Скажи что-нибудь хорошее Огородникова Татьяна

Книга Татьяны Огородниковой относится к жанру мейнстрим, однако не стоит обманываться. Просто развлечься занимательным сюжетом читателю не удастся. Роман рождает гораздо больше и несет в себе черты классической русской литературы. А именно: изучение человеческой души, попытку осознать такие понятия, как «счастье», «долг» и многое другое…

Михаил Швыдкой

История, рассказанная Татьяной Огородниковой, – это не очередной роман, это новая философия счастья, это возможность почувствовать себя Человеком, у которого все будет хорошо. Попробуйте – и у вас обязательно получится.

Сергей Шакуров

Скажу честно, в наши дни очень хочется говорить что-то хорошее и доброе. Обычно с языка срывается что-то не очень печатное. После этой книги я подарила светлое настроение сразу нескольким близким мне людям. Просто сказала добрые слова. Татьяна, спасибо!

Екатерина Стриженова

Совершенно невероятный роман, в конце я был совершенно ошеломлен. Абсолютно неожиданная развязка. Ну а истинный смысл книги раскрывается через пару дней после прочтения. Рекомендую.

Андрей Малахов

1. Матвей

– Да пошла ты! – выругался Матвей, стараясь не смотреть цыганке в глаза. Он стремительно уходил прочь, почто бежал. Не потому, что боялся, просто было неприятно и как-то неуютно под ее испепеляющим, почти говорящим взглядом. Матвей уже давненько не встречал цыган у входа на центральный рынок, куда-то они подевались, может, нашли места получше, а может, просто выехали из города. И вдруг откуда-то взялась эта – красивая, жгучая, молодая, с ребенком на руках, вольная, независимая и… страшная.

– Эй, красавчик, подойди, погадаю! – Нежный и одновременно заигрывающий взгляд черных глаз будто гипнотизировал, не давая шансов пройти мимо без предсказания. Матвей не любил цыган в принципе, никогда не верил в их обещания и в этот раз не остановился бы, если бы девка не была так хороша. Она, заметив мгновенное замешательство, сжала руку Матвея мертвой хваткой.

«Ничего себе, силища в таком тщедушном тельце, – подумал Мотя. – Еще и ребенка умудряется держать в другой руке!» Для него, Гоши Матвеева (он же Матвей, он же Мотя), спортсмена-пятиборца, бабника и беспредельщика, хрупкая женская ручка никогда не являлась предметом уважения и почитания. Однако он задержался, чтобы получше рассмотреть красивую цыганку. «Ну и глазищи, хоть дрова поджигай», – думал он про себя, пока та бормотала какие-то заклинания. На какое-то мгновение Моте вдруг стало неуютно. Он резко отдернулся.

– Эй, подожди, красавчик, я главное не сказала! – Она так и осталась стоять с протянутой рукой, вперив горящий взгляд в Мотину переносицу.

Вот тут-то Матвей и послал ее:

– Да пошла ты… – Он развернулся и быстро двинулся прочь. Цыганка засеменила за ним следом.

– Стой, красавчик, не торопись. Только одно скажу: тебе хорошо жить нужно, твой сын повторит твою судьбу. Мне от тебя ничего не надо, ты мне верь. А если не веришь, посмотришь, что сегодня с твоей машиной будет…

– Пошла ты! – с угрозой в голосе почти крикнул Матвей и буквально отпихнул цыганку от себя. Та не стала больше приставать, она просто присела на корточки и долго, минуты две, наверное, смотрела под кузов Мотиного автомобиля.

До сих пор на бордовый триста двадцатый «мерседес» Матвея произошло только одно посягательство. Машина была не новая, но до того, как досталась Матвею, работала в немецкой авиакомпании представительским средством передвижения. Немцы тщательно оберегали автомобиль, ухаживали за ним со свойственной им пунктуальностью, поэтому пятилетний «мерседес», попавший под списание, выглядел и ездил как новенький. Именно этот факт ввел в заблуждение четырех обкуренных кавказских парней, развалившихся в стареньком «форде», который, похоже, тоже попал под дым и вихлялся по дороге вправо-влево. Водитель не скрывал пагубного пристрастия или просто уже не мог скрывать, дымя самокруткой прямо в открытое окно. Но он изо всех сил пытался не сбиться с курса и держаться за бордовым «мерседесом». Мотя давно заметил дымящуюся колымагу, которая откровенно близко мотылялась вокруг его машины. Он пару раз перестроился из ряда в ряд и сделал несколько рывков, чтобы проверить, насколько серьезно настроены обкуренные пацаны. Стало очевидно, что отрываться они не собираются, потому что «форд» судорожно дергался вслед при каждом маневре. Мотя криво усмехнулся и резко вырулил в левый ряд, сделав вид, что торопится повернуть под мигающую стрелку. «Форд» коряво метнулся за ним и чудом остановился в пяти сантиметрах от бампера «мерседеса». Матвей, не глуша мотор, быстро выскочил из машины, сделал прыжок к водительской двери колымаги и рывком распахнул ее. Он вытащил водителя, как тряпичную куклу, и ткнул его носом в асфальт.

– Дорогой товарищ, если не отстанешь прямо сейчас, будешь ездить за реанимацией, куда твоих братанов заберут. Понял?

– Да, – просопел хач, удивленный отсутствием солидарности у братьев, которые затаились в своей побитой тачиле. Смелость кавказских бандитов была известна Матвею не понаслышке. Они могли постоять за себя, если численное и боевое превосходство было примерно 20 к одному. На сей раз кворума не было, тем более что одного бойца потеряли без боя. Трое остальных в силу одурманенности мозга и слабости в членах не нашли в себе сил дать отпор огромному мужику, который в считаные секунды расправился с их боссом. С тех пор с Мотиной машиной не случалось неприятностей, и никакие бандформирования не посягали на бордовый «мерседес».

Так вот эта сука-цыганка смотрела своими глазищами под кузов любимой машины Моти, а он яростно матерился в салоне, стараясь убедить себя в том, что не верит в цыганские байки, гадания и предсказания. Матвей резко дернул с места, чуть не задев цыганку, сидящую на корточках. Он был почти уверен, что сверток под мышкой гадалки служил неудачной имитацией младенца, слишком уж небрежно она с ним обращалась. В зеркало заднего вида Мотя продолжал наблюдать, как та поднялась, отряхнула юбку, не отрывая взгляда от машины, и, пока он мог ее видеть, все стояла и смотрела вслед.

Матвей держал путь на теннисный корт. Он играл в мультиспорте почти каждый день, корты были зарезервированы на полгода вперед, и даже место для парковки у Матвея было свое. Его никто никогда не занимал, связываться с Мотей было небезопасно для здоровья. Вот и сейчас, подъехав к привычной парковке, Мотя с удовлетворением отметил, что его место уважительно пустует, несмотря на заполненную стоянку. Из-за этой твари-цыганки Матвей немного опоздал, но злость и досада испарились под голос Лепса, которого Мотя просто обожал. Уверенно заехав одним колесом на бордюр, Матвей заглушил мотор, но одновременно с поворотом ключа вдруг услышал глухой удар в днище автомобиля. У Моти слегка засосало под ложечкой, он выругался нехорошим словом, но потом улыбнулся и отогнал мрачные мысли.

«Ерунда», – подумал он, будучи уверенным, что на проверенном месте не может случиться ничего плохого. На всякий случай он вышел посмотреть, что это было. Вот тут-то ему и пришлось вспомнить жгучую цыганку.

Бордюрный камень, на который наехал (и всякий раз до этого наезжал) Матвей, чтобы припарковаться, именно в этот день, час и минуту раскачался до такой степени, что выпрыгнул одним краем из своей земляной могилы и пробил дно бордовой машины, не спросив, кто ее хозяин. Масло из двигателя вытекало не по капле, оно ухнуло мощным потоком в огромную, размером с кулак, дыру, которую проделал бордюр в картере автомобиля.

– Вот сука, – выругался Матвей и присел на корточки, анализируя размеры бедствия. Мимоходом отметил, что неспроста обозвал бордюр женским ругательством. Конечно, на ум сразу пришла черноглазая гадалка. Мотя изо всех сил гнал прочь мысли о ней. Ему вдруг стало страшно, он изо всех сил постарался убедить себя в том, что дурацкая неприятность с машиной – чистая случайность, совпадение, нелепость. Полностью смоделировать достоверную картину не удавалось, в свободные очаги лезли плохие мысли – Матвей пытался вспомнить, что еще говорила цыганка, прежде чем пообещать проблемы с машиной. Тщетно.

