На качелях любви Мавлютова Галия

А сердце заколотилось, запело, заплясало. Оно предвещало радость встречи, когда глаза в глаза, а по легкому движению зрачка можно прочитать великую книгу любви. Никто не видит, ничего не понимает, а двое чувствуют взаимное единение, им хорошо только вдвоем. Они будто невзначай очутились на необитаемом острове. Кругом люди, страсти, интриги, рейтинги, а влюбленные остались один на один. Рука в руке, и вот они незримо замерли в тесных объятиях. Все это останется их тайной. Лишь очень опытный взгляд может расшифровать незримое колебание волн, на которых качаются два влюбленных сердца. Кстати, директор Всемирного банка тоже качался на невидимой волне. Недолго качался, бедняга, допрыгался, теперь весь мир грозит ему отставкой. Я взнуздала взбесившиеся мысли, жесткой рукой натянула тонкую уздечку на упрямые морды непослушных скакунов, до крови прикусив собственную губу.

– Затем, чтобы отучить тебя от капризов и навсегда покончить с детским упрямством. Для каждого сотрудника газеты интересы корпорации должны быть превыше всего. Личные амбиции ты можешь держать дома, на диване, – пророкотала Марина Егоровна.

Она уже освоила командную роль. Надсмотрщица держалась передо мной как настоящий ефрейтор, будто вела строем роту. Она и повела меня по кругу, огибая норки и ниши с согбенными фигурами тех самых сотрудников, которые ценят интересы газеты превыше личных амбиций.

Зимин стоял в глубине кабинета. Он держал в руках какие-то бумаги, окидывая цепким взглядом близлежащие окрестности. Зимин сразу увидел меня, едва я вошла. Он почувствовал мое сердце, ощутил мой бешено бьющийся пульс. Олег Александрович бросил бумаги на стол и направился ко мне, забыв, что он не один в кабинете, на стульях, стоявших полукругом вокруг стола, сидели какие-то люди. Много людей, слишком много. Мужчины и женщины вперемежку. Двадцать пять пар любопытных глаз. Кажется, сегодня в редакции день правления. А Олег Александрович Зимин – его неизменный председатель.

– Даша-Даша, радость наша, – фальшиво пропел Зимин, – где же ваш материал? Я хочу взглянуть на него.

– Олег Александрович, «цигель-цигель», – забеспокоились вдогонку брошенные люди. Они застучали деревянными пальцами по циферблатам, намекая на уходящее в безвозвратность время. Генеральный не имеет морального права тратить драгоценные минуты на обучение юного стажера.

– Да сейчас я, подождите минутку, у меня важное дело, – отмахнулся от них Зимин.

А юный практикант держал в руках скомканные листочки – путевые заметки, записки, отрывочные сведения, проездной билет. Растрепанный букет путевых впечатлений. Больше всех в этом соцветии выделялся железнодорожный билет. Валюшка по дружбе выдала мне старый изъезженный купон, по нему явно проехалось не менее десятка безбилетных пассажиров. Олег Александрович ничего не понял. Он помотал головой, изгоняя из нее правленческие заботы.

– И это все? – изумился Зимин.

– Все, – сказала я, окунаясь всем телом в пылающее сердце возлюбленного.

У меня даже дух захватило от изнурительного пекла. Какая одуряющая жара, наверное, нелегко живется ему в реальном мире с доменной печью внутри.

– Понима-аю-ю, – растерянно протянул Зимин, – вы хотите сказать, что весь материал у вас в голове?

– Почти, – пролепетала я.

– Почему – почти? – он схватил меня за плечи и тряхнул, но нежно тряхнул, любя, едва прикоснувшись – тут же убрал руки, но не лишил себя возможности осторожно притронуться к моей щеке.

Нежно притронулся, будто погладил. От неожиданной ласки в моей голове все завертелось, закружилось, пошло кругами. Там больше ничего не было. Лишь одна любовь. Еще круги. Жар. И все. Больше ничего в ней не было.

– Даша, вам нужно сделать статью, вы это понимаете? – сказал Зимин.

– Понимаю, я сделаю статью, Олег Александрович, – в эту минуту моя готовность влезть на Джомолонгму в летних сандалиях была неодолимой.

Я могла прыгнуть в пропасть, улететь в космос, лишь бы доказать Зимину собственную значимость. Я уже знала, что сделаю статью. И она займет первое место в рейтинге. Он ушел, плотно прикрыв за собой дверь. А Марина Егоровна вспотела еще больше. От великого напряжения, видимо. По ее лицу катились крупные капли пота, они были похожи на спелые сочные виноградины. Секретарша сидела за столом как истукан. Она молчала, не зная, как отреагировать на произошедшее событие, ведь Зимин никогда не позволял себе вольного обращения с сотрудницами. Даже с секретаршами. Я гордо удалилась из высокой обители. Моя неправильная подруга Сонька бездарно проиграла решающий раунд. Она сплела за моей спиной кустистые интриги, чтобы стать вторым автором. Хитрая плутовка понимала, что на халявном крокодиле можно сделать имя, не отходя от монитора. Не было никакой необходимости ездить в трясучих маршрутках, отплевываться от змеиного дыхания, изводиться страхом, ворочаясь на продавленном диване в незнакомой квартире Вовика. Села и за одну секунду сбацала статью, получила гонорар и премиальные. С одного выстрела – в яблочко. Палец о палец не ударив – только по клавишам. Моя решимость вдруг сконцентрировалась до пределов пули. С интригами покончено, Соня осталась в стороне, Зимин помог мне отодвинуть заботливую подругу на задний план. Теперь настала моя очередь для бенефиса. Олег должен увидеть мою работу первым, остальные подождут. Я уселась перед монитором. В душе еще танцевали отголоски счастья. Ощущения бурлили, вспенивались, выбрасывая на поверхность ракушки с жемчужными зернами. Я отбросила прочь сомнения и страхи. Мои пальцы колдовали над клавиатурой, они летали, не останавливаясь, и мне казалось, что в редакционном зале звучит волшебный ноктюрн. Звуки набирали силу, они улетали наверх, под потолок, искали выхода во всех углах, пробиваясь наружу. Моя любовь произросла из сказочных сновидений, а фантастические ноты подсказывала сама жизнь. В моей статье Катя превратилась в одинокую заблудшую женщину, а крокодил Гришка – в галантного рыцаря. И не было в моей истории места тривиальному людоедству.

Когда статья была готова, я отнесла ее Марине Егоровне. Я действовала согласно инструкции, передав готовую продукцию соответствующей инстанции. Егоровна злобно фыркнула, забрала листы и молча удалилась. Она была уверена, что я побегу к Зимину, ведь так поступают все новоявленные фаворитки. Но я действовала вопреки принятым нормам. И время пошло. Ноль, один, два, три, пуск! Но звездного запуска почему-то не последовало. Вместо него к моей норке на всех парах подлетела Лариса Петровна. В отличие от Егоровны Лариса Петровна никогда не потеет и не бледнеет, даже не покрывается испариной, она всегда при полном параде – у нее строгое, бесстрастное лицо, холеная шея, прямая осанка. В общем и целом, Лариса Петровна – чистокровная английская леди российского разлива.

– Даша, вы должны переделать статью, – резким тоном сказала она.

Слова громко стукнулись о перегородку, будто Лариса Петровна в мою норку камень бросила. Возможно, Лариса Петровна была права, возможно. Но я писала свою статью, изнывая от всепоглощающего чувства любви. И мне уже не вернуть этого состояния. Не спорю, статья станет другой, если я перепишу текст. Ведь я тоже стала другая. Я повзрослела за эти полчаса. Мне стали понятны мои чувства, чувства Кати, Олега, других людей, но мои внутренние изменения остались незамеченными начальством. Лариса Петровна резко дернула меня за рукав. Нервничает женщина, сердится. И на меня сердится, и на Зимина, а заодно на весь мир, только себя ни в чем не винит. Такие, как она, всегда правы.

– Соня вам поможет, – сказала Лариса Петровна, кивнув на соседнюю нишу.

Сонька мгновенно высунулась из дырки. Ушлая мармазетка превратилась в ловкую мышку, ведь в зале запахло чужим сыром. И его можно удачно слямзить под сурдинку.

– Ларис Петровна, что надо сделать? – с готовностью выступила вперед Сонька.

– Помогите Даше переделать статью, – подтвердила свои указания Лариса Петровна.

– Соня, занимайся своим делом, а я сама справлюсь. Вы ведь внесли замечания, Лариса Петровна? Будьте добры, отдайте мне текст, я все исправлю.

Но я уже видела, что никаких исправлений в текст не было внесено. Все дело в принципе. Лариса Петровна стремилась доказать всему миру, кто есть кто в ближайших окрестностях. Изначально она решила, что статью про крокодила будут писать два корреспондента – Дарья и Софья. Значит, мы должны писать вдвоем. Не один, не трое и не четверо. Двое. И точка! И впрямь, плетью обуха не перешибешь. Кажется, так говорят в народе. Но во мне бурлила обида, она больно хлестала меня по внутренностям, заставляя совершать неадекватные поступки.

