Чтиво Келлерман Джесси
— Еще раз спасибо за цветы.
— Не за что.
— Они вправду чудесные.
— Я рад.
Пфефферкорн подумал, что надо было выбрать букет подороже.
22
Многолетний опыт позволил Пфефферкорну создать точную классификацию студентов-сочинителей. Тип первый: нервная хрупкая девица, чьи произведения, по сути, публичные дневники. Обычные темы — пробуждение сексуальности, нарушение диеты, душераздирающие отношения и самоубийство. Тип второй: идеолог, кому литература служит трибуной. Недавно он вернулся из стран третьего мира, где весь семестр рыл колодцы или наблюдал за жульническими выборами, и теперь полон решимости дать голос безгласным. Третий тип, поборник жанра, подразделялся на подтипы: научно-фантастический хоббит, нуарист и так далее. И наконец, литературный честолюбец — саркастический, начитанный и склонный к цитированию сухарь, чье наигранное снисходительное спокойствие временами (но весьма зрелищно) вдребезги разлеталось от взрыва затаенной вульгарности. Некогда и Пфефферкорн являл собой этот тип.
Как правило, к трем последним типам относились особи мужского пола, однако неодолимое численное превосходство первого типа способствовало тому, что на курсе Пфефферкорна преобладали дамы.
Разумеется, существовал и пятый тип, столь редкий, что не имел собственной категории, но естественно обессмысливал всю классификацию: настоящий писатель. За все годы Пфефферкорн лишь трижды столкнулся с его представителями. Один издал два романа и подался в юристы. Другой разбогател на телесценариях. В маленьком колледже на Среднем Западе третья преподавала литературное творчество. Пару раз в год Пфефферкорн обменивался с ней письмами. Связь с двумя другими была утеряна.
Кадровые педагоги любили повторять, что смысл их жизни в подобных редких птицах, но Пфефферкорн считал это непростительным чванством. Результаты обучения основной массы студентов, стада посредственностей, были весьма сомнительны. Талант не нуждается в школе. Учителя любят одаренных учеников, потому что на их фоне сами выглядят хорошо, не прилагая к тому никаких усилий.
Через неделю после возвращения из Калифорнии Пфефферкорн сидел в аудитории, где проводил семинар с десятком бездарей. В обсуждении он не участвовал, но лишь кивал и ободряюще улыбался хрупкой девице, чье творение препарировали. Критика набирала злобности, и автор пряталась в свой безразмерный свитер со значком СВОБОДУ ЗАПАДНОЙ ЗЛАБИИ, точно черепаха в панцирь: засунула ладони в рукава, потом натянула подол на колени, поднятые к груди. В иное время Пфефферкорн ее защитил бы, но сейчас был поглощен собственными тревогами. Прокручивая в голове телефонный разговор, он выискивал намек, что Карлотта знает о его поступке. Намека не нашлось, однако вполне возможно, что она уже заглянула в рабочий домик. Больше не звонит. Что означает ее молчание? Ярость? Сомнение? Замешательство? Кто знает. И чего он с ходу оскорбился ее предложением оплатить дорогу? Ведь и впрямь по ней скучает. Но с другой стороны, если он не так молод, чтобы мешкать, то уж определенно слишком стар для роли альфонса. Унизительно одно то, что приходится уговаривать себя вспомнить об остатках достоинства.