Матвей вызвал эвакуатор, дал дежурному охраннику денег, чтобы тот проконтролировал загрузку изуродованного автомобиля, и без всякого настроения поплелся играть в теннис с тренером по кличке Калач.

2. Георгий

Пламя догорающей свечи трепетало от малейших колебаний воздуха. Вот оранжево-желтый язычок отклонился влево, и яркое прозрачное острие испуганно задрожало в попытке удержать равновесие. Через мгновение, вернувшись на место, пламя колыхнулось в другую сторону и вновь обрело покой. Георгий пристально вглядывался в огонек и медленные капельки свечных слезинок, стекавшие на причудливый айсберг застывшего воска. Георгий привык узнавать по свечному пламени, кто и куда метался в коридоре за его спиной. Впрочем, когда у него пропадало зрение и мир погружался в кромешную тьму, Георгий все равно чувствовал дуновения сквозняка и знал, что творится вокруг. Просто в такие моменты он не работал. Не хватало сил. Он ждал, когда зрение вернется, и был уверен, что это произойдет. Рано или поздно, в зависимости от того, насколько и кому он нужен.

Массивная деревянная дверь в комнату Георгия всегда оставалась приоткрытой – так, на всякий случай, чтобы было понятно: он с ними. За много лет, проведенных в добровольном изгнании, Георгий выработал четкую и ни при каких обстоятельствах не нарушаемую систему правил: его подопечные всегда, в любое время дня и ночи должны были знать, что он на месте. Комната не запиралась, даже когда Профессор спал. Он знал, что может понадобиться в самый неожиданный момент, за исключением тех, когда он посещал детский корпус. Тогда тревожить и отвлекать Георгия было строго запрещено, да и не смели. Никто не смел. Потому что все, кто прошел эту школу и остался жив, понимали: малейшее вмешательство извне может стоить жизни ребенку. Кстати, никаким профессором Георгий не был, да и не стремился, это малые из соседнего дома прозвали его так. Может, их смешил задумчивый вид, длинная седеющая пакля растрепанных волос, допотопные очки, болтающиеся на кожаной веревке с множеством узелков, отстраненный взгляд голубых, почти прозрачных глаз странного человека пугающе огромного роста с лицом инопланетянина. Со спины Георгия можно было принять за гигантского неандертальца, чудом прижившегося в этих глухих местах. Впрочем, где, как не здесь, мог еще выжить неандерталец… Стоило только посмотреть в странные прозрачные глаза, а тем более перемолвиться словом, становилось ясно – неандерталец совсем не тот, за кого его принимают с первого взгляда.

Пламя медленно затухало. Острие огонька притупилось и робко подрагивало в такт падающим восковым каплям. Через несколько секунд в комнате наступила полная темнота. Георгий еще немного посидел за столом, вдыхая смешанный с серым огарочным дымком воздух. Профессор вдруг почувствовал, что совсем скоро кромешная темень снова станет его нормальным миром. Он уже давно не пугался этого состояния – привык. Поначалу предчувствие слепоты вселяло в него животный страх, но природа этого страха была особенной. Георгий не боялся потери зрения, он и без глаз мог свободно передвигаться в своем мире, узнавать каждую травинку, чуять весенний бередящий дух, ориентироваться в несложной деревянной постройке, определять людей по собственным параметрам… отсутствие зрения было чревато другой проблемой – в это время Георгий был бессилен, его предназначение теряло смысл, и время останавливалось ровно на тот промежуток, пока свет не возвращался в глаза. Этот процесс всегда имел разную протяженность, но, по сути, этапы восстановления делились на три равнозначных части: сначала темная пелена просветлялась до туповато-болезненной белизны, затем в белизну начинали пробиваться размытые очертания и смазанные цвета предметов и лиц, и, наконец, когда очертания и цвета становились определенными и ясными, можно было начинать работать. Правда, для Георгия понятия видеть, да и слышать, были не так однозначны, как для простого смертного. Полное прозрение профессора наступало в тот момент, когда он мог различать малейшие колебания в энергетической системе человека, не просто видеть, а чувствовать его, переноситься в чужое, закрытое для прочих, пространство и перемещаться в другом, непонятном для обыкновенного человека, измерении.

Скудная обстановка комнаты, в которой проживал Георгий, вовсе не являлась подтверждением его приверженности к аскетизму. Просто ему было все равно, какие предметы интерьера окружают то, что называется жизнью. Это ведь, по существу, отдельные понятия. Для жизни нужно не так много: люди всегда переедают, перекупают, перепивают, а потом переживают, переделывают, переносят… Георгий любил пофилософствовать, особенно его задевали нестыковки в словообразовании. При том, что Профессор великолепно знал английский и французский, он не терпел в русской речи неологизмов иностранного происхождения. Ему казались нелепыми чужие слова, вторгающиеся в язык предков. Как можно подменить слово убранство антуражем или аксессуарами… Убранство звучит фундаментально, ответственно, торжественно. Что такое антураж и аксессуары – временные финтифлюшки, отдающие свою недолгую жизнь моде или просто текущему моменту… Комната, где Георгий проводил большую часть времени, служила ему одновременно и столовой, и кабинетом, и гостиной. Огромный рабочий стол, прислонившийся одной стороной к окну, наполовину был завален книгами. Со стороны эти завалы могли показаться беспорядком, но Георгий в считаные секунды находил не только нужную книгу, но и нужную страницу и даже строку. Впрочем, хозяин с такой же легкостью отыскивал нужную информацию в любом из десяти огромных книжных шкафов, которые служили основной мебелью в жилище. Какие сокровища можно было найти в этих крепко сколоченных из деревянных досок хранилищах! От древних японских манускриптов до редчайших изданий русских авторов 18 века, словарей норвежского и казахского, полные собрания сочинений Достоевского и Маркеса, научные труды астрономов, филологов и математиков… Отдельная секция была посвящена медицине – два огромных шкафа снизу доверху были набиты исследованиями всего, что было внутри человека, и того, что со всем этим могло произойти…

Кроме стола, стула, книжных шкафов и старой электрической лампы в помещении можно было заметить несколько цветочных горшков с жирными фикусами и геранью и небольшой двухместный диванчик, покрытый шерстяным одеялом бывшего синего цвета. Впрочем, этот диванчик заслуживал отдельного внимания, потому что именно над ним размещался единственный предмет, который можно было отнести к интерьерным изыскам. Сам диван трудно было причислить к украшениям, скорее всего, жить ему оставалось недолго – синее одеяло прикрывало выступающие пружины и затертую до дыр обивку. Тем не менее только эту часть апартаментов можно было выделить, именно туда, на этот диван стремился присесть всякий, вошедший в удивительную квартиру-библиотеку, или библиотеку-квартиру. Ниша, в которой устроился диван, словно обладала магнетическим притяжением, как будто светилась изнутри. Может быть, причиной тому был портрет дамы лет тридцати, расположенный ровно над пожилым диваном. Или, наоборот, сам портрет придавал месту это притяжение, освещал его и привлекал каким-то неведомым светом, струившимся из самого сердца картины. Увидев портрет, равнодушным остаться не мог никто. Все словно замирали на мгновение, а кто и надолго, погружаясь в только им известные мысли. Наверняка кто-то раздумывал о том, кто была эта женщина – мать, жена, просто натурщица… Спросить сурового хозяина почти никто не решался. Впрочем, если и спрашивали, Георгий неохотно бурчал: «Да так…», бросал какой-то тоскливый взгляд на изображение и старался поскорее переключить внимание гостей на другой объект или приступить к делу.

Как бы то ни было, дама обладала невероятной притягательной красотой: ни красное с глубоким декольте платье, ни насмешливая улыбка, ни прекрасные руки с тонкими пальцами не могли отвлечь взгляд от волнующих – про такие говорят «бездонные» – ярко-голубых глаз. Казалось, что именно из их глубины струится то самое притяжение, что заставляло людей задерживаться около портрета. Абсолютная красота должна быть именно такой – она не измеряется в сантиметрах, объемах и килограммах, не имеет длины и цвета волос, не украшает себя драгоценными камнями и яркими румянами. Осанка, овал, взгляд, энергия… Поразительное открытие посещало тех, кто видел этот портрет: истинное и абсолютное, оказывается, не имеет мер – все достоинства изображения находились за гранью осязаемого. Женщина с портрета была настолько изящна и подвижна, что, казалось, она с легкостью может сойти с холста и присоединиться к земным существам, попить чайку, побеседовать и вновь удалиться на привычное место.

