что я мужественно принимала солнечные ванны до тех пор, пока моя кожа не побагровела и не облупилась. Я просто-напросто сгорела!

Сен-Тропе был эпицентром светской жизни. На своем красавце «Ягуаре» мы колесили по округе, встречались с друзьями – актрисой Катрин Денев и ее новым мужем Дэвидом Бэйли, лордом и леди Рендлшем, Эли МакГроу (в ту пору она еще не была актрисой) и ее бойфрендом Джорданом Калфусом, менеджером известного американского фотографа Джерри Шацберга. Еще мы нередко заезжали в дом английского фотографа Дэвида Гамильтона, в интерьерах которого он создавал эротические портреты юных девушек.

Я была поражена тем, насколько быстро меняется мода – иногда всего за несколько дней. Скажем, в выходные мы отправлялись на юг Франции, и в моде были джинсы. В следующий уик-энд мы возвращались в Париж, а там уже все сходили с ума по английским платьям в цветочек. Помнится, я очень переживала по этому поводу. Пожалуй, только Катрин Денев и ее сестра Франсуаза Дорлеак умудрялись непринужденно носить космические одежды от Куррежа и Пако Рабанна. Если, конечно, не считать тот единственный вечер, когда мы с Катрин, Бэйли и Альбертом сидели в клубе Rgine’s, и официант опрокинул бутылку красного вина на ее новый белоснежный наряд от Куррежа, стоивший, должно быть, не одну тысячу франков.

Прийти на дискотеку L’Esquinade неправильно одетым было недопустимо. Вас просто подняли бы на смех. Эти повернутые на моде француженки могут быть настоящими стервами. Я никогда не осмеливалась говорить с ними об одежде или еде. Для меня французы всегда были на голову выше в вопросах стиля. Да, Англия – это круто, но не шик.

В тот период я была увлечена геометрическими конструкциями Пьера Кардена, так что моя портниха копировала для меня его наряды «от-кутюр». Эммануэль Хан, Дороти Бис, Ви де Ви и Кристиана Байли были абсолютными лидерами новых французских дизайнеров «прет-а-порте». Их одежда подходила для повседневного ношения благодаря укороченной длине и шилась из высокотехнологичных новых тканей вроде плащевой и эластичного джерси – потом они пригодились для узких женских комбинезонов с капюшоном.

Я жила в Париже, но постоянно ездила в Лондон на работу. В Англии набирало силу женское движение за равноправие. Все вращалось вокруг противозачаточных таблеток. И все поголовно слушали альбом «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера» группы Beatles. В ходу были словечки «круто» и «классно». Каждый вечер я в стильной французской экипировке отправлялась по самым модным клубам вроде Ad Lib у Лестер-сквер в шумной компании актеров Майкла Кейна и Теренса Стэмпа, фотографовДаффи, Донована и Бэйли, кумиров публики Джейн Биркин, Патти Бойд, Рудольфа Нуриева, Марианны Фейтфулл, Романа Полански, ребят из Beatles, Rolling Stones и многих других рок-групп, которые одинаково внезапно вспыхивали и исчезали. Не помню, чтобы я когда-нибудь напивалась. Меня всегда пугала перспектива потерять над собой контроль. Когда начинались крепкие алкогольные возлияния, мне как-то удавалось вовремя остановиться и уйти домой. Помню, после одной бурной ночи я приняла приглашение Полански, который вызвался меня проводить. Он довез меня до своего дома и попытался затащить внутрь. Я вырвалась, но домой пришлось возвращаться пешком.

Наркотики были еще одним соблазном, которому я не поддалась. Однажды на танцполе в нью-йоркском декадентском клубе Studio 54 известный американский киноактер пытался прыснуть мне в нос попперс. Это было ужасно. Допинги и депрессанты тоже казались мне глупостью. Хотя я не прочь иногда расслабиться, предпочитаю обходиться без марихуаны.

Я снимала небольшую квартиру в западном Лондоне, которой пользовалась, когда не была с Альбертом в Париже. Этот старый кирпичный дом был популярен среди успешных молодых фотографов. Один из них, мой хороший друг Эрик Суэйн, имел привычку крутить романы с самыми завидными невестами Лондона – например, длинноногой моделью Патти Бойд (прежде чем она вышла замуж за «битла» Джорджа Харрисона) и Джейн Биркин (пока она не стала женой французского певца Сержа Генсбура). Эрик был одинаково дружен и с новоиспеченными знаменитостями вроде Кита Ричардса и Мика Джаггера из Rolling Stones. Иногда они приходили ко мне в гости и надолго зависали в студии. Помнится, однажды явился Мик и начал ко мне подкатывать. Ситуация становилась все более интригующей; я уже воображала, как целуюсь с самим Миком Джаггером, но тут зазвонил телефон – это был Альберт, с которым я еще не начала встречаться. Он пригласил меня на выходные в Париж. Момент был упущен. Мимолетный флирт с Миком Джаггером – это одно, а с Альбертом, как я чувствовала, у меня могло сложиться будущее.

Мой дом находился по соседству со стадионом футбольного клуба «Челси». Как правило, команда играла там по вторникам и субботам, и в эти дни район был наводнен разгоряченными фанатами. Футболисты «Челси» славились своей агрессивностью – как и их болельщики. Этого я не учла, когда снимала квартиру, – хотя рев толпы, доносящийся со стадиона, мог бы послужить хорошей подсказкой. Так что мне не стоило удивляться, когда, вернувшись однажды из Парижа, я увидела у дверей своего дома омерзительное сборище. Полиция пыталась перекрыть движение по улице. Спешно возводились ограждения. Как я ни старалась осторожно прокрасться мимо на своей машине, толпа все больше распалялась. Внезапно мою «Мини» – и меня вместе с ней – оторвали от земли и перевернули набок. Сама я не пострадала. Но в то время я была на седьмом месяце беременности от Альберта, и на следующий день у меня случился выкидыш. Как оказалось, это было первое и последнее зачатие в моей жизни. Это событие стало для меня самой большой трагедией.

Хотя конец шестидесятых был у меня связан преимущественно с Парижем, время от времени мы с Альбертом возвращались в Англию, где у него был офис на Маунт-стрит в Мейфэр. К тому времени мы уже обзавелись pied--terre[20] в Лондоне – современным пентхаусом в Эннисмор-Гарденс, Кенсингтоне, с просторной террасой и окнами от пола до потолка. (Этих окон я никогда не забуду, потому что наш рыжий кот постоянно разгонялся и бился головой о стекло в надежде выскочить на балкон. Однажды окно оставили открытым, кот по привычке бросился к нему, и…)

Квартира была красивой, но я никогда не чувствовала себя там как дома. И хотя мы были помолвлены, Альберт практически не покидал Францию, в то время как я начала понимать, что предпочитаю Лондон.

Мой парижский период длился четыре, может быть, пять лет. За это время я рассталась с длинными волосами, сделав отчаянно-короткую стрижку «пикси» – точь-в-точь как у Миа Фарроу в фильме Романа Полански «Ребенок Розмари». Наступал момент прощания. Я покидала Францию, искушенная в моде и стиле, но разочарованная фальшью отношений и горечью измен.

Вскоре я узнала, что Альберт, мой красавец-жених, – не зря обручальное кольцо было в форме змеи – долгое время прямо у меня под носом крутил роман с сестрой Катрин Денев, Франсуазой Дорлеак. Это продолжалось вплоть до ее безвременной кончины, когда ее машина взорвалась по дороге в аэропорт Ниццы. По слухам, она как раз возвращалась в Париж, чтобы умолять Альберта на ней жениться.

Я была в постели с Альбертом, когда нас разбудил телефонный звонок с известием о ее гибели. Так что в тот момент он потерял не только ее. Он потерял и меня.

Мне было двадцать семь – двадцать восемь лет, и, хотя я все еще была востребованной моделью, я чувствовала, что после возвращения в Англию мне хочется чего-то большего. Я понимала, что пора уходить из модельного бизнеса. В любом случае, он был не таким уж приятным – все эти постоянные разъезды, пересадки с рейса на рейс, ненормированный рабочий день, еда на ходу. К тому же в моду входили все более юные девушки, слегка андрогинные подростки со свежими личиками вроде Лесли Хорнби, которой мой друг и протеже Сассуна, Леонард, сделал короткий «боб» и в таком образе предъявил миру под именем Твигги. Я решила, что отработаю еще пару сезонов перед камерой, как вдруг однажды, на съемках для журнала Queen, известная своей прямолинейностью леди Клэр Рендлшем (она как раз недавно перебежала туда из Vogue) внимательно на меня посмотрела и сказала: «Грейс, ты должна стать редактором модного журнала. Для модели ты слишком стара». Конечно, она была права. Она спросила, не хочу ли я работать редактором в Queen. Эта идея никогда не приходила мне в голову – и не пришла бы, если бы ее не озвучила фигура такого масштаба, как Клэр. Может, она и обладала репутацией мегеры, но в вопросах моды ей не было равных. Между прочим, она была первым в Англии редактором, который понял и принял прогрессивных парижских дизайнеров – Куррежа и Пако Рабанна.

Я не приняла предложение, но мне было приятно, что Клэр разглядела во мне природное чувство стиля. Я была самоуверенной и всегда считала, что разбираюсь в моде лучше, чем большинство из тех, для кого она являлась профессией. А теперь, пожив в Париже, и набравшись французской самонадеянности, я только укрепилась в этой мысли. Во время фотосессий я все чаще ловила себя на том, что вмешиваюсь в процесс, залезая в свою модельную сумку со словами: «Я только что купила туфли от Шарля Журдана. Возможно, они лучше подойдут к этому наряду». Или: «Думаю, эти серьги от Пако Рабанна спасут положение».

Тем временем моя личная жизнь в Лондоне вселяла надежду. После разрыва с Альбертом я собиралась вступить в серьезные отношения с Майклом Чоу, будущим знаменитым ресторатором.

Майкл был обаятельным, энергичным и очень симпатичным. Мы познакомились много лет назад, еще когда я вместе с тремя китайскими актрисами снимала квартиру на Принс-Уэльс-Драйв в Баттерси. Одна из них, Цай Чин, была его сестрой. Они с Майклом родились в Шанхае и происходили из большой и очень культурной семьи. Их отец был легендарным артистом Пекинской оперы, и в 1952 году родители отправили Майкла и Цай учиться в Англию. Все три подруги в то время снимались в фильме «Мир Сьюзи Вонг», в котором и Майклу досталась небольшая роль.

Я шла по Кингз-роуд, когда случайно столкнулась с ним. Он возвращался после обеда с Альваро, который на тот момент был самым известным ресторатором в городе. «Хочешь посмотреть мой новый проект?» – спросил Майкл.

Он привел меня на стройплощадку в Найтсбридже. Там кипела работа. Майкл рассказал, что планирует открыть китайский ресторан с итальянскими официантами, которые традиционно намного более дружелюбны, чем китайцы. Интерьер он собирался сделать минималистским и современным, потому что большинство китайских ресторанов в лондонском Ист-Энде и Сохо были далеки от гламура. Они скорее напоминали дешевыезакусочные со столами впритык друг к другу – лишь бы разместить все многодетные китайские семьи, которые здесь питались. Для меню ресторана он выбрал пекинскую, а не мандаринскую кухню. Короче говоря, Майкл хотел создать привлекательную обстановку, в которой ему самому было бы приятно есть блюда собственного приготовления. Метрдотелем он взял Сандро, официанта Альваро, привез поваров из Гонконга и поселил всю команду в прекрасных апартаментах на Кадоган-сквер, неподалеку от строящегося ресторана.

День был солнечным, а Майкл – импульсивным. Мы поужинали, провели вместе ночь, и практически сразу же я переехала к нему на Чизвик-Хай-роуд. Он снимал квартиру на пару с поп-певцом Майком Сарном, который впоследствии стал кинорежиссером и снял бесподобно отвратительный фильм «Майра Брекинридж» с Ракель Уэлч в главной роли.

Майкл оказался первым из моих знакомых, кого действительно можно было назвать мастером на все руки: актер, ресторатор, художник. Помимо этого, он изучал архитектуру. До меня он встречался с хозяйкой парикмахерского салона на Слоун-авеню, на стыке Южного Кенсингтона и Найтсбриджа. Он сделал очень красивый дизайн для ее салона, но потом она его бросила.

Майкл открыл мне глаза на новый стиль жизни: минимализм во всем. Его квартира была голой и суровой, как иглу, без всякого хлама и памятных вещиц, которые были такими привычными для меня, типичной британской девчонки. Помню, как меня ужасало отсутствие в доме лишнего ножа или вилки. Но в конце концов аскетизм стал казаться мне привлекательным. И я начала осознавать, насколько проще жить без излишеств. И, словно с целью укрепить отношения, мы с Майклом продали обе наши машины и купили общий «Роллс-Ройс Силвер Клауд» в бежево-кремовых тонах. Он был очень серьезным и очень забавным.