При поступлении на работу я подписала договор. По одному из пунктов этого важного документа я обязана безоговорочно подчиняться Ларисе Петровне и Марине Егоровне. Дальше – как получится. Но эти ужасные женщины – мои непосредственные начальницы. Сейчас я шла в бой с открытым забралом. Мне не хотелось уходить на запасные позиции. Я сделала свою работу. И хорошо сделала. Мое мнение может быть ошибочным, но это мое мнение. Оно досталось мне нелегко. Внезапно зазвонил мобильный, вырывая меня из бойцовского состояния. Источник беспокойства, разумеется, валялся на дне сумки. Пока я рылась в недрах вместительного кофра, телефон замолчал. Я не опознала мигающий на экране номер. Все, экран погас, вместе с ним потухло мое упорство. Я не буду отстаивать свое мнение. Меня могут спокойно выпереть из редакции за несоблюдение основного пункта договора. Многих уже выпроводили за ворота корпорации по этому пункту. А у меня родители-пенсионеры. Я снимаю комнату на Петроградке, а за нее еженедельно платить надобно, и немалую сумму. Комната со всеми удобствами, имеются в виду места общего пользования, то есть ванна и туалет. Есть длинный нескончаемый коридор, достаточно просторный, в нем можно спокойно разок-другой покататься на велосипеде. Когда совсем тошно станет. И соседей немного. Страшные мысли проскакали в моей голове за одну секунду. И умчались в космос гремучей эскадрильей. Я вновь приткнулась к монитору. Пусть решают великие, как поступить со мной и моей статьей, они за свои решения зарплату получают. За все платить надо. И за зарплату тоже. Лариса Петровна покрутилась возле меня, но ничего не добилась. Моя спина излучала флюиды твердости и решимости. Внутри я сдалась, но всем своим видом выражала воинственную непримиримость. Бывают на земле смиренные люди. Они даже внутренне не приспособлены к противостоянию любого калибра, но вся их наружность свидетельствует о вечном раздоре между личностью и обществом. И общество откровенно побаивается людей с внешностью вечных борцов за справедливость. Оно не понимает, что перед ним выставилась лишь наружная сторона личности, а внутри нее прочно угнездился страх. Во мне страха не было, нет. Внутри меня гнездилась уверенность в собственных силах. Но нельзя же лезть на рожон, в конце концов, это чрезвычайно глупо.

Лариса Петровна нервно убежала. Следом за ней устремилась потная Марина Егоровна. Так и будут бегать весь день, хороводы водить, одна за другой, на бегу осуществляя контроль за творческим процессом в редакции. Соня тоже куда-то улетучилась. Она как-то незаметно испарилась, будто ее и не было. Я тихо всплакнула. Затем вытерла слезы. Вновь пробежалась глазами по тексту. Мне все в нем нравилось, абсолютно все. Красивый текст, чистый, светлый, ни одного лишнего слова. Бьющие через край эмоции. Анализ. Статистика. Я выполнила все рекомендации моего университетского учителя. Текст должен быть поучительным, занимательным, интригующим, ведь газету прочитают более двух миллионов человек. Да, согласна, они в итоге выбросят газету в мусорное ведро. Но информация застрянет у читателей в головах. У одного статья вызовет интерес, второй познает что-то новое, третий задумается. А четвертый изменит несовершенный мир. Я покусала губы. Скоро от моих губ ничего не останется, если так дальше дело пойдет. Университетское образование не всегда полезно. Сонька училась в техническом вузе, кажется, в корабелке. Она не задумывается, она просто пишет. И получает свой коронный третий номер в рейтинге, а заодно с рейтингом кладет в карман высокие гонорары. А я сижу и кусаю губы от злости. Сонька вернулась на рабочее место и с загадочным видом зависла в мониторе. Клавиатура громко заверещала, будто ей сделали больно. Сонькины пальцы выбивали чечетку. Неверная подруга явно переписывала мою неправильную статью, а тетки-руководительницы демонстративно обходили мою нишу стороной. Нет, не обходили, пробегали мимо, при этом они не забывали приглядывать за мной, им было интересно, чем я занимаюсь. А я неподвижно сидела за компом, тупо уставившись в слепой экран. Мобильный больше не звонил. Я ногтем сдвинула крышку и принялась разгадывать загадку. Кто же звонил, это какой-то незнакомый номер? А ведь мне давно никто не звонит. Бывает, что начальницы трезвонят по ночам, изводя меня своими ценными указаниями, от чего я мгновенно впадаю в долгую бессонницу. Родители звонят поздно вечером на городской номер в коммуналке. Соседи не раздражаются, относясь с пониманием к родительскому беспокойству. Пока я пыталась определить неизвестный номер, мобильник снова заверещал.

– Да?

– Привет, Даш, – знакомый голос в трубке вызвал во мне острый приступ желчи.

Это был Лешка Соколов. Вспомнил обо мне, друг сердечный. Только его мне не хватало в данную минуту для полного и неизбывного счастья.

– Молчишь? – громко задышал в трубку Соколов, почти просопел. – А я все знаю. «По улице ходила Большая Крокодила».

– И что? – у меня даже челюсти свело от негодования.

– А то, что нам нужно поговорить, срочно, не откладывая в долгий ящик, иначе будет поздно, – и Лешка отрубил связь.

Интриган проклятый, жених несостоявшийся. Лешка хотел стать моим мужем, а ему еще до звания жениха дорасти нужно. Мне и без того тошно, а он устраивает шпионские страсти. Но сидеть перед темным экраном, честно говоря, мне давно надоело. Я побросала в сумку дамские принадлежности в виде сотового, туши для ресниц, помады, салфеток и прочей косметической чепухи, звонко щелкнула «молнией» назло Соньке и бросилась прочь из ненавистного помещения, обвешанного от пола до потолка невидимыми, серыми летучими мышами.

– Соколов, быстро говори, что ты знаешь? – крикнула я, открыв дверь верстальной мастерской.

– Ой, Дашка, – ойкнул Соколов и поперхнулся.

Он откровенно закусывал. Нет, Лешка не обедал. Не морил червячка. Не обжирался и даже не объедался. Соколов просто закусывал. Он пил коньяк. Перед ним на столике стояла бутылка «Хеннеси». Вся мастерская, как гордо именует верстальную Соколов, пропахла коньячными парами. Пряные запахи залезли мне в нос, в горле запершило, и я негромко покашляла.

– Алкоголик несчастный, неудачник, ты уже совсем спился, – выругалась я, пытаясь откашляться.

– Тебе, Дашка, нравятся успешные мужчины, ты думаешь, что они сильные? Ошибаешься, глупая, – глубокомысленно произнес Соколов и нагло хлопнул еще одну рюмку коньяка.

Лешка смачно закусил коньяк бутербродом с колбасой твердого копчения. Вообще-то, Соколов не слишком повернут на здоровом образе жизни, он легко и непринужденно может побаловать себя коньяком, колбаской, рыбкой и другими вредными продуктами. От соблазна никогда не откажется, всегда готов поддержать компанию. Подобное чревоугодие я расцениваю как слабость и обжорство. Поэтому меня качает от порывов южного ветра, даже если этот ветер дует с силой три метра в секунду. Я не курю, не ем плохие продукты, постоянно сижу на диете. А мой бывший жених – отъявленный обжора и сибарит. Когда-то меня напугали именно эти свойства соколовского характера. Я вдруг возомнила, что Соколов будет приходить домой после работы пьяным. Друзья уговорят его выпить – он выпьет. Предложат съесть шаверму – съест. И так пойдет по жизни, слегка зачумленный пивом и острой закуской из ларька. Пусть идет, как ему угодно, решила я, но уже без меня. И наша свадьба рассыпалась на части, не успев созреть до законного брака. Мне стало жаль Соколова. Пьяный, одинокий, никому не нужный, сидит и пьет коньяк в рабочее время.

– Мне никто не нравится, Соколов, ты же знаешь, – сказала я, подтыкая нос салфеткой. Органически не переношу запах алкоголя, он вызывает во мне аллергические реакции.

– Врешь ты все, Дашка, тебе нравится Зимин. Вся редакция уже на ушах стоит. Вас уже без вас женили, – пробормотал Соколов с набитым ртом.

Он пучил глаза, пытаясь прожевать тугой кусок колбасы. Ему никак не удавалось проглотить, и он жевал-жевал-жевал. Но я все поняла. Дурные слова пробрались в меня, застряли в мозжечке, с шумом хлынули в уши, рот, глаза. Пол закачался под ногами, как палуба морского корабля в бурю. Вокруг все шаталось и зыбилось. И лишь один Соколов стоял прямо, не шелохнувшись. Все шло шиворот-навыворот. В этой комнате имел право на качку лишь пьяный Соколов. Все остальное должно стоять на своих местах. Мир пошатнулся. Он утратил стабильность. А я расплачивалась за свою любовь. И это была жестокая плата. Я закрыла глаза и загремела на пол. Очнулась немного позже. Я лежала на ложе, составленном из трех стульев, а Лешка, кривой, как турецкая сабля, поливал мои губы каплями коньяка. В его руках был ватный тампон, явно выловленный из моей сумки. Я хотела выругаться, но у меня не хватило сил.

– Соколов, зачем ты меня заманил в свою берлогу? Хочешь на тот свет отправить? – прошептала я мокрыми от коньяка губами.

– Я, Дашка, хочу, чтобы ты стала самой счастливой женщиной на свете, – сказал Лешка, и я вдруг поняла, что он не пьян, а всего лишь придуривается.

И бутерброд в свой рот затолкал нарочно, иначе он не смог бы высказать мне в лицо неприятные слова. А теперь перепугался насмерть и забыл, что в верстальной открылся настоящий цирк по его велению. Заманил меня обманом, чтобы напомнить о своем существовании.

– Я знаю, Леш, – сказала я, вытирая рот ладонью, – прекрати капать на меня этой гадостью. Помоги лучше мне, – я схватилась за его рукав.

– Полежи еще немного, ты же в обморок свалилась прямо на пол. Такая худенькая, а загрохотала так, что я, по правде, перепугался, – Лешка завозился у столика, собирая мне сложный бутерброд, – а что? Питаешься из рук вон плохо, эти твои вечные диеты до добра не доведут. Дашка, тебе пора задуматься о твоей жизни. Ты неправильно живешь.