Георгий, похоже, испытывал такие же ощущения, только многократно усиленные. Иногда он подолгу смотрел на даму в красном и даже разговаривал с ней, когда никто не мог увидеть и услышать. Иной раз к его прозрачным глазам подступали слезы, и огромный мужик без всякого стеснения и попытки подавить рыдания отдавался им с каким-то неистовством и безысходностью.

Вот и сейчас, пока никто не тревожил, Георгий подошел к портрету, провел по платью ладонью и надолго замер, вслушиваясь в собственные мысли:

Я бы ценил вещи не за то, сколько они стоят, но за то, сколько они значат. Я бы спал меньше, больше бы мечтал, понимая, что каждую минуту, когда мы закрываем глаза, мы теряем шестьдесят секунд света. (Габриэль Гарсиа Маркес)

3. Матвей

Происшествие с машиной, по сути, было незначительным. Подумаешь, неудачно наехал на камень, подумаешь, пробил картер, подумаешь, эвакуатор отвез авто на станцию, и через три дня автомобиль вновь обрел былой ход и авторитетный вид. Все это на самом деле было бы невинно и прозаично, если бы не огненные глаза цыганской девки…

«Плевать, – рассуждал Матвей, – это – трюки для слабонервных. Найду, суку, и узнаю, что она может сделать хорошего или плохого. Ей точно несдобровать…»

Матвей слыл серьезным пацаном, ему не пристало верить в цыганские предсказания. Так, по его мнению, следовало отработать версию неизвестно откуда возникшей опасности. У Моти с детства присутствовало какое-то звериное чутье на неприятности. За свои неполных двадцать шесть он повидал такого, что другие не пережили и за семьдесят. По большому счету вообще можно было считать чудом, что Матвей жив и здоров, что у него есть среднестатистический комплект в виде нормальной пары рук, ног, глаз, ушей и даже головы на плечах. Практически каждый из этих органов в свое время подвергся опасности. Мотя имел все шансы расстаться и с задницей, потому что дед порол хлесткими березовыми прутьями до такой степени, что ни сидеть, ни лежать от порки до порки не было никакой возможности. Папаша сгинул, видимо, слишком скоро после того, как любовный порыв излился в тело красавицы, тогда еще не спившейся матери – невероятно притягательной рыжеволосой портнихи Зойки. Веселая, задорная, острая на язык, похотливая и бесшабашная, Зойка была слаба на передок. Об этом за сто километров до Коряково по сарафанному радио узнавали все проезжающие мимо дальнобойщики. То, что у Зойки родилось только двое детей, – чистая случайность, или Божья воля. Зойка беременела, как крольчиха, и только Матвея со Светкой не смогла изжить со свету до рождения, потому и доносила их до момента появления на свет. Зойка, смеясь, говорила, что все остальные оказались более счастливы. Может быть, она была недалека от истины. Единственным постоянным мужчиной, который не мог самовольно отказаться от Зойки, был ее отец – могучий и неразговорчивый дед Иван. Огород, пасека, корова Ягодка, дежурные двести грамм самогона за ужином – это все, что интересовало сурового деда. Остальное было придатком непутевой дочери, которая с каждым годом теряла в красоте и здоровье, хотя оставалась веселой беззаботной хохотушкой и плевать хотела на общественное мнение.

– Я для другого в этот мир пришла, разве не понятно? – спрашивала она, когда кто-то пытался образумить ее или сделать замечание.

Если какая-нибудь гадина запускала вслед Зойке нехорошее словцо, та демонстративно притормаживала, медленно поворачивала гордо посаженную рыжую голову и нарочито громко парировала:

– А твоему-то было со мной неплохо… Забыла только, как его звали. Но точно помню – обещал вернуться. – И так же неторопливо продолжала свой путь. Впрочем, в особо неприятных случаях Зойка могла ответить, не произнося ни слова. Она просто наклонялась вперед и задирала подол на поясницу, так, чтобы враги могли своими глазами убедиться в том, что мужики не зря любят Зойку.

Дед Иван только хмыкал сердито и с досадой крутил головой. То время, когда можно было повлиять на мировоззрение дочери, было давно позади. Да и любил он ее безумно, как слепой. После того как мать Зойки умерла от кровотечения при родах, Ивану пришлось стать и отцом, и матерью, и нянькой, и домохозяйкой. Шустрая симпатичная веселая девчонка требовала много внимания и, как только встала на ноги, пыталась помогать папе во всем. Зойка старалась изо всех сил и уже в четырнадцать лет начала приносить папе деньги. В первый раз вопрос «откуда» вызвал бурную реакцию, Зойка считала, что, разрешив погладить себя проезжавшему мимо дядьке, который подарил ей десять рублей, сделала сразу два добрых дела: одно – для дядьки, который радостно пыхтел и потом натужно кричал, но, похоже, от счастья, а второе – для отца, который за эти десять рублей мог поехать на рынок и купить новую точилку для ножей, удобрения, лекарства и рубаху.

– Откуда? – Почему-то отец поначалу показался злым.

– Заработала, пап! – Зойкин голос звенел от восторга, она знала, что отцу нужна помощь.

Иван с надломом в голосе спросил:

– Как заработала? – Он сел, обхватив голову огромными ручищами.

– Просто. – Зойка засмеялась. – Я могу так сколько хочешь заработать.

– Как? – В голосе отца послышались гневные нотки, в таких случаях лучше было отвечать сразу, без хихиканий.

– Дядька из грузовика попросил меня сесть в кабину…

У отца глаза налились кровью, он как-то весь напрягся, сжал кулаки и теперь давил ими на виски.

– Как?! – повторил он, повышая голос.

Зойка почувствовала, что дело пахнет керосином. Она действительно не понимала, что ее поступок в чем-то плох, мало того, просто не знала, в чем, если даже это было и так. Инстинктивно девчонка сообразила, что не нужно рассказывать отцу, чем она занималась в машине. Она просто сидела. И это была чистая правда. Все остальное делал сам дядька, но при этом Зойке не было противно. Даже наоборот.

– Он мне рассказывал истории про свою жизнь, я слушала.

– И все?

Зойка почувствовала, что отец знает больше про то, чем занимаются в кабинах дальнобойщиков. Единственное, что она могла добавить, призвав на помощь свой детский ум, было:

– Нет, отец. Он рассказывал мне про своих детей, например, что его дочка – точно моя копия, он не может ее видеть, потому что ее мама завела себе другого дядю. А он очень скучает, поэтому, когда увидел меня, попросил с ним поговорить.

– А деньги зачем дал?

Зойка поняла, что отец заглотил наживку.

– Сказал, чтобы я купила себе все, что хочу. Потому что его дочке мать не разрешает брать у него деньги.

Это был пробный шар, он мог оказаться лишним, но сработал. Иван налил свои дежурные двести пятьдесят и залпом осушил стакан. А Зойка с этого момента была зачислена на первый курс института древнейшей профессии – в одном из классических и худших ее вариантов.

4. Георгий

– Ну когда же, скоро приедем? – нетерпеливо бормотала Евгения, преодолевая очередной приступ дикой, раздирающей изнутри боли.

Ее маленькая, белокурая голова лежала на коленях у Пашки, который изо всех сил старался смягчить удары и мотания от выбоин и неровностей лесной просеки, по которой и в лучшие времена пробегал разве что дикий зверь или охотник. А сейчас узкая тропинка и вовсе заросла травой и буреломом, выпирающие корни деревьев создавали дополнительные препятствия для странников, по каким-то причинам решившим нарушить заповедный покой этих глухих мест.

– Потерпи, милая, думаю, немного осталось. Сказали же в деревне – пять верст. Кто их знает, сколько это – пять верст? Может, как пять километров, а может, версты – как мили… Тогда еще придется повозиться.

– Верста – пятьсот саженей, чуть больше километра… – Евгения передохнула и добавила: – Бабушка научила. Так сколько еще осталось?

Вместо ответа Пашка нежно провел ладонью по ее высокому лбу и вдруг сильно надавил большими пальцами на виски, так, чтобы до боли, чтобы хоть немного отвлечь бедняжку от мучений. Та, видимо, поняла, и хотела благодарным мычанием выразить свое понимание, но, издав короткое «ММ…», погрузилась в беспамятство.

– Скорее, братан! Можешь скорее? – Пашка умоляюще вопрошал возничего, который, казалось, никуда не торопился. Отвечать он тоже не спешил.