Хотя Клэр Рендлшем по-прежнему оставляла за мной место в редакции журнала Queen, мои взгляды были устремлены в сторону давно любимого Vogue. Молодежным разделом британского Vogue заведовала Марит Аллен – очень толковый редактор и жена Сэнди Либерсона, продюсера потрясающего фильма «Представление» с Миком Джаггером и Джеймсом Фоксом в главных ролях. Она договорилась о собеседовании с Беатрикс (Беа) Миллер – новым главным редактором британского Vogue, которую недавно переманили из Queen. Мы встретились за ланчем в Trattoria Terrazza в Сохо. Беа вскользь коснулась многих тем, обсуждаемых в мире моды. Ей было любопытно узнать о моих достижениях в учебе, и, похоже, ее гораздо больше интересовало, какие книги я читаю, а не во что я одета. Знакома ли я с творчеством Лесли Бланч? «Нет», – сказала я, – потому что, честно говоря, никогда о нем не слышала. «Не о нем, а о ней, дурочка», – раздраженно фыркнула Беа. Я чувствовала, что мысленно меня уже списали как непроходимую тупицу. Тем не менее к концу обеда я была принята на работу – с нового года, на должность младшего редактора отдела моды, с годовым окладом в тысячу сто фунтов плюс талоны на обед.

Начало моей редакторской карьеры совпало с открытием ресторана Mr Chow, и это «звездное» мероприятие Майкл совместил с днем рождения Женевьев Уэйт, популярной старлетки с детским голосом. Праздничный торт внесли в зал, когда часы пробили полночь.

Вскоре в ресторан потянулись знаменитости и, что еще важнее, ведущие художники того времени. Это была блестящая идея Майкла – кормить их бесплатно в расчете на то, что они подарят некоторые свои работы ресторану, который стал бы идеальным местом для их экспозиции. Я тоже внесла свой вклад в премьеру: проследила за тем, чтобы самые известные художники доставили готовые картины к началу торжественной церемонии. Американец Джим Дайн создал серию рисованных сердец. Английский поп-художник Питер Блейк представил графическое изображение двух борцов начала века с Майклом в роли тренера. Клас Олденбург и Патрик Проктор подарили несколько своих гравюр. Клайв Баркер отлил из бронзы трех пекинских уток, которые до сих пор висят под потолком обеденного зала на нижнем этаже. Портрет Майкла работы Дэвида Хокни украсил собой фирменный спичечный коробок ресторана (я присутствовала на первом сеансе, когда Майкл позировал для этого портрета, но чем-то так не угодила художнику, что тот в гневе разорвал набросок и настоял, чтобы в следующий раз Майкл пришел один). Позже художники Эд Рушей, Джулиан Шнабель и Жан-Мишель Баския помогали оформлять филиалы Mr Chow в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, пополнив своими полотнами роскошную художественную коллекцию, которая по нынешним меркам тянет на целое состояние.

К тому времени мы с Майклом переехали на новое место жительства и осваивали причудливое, в духе Диккенса, серое кирпичное здание на вовсе не престижной окраине Фулхэма. Думаю, Майклу не терпелось показать свое мастерство архитектора, потому что он просто выпотрошил дом и сделал его ультрасовременным – с обилием белого пространства, винтовыми лестницами и гигантскими произведениями поп-арта. (Позже, уже в следующем браке, он устроил на нижнем этаже бассейн, который начинался на кухне.) Естественно, нас всегда фотографировали дома, в окружении наших новомодных интерьерных решений, как одну из самых ярких пар Лондона: он – крутой молодой ресторатор, небрежно раскачивающийся в гамаке, и я – утонченный стилист, примостившаяся на гигантской копии банки супа «Кэмпбелл».

Между тем мои волосы отреагировали на все эти жизненные перемены самым странным образом: из девичьих гладких вдруг превратились в непокорную копну. Оглядываясь назад, я думаю, что это был немой крик о помощи.

О британском Vogue

Глава IV,

в которой Грейс начинает зарабатывать меньше, сходит с ума по винтажу, отращивает волосы и пробует себя в семейной жизни

Холодным лондонским утром января 1968 года, непривычно поздно, в 9:45, я зашла в здание Vogue House на Ганновер-сквер. Проходя по безликим, обшитым деревянными панелями коридорам, я поймала себя на мысли, что это первый день первой в моей жизни постоянной работы.

Здание не было для меня незнакомым: еще моделью я часто бывала здесь, особенно на шестом этаже, где в студии Vogue проходили фотосессии. Теперь все было по-другому. Выйдя из лифта на пятом этаже, я попала в новый, редакционный мир Vogue. Я всегда знала, что он существует, но раньше он оставался для меня тайной.

Двери лифта раскрылись – и какое разочарование! Прямо передо мной простирался огромный офис открытой планировки, заставленный дешевой разномастной мебелью: обшарпанными столами, будто подобранными на улице, и вешалками с грудами одежды. Старый пробковый пол был покрыт пятнами, рядами тянулись старомодные стеллажи, а гардеробная больше напоминала чулан, не имеющий ничего общего с просторным современным ангаром, в котором я тружусь сегодня в американском Vogue. Какой же беспорядок! И такой шокирующий контраст с минималистским стилем, в котором мы жили с Майклом. Следующим потрясением стал штат сотрудников отдела моды. Их оказалось меньше, чем я ожидала, и все они так же странно не сочетались друг с другом, как и мебель.

Старший редактор моды Шейла Веттон вышла мне навстречу, чтобы показать офис. Высокая, с прямой спиной и длинными седыми волосами, убранными в строгий пучок, она больше походила на балетного педагога, чем на персонажа из мира моды. На самом деле, в прошлом она была очень стильной моделью Дома высокой моды Molyneux, который до войны отвечал за гардероб принцессы Марины, герцогини Кентской. Вскоре к нам присоединилась редактор Мелани Миллер. Маленькая, шустрая американка, она выглядела настоящей иностранкой, громко обращаясь ко всем «Дорогая!». Мэнди Клаппертон была еще более миниатюрной, но спокойнее и чем-то напоминала эльфа, в отличие от бойкой и шумной Вероники Хайнли, редактора светской хроники – ширококостной сексуальной блондинки с непослушной бабеттой а-ля Брижит Бардо. Еще один редактор моды, рано поседевшая Хелен Робинсон, специализировалась на более спортивной и походной одежде. И в самом конце зала, в цветастом мини-платье от Foale & Tufn и старушечьих очках, сидела маленькая, умная и похожая на сову Марит Аллен, которой, собственно, я и была обязана своим появлением здесь. И, конечно же, Сэнди Болер. С этим редактором у меня однажды случилась размолвка, когда она забронировала меня как модель для фотосессии в Vogue, но забыла упомянуть, что я должна буду позировать только в бюстгальтере и трусиках. Как правило, моделей предупреждали о съемках в нижнем белье. Некоторые девушки отказывались, потому что демонстрировать нижнее белье считалось не совсем приличным. Так что, естественно, я слегка с ней повздорила.

После того как мне показали все входы и выходы и выделили полстола, заваленного бумагами, я познакомилась с Ди Джеймс – моей нежной, доброй и очень способной ассистенткой, с которой мы подружились на всю жизнь. (Ассистент – это правая рука редактора моды, и я всегда привязывалась к своим помощницам.) Правда, я вынуждена была делить ее с Мэнди и Вероникой. Потом мне показали чайную комнату, что, конечно, было очень важно. Вокруг меня суетились Шейла и Мелани; Шейла – особенно активно, поскольку, как я уже знала по опыту работы с ней, была по-матерински заботливой (хотя в мире моды слыла яростной матерщинницей, ругательством у нее было каждое второе слово). Она относилась ко всем редакторам как к своим дочерям – хотя на групповых фотографиях я всегда выделялась ростом и казалась чужой и далекой, словно жираф. Тем временем пришла пора обеда. Нас ждал хрустящий картофель с креветками и бутылка вина или даже две! Мы свернули за угол и направились к месту ежедневных ланчей команды Vogue – ресторанчику Buon Appetito. Проталкиваясь сквозь толпы покупателей (наш офис был зажат между торговыми артериями Риджент-стрит и Бонд-стрит), я подумала: как странно, что теперь в моей жизни будут две диаметрально различные среды обитания – потертый шик Ганновер-сквер днем и стильный антураж Mr Chow после наступления сумерек.

Хотя поначалу я зарабатывала лишь малую долю того, что могла бы получать в качестве модели, работа в британском Vogue была невероятно интересной. Возможно, иногда я чувствовала себя школьницей – ведь учиться приходилось очень многому, – зато теперь я могла реализовать все свои фантазии. Вот почему я надеялась, что мои годы с британским Vogue (все девятнадцать) никогда не закончатся. Собственно, а почему нет? Зарабатывать большие деньги я никогда не стремилась (ни разу в жизни я не попросила о прибавке к зарплате), да и журнал, в общем-то, был не тем местом, где можно было обогатиться – что к лучшему.

Однако моя первая фотосессия оказалась провальной. Я хотела воплотить некую идею «унисекс», пригласив в качестве моделей довольно упитанного поп-арт-художника Питера Блейка и его жену-художницу Жанну Хауорт, одетых в сочетающиеся поло. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, что подтолкнуло меня к решению выбрать именно их – кроме того, что я знала обоих достаточно хорошо, поскольку картинами Питера был оформлен ресторан Майкла. В любом случае, одежда смотрелась бы куда лучше на профессиональных моделях.

В поиске свежих идей я проводила много времени на антикварном рынке Челси на Кингз-роуд, туристической мекке, где вовсю торговали британским прошлым: армейскими шинелями времен Первой мировой войны, хромированными коктейльными шейкерами тридцатых годов, платьями-флапперами, первыми радиоприемниками, театральными программками театров Вест-Энда, плакатами 1920-х годов и прочими раритетами. Я прочесывала стеллажи винтажной одежды, которая стала для меня источником вдохновения. В то время все идеи для фотосессий Vogue придумывали маститые фотографы вроде Хельмута Ньютона и Ги Бурдена. Я лишь привозила для них одежду. Но постепенно я сама начала придумывать композиции и целиком составлять образы. Конечно, было непросто – но разве может быть по-другому, если делаешь то, чего до тебя никто не делал? Впрочем, мои первые редакционные задания не имели ничего общего с модой.

В 1969 году вся страна была озабочена предстоящим пожалованием принцу Чарльзу титула принца Уэльского и будущего наследника короны. Церемония должна была пройти в замке Карнарвон по старинным валлийским традициям, предусмотренным для старшего сына правящего британского монарха. Пресса вовсю обсуждала новую корону, созданную для такого случая лордом Сноудоном с расчетом на то, чтобы скрыть оттопыренные уши принца. Хотя Сноудон был знаменитым королевским фотографом – и, можно сказать, частью семьи, – в конечном итоге официальный портрет Его Королевского Высочества в Виндзорском замке доверили Норману Паркинсону, и он попросил меня приехать и помочь. «Захвати грим, – сказал он. – Возможно, он нам понадобится, если Его Высочество придет раскрасневшимся после игры в поло».

Естественно, я нервничала. Одно дело – раскрашивать себя, и совсем другое – гримировать будущего короля Англии. И действительно, когда принц вошел в комнату, его лицо было красным, как свекла. «Придется тебе над ним поработать», – прошептал Паркс, и я заметила, что от горячего света ламп принц раскраснелся еще больше и уже покрылся испариной в своей горностаевой мантии. Я изо всех сил старалась придерживаться протокола и сохранять самообладание. Навыки Черри Маршалл наконец пригодились: я сделала реверанс, хотя попытка вышла довольно неуклюжей. Его Высочество очаровательно пытался разрядить обстановку.

– Я уверен, вы занимаетесь этим всю жизнь, – сказал принц, когда я прошлась по его лицу пуховкой.

– Нет, на самом деле – в первый раз, – смущенно призналась я.

Потом Паркс сделал несколько фотографий и, когда я вновь склонилась над лицом принца, чтобы подправить грим, щелкнул меня своим «Полароидом».

– Если вы украдете этот снимок, то сможете разбогатеть, – заговорщически произнес принц.

Потом мы снимали, как принцесса Анна скачет верхом по окрестностям замка. Мы сопровождали ее на «Мини» Паркса с открытым верхом, и Паркс стоял на пассажирском сиденье, а я старалась вести машину как можно аккуратнее, чтобы он не вывалился вместе с камерой. По пути мы едва не столкнулись с королевой, которая в сопровождении стаи лающих корги и слуги с подносом направлялась пить чай на лужайке.

Когда я только начала работать в британском Vogue, мы воспринимали модные показы как веселый праздник, но это было веселье иного рода, не то что сейчас. Мы ходили туда не для того, чтобы «засветиться» или стать знаменитостями. Все соблюдали анонимность и шли просто чтобы посмотреть на одежду.

Лондонские аналоги парижских показов проходили, как правило, в Мейфэр, в помпезных, облицованных мрамором и зеркалами домах моды таких корифеев, как Харди Эмис и Норман Хартнелл. Те, кого мы называли кутюрье: Джон Кавана, Виктор Стибель, Маттли, Уорт, Дигби Мортон, Майкл, – все-таки в большей степени были первоклассными портными для богатых, титулованных и знаменитых; они работали с прекрасными тканями и создавали скроенную по индивидуальным меркам одежду. Некоторые из них являлись «поставщиками Ее Величества» и создавали коллекции под стать своему титулу – чопорные и запоминающиеся, а демонстрировали их зрелые модели, имевшие мимолетное сходство с королевой. Они выходили на длинный низкий подиум, установленный в салоне, с высоко поднятой головой, расправив плечи и зажав в руке табличку с номером комплекта – что сильно упрощало мне задачу. Можно было не зарисовывать модель, чтобы ее запомнить, а просто поставить цифру в блокноте. Модели двигались очень медленно, останавливаясь на полпути, чтобы сделать множество поворотов и дать публике возможность разглядеть все детали. Вот так проходило шоу. Не было ни музыки, ни сценария, ни драматических элементов, которые могли бы отвлечь гостей от созерцания одежды.