Вот только этого мне не хватало. Соколов принялся учить меня жизни. Я встала с убогого лежбища и, громыхнув стульями вместо прощания, вышла из пьяной верстальной. Нечего баловать бывшего жениха своим присутствием. Мои ноги невольно направились в сторону приемной, я не шла, меня вело мое подсознание. Во мне вновь проснулись бойцовские качества. Придется задвинуть нежданную любовь поглубже и подальше. У меня сейчас другие цели и задачи. Я должна отстоять свою честь. Олег Александрович Зимин работает в «Северном сиянии» главным редактором и генеральным директором. Он тот единственный, кто способен уладить раздор в женском гнезде. Всего лишь одним росчерком пера. У него есть на это все права. Я шла к любимому мужчине за правдой. В номер должны поставить мою статью, а не Сонькину. Есть две версии, два варианта. Один из них имеет больше прав на публикацию – он ярче, сочнее, колоритнее. Сонина статья, конечно же, должна заметно отличаться от моей по блеску пера. Спору нет. Но Соня не собирала материал, она не переживала ощущений, микроскопических оттенков чувств, делающих нас людьми. И она не сможет передать читателю всю гамму переживаний, возникших во мне во время поездки. Разумеется, Соня владеет слоганами гораздо изобретательнее, чем я – неопытная начинающая корреспондентка. Но Зимин отправил в командировку именно меня, а не искусного мастера пера и интриги. И ему необходимо довести до логического завершения процесс становления журналистки Дарьи Доброй. Одним взмахом авторучки Зимин может уволить, наказать, наградить и... поставить статью в номер. Мне лично требовалось последнее. Я имела право на просьбу. Если он не согласится на мое предложение и откажет мне, я буду умолять генерального, плакать, валяться у него в ногах. В эту минуту я не думала о превратностях любви. Личное отошло на второй план. И потом ведь любовь выбирает личность, а личность выбирает любовь. Одно к другому непременно приложится. Когда сотрудница Всемирного банка шла к директору за прибавкой к жалованью, вероятно, она думала именно так, как в эту минуту думала я. У нас с ней одинаковые мысли, а они всегда скакуны. И они легко могут привести к чрезвычайным последствиям, сбросив всадника со спины в самый неподходящий момент.

В приемной было непривычно пусто. Секретарша не торчала одиноким пугалом у окна. Стулья стояли у стен ровной линейкой. Закрытые шкафы настораживали своей замкнутостью. Онемевшие телефоны напоминали чучела диковинных птиц. Дверь в кабинет Зимина была наглухо закрыта. Все могу понять, но куда же подевалась секретарша – эта вечная хранительница начальнического тела и покоя? Сзади послышался тихий шорох. В приемной кто-то был. Я нервно оглянулась. В дверях кривилась безобразной улыбкой Марина Егоровна. До чего же она некрасива, просто до отвращения. Наверное, даже в ранней молодости девушка Марина не блистала красотой. Егоровна из породы женщин, коих природа обошла своим вниманием, не наградив ни внешностью, ни умом, ни добротой. Нет у них ничего, но они живут на белом свете, считая, что имеют законное право на существование. Могу допустить, что некрасивые женщины выполняют какую-то тайную миссию по уравновешиванию добра и зла на планете. Они служат молчаливыми стражами при конфликтах обеих сторон. А вдруг именно моя Егоровна является исполнительным служителем доброго начала. И она одна знает в точности, где находится эта крайняя мера, граница между адом и раем.

– Марин Егорна, а где Олег Александрович? – я обвела рукой небольшой полукруг.

– А в командировке он, моя милая, в командировке, – она будто повторила мое движение и нарисовала овал.

И круг замкнулся. Я смотрела на Егоровну, словно она прибыла по особому распоряжению из чистилища со специальными поручениями. На сей раз ей доверили важную функцию – растоптать человеческое достоинство молоденькой корреспондентки. Что она и сделала с превеликим удовольствием. Я осторожно обогнула Марину Егоровну и вышла в коридор. Мысли-скакуны прогарцевали и угасли. Гарцевали они довольно вяло, почти бесшумно. Я вернулась в свою норку. Сонька с торжествующим видом оглядела мою согбенную спину.

– Выпрямись, Дашка, а то у тебя скоро сколиоз разовьется, – весело крикнула зловредная мармазетка, перекрикивая редакционный гул.

Меня чуть не стошнило. Сразу вспомнился серпентарий с его удушливым запахом, огнедышащие змеюки, злобно шипящие, мечтающие проглотить любого, кто откроет им клетку, чтобы выпустить гадов на свободу. Я выбралась из-за стола и поплелась в буфет. У нас в редакции отличный буфет с приличной кухней и ненавязчивым сервисом. И цены вполне приемлемые. И курить можно, разрешают. Лично мне не нравится, что в буфете многие курят, но ничего не поделаешь. Творческая публика обожает яды всех мастей, включая никотин. Я села за угловой стол и замерла от охватившего меня ужаса. В сущности, ничего не случилось, все шло, как обычно, но мне было страшно, так страшно, что ни есть, ни пить не хотелось. От страха началась тошнота, спазмы и прочие нервные проявления. И тут за мой стол приземлился какой-то мужчина. Я определила принадлежность к противоположному полу по обуви. Да, обувь была превосходной. Крокодиловая кожа. Типичные Гуччи. Штук пять евриков стоят. Такие ботинки в нашей редакции имеет право носить один Зимин. Неужели? Я подняла глаза и покраснела. На меня смотрели мужские глаза, но они были абсолютно незнакомые, излучающие любопытство. Насколько я разбираюсь в психологии, эти нахальные глаза пялились на меня в упор давно.

– Курить будете? – спросил незнакомец.

Кажется, передо мной уселся сам дьявол, приняв на себя облик прекрасного принца. Сейчас примется осыпать меня соблазнами и благодеяниями. Предложит травку, коньяк, виски и Багамы. Постель и тридцать три удовольствия. Все вместе и в одной коробке.

– Я не курю, – слабо пискнула я, но мужчина уже подал мне сигарету и эффектно поднес зажигалку.

Весь буфет разом прекратил поедать салаты и другие питательные кушанья. Редакционный народ с нескрываемым интересом изучал незнакомца, а неудавшаяся фаворитка публично позиционировала себя в новом качестве. Она стала объектом поклонения чужестранцев. Я затянулась изо всей силы и громко закашлялась.

– И впрямь не курите, – усмехнулся незнакомец, – бросьте сигарету.

– Нет уж, докурю, – сказала я, стараясь проглотить пакостный дым, чтобы отдышаться, но дым застрял посредине, не желая входить в мои внутренности.

Я застыла как статуя, катая противный комок по горлу, боясь окончательно задохнуться.

– Никита, – сказал мужчина и протянул мне руку.

– Добрая, – просипела я, натужно выталкивая противный комок наружу.

– Не злая, сразу видно, – согласился Никита, так ничего и не поняв. – Идем отсюда, а?

– Мне отпроситься надо, – я оглянулась.

Клубы табачного дыма яростно носились по буфету, будто на редакцию внезапно снизошли грозовые тучи, угрожая пролиться на присутствующих каменным градом. Сотрудники обедали, курили, разговаривали. И уже не обращали на нас внимания. И на грозовую тучу тоже. Мне казалось, что меня пожирают взглядами, нет, снова ошибка вышла, я стала неинтересна окружающим. Если уйду, не отпрашиваясь, никто ничего не заметит. Марина Егоровна спохватится только к вечеру. А Лариса Петровна уже отбыла в неизвестном направлении, пользуясь отсутствием генерального. Наверное, поехала к косметологу, чтобы освежиться на досуге. Она всегда сбегает с работы, когда Зимин отлучается в командировку. А сотрудники старательно делают вид, что им все по фигу. Ушла и ушла, лишь бы подольше не возвращалась.

– Пошли, – сказала я, вдавливая сигарету в пепельницу.

В лифте никого не было. Охранники внизу болтали о чем-то своем, мужском и важном. Наверное, обсуждали футбольную таблицу. На это мужских мозгов хватает с лихвой. Охранники даже не взглянули на меня. Внизу торчал серый автомобиль. Рядом со мной был красивый мужчина. Весна благополучно докатилась до середины сезона. Она находилась в самом разгаре. Свежими и яркими лучами сияло апрельское солнце. Оно набирало силу, еще не успев устать от тяжелой работы. А у меня случился карьерный облом. Отбыл в небытие главный судья и самый желанный мужчина на свете. Налицо рассыпанный калейдоскоп из мелких осколков девичьей судьбы. Все в этом мире способствовало моральному разложению начинающей журналистки. В довершение к сложившейся картинке в калейдоскопе событий я только что совершила первый побег с работы. И у меня разгорелись первые разногласия с руководством. Все у меня было впервые. И мне безумно захотелось окунуться в бездну разложения.

– Добрая – это фамилия, а какое-нибудь имя у нас имеется? – сказал Никита, поворачивая ключ зажигания.

– У нас какое-нибудь имеется, я – Дарья, – сказала я, высовываясь в окно.

Никто не смотрел на меня из окон редакции, провожая любопытным взглядом. А мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь загрустил обо мне, вспомнив ненароком, что есть на свете одна добрая девушка по имени Дарья. Но нет, редакционные окна были наглухо задраены, на них не висели гроздьями любопытствующие коллеги, даже Соколов не выглянул. Наверное, накушался колбасы с коньяком и уснул. Прямо на работе. На ложе из трех стульев.

– Куда едем? – сказал Никита.

– Не знаю, куда-нибудь, – бодро отозвалась я.

Мне было все равно, куда мы поедем. И еще мне хотелось выглядеть смелой и бедовой девчонкой. Таких всегда забирают с собой, скатываясь в бездну порока. Веселой компанией легче съезжать под горку.

– Тогда мы едем кататься, – сказал Никита голосом Федора Бондарчука из рекламы «Госстраха».

Мы выехали из города и долго болтались по трассам и шоссе, проселочным дорогам и разбитым колеям. Никита молчал. Наверное, в его жизни тоже случились всякие неурядицы. Ему явно было тошно. И я молчала. Ведь я не знала, как жить дальше. Мне было страшно, хотя я понимала, что ничего страшного не случилось. В город вернулись вечером. Я была уверена, что Никита повезет меня в ресторан, к себе домой, снимет номер в отеле, начнет предлагать пьяный разгул. Повезет к цыганам, в конце концов. И внутренне я была готова к циничной развязке. Но ничего этого не случилось. Никита отвез меня на Петроградскую, предварительно уточнив адрес, сухо бросил на прощание ничего не значащее «пока». И все, на этом наш загул закончился. Зачем он встретился на моем пути, что делал в нашем буфете? Я кляла себя за то, что не задала ему ни одного вопроса, не спросила Никиту, что же с ним произошло. Вполне вероятно, он рассчитывал на беседу, может быть, хотел открыть мне свою душу, а я была погружена в собственные переживания. Поздно вечером позвонила Сонька-мармазетка.