Сердито пожевав губу, возничий изрек:

– Да некуда вам торопиться. Не успеете – не судьба, значит, а если судьба, то все равно успеете…

Пашка, не будучи филологом по образованию, высоко оценил сущность изречения водителя одной лошадиной силы. Да и Евгения, похоже, перестала спешить. Наверное, извозчик знал, что имел в виду, когда делал свое глубокомысленное заявление. Уж он-то точно насмотрелся в этих местах всякого.

Возничий со спины имел устрашающий вид. Огромные сутулые плечи и мощные трицепсы казались неотъемлемым атрибутом лесного потрошителя. Ворот потертой безрукавки скрывала грива длинных седых волос, убранных в хвост. Череп имел необыкновенно правильную ровную форму с приподнятым, щенячьим затылком, что с трудом вязалось с туловищем, которому позавидовал бы сам Кинг-Конг. Голос у извозчика был глуховатый, низкий и протяжный. Совсем не страшный, даже какой-то завораживающий. Пашка в глубине души признался себе, что ему хотелось бы поговорить с гигантом, какое-то доверие и спокойствие веяло от него, казалось, именно в сложной ситуации тот мог дать совет, который поможет избежать неприятностей, а то и глобальных проблем. Странный какой-то тип, решил про себя Пашка. Тем более утвердился в своей оценке, когда увидел лицо извозчика и нелепые круглые очки, болтавшиеся на перетертой в тысяче мест кожаной веревке вокруг шеи гиганта. Множество узелков на шнурке свидетельствовало о дефиците рокерских магазинов в этом забытом Богом районе. Заклеенные скотчем дужки и подавно не обнадеживали местных очкариков. Видавшие виды охотничьи штаны со множеством карманов, огромные резиновые сапоги, тельняшка и странного вида жилетка были очень далеки от столичного гламура, в котором до недавнего времени болтался Пашка.

– Просыпайся, приехали. – Слова возничего были сказаны будничным голосом, но Пашка вздрогнул. Он подумал, что в принципе «приехали» может означать все, что угодно. Ведь Пашка толком не понимал, куда и зачем он ехал.

Гигант между тем спокойно припарковал лошадь и вышел из повозки. Глаза. Никогда в жизни Пашка не видел таких прозрачных глаз. Вернее, один раз видел у слепой девочки с собакой-поводырем, и подумал тогда: было бы странно, если бы такие глаза могли нормально работать у земного человека; скорее, они похожи на органы зрения инопланетян. Но этот-то был зрячий, здоровый, сильный и даже красивый. Странно, но после того, как Пашка посмотрел извозчику в глаза, сразу успокоился. Он почувствовал себя на редкость умиротворенно. Это Пашка-то, которого иначе, как Шилом, друзья не звали.

Пашка огляделся вокруг. В темноте едва угадывались очертания неказистого деревянного дома, правда, большого, рядом – сарай с аккуратно сложенными дровами, в сотне метров можно было лишь почувствовать присутствие прочих строений, и то, потому что пахло навозом и парным молоком. Иначе где же коровам жить?..

– Ты бы сейчас не сидел, как боярин на Пасхе, а барышню свою в дом перенес. Ей отдохнуть нужно. – Пашка увидел перед собой отнюдь не гиганта с обличьем убийцы, перед ним стоял обыкновенный, может быть, слишком высокий, атлетически сложенный мужчина. Он подсветил фонариком тропинку и спросил: – Ты хоть понимаешь, куда приехал, Шило?

Пашка точно не говорил возничему, как его прозвали друзья. Может, заснул и проболтался? Он почувствовал, как в горле собирается противный комок. Кажется, бессонные ночи и постоянные тревоги отбили память, да и вообще, он устал.

– Я не понимаю, куда, но точно знаю, зачем, – буркнул Пашка. – Помоги лучше.

Гигант молча подошел к повозке и, не говоря ни слова, подхватил Евгению на руки, будто она была невесомым перышком. Женщина не издала ни звука. Пашка-Шило молча наблюдал, как громила уносит драгоценный груз в сторону деревянного строения. Он немного растерялся, потому что ждал указаний. Их не последовало. Пашка посидел в повозке еще минуты три, прежде чем рискнул проявить самостоятельность. Он тщательно проверил, не выпало ли чего из коричневой дорожной сумки, которая была наглухо застегнута на все замки, осмотрел посеревшие от пыли новые кроссовки, зачем-то проверил содержимое карманов… Шило просто тянул время, он надеялся, что великан вернется и даст наводку, куда идти и что делать. Но тот не вернулся ни через пять, ни через десять минут. Стало ясно, что ямщики в этой гостинице воспитаны не так хорошо, как портье в тех отелях, где привык отдыхать Пашка с друзьями. Пашка, стараясь не терять лицо, забросил на плечо коричневую сумку и осторожно ступил на землю. Та оказалась мягкой, в меру утоптанной и какой-то теплой. Пашка с сомнением потоптался на месте. Он, уже стоя, еще раз огляделся вокруг. Тишина и покой, сумерки – ни собачьего лая, ни коровьего мычания. На небе огромная круглая луна со странным лицом: глаза, улыбка… неужели правда, что Да Винчи писал Джоконду под воздействием луны… Впрочем, Пашке Джоконда не то, чтобы не нравилась, он считал человеческое преклонение перед ее ликом диким, нелепым заблуждением. Джоконда, она же Мона Лиза, по мнению Шила, была редкой уродиной и вообще не имела права показываться на люди без забрала или паранджи. Тот факт, что этим ужасом восторгался весь мир, говорило только о том, что большинство мужиков не были в России – виз не давали в то время, и ехать далеко. Потому, когда Да Винчи нарисовал луну, а потом приделал к ней волосы, все закричали, что это красиво только от того, что сам Да Винчи нарисовал телку. Лучше бы поймал на улице нормальную проститутку и заставил ее улыбаться – с зубами, как положено. Наверняка тогда тоже были нормальные девушки. Худые, длинноногие, с губами, а не щелью вместо рта…

В раздумьях о стандартах красоты Шило поплелся вслед за огромным мужиком, осторожно ступая по тропинке, протоптанной, видимо, сто лет назад. Пашка ощущал себя странно. Ему показалось вдруг, что он прилетел на другую планету и резко, тоскливо захотелось вернуться к себе, на Землю. Он на мгновение почувствовал себя лишним, но вспомнил, зачем приехал, и успокоился. В конце концов, одна тропинка, один дом, один вход. «Куда мы денемся с подводной лодки…» – попытался пошутить про себя Пашка.

Я бы шел, пока все остальные стоят, не спал, пока другие спят. Я бы слушал, когда другие говорят, и как бы я наслаждался чудесным вкусом шоколадного мороженого. (Габриэль Гарсиа Маркес)

5. Матвей

– Догулялась, – только и сказал дед Иван, сплюнув под ноги, когда у Зойки появился заметный кругленький животик.

– Да уж, твоя правда. А что я могу с этим сделать? – наивно спросила Зойка отца, будто и впрямь надеялась получить действенный совет.

– Теперь уже только выродить, – угрюмо ответил Иван и добавил: – Только смотри, если девку родишь, удавлю своими руками. Мне больше таких денег не нужно. Хватит.

Больше до рождения ребенка Иван не удостоил дочь ни одним словом. Если нужно было согласиться, он молча кивал. В противном случае просто отворачивался и фирменно плевал себе под ноги, демонстрируя презрение и обиду. Зойка, однако, не горевала. Она и беременная продолжала заниматься любимым делом, так как факт беременности не особенно отпугивал клиентов. Уж больно хороша была молодая женщина – веселая, приветливая, безотказная. Дальнобойщики честно оплачивали услуги и давали рекомендации своим приятелям. Бизнес процветал. Беременность казалась просто небольшой проблемой для проведения кулуарных заседаний с членами шоферского профсоюза. Но Зойка где-то слышала, что это временно. Через восемь с половиной месяцев у Зойки родился сын от одного из проезжавших мимо мужчин. Отец простил непутевую дочь, потому что парень получился очень здоровый, симпатичный и голубоглазый.

Иван принял внука сразу и безоговорочно. Это стало понятно, когда он, посмотрев на малыша, вынес вердикт:

– Матвей будет.

– Конечно, конечно, – быстро согласилась Зойка. Она заметила, как у отца увлажнились глаза и дрогнул голос.