Высокая мода Парижа была гораздо более яркой и зажигательной, но при этом на сто процентов оставалась одеждой, которую можно носить. Множество внимательных petits mains[21] и сотни часов их труда дарили людям уникальные свежие творения. Дизайнеры Пату, Шеррер, Живанши, Унгаро и Нина Риччи дебютировали коллекциями, которые были легче и моложе, чем лондонские, а модели на подиуме излучали космополитичное и беззаботное отношение к жизни. Это были образы, которые диктовали направление моды всему миру.

В течение недели показов команды модных журналов ночь напролет вели фотосъемки коллекций, а днем были обязаны присутствовать на дефиле. Чтобы сэкономить силы, я делала передышки и не пыталась посмотреть все коллекции без исключения.

Но Ив Сен-Лоран был не из тех, кого я могла пропустить. Он был ультрасовременным. Ему удалось предложить совершенно иную моду, которая отражала влияние молодежной поп-музыки и атмосферу Левого берега. Его одежда предназначалась отнюдь не для великосветских старушек. Карден и Курреж тоже были современными, но их модернизм был несколько иным, футуристическим – а я обычно воспринимаю футуризм лишь в качестве эффектного эксперимента. Диор немного меня шокировал. Во время каждого его дефиле в какой-то момент демонстрировали сразу три экзотические шубы для les petites bourgeoises[22] из шкур исчезающих видов животных – например, снежного барса. Я считала это позорным. Такой Диор для меня не существовал.

Пока редакторы, незаметно работая локтями, протискивались в зал, по толпе прокатывалась волна шепота: «Миссис Вриланд!» Словно море расступалось, когда ее внушительная, угловатая фигура скорее маршировала, а не проходила в зал, сопровождаемая свитой из американского Vogue – совсем как в фильме «Забавная мордашка». Состав британского Vogue был куда более скромным. Собственно, нас было двое: Беа Миллер и я. У нас не было свиты, не было своего парижского офиса, который мог бы нами заниматься, – хотя Сьюзан Трейн, представитель американского Vogue в Париже, на самом деле здорово нам помогала. Но вплоть до восьмидесятых, пока редактором не стала Анна Винтур, мы в основном работали в своих гостиничных номерах.

На показах команда американского Vogue – конечно, с Вриланд по центру – комфортно устраивалась на широком диване, американский Harper’s Bazaar занимал соседний. Кроткий британец Vogue даже не претендовал на диван. Я сидела на маленьком позолоченном стульчике за спиной у Беа и тайком зарисовывала одежду в блокноте, раскрытом на коленях. Многие дамы в первом ряду сидели в перчатках. Были, конечно, и курящие; возле них расставляли пепельницы на высоких ножках. К дефиле «от-кутюр» всегда относились с пиететом, в зале царила атмосфера тишины и благоговения. На показах «прет-а-порте» обстановка была более расслабленной и демократичной.

Я всегда делаю эскизы одежды на показах. Рисунки освежают мою память лучше, чем любая фотография. Когда я только начала посещать парижские Недели высокой моды, вокруг коллекций было много секретности. Одежду прятали в ателье, в больших чехлах от пыли, и существовал строгий запрет на публикацию любых фотографий до заранее согласованной даты. Нарушители попадали в «черный список» и до конца своих дней были лишены права присутствовать на модных презентациях. Также во время показов было запрещено рисовать, хотя я всегда это делала. Если зоркий сотрудник салона ловил вас за руку, блокнот сразу же конфисковывали, а его хозяина с позором изгоняли из maison[23] по подозрению в краже: подразумевалась продажа идеи производителям, которые будут ее копировать. В те дни нельзя было ни на минуту опоздать к началу шоу, потому что дверь просто закрывали у тебя перед носом.

В суматошном графике моей новой работы в Vogue я все-таки выкроила время выйти замуж за Майкла Чоу в сентябре 1969 года. За несколько месяцев до этого мы ненадолго разбежались, но потом снова съехались, и, когда это произошло, Майкл настоял на немедленной свадьбе. Я немного колебалась, но, пока я отсутствовала на парижских показах, приглашения на свадьбу уже отправились к адресатам. Внезапно позвонила моя помощница Ди и сказала: «Ты в курсе, что Майкл составляет список гостей?» Уже потом я поняла, что так может поступать только тот, кто привык принимать решения за других.

Церемония бракосочетания должна была пройти в отделе записи актов гражданского состояния Челси. Мы приехали на своем «Роллс-Ройсе» и тут же получили штраф за неправильную парковку. С нами были всего двое гостей – южноафриканский фотограф Барри Латеган и его подружка и помощница Мэри, которые выступили в качестве свидетелей. Я была в зеленом бархатном платье с рукавами-раструбами от Лауры Джемисон из Sweet Shop. Майкл надел бархатный костюм от Пьеро де Монци и двухцветные туфли ручной работы. На свадебных фотографиях, сделанных потом Латеганом в его маленькой студии в Челси, я с любовью смотрела в глаза мужа, который, будучи ниже меня ростом, стоял на ящике.

На свадебном банкете в новом ресторане Майкла в Найтсбридже я была так напугана наплывом приглашенных знаменитостей, что весь вечер жалась к стенке. Сестра Майкла, Цай Чин, воспользовалась возможностью отругать меня за то, что я уходила от него несколько месяцев назад. «Теперь, когда ты вошла в нашу семью, – сказала она, – веди себя примерно». Или что-то в этом роде. Майкл захотел уйти пораньше. Мне вдруг вспомнилось выражение, которое любила повторять моя мама: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись»[24]. Она так и не смогла приехать на свадьбу – не хотела оставлять своего пса дома, в Уэльсе, а он был уже слишком стар, чтобы путешествовать.

После первой брачной ночи в отеле Carlton Towers в двух шагах от ресторана мы с Майклом отправились на Капри. Мы прилетели на этот крошечный остров на вертолете, чтобы провести там медовый месяц, и вдруг я слегла с ветряной оспой. Сыпь появилась на теле, как только мы переступили порог отеля. Я провела пять дней в полутемной комнате, прежде чем мы улетели обратно.

За первые двенадцать месяцев работы в британском Vogue я приобрела репутацию эксцентричной особы, потому что всегда появлялась на публике в шляпе или туго завязанном на голове шарфе. У меня были тонны этих длинных шарфов в стиле двадцатых – в большинстве своем расписанных узорами в стиле ар-деко и очень напоминающих те шарфы, которыми поп-звезды вроде Мика Джаггера обматывали свои модные шеи. Я экспериментировала, повязывая их вокруг головы, потом закручивала длинные концы и укладывала их в плотный тюрбан. Такой головной убор я чередовала со шляпой. Единственной причиной этого было ужасное состояние моих волос. Я пыталась отрастить их, но парикмахеры безжалостно отстригали концы, и волосы выглядели еще хуже, чем прежде.

Теперь Майкл ходил в ресторан каждый вечер. И я, будучи, как это принято сегодня называть, «женой-трофеем», сопровождала его, хотя и смертельно уставала на работе. Как вы можете себе представить, я не очень-то гожусь на роль хозяйки светского салона, которая подходит к гостям поинтересоваться, нравится ли им еда, или терпеливо выслушивает их жалобы. Поэтому я решила уединиться внизу и играть в гардеробщицу. Здесь мне было спокойно, да и чаевые были очень неплохими. Правда, как жена хозяина, я считала своим долгом отдавать полученное в общую копилку чаевых, которые потом распределялись между всеми работниками.

Всякий раз, когда мы не были в ресторане – например, по воскресеньям днем, – мы с Майклом принимали гостей дома. В нашей ярко-красной духовке Aga я запекала пекинскую утку, предварительно подготовленную поварами ресторана. (Чтобы мясо было более нежным, птицу почему-то надо было надувать велосипедным насосом.) Ланч накрывали на огромном бильярдном столе, который вдруг превращался в обеденный.

Все это было суперсовременно и фотогенично – в общем, настоящее семейное счастье… Пока я не влюбилась.

О фотографии

Глава V,

в которой Грейс смотрит на мир глазами счастливого фотолюбителя

В семидесятые годы поездки для сотрудников модных журналов были настоящей роскошью. Я их обожала. Когда я жила в Уэльсе, у меня не было возможности путешествовать, и окружающий мир я познавала по картинкам и публикациям в National Geographic и Picture Post. Можно сказать, я вообще не покидала родных мест, пока не упорхнула из дома в восемнадцать лет.

В отличие от дня сегодняшнего, когда натурные съемки – с командой, укомплектованной фотографом, моделями, огромными сундуками с одеждой, парикмахером, визажистом, техниками, скаутами, стилистом и многочисленными ассистентами (хотя у меня всегда был только один) – проходят за два-три суетливых дня, в те далекие времена мы могли растягивать это удовольствие недели на три. Мы проникались атмосферой и, сколько нужно, ждали наилучшего освещения, в то время как модели нежились на солнце, добиваясь ровного загара. Особый успех съемке был обеспечен, если в контракте оговаривались рекламные снимки самолета – пусть даже его хвоста, – потому что в таком случае перелеты и проживание были бесплатными.

Моя первая командировка в качестве редактора Vogue была на Ямайку в 1970 году. Я летала туда с давним другом Норманом Паркинсоном, который построил себе «дом мечты» на соседнем острове Тобаго. Я до сих пор помню ощущение невероятного тепла, которое окутало меня, когда я сошла с трапа самолета в Монтего-Бей, приветливые улыбки и восхитительный белый песок. В Уэльсе я никогда не встречала чернокожих людей, а тут их был целый остров. Я влюбилась в Вест-Индию с первого взгляда и на всю жизнь.

Мое отношение к натурным съемкам во многом было сформировано Парксом. Он обучал меня азам, подсказывал, что прежде нужно проникнуться атмосферой места – ведь суть не в том, чтобы погрузить на самолет кучу одежды, а потом просто сфотографировать ее на пляже. Мне иногда попадаются современные работы съемочных групп, сделанные в тех же местах, где когда-то побывала я, но на их фотографиях виден лишь клочок голубого неба. Как современно! И они всерьез полагают, что сделали сказочные снимки. Но в чем их смысл?

Паркс научил меня работать на чужой земле и быть предельно внимательной ко всему окружающему, чтобы не упустить ни один нюанс, который, возможно, и вдохнет жизнь в фотографию. В 1971 году мы с ним снимали на Сейшелах. Модель Аполлония ван Равенштейн позировала на девственно-белом песчаном пляже. Вдруг, откуда ни возьмись, выскочила собака. Аполлония протянула руки, чтобы подозвать ее, и в этот момент картинка ожила! В первые годы моей работы в Vogue Паркс был для меня не только другом – он стал моим наставником, отцом. Перед вылетом на очередную съемку я старалась узнать как можно больше о местности, где нам предстояло работать. Иногда случались и неудачи. Например, во время путешествия на Сейшелы нас повезли на отдаленный остров – птичий заповедник. Кошмар длился все десять часов, пока мы добирались туда на утлой рыбацкой шхуне. Нас так укачало, что мы то и дело дружно свешивались за борт. И что бы вы думали? Заповедник оказался вонючей горой птичьего помета, хотя нам все-таки удалось сделать там несколько памятных фотографий.

Соединить моду с атмосферой места всегда невероятно трудно, поэтому я с головой окунулась в исследовательскую работу. Как только мы начинали планировать поездку, мой офис превращался в библиотеку. Стопки книг загромождали все свободное пространство. Бывало, Беа Миллер заглядывала ко мне и в шоке застывала в дверях: «Грейс, ты же никогда не читала!»

Помимо Паркинсона, в команде моих фотографов тех лет были Бэйли, Донован, Барри Латеган и Клайв Эрроусмит. Случались и заезжие гости – Сноудон, Сара Мун, Саша, Дюк, Сесил Битон, Питер Кнапп, Ги Бурден и Хельмут Ньютон – звезды французского Vogue. Но был один фотограф, которого я боготворила и с кем особенно мечтала поработать, – легендарный американец, перфекционист Ирвин Пенн. Увы, мне пришлось ждать еще двадцать лет, прежде чем представилась такая возможность.

Вскоре после того, как я устроилась в Vogue, прошел слух, будто мистер Пенн приехал в Англию, чтобы сфотографировать цветы – точнее, одну особенную розу – для своего нового альбома. Я всегда хотела встретиться с этим всемирно известным художником, поэтому поднялась на шестой этаж, в фотостудию Vogue, в надежде столкнуться с кумиром. Как оказалось, Пенну выделили не всю студию, а лишь уголок в чайной комнате, где он и создал свою цветочную композицию на маленьком столе у окна. Чтобы не портить розу электрическим освещением, он усилил дневной свет пламенем свечи. Я слонялась по студии, оглядываясь по сторонам и сгорая от нетерпения встретиться с ним. Но в своем юношеском невежестве я почему-то ожидала увидеть «икону стиля» вроде Дэвида Бэйли. Так что не обратила никакого внимания на неприметного худощавого мужчину в мятой рубашке и брюках, который проскользнул по коридору, пока кто-то из сотрудников не сказал, что если я ищу мистера Пенна, то он только что прошел мимо меня.