– Спишь? – задала глупый вопрос Соня.

– Сплю, – сердито ответила я.

– Знаешь, а нашу статью зарубили, вообще в номер не поставили. Ты расстроилась? – она еще сочувствия у меня просит.

И ей не стыдно ни капельки. Насколько мне известно, Сонькиной статье есть альтернатива. Существует два варианта. Мой и Сонькин. И я от своего не отказалась. И не давала согласия на двойное сотрудничество. То есть под Сонькиной статьей не могут поставить мою фамилию.

– Я же не против, чтобы твоя подпись стояла в моей статье, ничего страшного, мы же можем писать вдвоем, – принялась увещевать меня любимая подруга.

По правде говоря, я люблю Соньку. Она умеет подставить плечо в трудную минуту. Когда я появилась в редакции, юная и несмышленая, Сонька много занималась мной, часто подсказывала, с кем дружить, а кого обходить стороной. Но она слишком рациональна, а мне хочется побольше чувств – и в дружбе, и в любви.

– А я против двойных стандартов, Соня, спокойной ночи, – сказала я и нажала отбой.

Пусть подруга похныкает в одиночестве. Соня давно живет одна. Она съехала от родителей, купив себе шикарную квартиру. А все от двойного стандарта, моя подруга за версту чует, где и когда левые деньги закапают. Сейчас мечтает об автомобиле. И купит ведь, купит. На моем крокодиле выедет прямо на проезжую часть. Захотелось всплакнуть, но слезы не спешили выкатываться наружу, они застряли в недоумении на полдороге. Плакать дальше мне помешал сотовый. Телефон зазвонил вовремя, иначе бы я принялась рыдать, изводясь от вселенского равнодушия. Наверное, опять Сонька. Сейчас начнет уговаривать, чтобы я статью подписала. Нет, какой-то незнакомый номер. Я включилась.

– Даша, это Никита, приезжай ко мне, а? – сказал он проникновенно и глухо, будто уговаривал меня совершить тяжкое преступление.

Роль пособницы в этом низком деле меня категорически не устраивала.

– Нет, Никита, никуда не поеду, ночь на дворе, – сказала я, – надо было раньше интим предлагать. Ты опоздал ровно на три часа.

– Лучше поздно, чем рано, – засмеялся он, – ну а на свидание ко мне придешь?

– На свидание приду, – сказала я, – что же не прийти-то?

– Тогда – до завтра, – сказал Никита и отключился.

Странный какой-то мужчина, пригласил, покатал и отпустил. Мы провели с ним наедине целых четыре часа, как в автозаке. Ни поговорили толком, ни познакомились. Какое-то вселенское отчуждение, и откуда он взялся на мою голову? Я закрыла глаза, пытаясь представить Никиту в натуральную величину. Высокий, метр восемьдесят с лишним, худощавый, сумрачный, если не сказать больше, угрюмый. Молчаливый, одним словом. Одет дорого и со вкусом, у него роскошная машина. Ну почему бы мне не влюбиться в Никиту? Скорее всего, он не женат – незнакомую девушку приглашает в дом на ночь глядя вполне беззастенчиво. Никита – красавец, богач, холост. Почти что принц Уильям, кстати, принц сейчас одинокий, он недавно расстался со своей подружкой. Или лорд Портман. Лорд однажды не перенес одиночества и женился на простой девушке. Я бы тоже родила Никите троих детей, как Наташа Водянова. Нет. Не греет. Холодно. Не нужны мне чужие деньги и машины. Я хочу любить и быть любимой. А это обоюдный процесс. Любовь не может существовать в одном экземпляре. Она всегда делится пополам. И я наконец уснула. Мне приснился сон с Зиминым в главной роли. Олег опять поднимался по высокой лестнице, а я никак не могла ухватиться за перила. Он шел наверх, а я стояла внизу, наблюдая за его восхождением. И моему отчаянию не было предела, отчего пробуждение получилось солнечным и радостным. Я избавилась от странного сна и почувствовала несказанное освобождение, будто сбросила с себя железные кандалы. Я не понимала, почему подсознание подсовывает мне такие сны. Ведь я не хотела этой любви. Никто не хотел. Так получилось в этой жизни. Я же не нарочно. Но вскоре мои горькие мысли испарились. Утро бодро сияло солнечным светом. В душе все звенело. Жизнь была прекрасна.

«Северное сияние» на неделю осиротело – главный уехал в командировку. Когда генеральный отсутствует, все глобальные решения с пометкой «срочно к исполнению» плавно переходят в разряд вялотекущих. В редакции никого не наказывают, не привлекают к ответственности и не терроризируют. Все ждут барина. Если главный задерживается в отъезде по какой-либо причине, ему телефонируют, добиваясь устного разрешения на какое-нибудь злодеяние в виде отстранения от должности или перевода сотрудника в другой отдел, этаж, регион. И моя статья зависла наряду с Сониной до возвращения Зимина. Обе статьи висели в редакционной атмосфере плотным облаком, мешая нам с Соней дышать, думать, работать. Наша дружба временно усохла. Она напоминала скелет, обглоданный мышами. У женщин всегда так происходит – либо мужчина перебежит дорогу, как заяц, либо одна на другую взглянула косо, нехорошо. И женской дружбе можно выписывать гранитный памятник и отправлять на тот свет, предварительно справив тризну. Она ведь чрезвычайно хрупкая – эта женская дружба. Мы молчали, сухо кивая друг другу при встрече вместо приветствия. Перегородка пролегла между нами как пограничная полоса. Временное затишье располагало к безделью. Я влезла в сайт и сделала робкую попытку с помощью компьютерной программы разобрать свой странный сон на составные части. Выяснила, что фрейдисты видят в каждом видении наглухо закрытые эмоции, дескать, днем эти эмоции спокойно дремлют, а ночью требуют незамедлительного воплощения. Моя ночная лестница несет в себе фаллический смысл. Все просто. У меня к Зимину вполне плотское влечение. Ничего особенного. Но отчего этот фаллический смысл постоянно утекает в небо? И почему Зимин расплывается в моих руках, как намокшая промокашка? На эти вопросы сонник ничего не ответил, лишь стыдливо замигал и растекся по экрану виртуальной паутинкой.

Марина Егоровна выудила меня из безделья жестким удилищем, силой выдрав меня из компьютерных грез, под самую завязку загрузив какими-то дурацкими поручениями. Марина Егоровна написала текст о парфюмированных духах с феромонами, а я отправилась за комментарием. Я жутко обиделась на Егоровну. Такой редкий и ценный специалист, как я, должен заниматься более серьезным делом. Зря начальство использует меня как девочку на побегушках. Но я не осталась внакладе. Директор парфюмерной фабрики в рекламных целях подарил мне пробник «Элизабет Арден». Я тут же надушилась злополучными феромонами. Директор заверил меня, что манящий запах распространяется в радиусе трех километров.

– А если маньяк какой унюхает? – сказала я, всеми фибрами впитывая сладкие ароматы.

– А вы близко к маньякам не подходите, – отшутился директор.

Было заметно, что феромоновая фабрика цветет и процветает пышным букетом. Оборотистые женщины скупали готовую продукцию на корню, не давая феромонам просочиться в торговлю, рассчитывая на легкомысленный мужской гипоталамус. От сексуального запаха можно было легко задохнуться. И вскоре Катин крокодил страстно задышал мне в спину. Ведь вся эта соблазнительная дурь произрастает на почве всепоглощающего одиночества. Феромоны и крокодилы – из одной серии. Я написала комментарий и отдала Егоровне, но ей этого показалось мало. Она погнала меня за материалом в народ, на улицу, в массы. В редакцию пришло кляузное письмо от обиженного мужчины. Одна девушка давно мечтает выйти замуж. Она написала объявление, прикрепила его к капоту и ездит по городу, призывая мужчин обратить на нее внимание. А какой-то злопыхатель вместо того, чтобы жениться на несчастной девушке, взял да и обратился в редакцию. Марина Егоровна долго размышляла, что можно изготовить из всего этого безобразия. Под руку попалась я, больше некого было послать, и она отправила меня искать истину. Я послушно поехала на встречу с романтической невестой. И вновь я уткнулась носом в человеческое одиночество. Оно разбросано везде, валяется под ногами, и никто не хочет испачкаться, подставив плечо одинокому человеку. Все хотят быть благополучными. Если не быть, то хотя бы казаться.

Я решила протянуть руку несчастной девушке. Нужно ей помочь. Невозможно же ездить по городу с объявлением на капоте. Пока я добиралась до Охты, снова позвонил Никита. Мы договорились встретиться вечером. А девушка оказалась сумасшедшей. Я на всякий случай держалась как можно дальше, вдруг на нее накатит что-нибудь этакое, и она саданет меня сумкой по глазам. Но она не саданула и долго рассказывала мне о своем эксперименте. Из путаных объяснений стало ясно, что сумасшедших мужчин на свете не меньше, чем сумасшедших женщин. А может быть, гораздо больше. Я смотрела в пронзительно-голубые глаза – светлые, чистые – и ничего не понимала. Она же красивая, очень, но явно чокнутая. И зачем ей все это? Сплошная непонятка. Я не записывала объяснения и не включала диктофон. Весь материал, по обыкновению, умещался в моей голове. Девушка вполне могла выйти замуж за кого угодно, такая она была красивая, но не хотела быть, как все. Девушка мечтала о романтической любви – отсюда и «вредные привычки». Так как рядом с ней никакого подходящего романтика не нашлось, она решила найти желанный объект эмпирическим путем. Повезет – не повезет. Пока – не везло. Но она радостно искрилась глазами, лучилась улыбкой, светилась надеждой. Я искренне позавидовала ей.