Пфефферкорн выждал неделю. Телефон молчал. Пфефферкорн проводил занятия. Возвращался домой. Слушал дочкины рассказы о нескончаемых поисках места свадьбы. Прошла еще неделя. Пфефферкорн старался не заглядывать в гардероб. Он читал газеты. Уильяма де Валле уже не вспоминали. В экономике наметился спад. Бензин дорожал. Обстановка в Злабской долине накалялась, в приграничных районах постреливали. Все это Пфефферкорна не трогало. Мысли его занимало нечто важнее дрязг за тридевять земель. Он заглянул в файл, где хранились идеи романов. Все они протухли. Минул целый месяц, Карлотта не звонила. Может, уже спалила ту бумажную стопку, не заглянув в нее? Или забыла о ней вообще. Вдруг Карлотта нарочно оставила рукопись? Что, если это была проверка, которую он не выдержал? Или текст предназначался ему в подарок и все страхи безосновательны? Пфефферкорн достал из шкафа сумку, аккуратно выложил рукопись на стол. Долго разглядывал толстую бумажную пачку. А ведь все это время он знал, что собирается сделать, да? Конечно, угрызения совести еще остались. Нужно над собой поработать, поспорить, убедить себя. Присев на край кровати, он раздумывал над словами Карлотты «будь счастлив сейчас», в которых расслышал прощение, затем разрешение и, наконец, приказ. Время оправданий закончилось. Настало время действий.
23
Среди весьма постыдных тайн Пфефферкорна была давняя попытка написать детективный роман. Пресытившись вечным безденежьем, пару дней он обдумывал сюжет — загадочное убийство в маленьком колледже на Восточном побережье, — а затем сел к столу и вчерне набросал десять глав. Глядя на растущую стопку листов, его тринадцатилетняя дочь лучилась гордостью. Со времени публикации своего романа Пфефферкорн ни разу не продвинулся дальше первых пяти страниц; сейчас он презирал каждое свое слово, однако чувствовал некое удовлетворение от того, что хотя бы эта книга обрела трехмерность.
С концовкой возникли сложности. В безудержной погоне за увлекательностью Пфефферкорн состряпал шесть разных невероятно запутанных сюжетных линий, нимало не заботясь об их сочетании. Вскоре он вертелся юлой, точно хозяин шести собак, разбежавшихся в разные стороны. Сокрушаясь, Пфефферкорн дал задний ход и оставил лишь одну сюжетную линию, отчего роман ужался до сорока страниц. Неуклюжие попытки увеличить объем оказались тщетны. Он попробовал вплести романтическую линию, но потом ужаснулся, ибо в результате герой вышел скрытым гомосексуалистом, против чего яростно возражал внутренний голос. Дабы усилить напряжение, Пфефферкорн убил еще одного проректора. Потом студента. И бедолагу вахтера. Гора трупов росла, но роман не набирал и двадцати пяти тысяч слов. Оказалось, убить персонажа легко, однако на странице было до черта пустого места, которое требовалось заполнить кровавыми подробностями.
В приступе злобы Пфефферкорн взорвал студгородок.
После долгих терзаний он швырнул рукопись в мусорный бак. Когда дочь вернулась из школы и на пыльном столе увидела лишь четырехугольный след от надежды на светлое будущее, она заперлась в своей комнате, глухая к отцовским мольбам.
Принимаясь за плагиат, Пфефферкорн не раз вспомнил ту историю. Он жалел, что так легко сдался. Ведь дочь и вправду могла бы им гордиться. Ладно, чего уж теперь копья ломать. Она собирается замуж, а его ждет работа.
Воровство началось с того, что рукопись оказалась в сумке Пфефферкорна, но завершилось лишь через одиннадцать недель, когда весь текст был переработан. Пфефферкорн справился бы гораздо быстрее, если б не заменял чрезвычайно неудачные обороты. Например, спецагент Ричард (Дик) Стэпп одним плавным движением постоянно совершал нечто невообразимо удалое. Выражение это очень не нравилось. Лучше сказать плавно или спокойно, а то и просто обозначить действие, отказавшись от его характеристики, дабы читатель включил собственное воображение. В тексте одно плавное движение встречалось двадцать четыре раза, и отовсюду Пфефферкорн его выкинул, за исключением трех случаев. Два оставил, потому что чувствовал себя обязанным хоть где-то сохранить любимый оборот Билла. Третье одно плавное движение приютилось в сцене, где Стэпп отвечает на звонок мобильника и одновременно эффектно нокаутирует противника: рука его устремляется к поясному футляру, но, прежде чем взлететь к уху, локтем впечатывается в солнечное сплетение недруга, вынуждая того «рухнуть на колени, хватая ртом воздух» (еще один оборот, сплошь и рядом встречавшийся наряду с такими как «хлопнуть по загривку», «нырнуть в укрытие» и «выпустить очередь»), а сам герой спокойно произносит: «Прости, я перезвоню». Здесь Пфефферкорн счел оборот оправданным: два абсолютно разных движения выполнялись столь четко, что возникала некая гармония. Конечно, даже самый вдумчивый читатель вряд ли ее уловит, но подобные игры доставляли Пфефферкорну удовольствие от переделки текста. Они поддерживали убеждение, что работа не лишена художественной ценности.