В начале восьмидесятых, когда я уже заканчивала работать в британском Vogue, мне выпал второй шанс встретить своего героя – в Нью-Йорке, куда я приехала участвовать в показах и заодно поработать на рекламных съемках у Кельвина Кляйна. Однажды я призналась Кельвину, с которым мы стали очень дружны, что у меня есть мечта познакомиться с Ирвином Пенном. Поскольку Кельвин работал с ним – Пенн делал для него рекламную серию живописных натюрмортов с продуктами компании, – то пообещал устроить эту встречу. Я отправилась в студию великого мастера на Пятой авеню. Она показалась мне клетушкой. Хозяин вышел из кабинета, мы устроились за пластиковым столиком и проболтали не один час, как старые добрые друзья. Мы говорили о прошлом и настоящем искусства фотографии, о том, что создает великий фэшн-образ, в который Пенн вкладывал особый смысл. Мне не верилось, что я вот так запросто беседую с легендой. Он с поразительной страстью отдавался работе и в то же время так скромно и даже самокритично отзывался о своих грандиозных достижениях.

Дэвид Бэйли, с которым я ранее работала моделью, был человеком жестким. Главным героем его съемок был, разумеется, фотограф. За ним следовала модель. Он снимал одну и ту же девушку снова и снова, и, как правило, у него с ней складывался роман.

Бэйли любил поиздеваться над редакторами. Он дразнил нас, безжалостно вырезая из кадра обувь и предпочитая крупные планы. Поскольку мне всегда нравилось показывать на фотографиях туфли, можете представить, каково мне было с ним работать.

Тем не менее мы совершили немало незабываемых поездок вместе – в Перу, Африку, Австралию, на Корсику и Лазурный берег, – и он не очень-то кромсал те снимки. Хотя он был отличным попутчиком, однажды он придумал для поездки в Южную Америку удивительно неудачную, на мой взгляд, концепцию: отправиться туда одному, отснять все пейзажи, а потом, уже в лондонской студии, сфотографировать на их фоне модель. Я предложила мою тогдашнюю любимицу – наполовину японку, наполовину гавайку Мари Хелвин. Она удачно подходила для этой фотосессии и своей экзотической красотой, и легким загаром – что было особенно удобно, так как в студии приобрести ни то, ни другое не представлялось возможным. Бэйли отреагировал довольно странно, заявив, что не хочет работать ни с одной из моих протеже, но я настояла. В следующую минуту между Мари и Бэйли вспыхнула безумная страсть, он женился на ней, и они поселились в его огромном доме на севере Лондона, среди визжащих попугаев, за которыми присматривал бразильский слуга Цезарь.

Нередко мне доводилось работать и с Барри Латеганом – англичанином южноафриканского происхождения, который был известен своими фотографиями, сделанными в полутемных интерьерах или на фоне поэтичных пейзажей. Его образы отражали настроение лондонской моды, когда макияж больше напоминал акварельные мазки, а сама мода была какой-то неземной, бесплотной. Беа Миллер позволила мне воплотить эти идеи на нескольких обложках, и Барри Латеган не подвел.

Журналистка по образованию, умная и проницательная Беа настаивала на том, что мода должна говорить – или по крайней мере уметь передать живую точку зрения. «Сегодня утром, когда я принимала ванну, мне пришла в голову идея», – с этой фразы часто начинался ее рабочий день.

Результатом одной из полюбившихся мне «банных» идей Беа стала съемка 1971 года с фотографом Питером Кнаппом. Темой мы выбрали десять (если не ошибаюсь) правил хорошего тона для леди из энциклопедии этикета Эмили Пост, которые собирались опровергнуть фотографиями моделей. Скажем, в пику главной заповеди «Леди никогда не поправляет макияж на публике» модель Кэти Дэмен – гламурно эгоцентричная, в стиле ураганных 1930-х – красила губы за столиком ресторана Mr Chow, сосредоточенно вглядываясь в зеркало пудреницы «ар-деко». На другой фотографии группа классических английских нянечек средних лет прогуливалась с колясками по Гайд-парку, а мимо них, толкая свою коляску в противоположном направлении, гордо шла огненно-рыжая Гала Митчелл в ультрамодных брюках из яркого атласа. На этот раз в заголовок было вынесено правило: «Леди должна одеваться так, чтобы не выделяться из толпы». Эта готовность к ниспровержению закостенелых традиций играла на руку британскому Vogue, который долгие годы оставался в тени своего более прогрессивного соперника, журнала Queen, и привлекала к нему читательниц, раскрепощенных «свингующими» шестидесятыми.

Между тем все громче заявляли о себе молодые модельеры-авангардисты, в профессиональном плане ничуть не уступающие итальянцам и французам. Лондонский королевский колледж искусств и другие кузницы британских талантов подарили миру такие имена, как Оззи Кларк, Фоале и Таффин, Зандра Роудс и Билл Джибб; вскоре к этой талантливой группе присоединились Шеридан Барнетт, Кэтрин Хэмнетт и Адриан Картмель. Стиль тридцатых от Барбары Хуланики с ее брендом Biba завоевывал все большую популярность. Британские иконы глэм-рока – Дэвид Боуи и Марк Болан – добавили течению андрогинности и мужской косметики. В воздухе был разлит гламур с обилием мишуры и блесток.

Валлиец Клайв Эрроусмит, фотограф и большой оригинал, отлично вписался в эти сумасшедшие времена. Он был немного рок-н-ролльщиком и никогда не расставался со своей коллекцией гитар, периодически устраивая оглушительные джем-сейшны с ассистентом Вилли и друзьями. Я познакомилась с Клайвом в семидесятые, как раз в его блаженный период «Харе Кришна». Его фотографии, наполненные игрой света и в чем-то даже галлюциногенные, были вполне в духе эпохи, но снимал он в основном в студии. Хотя однажды мне довелось совершить с ним катастрофическую поездку в Америку (он ужасно боялся летать, так что на борту напивался до чертиков, в чем ему охотно помогал Вилли), где на него напала страшная паранойя и он отказывался выходить на улицу. Мы планировали съемки по всему Восточному побережью, но он соглашался снимать только в местах шаговой доступности – Статуя Свободы, Центральный парк, Чайнатаун, нью-йоркский отель St Regis, Коннектикут, Йельский университет. Не подумайте, он был очень хорошим фотографом, просто с большими странностями.

Именно во время той поездки я отправилась на Мэдисон-авеню с визитом в американский Vogue (от которого была в восторге). Экскурсию проводил Билл Рейнер, финансовый директор Cond Nast, – Беа попросила его опекать меня. В коридоре мы столкнулись с редактором моды Полли Меллен, которая приняла меня за ассистентку, вручила мне огромную сумку с одеждой и велела вернуть ее дизайнеру Оскару де ла Рента. Потом нам встретился редактор Лео Лерман, остроумный и галантный (и частый гость лондонских вечеринок Беа Миллер), который, казалось, был знаком со всем миром. Он организовал для меня и моей команды посещение «Фабрики» Энди Уорхола, где мы смогли сфотографировать его экстравагантных гостей. Увы, мне так и не довелось встретиться с легендарным редактором американского Vogue Дианой Вриланд. Я уже стояла под дверью ее кабинета – от волнения у меня дрожали коленки, чего, конечно, не могла скрыть мини-юбка, – когда Билл Рейнер оглядел меня с ног до головы, видимо, сравнил со снующими вокруг шикарными сотрудницами Vogue и передумал.

– Наверное, лучше в другой раз, – сказал он.

О приобретениях и утратах

Глава VI,

в которой наша героиня признает, что жизнь – лишь долгая череда потерь

Начав работу в британском Vogue с половинкой стола и одной ассистенткой на троих, я постепенно доросла до персональной помощницы, но потом Ди Джеймс нас покинула. К счастью, моя следующая ассистентка, Патриция МакРобертс, с самого начала была только моей.

Англичанка Патриция – материально независимая, без пяти минут замужем за игроком в поло мирового уровня – была вызывающе яркой. Она носилась на своем «Мерседесе», как сумасшедшая, пока однажды не разбила его вдребезги – впрочем, моментально пригнав ему на смену «Альфа Ромео». Что до меня, я по-прежнему аккуратно передвигалась по городу на «Роллс-Ройсе», который делила с Майклом. Мне даже удалось выиграть место на подземной парковке Vogue, но, к сожалению, оно оказалось непригодным для любого транспортного средства, превышающего габаритами «Мини».

Мы с Патрицией частенько вырывались на шопинг к Иву Сен-Лорану. Она выкрасила волосы в пурпурный цвет, и вместе с моей подругой Полли Гамильтон, которая до прихода в Vogue работала в британском молодежном журнале 19, мы составляли потрясающее трио. Мы приходили на показы в строгих фетровых шляпах по моде 1930-х или хитах из последней коллекции Сен-Лорана (либо в их точных копиях, в зависимости от финансовых обстоятельств), садились в один ряд со своими подругами – Кэролайн Бейкер, фэшн-редактором журнала Nova, и Нормой Морисо, редактором 19, – и поражали всех своей экстравагантностью.

К тому времени под моими шляпами и шарфами уже отросло некое подобие гривы, и мы с парикмахером Леонардом, его колористом Даниэлем и фотографом Барри Латеганом решили создать мне радикально новый образ. Выкрасили волосы хной, которая только пошла им на пользу, и сделали перманентную завивку – с крупными кудрями, а не тем «мелким бесом», которым наградила меня природа. Мы добивались мелодраматичного эффекта в духе фотографий Барри по мотивам прерафаэлитов и Ренессанса. Если не считать короткой стрижки с переходом к радикальной блондинке после моего второго развода, а потом еще одной смены имиджа под нажимом Анны Винтур в первые дни в американском Vogue (что отчасти было спровоцировано эффектным преображением Линды Евангелисты), в моем облике мало что изменилось за последние сорок лет.

В семидесятые и восьмидесятые мы пристально следили за работами Сен-Лорана, просто чтобы знать, в каком направлении развивается мода. Какая власть была в его платьях! Какая роскошь! Его модели казались такими высокими и отстраненными! Мне нравились сценарии его дефиле, которые начинались с мужеподобных и строгих образов, а потом набирали обороты и превращались в феерию ярких красочных платьев. Вы наверняка поймете, что я имею в виду, если когда-нибудь бывали в Марокко, где Сен-Лоран держал один из самых красивых домов моды, La Majorelle. Он находился в экзотическом благоухающем саду, увидев который однажды – не забудешь уже никогда. Le smoking, версия мужского смокинга для женщин, шикарный и сексуальный; роскошь и сладострастие коллекции «Русский балет»; коллекции на тему Брака, Кокто, Пикассо, русских крестьян, испанских тореадоров или оперы «Порги и Бесс» – во всем, что он делал, заключалась такая творческая мощь и талант, что было невозможно оставаться просто зрителем. Мне очень повезло, что я видела эти шоу – для меня они были как серия художественных выставок. Поначалу я даже пару раз падала в обморок и не уверена, что виной тому был пропущенный завтрак. Слишком сильными были испытанные эмоции. Как бы там ни было, Беа Миллер всегда возвращала меня к жизни сладкими овсяными батончиками, которые держала в сумке как раз для таких целей.

Не могу сказать, что мы с Ивом были близкими друзьями. Мы не ходили вместе ужинать, не бросались друг к другу в объятия при встрече. Но я дружила со многими из его окружения – например, его музой Лулу де ла Фалез, которая была дизайнером экстравагантныхаксессуаров Дома моды YSL; ее мужем Таде, сыном живописца Бальтюса; и Кларой Сент, его пиар-агентом. Клара всегда звонила мне после шоу узнать впечатления от коллекции, потому что Ив – что было очень лестно – «интересовался моим мнением».

Когда в шестидесятые он покинул пост главного дизайнера Dior и начал устраивать показы в своем маленьком салоне на улице Спонтини, многие международные фэшн-обозреватели, которым не удавалось пробиться внутрь, толпились у входа, а после шоу обступали нас со всех сторон и наперебой выспрашивали: «Ну, что там было?» Но особенно в моей памяти отложилось ужасное явление великого кутюрье на дефиле в отеле Intercontinental в конце восьмидесятых. Он безнадежно распух и чувствовал себя не в своей тарелке. Пьер Берже, президент Saint Laurent, и телохранитель держали его под руки и буквально тащили по подиуму на поклон. В то утро газеты сообщили, что Ив Сен-Лоран уже на смертном одре. Возможно, этим выходом они хотели опровергнуть страшные слухи. Еще я помню жутковатое величие его прощального шоу в Центре Помпиду в 2002 году, за шесть лет до смерти. Холодный индустриальный пейзаж так резко контрастировал с роскошными театральными нарядами моделей, холеными лицами знаменитостей и всех, с кем великий мастер прошел по жизни. Сам он, постаревший, с грустью взирал на происходящее.

Это был период, когда я одевалась практически только у Сен-Лорана. Исключением стал злосчастный вечер, когда я пришла на званый обед в дом Клэр Рендлшем в Челси. Теперь эта некогда всесильная женщина ушла из мира глянцевых журналов и стала директрисой недавно открывшегося лондонского бутика Saint Laurent Rive Gauche – первого за пределами Парижа. Еще в журналистском прошлом она терроризировала современниц, а теперь добавила к своей скандальной репутации хамство по отношению к клиенткам бутика, которых запросто гнала вон, если считала, что они покупают не подходящие им вещи. Встретив на улице женщину, которая, по ее мнению, была недостойна носить одежду от Saint Laurent, она безо всякого стеснения отчитывала бедняжку. Тем удивительнее, что я не догадалась о своей печальной ошибке, даже нажимая кнопку звонка на двери Клэр.