А мое будущее рассеялось в тумане безнадежности. Зимин был далеко. Соколов заливал горе ядреным «Хеннеси». А Никита мучился от неопределенности. Он так мне и сказал, дескать, мучаюсь от неопределенности. Мы сидели в каком-то маленьком безлюдном кафе. Больше молчали, изредка перебрасываясь словами. Я впервые ощутила бездну отчужденности: сидят молодые, симпатичные, современные люди, взаимно дружелюбно настроенные, и им нечего сказать друг другу. Никита понимающе вздохнул: «Я ведь в редакцию приходил, чтобы кому-нибудь рассказать о своем одиночестве, но у меня смелости не хватило».

– А как ты прошел? Кто тебе пропуск выписал? – простодушно спросила я.

– У меня свободный проход во все учреждения страны, – покаянно заявил Никита.

И опять мы замолчали. Никита имеет право свободно посещать все ведомства и учреждения, но ему тошно жить от вседоступности. Другим плохо от несвободы. И безденежья. И никто не может познать крайнюю меру. Где находится предел возможностей? Зато мои силы находились за пределом, кажется, я уже нашла свою крайнюю меру.

– Никита, тебе плохо? – спросила я, болтая соломинкой в бокале.

Мне было лень заводить разговор по душам. Я спросила из чувства вежливости.

– Нет, мне очень хорошо, – сказал он, дергая носом.

Кажется, он принюхивался ко мне, наверное, учуял мои сексапильные феромоны. Я вся сжалась. В сжатом виде удушливые газы не смогут добраться до тонких ноздрей Никиты, так мне казалось. Я не хотела, чтобы он привязывался ко мне. Это был не мой мужчина. Зимин – мой. Соколов – бывший, но мой. А Никита – абсолютно чужой, он не принадлежит мне. И никогда принадлежать не будет. Так распорядилось мое сердце. А оно весьма привередливо. Мы еще долго молчали, мучились, не зная, что сказать, о чем говорить. Наконец, я с трудом избавилась от общества Никиты и сухо попрощалась, мне не хотелось наносить одинокому мужчине еще одну рану. Никита ведь уверен, что он неотразим как бог. У него на лице написана его собственная неотразимость большими буквами. И я считаю его неотразимым, но мне плохо с ним в одной компании. Плохо, и все тут.

Сны в эту ночь обошли мой дом стороной. Мне не приснилось ничего длинного, уходящего в небо. Вообще, ничего не приснилось. Никто не захотел прийти ко мне в грезах. Но утром я почувствовала небывалый прилив сил, наверное, на моем организме сказывалось волшебное воздействие знаменитого рецепта от греко-римского борца.

В редакции остро ощущалось свежее дыхание. С чего бы это? Наверное, вернулся Зимин, надышавшись ветром странствий. Сотрудники с озабоченным видом и пустыми глазами носились по залам. Народ изо всех сил пытался изобразить трудовую заинтересованность, будто в газете именно с этого дня неожиданно для всех развернулось соревновательное движение. Мне тоже придется доказывать свою лояльность корпорации хотя бы внешне, ведь я считаюсь теперь полноправным членом нашего коллектива. Я села за монитор и сыграла два аккорда. Быстро набросала статью о девушке, ищущей жениха по объявлению на капоте машины. Получилось вполне реально и интригующе. Девушки прочитают мою статью и понесутся в службу знакомств – искать женихов по объявлению. Марина Егоровна пробежала глазами текст и недобро позеленела, но подавила злобный порыв, слегка зарумянилась от внутреннего тормоза и скупо похвалила мои наброски. Доброе слово и кошке приятно, хоть и скупое. Я тоже мило заалелась и даже похлопала глазками от смущения. Сонька все слышала, но не отреагировала на мизансцену. Никаких оваций со стороны подруги не последовало. Звездный подиум вновь отодвинулся от меня на неопределенное время. Народ не спешил признавать за мной право на победу.

Зато вечером случилось обыкновенное чудо. Мне позвонил Зимин и пригласил на ужин. Я не смогла отказаться от высокого приглашения. Ха-ха, в действительности, когда он позвонил, я обезумела, услышав его голос. В один миг сошла с тормозов, стала похожей на ту, что пишет объявления, ведь все девушки одинаковы. С трудом одолела день, едва дожив до вечера, – время нудно тянулось-тянулось-тянулось, как резина. Но все кончается на этом свете, наконец настала минута, когда часовая стрелка остановилась на пяти. Сотрудники редакции обычно уходят в семь-восемь-девять-десять часов вечера. Я сбежала пораньше, тайком, по-шпионски, уходила по лестнице, минуя лифт, чтобы ненароком не столкнуться с коллегами. Они же в момент вычислят адюльтер. Писаки – народ чувствительный. Интригу нутром чуют. Дома долго выбирала наряд, потом надела то, что первым попалось под руку. Находилась в состоянии агонии, мой разум отключился на время, мною распоряжались эмоции. Я была счастлива.

Олег Александрович слегка опоздал, точнее, немного задержался, видимо, хотел растянуть удовольствие. Он назначил свидание в дорогом ресторане. Я уже начала волноваться, судорожно пересчитывая мелочь в кошельке, но он влетел как ошпаренный, увидев меня, обрадовался, заулыбался. А меня будто в кипятке сварили. Я вся обмякла, сникла, но потом выпрямилась, вытянулась, как струна. Видела себя со стороны и не верила, что все это происходит со мной. Ведь это не я сижу за столом. И это не Зимин, а кто-то другой. Больно ущипнула свое запястье, чувствительно, значит, это все-таки – я. А напротив меня – Зимин. Настоящий, не выдуманный, реальный, он пришел ко мне явно не из промежуточного состояния.

– Даша, безумно рад увидеть вас в приличной обстановке, – сказал Зимин и швырнул меню в сторону.

Олег Александрович что-то сказал официанту на ухо, и тот быстро соорудил на столе пышное изобилие, как на картинах фламандцев. Получилось вполне художественно и эстетично. Но мы не притронулись к еде. Нам было не до этого.

– Я тоже хотела увидеть вас, Олег Александрович, – едва слышно прошептала я.

Мне хотелось рассказать ему о своих злоключениях, служебных интригах, личных обидах и всеобщем отчуждении. Но в присутствии Зимина мой язык прилип к гортани. Обиды и интриги потеряли значение. Мы болтали о пустяках, смеялись, молчали, но это было другое молчание, нежели с Никитой. Молчание говорило нам больше слов. Мы купались в единении, и на планете больше не было одиночества. Я вдруг поняла, что такое любовь. Когда любят двое, одиночество покидает грешную землю. Все человечество избавляется от него на короткий миг. Хотя бы на одну секунду люди планеты ощущают всеобщее родство душ.

Вечер закончился стремительно быстро. Зимин довез меня до Петроградской и уехал, оставив после себя растрепанные воспоминания. Ночь прошла беспокойно, уснуть так и не удалось, мне хотелось как можно скорее дожить до утра. Я лежала на кровати с открытыми глазами, мысленно подгоняя стрелки часов, чтобы они бежали в два раза быстрее, приближая мой личный рассвет. Собираясь на работу, я мазнула шариком парфюма по щеке. Мне хотелось придать себе столько шарма и очарования, сколько пообещали его на этикетке духов. И чтобы при моем появлении всех мужчин с ног сбило, шандарахнуло до полного помутнения мозгов, словно всех намертво ушибло волной цунами. Вчера на фабрике клятвенно заверяли, что после употребления ароматизированного запаха секс-партнеров у меня станет гораздо больше. У меня пока никого не было. И ни одного партнера на горизонте не вырисовывалось. С Лешкой Соколовым мы давно расстались. Никита не вызывал во мне никаких чувств, а уж сексуальных – тем более. А Зимин не спешил с обольщением, он наслаждался процессом, протяженным во времени. Вообще-то, я не верю во всякую чушь, привлекающую лиц противоположного пола, как мартовских котов. Парфюмерная индустрия способна заговорить кого угодно, она воздействует на женское легкомысленное сознание покруче разных магов и экстрасенсов, но я все-таки провела шариком по шее и груди. Вдруг Зимин почувствует неповторимый аромат и упадет передо мной на колени прямо в редакционном зале на глазах у изумленной публики. Ведь феромоны влияют на человеческое обоняние на уровне подсознания. И сейчас мне хотелось, отбросив здравый смысл и неотложные дела, побежать к колдуньям всех мастей, чтобы они присушили Зимина, околдовали его и заговорили. Пусть разотрут в порошок свое колдовское зелье и повесят мне на грудь в виде ладанки. Средневековая мистика приняла реальные очертания. Я готова была использовать все, что могло бы помочь очаровать моего возлюбленного.

Благоухая духами и феромонами, я прилетела на крыльях любви на работу, мечтая хотя бы издалека увидеть Зимина. Одним бы глазком посмотреть на него, но вместо желанного мужчины на меня налетели редакционные женщины, они набросились жужжащим пчелиным роем прямо у входа, будто всю ночь не спали, стоя на карауле. Наверное, директор фабрики перепутал флакончик и всучил мне мужской аромат. В период рекламной акции любой продукт идет в ход, лишь бы товар попал в надежные руки. Но я не нуждалась в женском внимании, мне срочно требовалось мужское, и не всеобщее, не повсеместное, а в единственном и неповторимом экземпляре. Женщины теребили меня за рукава, заглядывали в глаза, пытаясь проникнуть в мою личную тайну. Но я опустила ресницы, закрываясь ими от чужого чрезмерного любопытства.

– Даша, кажется, скоро твой день рождения? – сказала какая-то девушка, насколько мне помнится, она сидит в соседнем ряду перегородок, с левой стороны от прохода.

Девушка пишет о детях, постоянно бегает в разные детсады, ясли и роддома. Все кроссовки сносила от беготни – подошвы лохматые, пыльные, шнурки болтаются. Измученная девушка, неопрятная обувь, изможденное лицо. Бедные дети, хорошо, что они еще не умеют читать. Ни так, ни по внешности.

– Лиза, Дашин день рождения – завтра, – сказала Сонька с нажимом, подчеркнув наше близкое родство.