Пфефферкорн удалил все «завопил», «воскликнул», «заявил» и «признался», заменив их простым «сказал». Осушил ненужные слезы и выскоблил самые безобразные диалоги. Поменял имена, даты и места действия. Осталось последнее — придумать конец. Над этой тяжелейшей задачей он бился целый месяц.
Во всех романах Уильям де Валле придерживался негласного правила: справедливость торжествует, хотя бы частично. Приспешников-садистов и тупых головорезов всегда ждал безвременный конец, но главный вдохновитель зачастую избегал возмездия и замышлял новую пакость. Для незавершенности имелись две важные причины. Во-первых, подразумевались новые приключения. Во-вторых, от сознания, что зло затаилось, читателей охватывал этакий приятный озноб. В современном мире полная победа добра выглядела недостоверно. В плоти и морали произведения нынешний читатель требовал чуть-чуть недосказанности. Но лишь чуть-чуть. Сочиняя новый финал, Пфефферкорн изо всех сил старался соблюсти этот неуловимый баланс.
Он убил Дика Стэппа.
Во всяком случае, создал впечатление его гибели. Этакая неясность, тревожное ожидание. Кстати, Стэпп уже звался иначе — он был переименован в Гарри Шагрина.
В результате Пфефферкорн слудил чрезвычайно странный гибрид из двух авторских стилей. Вероятно, можно было придраться к концовке, но он полагал свое творение вполне органичным в его нынешнем виде. Пфефферкорн распечатал текст. Оформил новый титульный лист. Теперь роман назывался «Кровавые глаза». Пфефферкорн отправил книгу агенту и стал ждать ответа.
2
КОММЕРЦИЯ
24
Пфефферкорн разбогател. Сто двадцать один день роман «Кровавые глаза» входил в список бестселлеров. Выбрав его главной осенней новинкой, издатель не поскупился на рекламу в солидных журналах и газетах, а также в Интернете. Тисненное фольгой имя Пфефферкорна мелькало в аэропортах, супермаркетах и дисконтных магазинах, на библиотечных полках и в читательских клубах. Было невозможно представить, чтобы в переполненном автобусе или вагоне метро крупного американского города хоть один человек не уткнулся в новый бестселлер. Роман также вышел в формате аудиокниги, сокращенной аудиокниги, электронной книги, «улучшенной» электронной книги, «расширенной» электронной книги, трехмерной электронной книги, графического романа, поп-ап книги, графического поп-ап романа, манги, Брайлем и крупным шрифтом. Роман перевели на тридцать три языка, включая словацкий, злабский и тайский.
Книга имела не только коммерческий успех. Критики тоже не скупились на восторги. Часто встречались фразы вроде «заурядному триллеру не тягаться» и «ставит жанр на уши». Некоторые рецензенты особо отметили мастерский финал.
Пфефферкорн давал бесчисленные интервью, его имя бесконечно поминалось в блогах. Он посетил конвент поклонников триллеров, провозгласивших его «Новичком года». От рукопожатий и автографов ныло запястье. Издатель, создавший ему официальный веб-сайт, подтолкнул его к использованию нового средства общения. Пфефферкорн лично отвечал на каждое электронное и почтовое письмо. Против ожидания, поток корреспонденции был невелик, хотя книга продавалась отменно. Видно, многим было некогда писать. Иные же, пребывавшие на оконечностях гауссовой кривой, заходились в безоглядном восторге либо бешеной ненависти. Первых было значительно больше. К радости Пфефферкорна.