– Что это за ужас на тебе? – прошипела она сквозь зубы, преграждая мне путь. Я была в красивом винтажном платье с антикварного рынка. – Тебе придется пойти и переодеться в Saint Laurent, – отрубила она, захлопывая дверь прямо у меня перед носом. Мне ничего не оставалось, кроме как вернуться домой.

И снова в моей жизни наступил парижский период. Теперь я проводила много времени в этом городе не только как редактор Vogue, но и как возлюбленная молодого вьетнамского фотографа Дюка, ради которого я оставила Майкла Чоу. Моя ассистентка Патриция великодушно помогла мне внести залог за квартиру в лондонском районе Сент-Джонс-Вуд и периодически одалживала денег на поездки во Францию.

Дюк работал ассистентом у фотографа Ги Бурдена – так мы и познакомились. Худой и долговязый, с красивыми длинными волосами до плеч, он выглядел безупречно стильно даже в потертых джинсах и такой же куртке. В нем было что-то потустороннее и трогательное. Одна из его фотокамер была в форме Микки-Мауса, и мне нравилось, как люди реагировали на нее, искренне улыбаясь в объектив.

Многочисленные вьетнамские кузены Дюка, в разное время тоже подрабатывавшие у Бурдена, сплели целую заговорщицкую сеть. Всякий раз, когда в этом возникала необходимость, родственники обменивались заграничными паспортами, поскольку для французских пограничников они все были на одно лицо. Иногда Дюк приезжал ко мне в Лондон по паспорту своего кузена Гиацинта, хотя они и не были похожи друг на друга.

Дюк снимал комнатушку на Левом берегу, на набережной Гранз Огюстен и прямо над рестораном Laprouse, в темном и зловещем здании семнадцатого века, подземелья которого были пронизаны тайными ходами. Он спал на раскладном диване и слушал на старом граммофоне альбомы группы Doors. Мы ели во вьетнамских ресторанчиках вроде Long Hiep на углу улицы Монтань-Сент-Женевьев в Сен-Жермене, которые становились все более популярными из-за бума вьетнамской кухни в Париже. Мы обедали и в заведениях попроще, где готовили аутентичную вьетнамскую еду, – тогда про них еще мало кто знал. Дюк бедствовал (Бурден редко выплачивал зарплату вовремя, причем это касалось всех его сотрудников), но он был идеалистом и человеком исключительной преданности. К тому же, как и многие его коллеги, он считал за честь работать на такого мастера.

Это был безумно романтичный и богемный период в моей жизни. Мы с Дюком часами бродили по берегам Сены, взявшись за руки, как влюбленные на старых черно-белых фотографиях. Он сидел без гроша в кармане, у меня дела шли не намного лучше. Но мы всегда были шикарно одеты.

Мы провели вместе почти пять лет, до конца 1972 года. Вскоре после встречи со мной он отказался от своей каморки, и, приезжая в Париж – а чаще всего это было по выходным, – я никогда не знала, где остановлюсь, потому что он переезжал от приятеля к приятелю, от кузена к кузену, часто спал на полу. Мы целыми днями бродили по блошиным рынкам в поисках каких-то оригинальных вещиц или ездили в Довиль, где останавливались в дешевых гостиницах и объедались морепродуктами. Это было веселое время для шопинга. Ив Сен-Лоран был на пике славы, и, когда Дюк подарил мне детскую книжку со своими иллюстрациями, «Злодейку Лулу» (La Vilaine Lulu), я сделала ответный подарок – брюки от Saint Laurent, которые прекрасно сочетались с винтажной атласной бейсбольной курткой, присланной ему из Нью-Йорка.

Я была знакома со свитой Ива Сен-Лорана, а Дюк был своим в окружении Кензо – другого моего любимого дизайнера того времени. Благодаря Дюку я познакомилась с моделями Уоллис Франкен и Луизой Депуант, пресс-атташе Барбарой Шлягер и ее бойфрендом-фотографом Ули Роузом, а также подающим надежды молодым фотографом Артуром Элгортом. Его первой серьезной работой стала наша совместная съемка в саду Тюильри, где мы фотографировали группу бегущих девушек и парней в ослепительно ярких одеждах от Kenzo. Так я влюбилась в Kenzo. Я обожала его очаровательную «сельскую» одежду. Особенно мне пришлась по душе длинная запахивающаяся юбка в этническом стиле – я носила ее, практически не снимая. Она завязывалась широкими веревками низко на бедрах. Правда, эти веревки иногда развязывались, так что в следующее мгновение можно было оказаться в одном нижнем белье. Еще мне нравились огромные безразмерные блейзеры и полосатые свитера. Все, что делал Кензо, было веселым, красочным и по-детски наивным – в точности как его зрелищные дефиле, на которых искрились фейерверки, модели выходили на подиум, одетые словно игрушечные солдатики и балерины, а однажды даже вывели белоснежного коня с наездницей в костюме сказочной принцессы.

Со временем Дюк состоялся как независимый фотограф. Когда он приезжал в Лондон, то останавливался у меня в Сент-Джонс-Вуде, где я снимала маленькую квартиру на цокольном этаже. Двери выходили в красивый сад, который очень ему нравился – он любил возиться с цветами. Также Дюк был превосходным поваром и учил меня готовить блюда вьетнамской кухни, в первую очередь мой любимый вьетнамский суп – ужасно сложное варево из курицы, свинины, лапши, ростков фасоли, сушеных креветок, китайских приправ, зеленого лука, свежей мяты и кориандра. На случай крайнего голода у нас были вонтоны[25], на приготовление которых нужно было убить целый день, зато они недорого обходились, и нам их хватало на неделю. Дюк был помешан на чистоте. В то время я курила, и, если хотя бы немного пепла попадала на стол, он страшно злился. Мне казалось странным, как человек, не имеющий собственного дома, может быть таким хозяйственным и домовитым.

Еще одной странностью Дюка было то, что, в отличие от других фотографов, с которыми мне доводилось работать, он предпочитал лаконичность. Неудивительно, что у него не было денег. Две страницы были для него идеальным форматом, потому что он мг представить всю историю на одном развороте. А еще он обладал буйным нравом – особенно после рюмки-другой. Однажды он провалил съемку Vogue в Кенсингтонском саду, когда снимал американскую модель Уоллис Франкен, одетую в матроску, на фоне пруда Раунд-Понд. Когда я заметила, что ее топ выглядит немного мятым, он прорычал: «Так почему бы тебе это не исправить?» Распалившись, он выронил камеру, и она камнем пошла ко дну. Дюк был вынужден заканчивать фотосессию с помощью крошечной любительской Canon, которую купил мне в подарок, и я постоянно таскала ее с собой в сумке.

Со временем мы с Дюком стали видеться реже. Обстоятельства постоянно разлучали нас. Окончательный разрыв произошел, когда я позвонила ему после смерти своей сестры Розмари. Он показался мне безразличным к моему горю – возможно, потому что в азиатской культуре смерть воспринимается по-другому.

Еще до прихода в британский Vogue я несколько лет несла ответственность за благосостояние сестры. После развода с мужем Джоном в 1962 году Розмари переехала из Мидлендса ко мне в Лондон, обосновавшись со своим рыжим котом сперва в моей съемной квартире на Понд-Плейс у Фулем-роуд, а потом и на Бофор-стрит в Челси. Я как раз собиралась переселяться туда, в свое первое собственное жилье.

Все попытки найти работу для Розмари оказались неудачными. Я устроила ее официанткой в Soup Kitchen, филиал Stockpot, но она выдержала там всего один день. Она и сама не знала, чем хотела бы заниматься. Она любила рисовать и какое-то время работала на дому: писала маленькие акварели с оранжевыми небесами и лиловой травой, все какие-то психоделические. Но по большей части пропадала в лондонских музеях – типичная сельская девчонка, после развода она так и не нашла своего места в обществе.

Поначалу семейная жизнь сестры складывалась вполне благополучно. Под Стратфордом-на-Эйвоне она обустроила потрясающе красивый и романтичный уголок для себя и Джона. Ivy Bank («Берег с плющом») представлял собой крохотный коттедж с традиционным английским садом в зарослях цветов и овощей, которыми она угощала местных ребятишек, обучавшихся у нее живописи. Это была не жизнь, а мечта. Если бы не одно «но» – у Розмари не было своих детей.

Если бы она выросла в Лондоне, то могла бы выйти в свет и привлечь внимание достойного поклонника. Или стала бы моделью и путешествовала, как я. Но, хотя она и окончила секретарские курсы машинописи и стенографии (столь популярные тогда среди девушек), из нее так и не получилась серьезная работающая женщина. Она рано вышла замуж и обрекла себя на роль провинциальной домохозяйки: занималась садом, рисовала, готовилась к появлению на свет детишек – чего так и не случилось… Все это было так далеко от карьеры в большом городе. Когда она приехала ко мне жить, то поначалу просто растерялась. У нее появилась привычка знакомиться на улице, причем с какими-то странными типами и даже наркоманами. С одним из них, бездомным бродягой, она расписалась в городском загсе чуть ли не сразу после знакомства, пока меня не было в стране.

В то время я часто ездила на съемки в Германию, и это было здорово, потому что там мне платили наличными. Я держала все деньги в ящике комода в спальне. Но однажды, вернувшись в Англию, я обнаружила, что наличные пропали – а с ними и в высшей степени подозрительный новый муж Розмари.

Вскоре после этого у сестры случился нервный срыв. Она прямо на улице упала в обморок, и ее доставили в госпиталь Cane Hill – мрачное заведение в лондонском пригороде Кройдон, где по углам жались психопатичные пациенты. Ее привязали к кровати и лечили электрошоком. Она пробыла там недели три, а потом ее опять понесло на улицу. И все повторилось сначала.

Вскоре сестра познакомилась с уличным художником Кевином Ригби, который работал на Трафальгарской площади напротив Национальной портретной галереи. Ему было двадцать два. Ей – около тридцати. Кевин был добродушным и нежным идеалистом с длинными рыжими волосами. Он происходил из добропорядочной семьи военного, но со временем стал немного бунтарем.

У Кевина и Розмари начался бурный роман. Сестра быстро забеременела, хотя они никогда не жили вместе. Она сняла комнату рядом с Кингз-роуд в Маркэм-сквер, в доме, где когда-то жила и я. Девять месяцев спустя в соседнем госпитале Parsons Green родился мой племянник Тристан. Бросив Розмари, Кевин отправился в Непал, где стал буддистским монахом и занялся иллюстрированием книг о своей новой религии. В 1974 году он был найден на границе с Афганистаном погибшим при загадочных обстоятельствах.

Во время беременности Розмари переболела желтухой и с тех пор постоянно испытывала недомогание. Мама была в ужасе от поведения старшей дочери. Она заявила, что и слышать ничего не хочет о Рози, а на все расспросы соседей отвечала, что ребенок был плодом короткого перемирия между сестрой и ее бывшим мужем.

Прожив четыре года в Лондоне с Тристаном на руках, Розмари переехала обратно в Уэльс, в дом в Холихеде, который купил ей бывший муж. Он решил, что для Рози будет лучше поселиться неподалеку от матери. Разумеется, как только наша мама увидела очаровательного рыжеволосого внука, она превратилась в самую нежную и заботливую бабушку.

Все это время дружки-наркоманы не оставляли Розмари в покое и то и дело наведывались к ней в Уэльс, снабжая зельем. Вскоре она обзавелась новым бойфрендом, который работал на местной судоверфи и жил вместе с матерью, – и снова забеременела. В 1970 году у нее родился второй сын, Финн. Все, что произошло в ее жизни после этого, представляется туманным. Она страдала от бронхита, похудела, часто ссорилась со своим приятелем. После очередного скандала она, похоже, приняла большую дозу валиума и заснула. Парень запаниковал и вызвал «скорую», которая доставила ее в медицинский центр. Судя по всему, произошла какая-то врачебная ошибка при введении желудочного зонда. Легкие не выдержали. Розмари умерла через два дня, в канун Рождества 1972 года. В последний раз я навестила ее, когда она, уже без сознания, была подключена к системе жизнеобеспечения.

Это было ужасно – видеть Рози опутанной бесчисленными трубками. После ее похорон Финна, которому было полтора года, забрала на воспитание мать бойфренда. Тристана определили в приемную семью Карен Алдерсон, подруги Розмари, которая тоже жила в Треарддур Бей; мальчик всегда был дружен с ее детьми. Поскольку он поступил в подготовительную школу по соседству с нашим отелем, бабушка могла с ним видеться.

Я никогда не забуду невероятной доброты, которую проявил ко мне Маноло Бланик, испанский дизайнер обуви. Он пришел, как только я вернулась домой после похорон, утешал меня и сидел рядом всю ночь, просто чтобы я не оставалась одна. Он действительно помог мне обрести душевный покой. Поразительно, что человек с репутацией капризной «звезды», бессердечной и холодной, на самом деле может быть таким внимательным и заботливым.