Все-таки мы – подруги и сидим рядом, по соседству, в общем, почти что сестры-близнецы. Я мысленно охнула, а вслух – ойкнула. Это не влияние феромонов, это результат моей творческой рассеянности. Я забыла про свой день рождения. Можно было благополучно отпроситься с работы загодя, ссылаясь на циклическое нездоровье. Я всегда так поступаю. Не люблю корпоративные посиделки, ненавижу до почечных колик разного вида сабантуи. Но благовидный предлог упущен, теперь мне придется разделить любимый праздник с родным коллективом. Нельзя же нарушать традицию. В редакционных рядах «Северного сияния» так же, как и повсюду, присутствует межгалактическая отчужденность. В царстве перегородок благоденствует торжество равнодушия. Никто толком не знает, как зовут ближайшего соседа или соседку. Толпами ходят в буфет, часами трепятся о чем угодно, но не удосужатся спросить: а как у тебя дела, что с твоим настроением? Считается, что все лишнее нужно отметать от себя, оно мешает работать, делать карьеру и, естественно, противоречит успеху. Типа – лишние эмоции мешают выживанию. Наверное, у народа срабатывает инстинкт самосохранения. Те, кто работает уже много лет в редакции, притерпелись, прижились, познакомились, но годами обходятся без особого проявления чувств. Кто-то рано или поздно умирает, кто-то женится, выходит замуж, у кого-то случается день рождения. В эти святые и священные дни редакция имитирует коллективное единение. Все помещения газеты становятся общим домом. И виновник торжества, будь это даже несчастный покойник, обязан всех накормить и напоить. Досыта, до отвала. Ничего радостного в этих торжествах нет. То же самое, что и в обычные дни. Сплошная рутина, только под хмельком. Зато теперь я знаю, как зовут детсадовскую корреспондентку – Лиза. Красивое имя, старинное, элегантное. Может, ей новые кроссовки подарить? На мой день рождения. А то ее к детям больше не пустят в антисанитарной обуви.

– Ой, девочки, спасибо, что напомнили, я совсем забыла! – воскликнула я, пылая во все стороны алыми румянцами и призывными феромонами.

– Идем, Дашка, нам надо обсудить мелкие, но важные детали, – сказала Сонька и потащила меня в норку.

Женщины завистливо вздохнули нам в спину, ведь каждая из них мечтала о хорошей женской дружбе. Знали бы они истинную цену нашим с Сонькой отношениям. Я знала, чем мы сейчас займемся – составлением праздничного бюджета. Моя подруга умеет считать, а я в бухгалтерии полный профан. Соня быстро соорудила два списка – винный и продовольственный, посчитала предполагаемые расходы на калькуляторе и стрелой понеслась по редакции, сметая на своем пути случайные недоразумения, чтобы внести в реестры разные поправки с учетом пожеланий отдельных сотрудников. Сумма оказалась убойной, она в корне меняла мои представления о будущем моего бюджетного баланса. С этого дня мне придется писать комментарии ко всему и обо всем – о погоде, гламуре, моде, кроссовках и крокодилах, змеях, ящерицах, удавах. Мне уже будет не до капризов, потому что голод – не тетка. А Марина Егоровна устанет посылать меня в массы за правдой. Такие деньги на ветер выброшу! Кстати, деньги еще лежали в кошельке, а я уже по-портулаковски страдала из-за предстоящих ограничений. Греко-римский рецепт придется забыть. Перехожу на растительную диету. Даже не так. Буду питаться, как райская птичка – воздухом. Хотела купить новое платье к лету, ничего, обойдусь без платья. Сама во всем виновата. По рассеянности попалась на коллективную удочку. С недавних пор в моей голове царит торричеллиева пустота. И с памятью совсем плохо стало. В общем, моя бестолковость обойдется мне в копеечку. Прибежала Сонька – возбужденная, радостная, лихая. Ей понравилось новое занятие, она с великим удовольствием швыряла на ветер чужие деньги. Я бы тоже с легкостью посорила Сонькиными доходами. Но она никогда не доверит мне свой кошелек. И вдруг мне стало легко. Ничего. Пусть будет так. Делай как можешь, а если не можешь делать, значит, не хочешь. Я поступала как могла, как поступали все сотрудники газеты. Просто Сонька умеет продумать все заранее, она никогда не забывает про свой день рождения. Поэтому у нее все проходит гладко, без экономических потерь. И про мой день рождения она помнит, никогда не забывает. Соня – настоящая подруга. Кажется, она весь мой недельный запас ухнула, ведь я отдала свой кошелек Соньке в руки. К пустоте в голове прибавилась пустота в кошельке. От двойной никчемности значительно полегчало, в моей душе вмиг засвистали лихие ветры, сопутствующие любому люмпену. А подруга на скорую руку снарядила отряд из числа добровольцев, самым активным вручила продовольственно-алкогольные списки, и все отправились за добрым товаром. В залах повеяло ожиданием перемен. В преддверии праздника всегда ощущается свежий ветер, но на следующий день почему-то отовсюду несет сивушными парами – и от стен, и от сотрудников. Пока публика готовилась к коллективному пьянству, я умудрилась очаровать еще парочку особ женского пола. Рано увядшая, как сушеный гриб, Марина Егоровна вдруг воспылала ко мне неземной страстью. Она подловила меня в коридоре, одной рукой обняла за плечи, второй принялась нежно тискать мои руки, при этом искательно заглядывала в глаза. Мне даже стыдно за нее стало. Взрослая женщина и такое себе позволяет.

– Дашенька, – с таинственным видом прошептала бывшая фурия мне на ушко, – Дашенька, а ведь твоя статья гораздо лучше, но Лариса выбрала Сонину, и я ничего не смогла сделать для тебя, моя деточка.

– Забудьте, Марина Егоровна, – изо всех сил отбивалась я от неожиданной ласки, – забудьте, проехали.

– Как это – проехали? – недоуменно воззрилась на меня Егоровна. – А твоя статья, неужели тебе все равно, что с ней будет? И потом, твою новую работу в номер не поставили. Пока – не поставили. Ну, про эту сумасшедшую с объявлениями. Над статьей еще работать надо. И тебе все равно...

– Все равно – не все равно, вы же ничего изменить не можете? И я не могу. Забудем старые обиды, Марина Егоровна, – я с трудом вырвалась из горячих женских объятий и помчалась по коридору, изображая трудовой энтузиазм.

Дескать, тут не до праздников, меня работа ждет, срочная. Нам хлеба не надо – работы давай! Еле ноги унесла от женской ласки. Грешным делом я подумала, а вдруг Егоровна поменяла ориентацию на склоне лет? Вряд ли, у нее ума не хватит на перемену обстоятельств. Егоровна никогда не покинет свою ориентацию. Она не любит менять привычки. А то, что она накинулась на меня с ласками, так это влияние воздействия феромонов. Вырвавшись из одних объятий, я немедленно попала в следующие, но они тоже были женскими, цепкими и хваткими. Директор фабрики явно поглумился, он щедро одарил меня мужскими духами, чтобы сыграть со мной злую шутку. Ларису Петровну я встретила в коридоре. Она шла по центру, а я – сбоку. И вдруг она неожиданно бросилась в мою сторону, обняла и прижалась ко мне всем телом. На этот раз я не испугалась. Наша мадам не способна изменить половую ориентацию. У нее принципы во всем. А они не позволят Ларисе Петровне изменить нравственную оболочку в один миг. Поэтому я особенно не дергалась и терпела барскую любовь, сколько могла.

– Даша, я хочу сказать, что вы сделали отличный материал про девушку с объявлениями, но у нас есть некоторые сомнения в том, что ваша статья выйдет на третье место в рейтинге, – с аристократическим придыханием изрекла Лариса Петровна, сжимая мое плечо в железном обхвате.

– И что я должна делать? Создавать такие же тексты, как у Сони? – ляпнула я для того, чтобы что-нибудь сказать, не молчать же, обмирая духом от высокого внимания.

– Вы, Даша, никогда не будете писать, как Сонечка, – она даже отпрянула от меня, видимо, не ожидала столь решительного отпора, – для этого вам нужно долго учиться. У вас еще сырые тексты.

– Я училась в университете, стажировалась в редакции, если я не начну сегодня печататься, то никогда не научусь. Мне нужна обратная связь с читателем, понимаете вы это, Лариса Петровна? – я вырвала свое плечо из цепких женских лапок.

– Даша-Даша, не спешите жить, – бледно улыбнулась Лариса Петровна и плавно удалилась в сторону приемной.

А там был Зимин – недосягаемый, далекий, чужой. Везет же некоторым, Лариса Петровна сию минуту увидит Олега Александровича, будет разговаривать с ним, смотреть на него. Неожиданно мои мысли улетели в другую сторону. Мне вспомнился памятный вечер в ресторане. Зимин тогда ничего не ел, он был слишком взволнован. Олег Александрович пристально смотрел на меня, будто хотел надолго запомнить мое лицо. Надолго и навсегда. Я не выдержала его взгляда, опустила голову, лишь бы не смотреть на него. Это была мучительная и сладостная пытка. Я уже не могла терпеть изощренную казнь, моя голова клонилась все ниже и ниже, неминуемо приближаясь к плахе.

«Тихо, грустно и безгневно ты взглянула, надо ль слов? Час настал. Прощай царевна! Я устал от лунных снов. Много дней с тобою рядом я глядел в твое стекло, много грез под нашим взглядом расцвело и отцвело. Все, во что мы в жизни верим, претворялось в твой кристалл, душен стал мне узкий терем, сны увяли, я устал...» – негромко послышалось в тишине.

Зимин читал мне стихи. И читал превосходно. Все, что он делал и говорил, было поразительно прекрасным. Незнакомые строки поражали волшебной красотой. А его удивительный голос трепетал от волнения. Я сгорала в ярком пламени любви, корчилась в огне от сладких мук. Со мной рядом сидел потрясающий мужчина. Никогда таких мужчин не встречала, с юности была убеждена, что их вообще нет на свете.

– Чьи это стихи? – прошептала я, боясь нарушить чарующее умиротворение души.

И не только моей, умиротворение его души, всего человечества. От звуков его голоса замерла планета. Она тоже была счастлива в этот миг.