Про себя Зойка решила, что ей еще меньше проблем – не надо нудно перебирать имена и придумывать, как назвать этого, в общем-то, не слишком нужного ей парнишку. Впрочем, в свидетельство о рождении она уже вписала другое имя, но какая разница… Кормить малыша грудью она не собиралась и сразу после родов перетянула грудную клетку длинным вафельным полотенцем так, что еле могла дышать. Отцу наврала, что молока нет, да и по последним медицинским рекомендациям ребенка лучше кормить полезным искусственным питанием.

– Доктора говорят, что там все сбалансировано, а молоко сильно зависит от того, что ест и пьет мать.

Отец только хмыкнул. Это означало, что при таком раскладе точно не надо кормить материнским молоком.

– Выкормим, не впервой… – сумрачно сказал Иван.

Зойка не придала значения этой фразе, ей нужно было срочно приводить себя в порядок. Философские рассуждения и загадочные присказки – точно не для нее. И так было потеряно почти три месяца, за это время можно и вовсе растерять клиентуру.

Через десять дней Зойка приступила к работе, а дед Иван во второй раз, теперь уже добровольно, принял на себя бремя материнства и отцовства одновременно. Впрочем, возиться с пацаненком ему даже нравилось. Матвей рос радостным, шустрым, беззаботным и беспроблемным ребенком. Он так мало плакал, что иной раз Иван даже сомневался, что парень чувствует боль. Упал, побил коленки, ударился об угол, свалился со стула – потер ушибленное место, пробормотал дежурное «ай-ай-ай» – и снова смеется, резвится и ползает за дедом. Иван растворился в ребенке, он словно начал жизнь заново. Теперь его никто не назвал бы стариком. Он сбрил бороду, подтянулся, расправил плечи, будто освободился от гнетущего горя, терзавшего его многие годы. Он действительно чувствовал себя счастливым, что, правда, не мешало ему брать в руки розги, когда из веселого малютки Матвей превратился в резвого проказника-пацаненка. Когда Моте исполнилось четыре, он вдруг увлекся животным миром. Несколько раз Дед Иван доставал из бочки кота, которого Мотя хотел научить плавать. Кот не понимал, чего от него требуют, несмотря на кусок колбасы, привязанный к палке. Матвей желал, чтобы обезумевшее от страха животное плыло за едой – на запах. Когда дрессировщик осознал, что пловец из кота никудышный, он решил научить его правилам скоростной езды на игрушечном грузовике. Для того чтобы хитрый котяра не смылся раньше времени, Мотя накрепко приматывал его к кузову синей изолентой и несся изо всех сил, держа грузовик за веревку. Кот, бешено вращая глазами, остервенело вырывался, оставляя на изоленте клоки рыжей шерсти, и орал изо всех сил, чем привлекал внимание окружающих, и неизбежно – деда Ивана. Тот сначала спасал кота, а потом доставал ремень или розги – в зависимости от степени ярости. Терпение Ивана лопнуло, когда он понял, что ранее безымянное животное охотно отзывается на кличку «Бедняжка». Дед настрого приказал Матвею не подходить к коту на пушечный выстрел и в скором времени стал свидетелем проверки дальнобойности огромной рогатки, которую сам же и смастерил для Матвея. Мишенью, конечно, служил Бедняжка. Дед Иван в очередной раз спас животное от гибели и передал его на хранение соседям. Но, вероятно, у Бедняжки начался Стокгольмский синдром, и тот стал убегать от новых хозяев, чтобы поиграть с Матвеем.

Ивану было неведомо, что такое склонность к садо-мазо, особенно у животных, поэтому он продолжал унижаться перед соседями и просить их забирать Бедняжку к себе на пмж каждый раз, когда он заставал внука у пенной ванны с котом на руках, обнаруживал кошачью миску, наполненную свежевыкопанными червями, предназначенными для насильственного кормления животного, натыкался на дико орущий под ногами, черный, прорезиненный мешок из-под старых сапог… Всякий раз кот снова оказывался в милом ему плену. Он сам хотел, чтобы над ним издевались, а может, это и была его интересная, наполненная приключениями и опасностями, настоящая жизнь.

Предметом изучения для Матвея был не только кот. Мальчик с интересом наблюдал, взлетит ли стрекоза без крыльев, по очереди отрывая одно за другим; вылупится ли цыпленок из вареного яйца, если оно будет высиживаться привязанной за окорочка несушкой; какая из двух половинок червяка быстрее проделает дырку в яблоке… Немного позже Мотя пристрастился к ловле и изучению лягушек, причем изучал он их совершенно натуральным садистским способом, надувая через трубочку. За это тоже был порот неоднократно. Почему-то во время порки Матвей не чувствовал агрессии, исходящей от деда. Тот порол как бы по обязанности, а на самом деле любил пацана и, кстати, сильно переживал, если чувствовал, что приложил к наказанию излишние усилия.

– Больно? – спрашивал Иван внука, как бы извиняясь.

– Не-а, – выкрикивал непоседа, натягивая штаны на ходу, видимо, уже наметив следующую жертву. У Матвея было огромное количество дел. К тому же на следующий год ему нужно было идти в первый класс.

Иван с тоской думал, как же такой резвый парень высидит 45 минут на одном месте… И еще он переживал, что с момента поступления внука в школу он будет видеть его всего полдня. Дед любил парня до смерти, как когда-то непутевую дочь Зойку.

6. Георгий

– Ну вот, – укладывая хрупкую ношу на жесткую спартанскую кровать, приговаривал Георгий, – это – твоя гостиница на ближайшее время, а может на всю жизнь.

Пашка, запыхавшись от быстрой ходьбы, появился в проеме и оперся обеими руками на косяки, чтобы отдышаться. Он услышал последнюю фразу извозчика и гневно прошептал:

– Ты что сказал сейчас?! Зачем я ее сюда привез? На всю жизнь я ее мог бы и в Москве оставить, там конечный срок – две недели, хотя бы на лекарствах без мучений продержалась. А ты, что ты имеешь в виду? Давай, зови сюда вашего хваленого колдуна, прямо сейчас зови!!! – Пашка чуть не поперхнулся слюной, когда ямщик поднял на него прозрачные глаза.

– Нет здесь никаких колдунов, Шило, – спокойным голосом отчеканил он. – А если ты искал колдунов, то к ним и поезжай.

Пашка забыл, что надо соблюдать тишину. Он немного занервничал под взглядом странного возничего, но сдаваться не собирался:

– Слушай, ты, водила лошадиный, я не для того сюда ехал и искал это проклятое место, чтобы и здесь завтраками кормили. – Шило медленно наступал на мужика, стоящего в двух шагах от кровати, на которой, распластавшись в забытьи, лежала Евгения.

Пашка привык, что в его жизни не было авторитетов, он либо добивался цели, либо был готов умереть. Возничий был повыше ростом и шире в плечах, но старше и неповоротливей, размеры препятствия никогда не останавливали Пашку перед боем. Пашкина агрессия и скорость почти никогда не оставляли противнику шансов для победы. Тем более что он был мастером спорта по боксу. Шило уже анализировал, с какой стороны он нанесет удар, если вдруг гигант бросится в атаку. Тот, однако, не проявлял никаких признаков испуга или агрессии. Он просто смотрел прямо в переносицу разъяренному Пашке. Отступать было не по понятиям, Шило продолжал двигаться на врага, но более мелкими шагами. Когда до цели осталось сделать пару движений, а та по-прежнему не реагировала на злобный выпад, Пашка вдруг почувствовал, как его накрывает огромная туша, правая рука оказывается завернутой за спину, а лоб упирается в стену.

Спокойный голос над головой произнес, даже как будто ласково:

– Послушай, Шило, не мешай мне работать. Я же сказал, завтра приду. Сделаю все, что могу. Я по-другому не умею. – Он продолжал удерживать Пашку в унизительной позе.

Пашка растерялся от неожиданности.

– Так ты и есть доктор? – только и смог вымолвить он.

– Я и есть. Ложись, отдыхай. – Георгий ослабил хватку. – Давай, выбирай, где будешь спать: на раскладушке здесь или в соседней комнате? – Он отпустил руку.

– Да уж лучше на раскладушке, – автоматически ответил Шило. Он был поражен.