Через несколько месяцев после смерти сестры я попыталась усыновить Тристана. Все это время я помогала его приемным родителям, оплачивала образование, брала к себе на школьные каникулы. Но, поскольку я была не замужем, органы опеки вдруг встали на дыбы. Мне сказали, что я совершенно неподходящая кандидатура и, если я буду и дальше настаивать на усыновлении, Тристана заберут из приемной семьи и поместят в детский дом. Так что племянник отправился сперва в Нормансал, подготовительную школу в Истборне, а потом в частную школу для мальчиков при Милтонском аббатстве.

Последний раз я видела его сводного брата Финна – которого считаю очень способным к математике – на похоронах моей матери. Ему тогда было четырнадцать лет. Насколько я знаю, он все еще живет где-то в Уэльсе. Тем временем Тристан, который успел попробовать себя в разных ипостасях – от заводчика гончих собак до продавца недвижимости в Доминиканской Республике, – задался целью узнать как можно больше о своем отце, воспользовавшись поисковиком Google. По отцовским следам он отправился в Непал и начал изучать тибетское искусство.

О клубном обществе

Глава VII,

в которой шик семидесятых и модные фрики встречаются в самых изысканных компаниях

Беа Миллер умела выжимать из каждого лучшее, на что он был способен. А еще у нее был дар распознавать талант. Именно она представила меня Карлу Лагерфельду. Это был 1971 год, самое начало карьеры «немца с конским хвостом». Мне он показался потрясающе красивым, особенно из-за густой черной бороды, которую он сбрызгивал последними каплями духов «Черный Нарцисс» от Caron – их сняли с производства, так что он скупил весь оставшийся на складе запас. Карл носил монокль и рубашки с жесткими старомодными воротничками, а в руках держал веер. Обычно его сопровождали Анна Пьяджи – его муза и современная маркиза Казати, всесильный редактор моды итальянского Vogue, и ее спутник Верн Ламберт – эксцентричный австралиец, который ходил с серебряной тростью и был известен как коллекционер и продавец старинной одежды.

В Париже мы иногда обедали в Closerie des Lilas («Сиреневый сад») с бойфрендом Карла Жаком де Башер де Бомарше, безукоризненно элегантным денди в стиле начала века; художником-иллюстратором Антонио Лопезом и его другом Хуаном; энергичными американскими моделями Пэт Кливленд и Донной Джордан, только что из нью-йоркской «Фабрики» Энди Уорхола; а также замечательной польской моделью Айей, которую приметили на Кенсингтонском рынке в Лондоне, где она торговала подержанной одеждой. Ее образ повторял фэшн-фотографии 1950-х, и она поддерживала его тяжелой маской косметики (скрывая под ней рябоватую кожу) и характерными позами, даже если не была в кадре. На рисунках Антонио она всегда выглядела статуей без единого изъяна.

Карл работал дизайнером Chlo – известной французской марки, прежде специализировавшейся на милых блузках, – и, помимо этого, подрабатывал в нескольких итальянских домах моды, где его имя даже не упоминалось. Он был вполне доволен ролью «наемного бойца» в мире моды и, пока Chanel не прибрала его к рукам в 1982 году, предпочитал не связывать свое имя с какой-то одной маркой. В этом смысле – впрочем, как и во многом другом – он был полной противоположностью Сен-Лорану. Возможно, именно поэтому он никогда не пытался создать собственную линию. Но он сделал очень много необычных вещей для Chlo, черпая вдохновение в истории искусства и дизайна.

В те дни все ломились на показы Chlo. Ключевой момент наступал, когда энтузиасты устремлялись за кулисы поздравить Карла, а он выбирал один из обязательных аксессуаров следующего сезона и вручал его счастливице, которая могла носить заветный подарок за полгода до его появления в бутиках. Эти безделушки были бесценными трофеями, а иногда – как в случае с доставшимся мне невесомым парчовым шарфом в стиле ар-деко, по которому сходили с ума семидесятые, – становились объектами вечной зависти со стороны друзей и коллег.

По вечерам мы собирались в клубе Sept, который представлял собой Rgine нового поколения – традиционное место встреч плейбоев и светских львиц, за исключением того, что его публика на 99% состояла из модной тусовки и геев. Я помню темные банкетки, столики, жавшиеся к стенам, и крохотный квадрат танцпола посередине, где дергалась подвыпившая толпа. Здесь часто бывала Палома Пикассо со свитой из двух своих кавалеров.

В те дни у нас был скромный бюджет, и Карл великодушно предоставлял нам для фотосессий свою впечатляющих размеров квартиру на площади Сен-Сюльпис. Это был роскошный храм в стиле ар-деко – хотя я догадывалась, что непоседе Карлу все это порядком надоело и скоро он переедет в другое место.

В этой квартире я снимала моделей Анжелику Хьюстон и Мари Хелвин с Бэйли, Пэт Кливленд с Бурденом и Кэти Квирк с Хельмутом Ньютоном. В съемке Хельмута – по сценарию «богатая женщина, избалованная жизнью» – участвовала и моя помощница Джули Кавана, которая впоследствии продолжила журналистскую карьеру как лондонский редактор Women’s Wear Daily и автор биографий Рудольфа Нуриева и британского балетмейстера Фредерика Эштона. Она позировала в образе маленькой французской горничной, в накрахмаленном фартуке и с ободком на голове. В это время Кэти вольготно расположилась на шикарном диване Карла, обитом шелком цвета слоновой кости, и ей делала маникюр Джун – настоящая маникюрша жены Хельмута.

Пэт Кливленд мы с Бурденом снимали на фоне изящной лакированной горки 1920-х годов, которая представляла необыкновенную ценность. По мере того как накалялись лампы (а Бурден использовал только высокопрочные вольфрамовые, добиваясь ослепительно яркого освещения), я заметила, что лак на дверце горки начал пузыриться. Я крикнула ассистентам, чтобы отключили электричество. К счастью, пузырь сдулся, и серьезных неприятностей удалось избежать.

Стиль ар-деко переживал второе рождение. Мода полностью погрузилась в ретро. В макияже и одежде безоговорочно правили тридцатые. Губная помада могла быть только цвета спелой сливы или баклажана. Волосы укладывали волнами или закалывали булавками. Лютик стал цветком номер один. Народ ломился в кенсингтонский торговый центр Biba, открытый в здании бывшего универмага Derry & Toms, только чтобы окунуться в атмосферу тридцатых годов. В домах ожила узнаваемая керамика Клариссы Клифф ее оранжево-черного периода. Я уже собрала впечатляющий гардероб красивых винтажных платьев и огромную коллекцию браслетов и булавок в стиле ар-деко с антикварного рынка в Челси и блошиного рынка в парижском Клиньянкуре. Они были сделаны из бакелита – одного из первых видов пластика, который, по слухам, взрывался при экстремальных температурах.

Еще один необычайно модный дизайнер того времени, итальянец Вальтер Альбини, в порыве поразительной щедрости пригласил всю международную прессу в Венецию на показ своей последней коллекции, проникнутой духом тридцатых. Мы прибыли перед самым заходом солнца. Нас на катере доставили в отель Danieli, богатые интерьеры которого напоминали декорации фильма Лукино Висконти «Гибель богов», а номера утопали в душистых цветах гардении. Тем же вечером мы погрузились на гондолы и отправились на площадь Святого Марка, где нас ожидало модное шоу в Caf Florian – под звуки струнного квартета и с официантами, чьи волосы были напомажены по моде тридцатых. Меня сопровождал Дэвид Бэйли, и я была одета во все белое – широкое пальто поверх винтажного шелкового теннисного платья 1920-х годов.

С Хельмутом Ньютоном я работала еще в самом начале своей модельной карьеры в шестидесятых. Кто бы мог подумать, что мы встретимся снова уже на съемках для британского Vogue? Был 1973 год, разгар его «бассейнового периода», и у него возникла идея сделать фотосессию в духе слегка декадентской коктейльной вечеринки возле бассейна. Поскольку летние каникулы он проводил в своем маленьком доме в Раматюэле, деревушке на холмах Сен-Тропе, а дальние путешествия не жаловал, мы выбрали в качестве места съемки бассейн неподалеку. Модели приехали заранее, чтобы пару дней позагорать, а мы между тем должны были обсудить привезенные мною вечерние туалеты – надо сказать, не слишком впечатляющие. Приглашенный парикмахер Жан-Луи Давид, чья жена, Даниэль По, была одной из наших моделей, тем временем колдовал над стрижкой Джун Ньютон.

Хельмут внимательно наблюдал за мной, пока я суетилась возле бассейна в открытом купальнике Eres, солнцезащитных очках в стиле пятидесятых и ядовито-розовых виниловых босоножках на высоком каблуке из последней коллекции Ива Сен-Лорана. Наконец он изрек: «Эта история какая-то пресная. Думаю, надо поставить тебя в кадр, чтобы ее оживить». Так мы и сделали. Это странное сочетание – меня, плавающей в бассейне или стоящей у бортика с коктейлем в руке, и моделей, одетых в блестящие вечерние платья и смокинги, – придало фотографии ощущение документальности, которому подражают и сегодня.

У нас с Хельмутом были достаточно доброжелательные отношения, хотя он бывал откровенно груб с другими редакторами и моделями. Он всегда отличался прямолинейностью. В течение двадцати лет нашего знакмства он регулярно спрашивал: «Когда же я смогу снять тебя ню?» Шло время, и, поскольку я все тянула с ответом, он начал добавлять: «Пока не стало слишком поздно». И вот однажды он посмотрел на меня и сказал: «Ну вот, теперь уже слишком поздно».

Мои ассистентки (а я всегда подбирала красивых) получали строгие инструкции: на работу с Хельмутом приходить только в сексуальной обуви на высоком каблуке, ни в коем случае не в кроссовках. Это поднимало ему настроение.

За все годы сотрудничества и общения у нас случилась лишь одна серьезная размолвка, когда я хотела включить одну из его спорных фотографий в книгу моих работ, которую издавал Карл Лагерфельд. Как-то мы с Хельмутом делали серию фэшн-фотографий для американского Vogue с немкой Надей Ауэрманн – платиновой блондинкой, настоящей амазонкой в маленьком черном платье. Когда мы намечали план съемок, он сказал: «Я собираюсь сделать один снимок на сюжет Леды и лебедя. Мне понадобится чучело лебедя, и он будет насиловать Надю». Я молча кивнула, подумав про себя: «Дохлый номер, Анна ни за что этого не допустит». Но уже в следующее мгновение Хельмут обсуждает эту историю с Анной по телефону, и она восклицает: «Хельмут, дорогой, какая блестящая идея!» Так что чучело лебедя срочно отыскивают в парижском магазине таксидермии и за большие деньги привозят в Монте-Карло, при этом Анна между делом замечает: «Ты же понимаешь, я просто хотела ему подыграть». Как бы то ни было, мы все-таки сделали фотографию в расчете на то, что ее никогда и нигде не напечатают. Невероятно, но ее напечатали. Но Хельмут наотрез отказался дать мне разрешение на ее переиздание. Мне же особенно запомнилась другая картинка, которая, к сожалению, не сохранилась на пленке, – как Хельмут распластался на кровати и, засунув чучело лебедя между ног, показывал Наде, как все это должно выглядеть.

Коммерческой ветвью британского Vogue семидесятых был проект Vogue Promotions, который занимал промежуточную нишу между редакционной деятельностью и рекламой. Я им практически не занималась, поскольку отдавала все силы ежемесячным фотосессиям. Но был один проект с участием Ги Бурдена и истинно французским продуктом, голубой пеной для ванны Obao, который я согласилась сделать, и он навсегда остался в моей памяти.

Миниатюрный Ги был на редкость озорным фотографом – словом, маленький проказник. Он говорил только по-французски, и, хотя я забыла почти все, чему меня учили в монастырской школе, мы каким-то образом умудрялись общаться. Чаще всего он работал с австрийкой Хайди Моравец, которая была гораздо больше, чем просто визажист: она была его правой рукой, полностью отвечала за воплощение его самых безумных проектов, находила огромные рыбьи хвосты (настоящие) для съемок русалок и прочую экзотику, которую он рисовал в своем воображении. В те времена не было никакой ретуши и фотошопа, так что, если Ги хотел, чтобы модель летала или была русалкой с торчащим из песка хвостом, ему приходилось придумывать, как создать иллюзию в реальности.

Съемки пены планировалось провести поблизости от его загородного дома в Ля Шапель на побережье Нормандии, в ненастный апрельский день, когда было холодно и сыро, и море выглядело непривлекательной серой лужей. По замыслу, модели должны были парить обнаженными над волнами, потом нырять в лазурную воду и, выходя на берег, стряхивать с себя голубые капли. Но Ги хотел, чтобы океан был ослепительно голубым, а природа в тот день распорядилась иначе. В воде не было даже намека на синеву. Тогда Хайди собрала все имеющиеся синие красители и протестировала их в ванне гостиничного номера (интересно, сохранились ли на стенах разводы от брызг?). В назначенный час мы отправились на берег и стали опрокидывать в воду ведра синей краски. Разумеется, море тут же уносило ее. Мы не сдавались и несли новые ведра. Краску снова смывало. Так повторялось до бесконечности.

Затем мы отказались от этой затеи и решили сосредоточиться на девушке, парящей над волнами. Во время отлива мы успели соорудить деревянную платформу, которая должна была незаметно поддерживать модель снизу. Накатил прилив. Платформа рухнула. Ее воздвигли заново. Следующая приливная волна обошлась с ней не лучше. В конце концов Ги остановился на самом простом варианте: девушка выбегает из моря, оставляя на песке дорожку из ярко-голубых капель (краски). Получилось красиво и сюрреалистично, но клиентам не понравилось. Они хотели получить что-то более традиционное и роскошное для рекламы своего банного продукта.