– Не помню точно, – мягко улыбнулся он, – кажется, Максимилиан Волошин посвятил их Маргарите Сабашниковой. Она была прекрасна, как ты.

– А он? – сказала я, чувствуя в его словах какой-то подвох.

– Он был ужасен, как мавр, его внешность поражала своей безобразностью, но прекрасная Маргарита любила его, она стала его женой и не замечала внешних изъянов, – сказал Зимин довольно громко.

– Отчего такая горечь? – поинтересовалась я, предчувствуя завершение сладких и волнующих мгновений.

Мне не хотелось расставаться с Зиминым. Ни сейчас, ни потом. Никогда.

– Она все-таки бросила его, – сказал Зимин и щелкнул пальцами.

К нам подлетел официант, подал счет. И прекрасный вечер закончился, он пролетел быстро и стремительно, но я до сих пор помню каждое его мгновение.

Я позавидовала Ларисе Петровне. Она сейчас увидит моего возлюбленного. А мне нельзя к нему. Люди осудят. Проход на небеса запрещен. Я еще не заработала права на вход к любимому мужчине. Сейчас мне нужна удача, как никому другому. Если смогу оседлать судьбу, мне разрешат любить этого человека. Я получу на него все права. Для этого необходимо вернуться к моим делам. Да, Лариса Петровна права. Я тороплюсь жить. Мне ужасно хочется жить полнокровной и полноценной жизнью. Страстно хочу, чтобы мои статьи ставили в номер, не откладывая их в долгий ящик. Чтобы читатели с нетерпением ждали выхода газеты с моими публикациями и зачитывали газету до дыр. И чтобы в газетных киосках был аншлаг – «Северного сияния» опять не хватило на всех, потому что в номере опубликована статья Дарьи Доброй. И никакой другой жизни я не хотела.

Я направилась в сторону фальшивых перегородок. Если Сонька обрушит на меня свою нежданную любовь, я выброшу проклятые афродизиаки в окошко. Но Соню не купишь за фунт лиха. Она никак не отреагировала на пряные ароматы, оставаясь равнодушной к моим дивным чарам. Мы разобрали сумки с провизией и пошли в буфет, чтобы распорядиться насчет банкета. Активисты уже сдвинули столы в одну линию, нарезали хлеб, разложили салфетки. Среди распорядителей крутился Лешка Соколов. Увидел меня, ринулся навстречу, обнял, хотел поцеловать, но я успела отвернуться, и он чмокнул мое плечо.

– Дашка, поздравляю с днем «варенья», желаю счастья в личной жизни, – его трудно чем-то смутить.

Соколов стоически переносит тяготы бремени положения «бывшего». Он не реагирует на шуточки коллег, не обсуждает мое легкомысленное поведение, не сплетничает. Иногда ввязывается в редакционную интригу, если в ней затронуто мое имя. При этом считает своим долгом посвятить меня в производственные секреты. Лешка считается своим среди всех кланов. Я его за это презираю. Беспринципный мужчина – это не мужчина.

– Не ори, Соколов, у тебя горло заболит от напряжения, – сказала я, – лучше сходи за сумками.

И Лешка бросился выполнять мое поручение. Хоть и бывший жених, но галантный, расторопный. А мне понравилась роль управительницы бала: ведь это был мой день рождения, и я имела полное и законное право командовать и повелевать на всю катушку. Сонька за моей спиной освоилась, она уже вовсю чародействовала со столами. Верная подруга устроила настоящие фокусы, откуда-то достала тарелки, столовые приборы, по ее повелению принесли чашки, ложки, рюмки. Роль римской патронессы у подруги получилась куда лучше, чем у меня. И я спокойно присела в углу. Соня все делает в превосходной степени – и пишет, и хозяйничает. Она толковее меня. Так что же мне теперь делать? Не могу же я просидеть всю жизнь в темном углу в обнимку со своими феромонами? Мне вдруг остро захотелось домой, к маме, в сад, где все ясно и просто, как яблоневые побеги. Есть росток и почва, силы и желание, и тогда яблоня крепнет, растет, увеличивается, а когда приходит срок, она благополучно плодоносит. Схема проста, как все производное от природы. Отчего же у меня так смутно на душе? Под ногами нет твердой почвы, я в чужом городе. Во мне живет постоянная величина – это вибрация страха. Физические силы давно закончились от бесконечных диет, даже греко-римский рецепт не помог обрести стойкое равновесие. В душе роятся смутные и неопределенные желания. Росток постоянно дергают в разные стороны чужие инстинкты и амбиции. Мне не выжить в этом городе. Здесь все чужое.

– Дашка, ну что ты сидишь, приросла там, как репа к грядке? – прикрикнула на меня Соня. – Вставай немедленно, надо стулья принести.

Она убежала за стульями. А я прикорнула в уголке, будто ничего не слышала. Так и просидела до вечера. Все вокруг суетились, смеялись, хватали со столов кусочки колбасы и сыра, тайком заталкивали в рот, жевали, в общем, жизнь кипела, бурлила, обходя меня своим бурным водоворотом. Я ей не мешала. И она меня не беспокоила. Так мы и существовали, вместе и порознь. Меня потянуло на размышления. Я уже кое-что начинала понимать в жизни коллектива. Любая работа – это сборище конкурентов. Не существует равных возможностей. Их нет в природе. Редко когда можно повстречать своего единомышленника. Чрезвычайно редко. Если кто-то невзначай столкнется на своем карьерном пути с верным соратником, этот человек будет самым счастливым среди будто бы равных. Такое явление сродни благополучному браку. Оно снисходит с небес. В основном работают ради зарплаты. С ними все ясно. Эти с неба звезд не хватают. Им надо кушать самим, кормить нахлебников, оплачивать счета, содержать жилище, машину, дачу.

Но многие приходят на работу ради удовлетворения собственных амбиций, они всеми силами рвутся к власти, пусть самой крохотной, но не менее желанной. Внешне они обязаны выглядеть сдержанными и спокойными, а внутри у них бушуют тайфуны и ураганы. Иногда внутренние эмоции прорываются. Срывают шлюзы. В коллективе начинается брожение, в моду входят разные революционные сходки, а получается пшик, буря в стакане воды. Потом наступает расплата. В лучшем случае увольняют парочку-тройку ярых бунтовщиков, в худшем – корпорация метлой выметает всех недовольных. И никакого вам профсоюза. Если коллективные эмоции длительное время закрыты на замок, работникам становится нестерпимо скучно, и члены корпорации устраивают общее гулянье. «Во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла, люли-люли, стояла...» И все поют, всем весело. Или рвутся отмечать день рождения. Как вот в моем случае.

Мне так и не удалось надолго спрятаться от коллектива. Час настал, обо мне вспомнили, вытащили на поверхность, почти силой усадив во главе стола, и общее веселье началось. Соня суетилась, хлопотала, ей явно нравилась двойная роль, она изображала из себя домоправительницу и хозяйку бала. Я растягивала рот в резиновую улыбку, изображая неуемную радость. Но актерство не моя козырная карта – коллектив быстро заподозрил неладное.

– Дашка, мы пьем за твои успехи! – закричали мне со всех сторон. – И ты должна с нами выпить. Ты нас не уважаешь.

Судя по последней фразе, многие успели набраться задолго до начала вечеринки. И как умудрились, и где? В перегородках это сделать практически невозможно. Там птица не сможет пролететь незаметно. Мышь не проскочит. Получается, в туалете, потому что больше негде. Я налила в стакан воды, разбавила содержимое виноградным соком и принялась употреблять странную жидкость красного цвета в неумеренных количествах, на радость всем присутствующим. Обман остался нераскрытым. Соня уселась рядом со мной, и мы посмотрели друг другу в глаза. Взгляд во взгляд. Близко-близко. Соня смутилась. Мы давно не сидели так близко. Кукольные перегородки разделили нашу дружбу пополам. А теперь мы будто разделись догола. И между нами встала правда. В сущности, Соня вела себя как воспитанный и интеллигентный человек. Она никогда не предавала меня, всегда соблюдала внешние приличия. И лишь одна я знала, что творится в душе моей подруги. Там был ад. Я закрывала глаза, надеясь на будущие перемены. Мне казалось – рано или поздно Соня прозреет и изменится в лучшую сторону. Но Соня не собиралась меняться, она лишь укрепляла фундамент под своими принципами. В конце концов когда-нибудь она станет Ларисой Петровной номер два. Юность всегда свежа и прекрасна. А время разбрасывает людей по разные стороны баррикад. В конце жизненного пути кто-то непременно попадет в разряд стерв, а кто-то останется прекрасной души женщиной. Если Сонька перерастет в категорическую стерву, то кем стану я, на какой стороне баррикад окажусь? Вопрос вопросов. Пока я еще не знала, какой стану через двадцать лет. Все сомнения расплывались в тумане неизвестности. Никакая колдунья мне не поможет. Сонька отвернулась, не выдержав моего пристального взгляда. Наконец-то нам удалось поговорить по душам – по-крупному, по-взрослому, хотя и мысленно, не вслух, потому что, как известно, мысль изреченная есть ложь! Мы не разменивались на мелочи, и не могли же мы браниться как обычные женщины. У нас нет повода для тривиальных женских разборок. Нам нечего делить. Она талантливее меня, а я эмоциональнее ее. Две крайности. И никакой середины.

Я по-прежнему сидела во главе стола, отрешенная и отстраненная от реальности. Сотрудники смеялись, рассказывали анекдоты, травили байки, шепотом сплетничали. Все шло обычным порядком. Без шума и драки. А я думала о своей нечаянной любви. С чего все началось? С крокодила Гриши, ведь именно с него началась история моей безнадежной любви. Сначала Лешка Соколов в шутку спрятал злополучное письмо, его стали искать, нашли, затем наткнулись на меня. И я случайно попала во внутренний мир Зимина, мне удалось проникнуть в его душу за микронные доли секунды. А он почувствовал проникновение, и мы сблизились, еще ничего не зная о нас, мы стали родными, когда еще ничто не предвещало будущее слияние наших разнополярных судеб.