– Ну вот и хорошо. Спокойной ночи, – пожелал мужик и неслышно вышел из комнаты. Шило некоторое время постоял в растерянности, проклиная все на свете. Зачем он, идиот, поддался на эти дурацкие россказни про чудеса, зачем он заставил Женю вытерпеть тягостную дорогу, когда она и так находилась при смерти, зачем вообще мешать человеку проживать и заканчивать свою жизнь так, как ему положено судьбой… Нет, все это – полная чушь, бред. Если бы не Анька, он бы ни за что не поволок Евгению умирать в это забытое Богом место, глушь, где и «скорую-то» не найдешь днем с огнем. Весь этот бабский бред – ясновидящие, целители, гадалки, хиллеры… Какой же он дурак! Правду говорят, любовь делает человека слепым, глухим, а по Пашкиному мнению, еще и тупым. Он, видимо, потерял разум, когда отказался от услуг дорогущей американской клиники в столице, где хотя бы условия и уход были соответствующими. Почему он поверил этой кареглазой медсестре Аньке, которая, может, уже сейчас уложила на оплаченное место своего обреченного папашу. Его она почему-то не отправила к этому волшебнику Изумрудного города. А теперь – пожалуйста, пациентка съехала, место оплачено и свободно!

Пашка уже ничему не удивлялся, он прекрасно знал, что в современном мире позиции благородства, честного слова, ответственности и бескорыстия сильно отодвинуты на задний план. Недавно он услышал от близкого товарища фразу: «Репутационные издержки никого не волнуют» и крепко задумался. Так и не сумев найти ответа на вопрос «что это такое», Пашка попросил у друга разъяснений.

– Ну как, – ответил друг, – раньше существовала просто репутация, понятие железобетонное. Если у тебя нашлась пара-тройка рекомендаций от проверенных в бизнесе и в житейских вопросах людей, – ты мог обратиться к кому угодно и за чем угодно. Люди делали несколько звонков, получали отзывы и понимали, что рекомендация – это отвечать за базар. Если ты поручился за своего знакомого, значит, принял на себя обязательства, конечно, в случае непорядочности этого знакомого. Взял в долг, попросил лодку на выходные, дачу, в дочку влюбился и так далее. В сущности, жизнь по понятиям и репутация – одно и то же. – Друг задумался. – Ну, раньше так было.

– А сейчас? – заинтересовался Пашка. Он думал, что так и должно быть. Но приятель его разочаровал своим ответом:

– Сейчас все пытаются как-то сгладить, дать фору, что ли. Наверное, чтобы тебя не считали полным моральным уродом, если ты не соответствуешь понятиям. Смотри сам: уже немного можно жить двум мужикам (типа один раз – не пидор), брак бывает уже семи или восьми видов (все для того, чтобы в принципе он существовал), подмоченная репутация (а на самом деле люди из-за этого раньше делали харакири и стрелялись на дуэли) называется просто репутационные издержки. То есть репутация в целом такая же прекрасная, просто человек пару раз обосрался, но это можно не засчитывать… Понятно?

– Понятно, но не очень, – кивнул Пашка, но вдруг резко изменил мнение: – Хотя нет, мне не понятно.

Шило, несмотря на крутой нрав, любил, когда все жили по-честному, или по понятиям. Не бери в долг, если отдать не сможешь; не болтай лишнего; отвечай за базар; не бей лежачего; не будь рабом инстинктов; не иди на поводу у баб; блюди ответственность за своих близких. Вот и все, что требовалось, по мнению Пашки, чтобы считать себя порядочным человеком и настоящим мужиком. Это мировоззрение сложилось как раз от того, что своего отца Пашка никогда не видел. Его воспитали мужики.

Шило отвлекся от воспоминаний, вернувшись в настоящее. Да, условия не очень, – подумал он, оглядевшись.

У стены стояла сложенная раскладушка, рядом с которой прямо на полу лежала аккуратная стопочка постельного белья. Неподалеку ютился прибитый к стене рукомойник с алюминиевым поддоном, где одиноко коричневел кусок неровного коричневого мыла на помятом алюминиевом блюдце. Пашка не верил, что он мог попасть в такие условия для того, чтобы вылечить самого дорогого ему человека на земле. Он испытал приступ уныния и беспросветной тоски. «Господи, неужели она и правда должна умереть?? За что?? Ей-то за что??»

Пашка проигнорировал раскладушку и аккуратно, стараясь не шуметь, разложил свою постель прямо на полу. Невзирая на неудобство и беспокойство, он мгновенно погрузился в глубокий сон.

Если бы Бог одарил меня еще одним мгновением жизни, я бы одевался скромнее, валялся бы на солнце, подставив теплым лучам не только мое тело, но и душу. (Габриэль Гарсиа Маркес)

7. Матвей

Как раз, когда Матвею нужно было идти в первый класс, Зойка преподнесла новый сюрприз. Матвей больше всего на свете любил деда, несмотря на регулярную порку. Моте лучше было несколько минут пострадать под ударами розог или ремня, чем выслушивать нудные нравоучения. Впрочем, в этом они с дедом были солидарны. Да и не умел Иван читать морали, потому что толком не знал, как правильно это делать. Что попусту языком молотить, если все равно никто ничего не поймет… Иван был по-простому честен, он не таил от внука своей точки зрения на происходящие события, потому Мотя иногда тоже называл маму именем, которое часто употреблял дед Иван. Однажды вечером залез к деду под мышку и, доверчиво заглядывая в глаза, спросил:

– Деда, а почему Курва так надулась? Она же лопнет.

Иван немного прищурился, сдерживая смех, и, стараясь быть как можно более серьезным, ответил:

– Сдуется твоя Курва скоро… Когда ты у нее в животе сидел, не лопнула же…

Мотя вдруг закатил истерику – уж больно не хотелось ему думать, что он сидел у кого-то в животе. Он представил, как там неприятно, темно, тесно, ни побегать, ни поспать…

– Нет, – заверещал он, – я не сидел ни у кого в животе. Скажи, что я не сидел. – Он умоляюще сжал дедову руку.

– Ну ладно, – сжалился Иван. – Ты, может, и не сидел, а сейчас там кто-то точно сидит.

С этой минуты тот, кто проживал в животе у Зойки, превратился для Матвея в монстра – непонятного, тихого, неповоротливого и злобного. Матвей несколько раз пытался подслушать под дверью матери, как она разговаривает с монстром. Та и правда иногда беседовала. Только очень кратко. Мать, судя по всему, очень уставала на работе и появлялась дома только, чтобы поесть и поспать. А этот монстр внутри нее колотился, потому что она часто одергивала его словами: «Да не колотись ты!» Колотящийся таинственный монстр, от которого раздувало живот, стал для Матвея предметом постоянных раздумий и анализа. Кроме деда, Матвею некому было задать вопросы, поэтому, собравшись с мыслями, он подлез к Ивану еще раз:

– Дед, а за что это ей такое?

Дед удивился, он совершенно не понял вопроса. Не мог же он подумать, что голову сорванца Матвея 24 часа в сутки занимают мысли о мамином животе.

– Кому? Про кого ты спрашиваешь? – доверительно спросил Иван.

– Да про мать. – Матвей не привык называть Зойку мама, он почти не видел ее, а когда видел, та или была не в себе, или спала, или, как сейчас, была в ужасном положении – почти готовая лопнуть. Конечно, ей было не до него… – Она что, плохо себя вела? – По мнению Моти, такое страшное наказание можно было заслужить только непристойным поведением, да еще каким!

– Гм, – хмыкнул дед. – Если честно, то неважно. Плохо. Очень плохо! – Иван вздохнул, видно, накатило.

– А что ж ты ее розгами не оприходовал? – изумился Матвей. Он всерьез думал, что розги – верное и универсальное наказание от всех грехов.

– Понимаешь, бывает, что розги иногда не лечат…

Мотя крепко задумался. Потом, горько подперев кулаком щеку, попросил:

– Деда, дед… – Иван вопросительно взглянул на внука, – дедуль, лупи меня почаще! – Матвей уткнулся в широкую дедову грудь и вдруг заплакал, как самый настоящий маленький ребенок.

Иван растерялся до такой степени, что как будто окаменел. Он не знал, что делать. Положил огромную ладонь на голову пацану и осторожно начал поглаживать по макушке.

– Не плачь, Мотя, не плачь, милый. Ребенка она родит. Так дети получаются, не плачь.

Так они просидели почти час – стар и млад. Матвей, нарыдавшись вволю, заснул, уткнувшись носом в Ивана, а тот боялся разбудить пацана и пошевелиться. Он думал, как могло так получиться в жизни, что огромный здоровый мужик должен заниматься всю жизнь выращиванием младенцев. Странная судьба…

Утром проснулись как ни в чем не бывало, упросили соседа Виктора подбросить их до универмага, чтобы купить все, что нужно для школы. Через три дня, в среду, должен был прозвенеть первый звонок в жизни Матвея.

В универмаге дед чуть не прослезился, увидев Мотю в школьной форме.