На бал Зандры Роудс в отеле Berkeley в 1973 году меня сопровождал Вилли Кристи – высокий, красивый молодой фотограф с английской бледностью в лице. Для такого случая я позаимствовала пышное шифоновое платье в стиле Золушки, которое шикарно выглядело бы на сказочных фотографиях, но не очень меня украшало. Я выбрала в спутники Вилли, который когда-то работал ассистентом Клайва Эрроусмита, по рекомендации своей бывшей помощницы Патриции. Одно время они были парой, но давно расстались, а у меня на тот момент не было бойфренда. «Он вполне презентабельный. У него даже есть собственный смокинг, и он в состоянии оплатить входной билет», – с восторгом сообщила мне Патриция, намекая на аристократическое происхождение Вилли (он был внуком шотландского маркиза).

Мы танцевали ночь напролет, пока не разошлись все гости. Покинув вечеринку последними, мы втиснулись в его зеленую «Мини» и поехали ко мне в Сент-Джонс-Вуд. В ту ночь Вилли остался у меня. Очень скоро я переселилась в его дом на Гантер-Гроув в Фулеме. Его соседом был менеджер певца Брайана Ферри. Он какое-то время пожил с нами, а потом незаметно съехал.

Вилли был помешан на старых фотографиях голливудских звезд. Он копировал их за небольшую плату и подолгу изучал игру черно-белых цветов и тени. Годом позже мне выпал шанс работать с ним на его первой съемке для Vogue – это была история по мотивам классики кинематографа, фильма «Касабланка» с Хамфри Богартом. Модель Мари Хелвин подвывала в старый микрофон, а пианист в белоснежном костюме ей аккомпанировал.

Леди Джин Кристи, мать Вилли, была потрясающей женщиной, веселой и открытой. Мы каждые выходные навещали ее в старинном загородном доме, затерянном в английской глубинке возле Ньюбери. По воскресеньям к ней «на рюмочку» спешили многочисленные друзья. Она любила «пропустить немного» в обед, начиная с шерри и заканчивая портвейном. Ее беспокоило, как Вилли распоряжается своим наследством, поскольку она считала его отношение к жизни бесшабашным.

Вилли был очень добрым. Он действительно наслаждался жизнью – возможно, слегка переходя меру. Еще до нашей свадьбы мы часто катались в Девон с племянником Тристаном и гостили на старой, хаотично застроенной ферме у моей подруги Полли Гамильтон (еще одно новое лицо в Vogue), ее мужа Питера и их сына Джейка. Пока мы с Полли хлопотали на кухне, копались в саду, по-крестьянски лущили горох или кормили гусей и свиней, Вилли и Питер с ревом носились по узким сельским дорогам на своих гигантских «Харлеях», заставляя перепуганных местных жителей прятаться в кустах живой изгороди. Кстати, в первый раз Вилли повез меня в Девон на мотоцикле. Это было незадолго до того, как в Англии вступил в силу закон, обязывающий надевать защитные шлемы. Я помню, как мои длинные рыжие волосы развевались на ветру, а я прижималась к спине Вилли, дрожа от холода, хотя и сменила свою модную джинсовую мини-юбку на относительно теплые голубые джинсы. Пожалуй, тогда я надела их в последний раз: это абсолютно не мой стиль.

В один из выходных дней мы с Полли посетили соседний питомник и купили несколько красивых котят. Это была порода «британская голубая». Полли выбрала Джорджа, а я взяла его братьев – Брайана и Стенли. Я была безумно счастлива, что снова завела кошек. Они казались мне символом стабильной жизни с Вилли.

Это был период, когда страну занимала тема самообеспечения, и остро стоял вопрос экономии. Люди разбивали собственные огороды, использовали солнечную энергию, сберегали воду, стараясь принимать одну ванну на двоих. Англия страдала от бесконечных отключений электричества и огромной безработицы. Бешеной популярностью пользовалась телевизионная комедия «Славная жизнь» – как раз о тех, кто пытался жить по новым правилам. Именно этот фильм вдохновил меня и фотографа Артура Элгорта устроить фотосессию на девонской ферме Полли. Нашей героиней стала французская актриса Аврора Клеман, которая демонстрировала твидовые пальто, винтажные платья и резиновые сапоги, развешивая на веревках постиранное белье с новорожденным младенцем под мышкой (сыном Полли Гарри). На фотографиях Аврора выглядит живым воплощением британского мужества. Сосредоточенное выражение лица, с которым она марширует по грядкам с цветной капустой и кабачками, не оставляет никаких сомнений в том, что она в одиночку, своими руками, может вывести Великобританию из энергетического кризиса.

В том же 1973 году Карл Лагерфельд переехал в другие апартаменты – декорированные в новом стиле, но все такие же роскошные, а Майкл, с которым мы были официально разведены, но оставались в дружеских отношениях, внезапно напомнил о себе. Я работала в Париже, и он оказался там же, в отеле Lotti. Он приехал на аукцион внушительной коллекции мебели Карла в стиле ар-деко, среди экспонатов которой был и огромный лакированный обеденный стол, якобы со старинного французского лайнера «Нормандия». Майкл позвонил мне и сказал: «Я хочу, чтобы ты пришла и познакомилась с моей будущей женой».

Я уже слышала из нескольких источников, что невеста Майкла Тина – очень стильная и авангардная молодая модель японо-американского происхождения. Чтобы произвести на нее впечатление, я бросилась в салон Ива Сен-Лорана взять напрокат что-нибудь остромодное. Наряд, который мне предложили, был из знаменитой коллекции Ива, навеянной стилем сороковых, – той самой, что вызвала большой скандал в Париже. Это был знаменитый лисий полушубок ярко-зеленого цвета в сочетании с леггинсами и остроносыми туфлями. Я сделала свой фирменный макияж, надела голубую бархатную шляпку и отправилась в отель. Между тем Тина, по-видимому наслышанная о моем хорошем вкусе, который в ее понимании означал исключительно классику, встретила меня в консервативной английской «двойке» и жемчуге. Вышло так, что при первой встрече мы как будто обменялись одеждой. Тем не менее у нас с самого начала сложились дружеские отношения.

Наблюдая за Тиной, я постепенно убедилась в том, что она самая элегантная женщина из всех, кого я знала. У нее был тонкий, минималистский и в высшей степени изысканный вкус с вкраплениями очаровательных ноток юмора. Она могла носить экстравагантные аксессуары – например, собственноручно собранный и приколотый к кашемировому кардигану букетик свежих цветов, но никогда не переступала черту и не скатывалась в вульгарность. Она покупала на аукционах самые смелые образцы «от-кутюр» от Balenciaga, у нее была уникальная коллекция винтажных шелковых чонгсамов[26], а также несколько работ Фортуни, достойных музея[27]. При этом она могла надеть простейший комплект – скажем, красивую хлопковую маечку, которую специально для нее шили в Китае, серые фланелевые брюки от Kenzo, бесконечным потоком поступавшие к ней из Японии, и обычные лоферы из коричневой кожи – и при этом быть самой стильной в любой компании.

Спустя некоторое время, когда у меня появилась возможность устроить ей фотосессию для Vogue с легендарным фотографом Сесилом Битоном, я, вспомнив его классические работы в гламурных декорациях тридцатых, мысленно представила Тину в винтажном чонгсаме, в образе киноактрисы Анны Мэй Вонг. Однако, как бывает со многими «живыми легендами», Битон уже утратил интерес ко вчерашнему дню и стремился доказать всем, что он «в струе». Ему захотелось снять Тину в прыжке. Надеясь, что он все-таки передумает, я украсила студию живыми цветами и японскими бумажными зонтиками и стала ждать мастера. Ожидание длилось бесконечно. Тина, которая была экспертом икебаны и даже училась этому искусству в Японии, коротала время, составляя из охапки лилий, которую я притащила, изысканную цветочную композицию. Наконец мэтр появился и придирчиво оглядел студию. «Боже мой. Это ужасно!» – воскликнул он, разобрал цветы и сам сложил их заново. Я совсем забыла, что он тоже считал себя авторитетом в этой области.

Несмотря на весь драматизм ситуации, фотография Тины, томно развалившейся на диване в окружении японских зонтиков, получилась вовсе не современной. Приглушенное освещение сыграло свою роль, подарив портрету щемящую грусть, и сделало его незабываемым. На следующий год тяжелый инсульт практически парализовал Битона, и в 1980-м он умер. Пожалуй, эта фотография была его последним шедевром.

Тина умерла в 1991 году от СПИДа. Насколько мне известно, она была первой женщиной, которая скончалась от этой страшной болезни. Прежде я даже не догадывалась, что женщина может ею заразиться.

В 1975 году я снова отправилась на Ямайку с Норманом Паркинсоном. На этот раз нашими моделями были иллюстратор Антонио Лопес и техасская модель Джерри Холл, которая позже стала подружкой певца Брайана Ферри, а потом вышла замуж за Мика Джаггера. В то время Антонио и Джерри были официально помолвлены – хотя и составляли весьма странную пару, – так что поселились в бунгало для молодоженов отеля Jamaica Inn в Очо-Риос, где мы и собирались фотографировать.

Антонио, художник моды из Нью-Йорка, был знаменит тем, что отбирал девушек, в которых видел потенциал, и превращал их в гламурных амазонок или супермоделей, разъясняя им, как надо выглядеть и позировать. Джерри, высоченная девушка-ковбой, была его новой протеже; она сошла с трапа самолета на Ямайке в сорокаградусную жару в своем первом серьезном приобретении – шубе до пят. Поскольку парочка каждый вечер пряталась от нас в своем бунгало, спустя какое-то время я вскользь поинтересовалась, как у них дела. И слегка опешила, когда Джерри рассказала, что, хотя они и спят в одной постели, по ночам заняты исключительно обсуждением тонкостей ее макияжа. Антонио заканчивал создавать ее образ, и она готовилась к преображению, следуя его совету уделить особое внимание волосам и контуру лица.

Во многом благодаря моим частым и познавательным поездкам в Нью-Йорк в течение десяти лет, предшествовавших смерти Антонио от СПИДа в 1987 году, я смогла оценить крепкую взаимосвязь мира геев и волшебного мира моды.

В том же году мне вновь довелось поработать с Джерри Холл и Парксом, уже на съемках Vogue в России – журналу впервые разрешили провести фотосессию в этой стране. Нам удалось раздобыть очень немного снимков с видами тех мест, где мы рассчитывали побывать за две с половиной недели путешествия по тогда еще Советскому Союзу. Начать съемки мы планировали в Москве, а завершить в Ленинграде. После этого мы надеялись совершить турне по Таджикистану, Туркменистану, Азербайджану, Армении и Кавказу. По всему маршруту, словно вехи, были расставлены героические памятники революции.

Паркс хотел включить некоторые из них в свои фотографии, но на всякий случай – вдруг возникнут проблемы – предложил захватить собственные заготовки. Так что я заказала пластмассовый постамент, раскрашенный под серый камень, с выгравированной на нем надписью кириллицей «Джерри Холл, журнал Vogue в СССР, 1975 год». Его мы таскали с собой повсюду. На одной из фотографий Джерри сидит на этом камне на Красной площади, читая газету. На другом снимке она держит его как доску для серфинга на берегу озера Севан в Армении.

У нас была очень маленькая и дружная команда: Джерри, Паркс с женой Вендой, которая должна была написать путевые заметки, ассистент Паркса Тим и я. Чемоданы я набила красной одеждой – к сожалению, из-за недостатка цветных страниц фотографии были напечатаны черно-белыми, – и у меня не было ни ассистента, ни парикмахера, ни визажиста. Джерри предстояло вспомнить уроки Антонио.

Власти поставили твердое условие, чтобы все отснятые пленки были проявлены и отпечатаны до возвращения в Англию. Нашу группу должны были сопровождать гиды, подсказывавшие, что можно снимать, а что нет. Перед вылетом кто-то из моих знакомых сказал, что, скорее всего, в номерах будут «жучки», а на двух верхних этажах всех советских гостиниц установлены прослушивающие устройства. Мы не восприняли эти предупреждения всерьез и, заселившись в номер, громко шутили: «Эй, Большой Брат, ты нас слышишь?»

Перед самым отъездом домой Паркс, который оставался, чтобы дождаться проявки последней пленки, подошел ко мне и пробормотал:

– Грейс, меня очень беспокоит судьба фотографий, потому что, когда я назвал им тип пленки, которой пользуюсь, выяснилось, что они о такой даже не слышали. Ты не припрячешь у себя по одной копии каждой, на всякий случай?

– Нет, – ответила я, – извини, не могу. Я очень люблю Vogue, но не уверена, что хочу провести остаток дней в качестве политзаключенной в местной тюрьме.

– Я могу взять, – предложила Джерри. – Меня никто не станет обыскивать. Я положу их в свою косметичку.

– Сама будешь отвечать, – сурово сказала я.

В аэропорту таможенники вполне предсказуемо принялись проверять каждую сумку, выворачивая их чуть ли не наизнанку. У меня зародились подозрения, и я спросила молодого офицера, в чем дело.

– У нас есть информация, что вы везете непроявленные пленки и антироссийские пропагандистские материалы, – ответил он на ломаном английском. Я попыталась объяснить, что мы гости совета по туризму, но таможенники невозмутимо продолжали обыск.