– А наша Дашка сидит, ничего не пьет, скучает, – в общем хаосе беспорядочных звуков вдруг явственно прорезался чей-то голос.

Его никто не услышал, лишь мое ухо уловило вибрирующую волну – сплетня.

– По Зимину соскучилась, наверное, – подло хохотнул кто-то.

Я не знала этих людей, никогда не видела и на улице не смогла бы узнать в лицо. А они были осведомлены обо всем, включая мое тайное чувство к Олегу Александровичу.

– Привыкла в ресторанах кутить с олигархами, а нами брезгует, – тихо, едва слышно поддержал сплетника серый и незаметный, как полевая мышь, бессменный сотрудник «Северного сияния».

Этого гада я знала в лицо. Змей ползучий, такой неказистый, тощий до синевы, всегда в вытертом на локтях пиджаке и стоптанных ботинках. Кажется, он прячется в перегородках в правом ряду, занимается там неизвестно чем. Никто, ни один человек в редакции не сможет сказать, что он делает в своей норке. Видимо, тихая деятельность располагает к глубоким размышлениям. Глубже быть не может. У этого человека нет имени. Оно ему ни к чему.

– Нет-нет-нет, я не брезгую вами! Вы ошиблись немножко, – я поспешила откликнуться на вызов пакостника.

Трое мужчин без зазрения совести обсуждали мое безнравственное поведение. Они соображали на троих, ведь иначе они не могут. А женщинам было некогда наводить тень на плетень, они спешили выпить и закусить, все подливали коньяк в свои рюмки, пока есть что подливать. Мир перевернулся. Женщины выпивают, мужчины сплетничают. Дела!

– Я обязательно выпью с вами за наше общее процветание, сейчас налью и выпью, – на столе стоял пакет с соком, я налила полный бокал и залпом выпила.

В редакции «Северного сияния» знают, что я равнодушна к алкоголю. И впрямь, никто из присутствующих не возмутился моим поступком. Напротив, наступило всеобщее молчание, будто я числилась на этом празднике невыдуманным покойником. Как бы вдруг восстала из мертвых и решила провозгласить тост за процветание корпорации. До сих пор все галдели и шумели, в буфете стоял непрерывный гул, и вдруг наступила глухая тишина. Уши у всех заложило. Одновременно и надолго. Пьяненькие женщины бестолково таращились, силясь понять, что произошло. Трезвые мужчины притихли. А я попыталась подняться со стула, но у меня ничего не вышло. И вдруг все смешалось. Лица коллег стали неузнаваемыми, а фигуры растягивались в длину и ширину, будто мы всей компанией неожиданно переместились в комнату смеха.

Женщины и мужчины стали неразличимыми, и вдруг однополые существа соединились в сплошной фантасмагорический силуэт. Столы пробили стену и плавно поехали куда-то вдаль, медленно удаляясь за горизонт. Тарелки с салатами и закусками взлетели под потолок. Все пошло наперекосяк. В моей голове что-то происходило, что-то ужасное и безобразное. Исчезла реальность. Контуры смазались. В нечетком рисунке я различила Сонино лицо, оно хитро подмигнуло мне и пропало, его вмиг затянуло серой пленкой. Вместо Соньки образовался высокий столб дыма. Слишком накурено. Появилось лицо Лешки Соколова. Он испуганно всматривался в мои глаза, будто искал ответ на какой-то важный вопрос, но ничего не нашел и тоже куда-то пропал. В углах шевелились какие-то безобразные тени. Мне стало страшно. Я вновь сделала попытку привстать, но хлопнулась обратно, проехала мимо стула и закричала, обращаясь в пустоту: «Я не гуляла с олигархами. Только с крокодилами. Его Гришей зовут. Поняли?» Я еще что-то кричала. Но мой крик ушел наверх, эхом ударился о стены, а слова разбились на мелкие кусочки. Осколки слов падали вниз медленно и плавно, будто снежинки, опадая, они больно царапали острыми кристаллическими углами мое лицо и руки. Я закричала от боли, но крик остался внутри меня. Его никто не услышал. И я окончательно погрузилась в забвение.

На лбу лежало что-то склизкое и холодное. «Это змея, наверное, я нахожусь в серпентарии, – подумала я и схватилась рукой за скользкое туловище, – надо сбросить гадюку с лица». Туловище мягко и безжизненно обвисло, не сопротивляясь, и я засмеялась. Это было полотенце – мокрое, холодное, кислое. Его основательно пропитали уксусом. Я осмотрелась, пытаясь понять, где нахожусь. Явно не в серпентарии. Чистая комната, огромные окна. Знакомая мебель. На этом диване я когда-то сидела. Память медленно возвращалась ко мне. И вдруг в комнату вошел Лешка Соколов. Без стука вошел, как к себе домой. Во-первых, я узнала его сразу, значит, никакой амнезии у меня не было. А без стука он вошел потому, что находился у себя дома, в пятикомнатной квартире на набережной реки Мойки.

– Соколов, ты почему без стука ко мне заходишь? – сказала я.

Точнее будет – не сказала, а прохрипела. Мой голос изменился до неузнаваемости, будто говорила не я, а какая-то другая девушка. Лично я не хочу с ней знакомиться. Пусть она хрипит на здоровье хоть до скончания века.

– Лично я у себя дома, Добрая ты наша, а вот ты у меня в гостях, – нахально и с вызовом ответил мне Соколов.

Лешка присел рядом и потрогал мой лоб, взял руку, посчитал пульс. Все в порядке. Пульс немного частит. Это от волнения. Соколов отпустил мою руку, и она безжизненно свесилась вниз, как намыленная веревка.

– Соколов, тебе надо было в доктора идти. Или в ветеринары, что ли, ухаживал бы за больными животными, – сказала я, восстанавливая в сознании последние события.

Но события не спешили вырисовываться в памяти, видимо, в этом трудном деле мне без Лешкиной помощи не обойтись.

– Только ради тебя, Дашка, готов пойти в лекаря любого ранга. А то ты уже третий день у меня валяешься, никак в себя прийти не можешь, – сказал Соколов и подоткнул под меня одеяло.

– Как это – третий день? – закричала я, сбрасывая одеяло. И снова накрылась, оставив щелочку для глаз. На мне ничего не было, только трусики и лифчик. – А почему я голая?

– А ты хочешь валяться в кровати в джинсах и сапогах? Дашка, да не тушуйся ты, мы же с тобой – не чужие люди. Я даже когда-то жениться на тебе хотел, – сказал Соколов, поднося к моим губам чашку с бульоном. – Пей давай, бульон куриный, я только что сварил. Свеженькая, парная была курочка. Из-за тебя, Добрая, я на рынок ездил.

Соколов далеко от дома не отклоняется. У него короткие маршруты. Он посещает только три точки в городе. Редакция и магазин у Соколова под боком, работа его кормит, в магазине он отоваривается, дома ночует и отдыхает от трудов праведных. Ради спасения бывшей невесты Лешка посетил рынок, ушел почти за пять верст от Мойки. Этот героический поступок Соколов совершил ради меня. И ради себя.

– Спасибо, Леш, – мне было стыдно за свою слабость.

Еще неизвестно, что будет со мной, когда Лешка посвятит меня в подробности злополучного вечера. Надо набраться сил перед испытанием. Я выпила горячий бульон, поблагодарила Соколова и закрыла глаза.

– А теперь говори, Соколов, только не щади, бей меня правдой, хлещи изо всей силы, лишь бы без синяков, – прошептала я, высовывая кончик носа из-под одеяла.

Лешка нежно мазнул пальцем по моему носу.

– Дашка, с тобой происходит что-то ужасное, – сказал он и замолчал.

– Говори, Леш, говори, – взмолилась я, украдкой выглядывая из укромного гнездышка.

– В общем, ты опять прокололась, Дашка, – сказал Соколов, – и в коллективе тебя не поняли. Понимаешь, все сразу заметили, что ты втрескалась в Зимина. Ты думаешь, что кругом одни дураки? Ты вспыхнула как свечка в его присутствии, он не отводил от тебя взгляда, а Марина с Ларисой сразу все поняли. Они и разнесли по редакции, скорее всего, Егоровна всем разболтала. Ларисе не до этого, она постоянно по косметологам бегает, когда начальства рядом нет. А на вечеринке ты много выпила, знаешь, ведь в пакете было вино. Его принес этот тип из правого ряда, неприятный такой, без имени. Никто не знает, как его зовут.

– А зачем он принес вино? У нас своего до фига было, – сказала я, от непереносимого стыда зарываясь глубже в одеяло.

– Типа за компанию, вместо подарка, – сказал Соколов и пригорюнился.

– Леш, а что со мной дальше было? – пробормотала я.

Мне совсем не хотелось восстанавливать дальнейшие события, лучше бы совсем ничего не знать. Не знаешь, и не стыдно. Можно спокойно смотреть в глаза людям.

– Да ничего страшного не случилось, Даша, сначала ты кричала, что любишь крокодила Гришу, потом объяснилась в любви Зимину. При всех, – негромко, почти шепотом сказал Лешка.

Я глухо охнула и закрыла лицо руками. Под одеялом и без того было темно, но мне стало так совестно, как никогда не было до этой минуты.

– А Зимин откуда взялся? – спросила я, переборов стыд.

– Он пришел поздравить тебя, принес цветы, такой огромный букет, а ты швырнула его в окно, – продолжил грустный свой рассказ Лешка.

– Кого швырнула, Зимина или букет? – спросила я, ужасаясь своему поступку.

– Букет, на Зимина у тебя силенок маловато, слишком плохо питаешься, – сказал Соколов, – тебя же не было на женском вечере, посвященном 8 Марта. Ты была в Иванове. И твои цветы мы всем коллективом подарили жене Зимина. А он решил отблагодарить тебя, хотел подарить букет на день рождения, кстати, вполне благородный поступок для генерального. Олег сказал, что цветы прислала его супруга. А ты разозлилась и выбросила подарок в окно.

– И чем все это закончилось? – сказала я, решительно вылезая из-под одеяла.