– Как солдат, – прокомментировал Иван, – нет, лучше – как школьник.

Матвей не особо волновался по поводу школы, его больше заботило, как будет выглядеть монстр, который выберется из живота матери. Он по-прежнему думал, что ужасное существо будет отравлять жизнь и пугать всех, если вдруг появится на свет, и про себя молился, чтобы монстр не вылезал как можно дольше, хотя бы до тех пор, пока он, Матвей, не вырастет и не станет достаточно сильным, чтобы бороться с ужасным созданием. Не тут-то было. Как раз накануне первого сентября Зойку увезли в роддом. Мотя услышал, как дед напутствовал дочь, и испугался еще больше.

– Я тебя предупреждаю: кроме Моти, никого не приму и помогать не стану. Сама выкормишь или отца приводи, пускай занимается.

Скорая уехала, трясясь на колдобинах. Иван, думая, что его никто не видит, перекрестил машину вслед. Матвей наблюдал из-за кустов шиповника и с трепетом думал, каким должен быть отец монстра, если маленький монстр такой ужасный… А дед еще и домой его пригласил. Потому, наверное, и крестил «скорую».

В отсутствие Зойки и за школьными хлопотами мысли о чудовище отошли на задний план. В школе Матвею понравилось, потому что было много нового и интересного. Раньше Мотина жизнь состояла только из двух людей, огорода, котов, собак и рыбалки. Теперь он понял, что вокруг этого маленького мира есть другой, огромный, со множеством людей, у каждого из которых свой мир. У многих детей, оказывается, были семьи, которые включали родителей – маму и папу. То, что его семья – дед Иван, вызывало смех и ухмылки, поэтому Матвею приходилось наказывать пересмешников, и он практически с первых дней пребывания в школе попал в особый список. Драчун, забияка, неуч. С первого сентября не прошло и недели, а у Моти уже сложилась неоднозначная репутация. Матвей немного переживал, но старался не подавать виду. Ему очень хотелось быть суровым и добрым, как дед. Правда, Иван заметил, что у Моти пропал аппетит, и всячески пытался ублажить внука разносолами. Мотя не поддавался, потому что мысли о школе не давали покоя. Зачем это нужно…

К тому же мать вернулась из роддома со свертком розового цвета, внутри которого орал и шевелился монстр. Их привез тот самый сосед Виктор. Сначала Мотя думал, что Виктор – добрый человек, но усомнился в своем отношении, когда услышал короткий, не совсем понятный мужской диалог.

– Принимай! – радостно провозгласил Виктор, открывая дверь стареньких жигулей и помогая Зойке выбраться из машины.

– Дочь приму, – серьезно отреагировал дед, – а ты чего стараешься? По-соседски? – В голосе Ивана звучала недружелюбная угроза.

– Да вроде и по-соседски. – Виктор как-то сжался, а Зойка с розовым свертком на руках злобно сверкнула глазами в его сторону. – Ну, и не по-соседски… – промямлил Виктор.

– А по-каковски?.. – Дед Иван умел задавать короткие вопросы грозным тоном, после чего казалось невозможным лукавить, изворачиваться или врать…

– Отец я… – Виктор чуть не уткнулся головой в траву.

– Какой ты, на хрен, отец, – сплюнув на землю, молвил Иван, – ты просто гнида.

После этого разговор прекратился. Матвей с ужасом наблюдал, как Зойка уложила розовый кулек на стол и принялась осторожно разворачивать одеяло. Ничего более страшного за всю жизнь пацан не испытывал – все происходило, как в замедленной съемке. Вот один розовый угол улегся на деревянный стол, другой… Третий сам аккуратно выправился из свертка и свалился на коричневую поверхность. Никто не выскочил с диким криком – чудовище было запаковано тщательно. Следующим на очереди было белое покрывало, которое предусмотрительно опутывало монстра, не давая ему свободы. Зойка почему-то не боялась, она резко выдернула заправленный конец и одним махом раскрыла страшное пучеглазое создание, у которого все туловище было покрыто синими прожилками и имело противный красный цвет. Матвей заинтересовался. Кажется, у монстра были руки и ноги с пальцами, лысая голова и – вот это да!!! – у него не было зубов! Но самое отвратительное – ему было нечем писать!

8. Георгий

– Уходи, – первое, что услышал Шило сквозь сон, пытаясь разобраться в пространстве. Пашка в принципе был готов к отпору в любой момент – жизнь научила. Здесь, в глуши, видимо, он позволил себе расслабиться на уровне подсознания, да и приказ убираться звучал не агрессивно. Хозяйский голос был спокойным, но внятным. Пашка приоткрыл глаза и понял, что утро еще не наступило. Сквозь занавески в комнату просачивался неуверенный оранжевый рассвет, который бывает в те минуты, когда солнце еще не решило, будет оно прятаться за облаками или жарить изо всех сил.

– В смысле?.. Доброе утро? – Шило попытался пошутить. Ему на удивление хорошо спалось, особенно под утро. Шутка была воспринята сухо. Даже как будто не была услышана.

– Уходи, – немного громче повторил извозчик.

Пашка протер глаза кулаками и приподнялся. На кровати безмятежно спала Женя, как раньше – спокойно, ровно дыша, щеки пылали румянцем, ресницы немного подрагивали. Казалось, боль отпустила ее, измученное выражение лица сменилось счастливым и даже радостным. На губах играла слабая улыбка, будто только что Евгения летала во сне. Между ее кроватью и Пашкиной раскладушкой стоял вчерашний возничий. Впрочем, вид у него был совсем другой. Вместо защитного жилета на мужике была надета просторная белая рубаха, волосы гладко причесаны и убраны в хвост. Выражение лица было очень серьезным, а глаза сияли колким, недружелюбным прозрачно-голубым светом. Пашке показалось, что мужик разговаривает, неслышно шевеля губами.

Шило хотел в грубой форме осечь дерзкого обидчика, но вспомнил вчерашнее поражение и решил следовать указаниям. «К тому же не забудь, зачем ты приехал…» – напомнил он себе. В комнате происходило что-то загадочное. Пашка ощутил вдруг, что воздух пропитался странным, непривычным, но приятным запахом, будто только что совсем рядом прошла гроза.

Он постарался удалиться как можно тише, почему-то именно этот странный запах заставил поверить, что в этом месте и правда может случиться чудо. Огромный мужик больше не казался чудаком, скорее, вызвал к себе почтение и даже вселил уважительную боязнь. Пашка вдруг подумал, что вообще не поинтересовался лично, как зовут необычного доктора. Выйдя из комнаты, Шило решил изучить дом, в котором ему предстояло провести неизвестно сколько времени. День, два, месяц, год… На этот вопрос никто не мог дать ответа. Пашка старался тихонько двигаться по скрипящим половицам, приоткрывая каждую дверь, попадавшуюся на пути. На первом этаже Шило обнаружил еще три небольших комнаты с таким же скромным убранством, как та, в которой остались Евгения с возничим. Кровати были аккуратно заправлены, в каждой комнатке в углу располагался небольшой иконостас с лампадкой, украшенный светлыми шторками. В комнатах не было ни души. Уже почти рассвело, поэтому все помещения казались дружелюбными и приветливыми, Шило почувствовал острый приступ голода и вспомнил, что почти сутки ничего не ел. Он продолжил исследования в надежде обнаружить кухню с холодильником и хоть какую-нибудь снедь. Пашка пока пропустил лестницу, ведущую на второй этаж, полагая, что там еды точно быть не может. Дом оказался довольно просторным, темные помещения быстро заполнялись светом, будто проявляя гостеприимство. Пашка перестал осторожничать и начал откровенно заглядывать в шкафы, корзины и ящики, которые попадались ему на пути. Один из ящиков, в котором хранились письменные принадлежности, никак не хотел закрываться. Пашка надавил сильнее, потом еще чуть-чуть и с треском вырвал кусок кармана у спортивных штанов. Как раз из-за кармана ящик не хотел двигаться на место. От досады Шило незлобливо выругался и вдруг услышал легкий смешок.

– Кто здесь? – озираясь, спросил он.

Смешок повторился, и из-за косяка большого проема, еще не исследованного Пашкой, выглянула любопытная детская мордашка. Пашка обрадовался, что не один, и, потихоньку передвигаясь в сторону проема, старался не спугнуть человеческую душу.

– Только не убегай, я – хороший, – приговаривал Шило, одновременно прислушиваясь к шорохам и звукам.