Новый бойфренд Джерри, Брайан Ферри, подарил ей несколько своих записей, которые она слушала всю дорогу на портативном магнитофоне. Их конфисковали и отправили на замедленное прослушивание, проверяя, нет ли на них секретных сообщений. Можно было не сомневаться, что рано или поздно офицеры обнаружат пленки, спрятанные в косметичке Джерри.

Выручил нас их слабый английский. Очевидно, я выглядела убедительно, когда заявила, что стикер «Exposed» на кассетах означает «Проявлено». На самом деле так помечались у нас пленки отснятые, но еще не проявленные.

Пока наш багаж досматривали «с пристрастием», посадка на рейс закончилась. Трап убрали, и самолет вот-вот должен был начать движение к взлетной полосе… Но все же мы на него успели! И контрабанду свою пронесли.

Когда Паркс вернулся в Англию, он привез с собой остальные пленки, и все они были должным образом проявлены. Кстати, даже лучше, чем те, которые мы с такими нервами переправили в Лондон.

Мы с Вилли расписались в загсе Челси в ноябре 1976 года. Я была в черном жакете, темно-синей шелковой блузке с бантом и «крестьянской» юбке пурпурного цвета с принтом – все из Yves Saint Laurent Rive Gauche. Вилли тоже был в костюме от Saint Laurent. Свидетелями выступили мать Вилли, леди Джин, его сестра Кэролайн и муж сестры, рок-звезда Роджер Уотерс из Pink Floyd. Мои ассистентки Ди Джеймс (бывшая) и Антония Керван-Тейлор (нынешняя) занимались подготовкой свадебного стола в нашем доме на Гантер-Гроув, и все девчонки из Vogue во главе с Беа Миллер и застенчивым арт-директором, китайцем Барни Ваном, приехали на торжество. (У меня всегда было два требования к своим ассистенткам. Они должны были хорошо выглядеть и уметь готовить, поскольку организации питания на фотосессиях Vogue тогда просто не существовало.)

Тем же вечером мы с Вилли сели в машину – тот самый «Ленд Ровер», который недавно использовали на съемках в Шотландии – и помчались в Париж фотографировать коллекции. Мы заранее договорились совместить медовый месяц с коротким гастрономическим туром во Францию, предусмотрев две короткие остановки в пути. Но одна остановка получилась незапланированной – мы задержались в Брайтоне в первую брачную ночь, так как опоздали на последний паром, отходивший во Францию. Мы прибыли в «Гранд Отель», осыпанные конфетти. В те времена он являл собой жалкое зрелище – особенно обеденный зал, освещенный единственной тусклой люстрой. Помнится, я даже заметила пробегавшую по полу мышь.

Вскоре после свадьбы я снова поехала в Париж, на этот раз с Барни Ваном. Мы должны были снимать коллекции в Studio Pinup на улице Дагерр с швейцарским фотографом Лотаром Шмидом, его статной подружкой Кэрри Нигрен и еще одной моделью по имени Марси Хант. Вся одежда была от Saint Laurent: в китайском стиле, роскошная, с обилием золотых нитей и щедро украшенная соболями. Обед в студию доставлял приятель Барни, Даве, который вскоре открыл собственный китайский ресторан на Правом берегу Парижа, ставший популярным заведением. У Даве была привычка приносить на вечеринки карты Таро и предсказывать будущее. Он успел погадать даже таким знаменитостям, как Ив Сен-Лоран и Грейс, княгиня Монако. Все ужаснулись, когда карты показали автокатастрофу. Спустя несколько лет она действительно унесла жизнь княгини, и Даве перестала заниматься предсказаниями. Но в те дни было в порядке вещей, когда он приходил к нам с колодой и раскладывал карты для всех присутствующих.

– Я вижу чемодан. Кто-то уезжает, – сказал он, когда подошла моя очередь. Что ж, подумала я, ничего сверхъестественного, ведь я действительно собиралась после съемок в Лондон.

Вернувшись на следующий день в Фулем, я открыла дверь своим ключом. Вилли сидел на диване в гостиной, рядом стоял чемодан.

– Мне нужно какое-то время побыть одному, – сказал он. После чего ушел от меня. Сказать, что я была в шоке, – ничего не сказать.

Позже я узнала, что он уехал отдыхать с моей подругой-моделью, с которой, оказывается, уже давно крутил роман у меня за спиной. Так что его решение не было спонтанным. Но даже когда они оба вернулись, загорелые, я все равно ни о чем не догадывалась, пока мать Вилли не сказала мне, что ее сын встречается с девушкой по имени Ширли. Только тогда мозаика сложилась.

Мы развелись примерно через полгода после свадьбы. Я забрала кошек и переехала в новую квартиру неподалеку от дома, где жила раньше, у стадиона Челси. Самое печальное в этой ситуации было то, что мы с Вилли начали процедуру усыновления и вот-вот должны были забрать к себе моего племянника Тристана. Теперь мне предстояло действовать в одиночку – и, конечно, обстоятельства складывались не лучшим образом для меня и Тристана.

О Штатах

Глава VIII,

в которой звонок из Америки вселяет надежду в нашу героиню, она торжествует, а потом начинает злиться

Как ни тяжело мне было, но я с головой окунулась в работу. Тристан вернулся в интернат, и я собралась в Нью-Йорк впервые после той судьбоносной поездки семилетней давности с Клайвом Эрроусмитом. Оказалось, британский Vogue имел очень хорошую репутацию за океаном, – что было для меня сюрпризом, поскольку я думала, что она заканчивается в порту Дувр. Был 1978 год. Я остановилась в отеле Algonquin, который с тех пор стал моим постоянным пристанищем, и приготовилась завоевывать Манхэттен – в сопровождении одного арт-директора Vogue Барни Вана.

Нью-Йорк – «большое яблоко», как называют его американцы, – завораживал и волновал меня. Его энергия, ритм, размах – все так резко контрастировало с Лондоном. Коллекции американских дизайнеров были свежими и лаконичными. Мне нравился Перри Эллис, любимец молодежи. Зоран делал минималистские и умные вещи из кашемира фантастического качества. Красивый и обаятельный Оскар де ла Рента запомнился мне сексуальными черными кружевными платьями в испанском стиле. Ральф Лорен любую вещь превращал в вестерн. Но именно Кельвин Кляйн совершил переворот в моих представлениях о моде. Я узнала, что простое и неброское не обязательно значит скучное; оно может быть минималистским и стильным. А еще удобным! В этой одежде можно двигаться.

Вскоре начались бесконечные перелеты туда-обратно на фотосессии для британского Vogue – вечно с пересадками ради экономии бюджета. Это порядком изматывало нервы: мне приходилось заполнять бесконечные таможенные декларации на чемоданы с дизайнерской одеждой, а у меня даже не было ассистента, на которого можно было бы переложить часть забот.

Только спустя какое-то время, начав внештатно подрабатывать у Кельвина, я стала летать в Америку и обратно на «Конкорде». Кельвин был очень щедр. (Если кто-то завидовал, я говорила, что заработала эти привилегии, поскольку до сорока пяти лет почти всегда летала пересадочными рейсами.) Заработок тоже приятно меня удивил. Когда Кельвин заговорил о мой зарплате и спросил, сколько я хочу, в ответ я отшутилась: «Это не так важно. Плати, сколько сочтешь нужным». Мне было в удовольствие с ним работать, к тому же он оплачивал дорогу и гостиницу. Вот почему я растерялась, когда он сказал, что выпишет мне чек и пошлет своего телохранителя сопровождать меня в банк для получения денег. Когда я увидела прописанную в чеке сумму, у меня глаза на лоб полезли. Это было больше, чем я зарабатывала в Vogue за целый год. Я наконец-то могла оплатить все расходы на обучение Тристана. Возвращаясь в Лондон, я спрятала деньги в нижнее белье, опасаясь, что их отберут таможенники.

Теперь я чаще работала с фотографами Питером Линдбергом – немцем, который жил в Париже и предпочитал проводить съемки на побережье Нормандии, в Довиле, – и Паоло Роверси, тоже прочно обосновавшимся в Париже итальянцем, который никогда не покидал своей студии. Красавец с чарующим голосом, Паоло делал потрясающие поэтические фотографии большого формата, снимая только на Polaroid – либо в черно-белом варианте, либо в очень насыщенном цвете. Я находила эту технику съемки – когда ты сразу видишь результат и можешь его оценить – несколько неуютной, сродни нынешней цифровой фотографии, но работы Паоло были очень романтичными, и я их обожала.

Я продолжала сотрудничать и с Артуром Элгортом, Брюсом Вебером, Алексом Шатленом, Альбертом Уотсоном и Патриком Демаршелье. Патрик был одним из банды «френчиз», как называл их американский фотожурналист Билл Кэннингем, – то есть из бродячей группы симпатичных молодых французов, которые разрывались между Парижем, Лондоном и Нью-Йорком. Также в нее входили фотографы Пьер Уле, Андре Каррара, Жиль Бенсимон и Майк Рейнхардт, стилист Дидье Малиж. Эта яркая европейская bande des mecs[28] своим соблазнительным галльским журчанием привлекала целые стаи симпатичных подружек. Кажется, Патрик тогда изъяснялся более внятно, чем сейчас, но, поскольку у него есть привычка повторять все по несколько раз, в конце концов его начинаешь понимать. Он великий фотограф и потрясающе работает со светом – и в студии, и на открытом воздухе. Это редкость. Он прославился своими портретами знаменитостей – весь мир помнит его фотографии принцессы Дианы – и талантом примечать красивых девушек. Когда в 1983 году мы отправились на Барбадос, то взяли с собой начинающую модель Бонни Берман, которая еще вчера работала гардеробщицей в нью-йоркском ресторане Mr Chow, – и Патрик сделал из нее самое незабываемое «лицо на обложку» в истории Vogue.

К тому времени я подружилась с командой Browns – лондонского бутика, который первым поддержал американских дизайнеров новой волны. Когда они приезжали в Нью-Йорк закупать коллекции, мы вместе с хозяйкой Джоан Бурштейн, которую нежно называли просто «Миссис», и ее ассистентами ходили по самым модным ресторанам: Odeon, где обычно собиралась съемочная группа «Субботним вечером в прямом эфире»;[29] Hatsuhana, который открыл для меня японскую кухню и сразу же стал любимым; Da Silvano, где только-только начинала формироваться модная тусовка; популярный среди театралов Un Deux Trois, где на каждом столике до сих пор стоят симпатичные стаканчики с цветными карандашами, так что можно рисовать на бумажных салфетках. Вскоре к ним добавились Studio 54 и безумный клуб Gilded Grape («Золотой виноград»), в котором акробаты висели вниз головой на трапеции, и это напоминало не то фрик-шоу, не то цирк трансвеститов, одетых в стиле Грейс Джонс. В то время все парни традиционной ориентации сходили с ума по хриплоголосой королеве диско Аманде Лир, о которой упорно распускали слухи, будто она мужчина. Парни просто умирали от желания переспать с ней, только чтобы выяснить, правда ли это.

Роберт Форрест, директор моды Browns и заправский тусовщик, водил меня по гей-клубам вместе со своим другом, австралийским парикмахером-стилистом Керри Уорном. Они всегда были доброжелательны и общительны, хотя иногда мне казалось, будто я подслушиваю разговор на каком-то чужом, совершенно непонятном мне языке. «О, она точно буч[30]», – говорили они друг другу, указывая на вполне традиционную с виду официантку в ресторане, или вдруг президент Джеральд Форд в их устах превращался в «мисс Джеральдин Форд». Роберт был неутомим и с азартом выискивал все самое новое и модное. Он привозил из Америки записи последних хитов: Native New Yorker[31] и Le Freak, Cest Chic[32]. Вместе с миссис Бурштейн они проводили свободные американские уик-энды в домике, который она арендовала в знаменитом гей-анклаве на Файер-Айленд. Что касается Керри, то он был ветераном моих фотосессий с Альбертом Уотсоном, взбалмошным шотландцем, который жил и работал на Манхэттене и чьи фотографии – жесткие, энергичные, дискотечные – наиболее точно передавали дух того времени.

Кажется, я впервые услышала о СПИДе, когда была в компании Керри и Роберта. Прежде все больше говорили о герпесе, и вульгарные шутки на эту тему пользовались бешеной популярностью. Теперь на смену герпесу пришел СПИД, и это уже было серьезно – потому что смертельно. Вокруг этой болезни было много страхов и слухов: будто заразиться можно даже от рукопожатия с геем. Настолько наивны были люди. Впрочем, нельзя сказать, чтобы все вдруг достали свои презервативы. В Англии вообще мало что слышали о СПИДе и его страшных последствиях.

Страницы: «« 123456 »»

Читать бесплатно другие книги:

14-летняя Эми и ее младший брат Дэн после смерти любимой бабушки Грейс Кэхилл узнают, что их семья –...
Офицер Корт – сотрудник сверхсекретной спецслужбы, специалист по охране важных свидетелей от наемных...
В книге описано тестирование программных продуктов в Google: как устроены процессы, как организованы...
Современная история и культура западных стран тесно связана с Римской империей. Римляне оставили нам...
Эш Макинтайр – один из богатейших и наиболее влиятельных американских бизнесменов. В сексе Эш привык...
Спокойную жизнь комиссара Адамберга омрачают несколько обстоятельств: кто-то в округе издевается над...