Добравшись до косяка, он осторожно заглянул за него. Пусто. На мгновение Пашка подумал, что ему показалось, будто в проеме кто-то прятался – уж в больно чудное место он попал. Но неосторожное движение оконной занавески рассеяло его сомнения. Пашка решил сделать вид, что никого нет, тем более что находился теперь в самой настоящей кухне, с накрытым белоснежной скатертью столом, тарелками, холодильником и рукомойником. На столе лежала половина буханки аппетитного ржаного хлеба с корочкой, огурцы, помидоры, пучок зелени, крупная соль, брусок деревенского масла и яйца. «То, что надо!» – подумал Шило и решительно направился к умывальнику, чтобы смыть остатки сна и тщательно вымыть руки. К тому же умывальник находился в непосредственной близости от занавески, за которой прятался таинственный пересмешник. Пока Шило плескался у рукомойника, любопытное существо снова высунуло мордашку, но сейчас для голодного молодого парня приоритетной была другая задача. Организм требовал пищи. В это время притвориться, что ты ничего не замечаешь, было вполне естественным состоянием. Пашка не мог думать ни о чем, кроме ломтя свежевыпеченного хлеба с маслом, присыпанного крупной солью, яйца вкрутую, разрезанного на две половинки и душистых кружочков хрустящего огурца. В еде Паша был эстетом. Близкие говорили, что он даже обыкновенную колбасу не ест, а употребляет – Шило сооружал такие дизайнерские бутерброды, что у отъявленных вегетарианцев текли слюнки. Вот и сейчас он уверенно сел на тяжелый добротный стул, взял в руки половинку хлеба и понюхал его, проглотив слюну. Нельзя спешить во время еды. Отрезав от буханки два тонких ломтя, Пашка аккуратно намазал их маслом. Это очень важно, при какой температуре хранится масло, крайне неприятно крошить его на хлеб, когда оно слишком холодное. Здесь масло было в оптимальном состоянии – не слишком жидкое и не слишком твердое, – легко размазывалось по коричневой дырявой поверхности и застревало малюсенькими пятнышками в крошечных порах. Соль, яйца с солнечной сердцевиной и огурцы – тарелка с таким наполнением приобрела буквально шедевральный вид. Пашка усовершенствовал конструкцию и возложил половинки яиц на бутерброд, аккуратно отрезал ножом удобный кусок и, наколов на вилку трехслойное чудо, понес его ко рту.

– Дядя, дай откусить. – Таинственное существо вышло из укрытия и, откровенно жадно глазея на Пашкин кусок, потребовало свою долю. У голодного бедолаги чуть не случился апоплексический удар. Он, ни секунды не сомневаясь, буквально проглотил изделие, которое планировал жевать если не сорок, то хотя бы двадцать раз. Существо продолжало лупать глазами, не изменяя направления взгляда. Шило понял, что его приватная трапеза накрылась медным тазом. Он быстро, как смог, заглотил остатки первой порции и, немного удовлетворенный, вступил в переговоры с незваным гостем.

– Ты кто? – разглядывая пришельца, спросил Пашка.

– Кирилл, – представился человек. – Я очень хочу твой бутерброд, – снова очень твердо сказал мальчишка.

– Ну, подходи сюда, Кирилл, – вздохнул Шило, – так и быть, поделюсь с тобой.

Пацаненок быстро запрыгнул на стул рядом с Пашкиным и почему-то открыл рот, пряча руки за спиной. Шило понял, что это какая-то игра, принятая в этом месте, и решил не сопротивляться. Пока, во всяком случае. Он аккуратно отрезал кусочек от своего творения и поднес вилку с наколотым на нее шедевром ко рту Кирилла. Тот в предвкушении закрыл глаза.

– Скажи, дорогой мой, как зовут вашего волшебника, который здесь работает…

Господи, если бы у меня было сердце, я бы написал всю свою ненависть на льду и ждал, пока выйдет солнце. (Габриэль Гарсиа Маркес)

9. Матвей

Матвей, как положено нормальному пацану, не показал испуга при виде чудовищных несовершенств, которыми обладало маленькое существо красного цвета. Он, правда, немного остолбенел и не мог отвести взгляда от создания, рядом с которым как-то противно и слащаво суетилась Зойка. Еще более неприятным было присутствие соседа Виктора. Тот тоже слепил из своего лица пластилиновую морду и изо всех сил пытался сдержать слезы. Наверное, ему тоже хотелось заплакать от страха. Но Мотя же не плачет, почему старый дядька не может успокоиться; в конце концов, чудовище слишком маленькое, чтобы нельзя было с ним совладать… Мотя сделал шаг вперед и слегка крутанул малюсенький палец на ноге у монстра. О, Господи, чудище разразилось диким воплем, а Виктор вдруг, изменившись в лице, с размаху двинул Матвею по уху, да так, что у него зазвенело в голове и закружился стол перед глазами. Матвей честно пытался не упасть, он посмотрел под ноги, но пол тоже ходил ходуном, пацан перестал понимать, где земля и небо, колени подкосились сами, и через секунду Мотя потерял сознание.

– Давай, родной, не подведи. – Мотя открыл глаза и увидел над собой лицо деда Ивана. У того в руках было мокрое кухонное полотенце, которое он полоскал в тазу с водой, после чего отжимал и протирал лоб, грудь и потом свое лицо. Эту процедуру Матвей увидел три раза, каждый раз будто впервые. Только очнувшись на третий, он понял, что дед протирает свое лицо, потому что плачет – горько, навзрыд, с причитаниями. Такого не может быть – Иван никогда, ни разу в жизни не плакал и не говорил так много слов.

– Дед, что случилось? – прошептал Матвей. – Все плохо? – Ему страшно захотелось, чтобы монстр, Виктор, озабоченная Зойка со сдувшимся животом и плачущий дед оказались сном. Он изо всех сил попросил Бога снова забрать его, чтобы, вернувшись в следующий раз, застать прежнюю, привычную картину. Бог услышал, но не до конца. Мотя отключился. Вернувшись назад, он вновь увидел деда, правда без слез, но зато услышал дикий пронзительный вопль, который воспринимать на слух было невозможно. «Это монстр!» – подумал Матвей, только неземное чудовище может издавать такой высокий, протяжный, разрывающий уши крик.

– Дед, что теперь будет? – со страхом спросил Мотя у Ивана.

Тот вроде перестал плакать и почти пришел в себя.

– Ничего, отдыхай, сынок. – Дед называл Мотю сынком крайне редко: иногда, после особо жесткой порки, у него из жалости вырывалось это слово, и вот сейчас, по неясным причинам Иван тоже приласкал внука.

«Видно, дела не очень, – подумал Матвей. – Дед что-то скрывает».

Он попытался встать, но Иван крепко надавил ему на плечо:

– Лежи пока, молока сейчас принесу. Успеешь набегаться.

Дед как-то понуро встал и отправился на кухню. Матвей, несмотря на головокружение и легкую тошноту, все-таки ринулся подсмотреть, почему орал монстр. Мотя отодвинул коричневую линялую занавеску, отгораживающую комнаты друг от друга, и, прислушиваясь к тяжелым шагам Ивана, приник к малюсенькой щелочке, чтобы рассмотреть ситуацию в комнате с чудищем. Там все было на удивление спокойно. Зойку никто не сожрал, она сидела на краешке стула у кровати. Монстра снова туго завернули в одеяло, и он лежал на кровати без движения и, видимо, не представляя угрозы для окружающих, похоже, даже заснул. Только Виктор немного удивил, потому что за столь короткий промежуток времени умудрился подхватить где-то огромный, багрового цвета фингал под глазом, который, скорее всего, утратил свои первоначальные функции. Глаз полностью заплыл и превратился в тонкую черточку, залепленную оплывшими веками. «Монстр!» – со страхом подумал Мотя, хотя Виктора было не жалко. «Может, монстр справедливый и высосал противному Виктору глаз из-за меня?..» – Догадка поразила Матвея, он чуть было не произвел переоценку ценностей.

– Ах ты, непоседа! – Дед вернулся с кружкой молока и банкой прозрачного меда. – Как же тебя угораздило?! Давай, попей молочка, полегчает.

Моте и не было тяжело. Он с удовольствием выпил молоко с медом, затянув последние глотки, чтобы прояснить ситуацию.

– Дед, а дед…

– Говори, чего тебе?

– А монстр плохой или хороший?

– Какой еще монстр? – Иван не притворялся, похоже, он правда не знал, кто такой монстр.

– Ну это чудище в одеяле… Почему оно высосало у Виктора глаз?