Агент намекнул, что по финансовым соображениям рекламные поездки больше не планируются. Издержки — перелеты, гостиницы, эскортессы, питание — никогда не окупались продажами, на какие мог рассчитывать обычный писатель, однако издатель тем не менее организовал творческие встречи в одиннадцати городах. Повсюду Пфефферкорна встречали восторженные толпы. Он не сразу приноровился к публичным выступлениям. Сперва запинался. Потом тараторил. Но затем представил, что перед ним студенческая аудитория, и расслабился; в финале поездки он даже слегка сожалел, что все закончилось.
Вопреки головокружительным переменам в его жизни, Пфефферкорн старался сохранять благоразумие. Он не роскошествовал. Подыскал новую квартиру, больше прежней, но гораздо скромнее той, что позволяли средства. По настоянию дочери обзавелся мобильником. Иногда автобусу предпочитал такси, но только не в поездке на работу. Колледж не бросил, о чем непременно упоминал в интервью. Дескать, педагогика — его первая любовь. Пфефферкорн не кокетничал, это вынужденное лукавство помогало убедить себя, что его шкала ценностей осталась неизменной, что он все тот же преподаватель литературного творчества. На углу ожидая сорок четвертый автобус, он проверял свою позицию в газетном списке бестселлеров и намеренно гасил довольство, возвращаясь на первую страницу. Было достаточно просмотреть заголовки. В мире все нормально, то есть царит кошмар. Нянька убила своих подопечных: намертво приклеила малышей к лопастям потолочного вентилятора, который запустила на полную мощность. Сенатора обвиняли в том, что он нанял проститутку, а расплатиться хотел кульками с нугой. На президента Восточной Злабии было совершено покушение, от которого западные злабы категорически открещивались. Мировое сообщество призывало обе стороны к сдержанности. Все как обычно. Насилие, нищета и коррупция правили бал. А Пфефферкорн сколотил деньжат. Ну и что?
Он познакомился с будущими сватами. В ресторане, выбранном дочерью, состоялся совместный обед. На сей раз стейк подали в форме невозможного трезубца Эшера; есть его было трудно: начнешь разрезать, а он исчезает.
Договорились, что Пфефферкорн возьмет на себя половину свадебных расходов. По традиции отец невесты платил больше, но родители Пола уперлись. Пфефферкорн не настаивал, понимая их нежелание выглядеть нищими или скаредами. Его устраивали любые условия, главное, что он в доле. За едой Пфефферкорн поглядывал на часы и в точно рассчитанную минуту отлучился в туалет. На обратном пути дал официанту свою кредитку, с щедрыми чаевыми оплатив обед.
25
Разумеется, одна закавыка осталась — Карлотта, с которой уже почти год он не общался. Наверняка она прочла его роман. На ее месте он бы не удержался, хоть мельком проглядел блокбастер, которым вдруг разродился давний знакомец. И заметил бы явное сходство его творения с мужниной «Теневой игрой». Правда, она уверяла, что незавершенные вещи не читала. Но какой муж хоть в двух словах не расскажет своей половине о новой работе? Как минимум в общих чертах Билл обрисовал сюжет. Значит, Карлотта все поняла и нарочно затаилась. С каждым днем ее молчание все больше убеждало в том, что она дожидается верного часа для атаки: чем выше Пфефферкорн вознесется, тем сокрушительнее будет его падение. Карлотта вовсе не казалась жестокой, и было крайне огорчительно думать, что она замышляет козни.
Имелся только один способ защиты. Машинописный оригинал существовал в единственном экземпляре, упакованный в пластиковый пакет, он хранился под новой кухонной мойкой. Без него преступление станет недоказуемым; по пять листов за раз Пфефферкорн скормил рукопись новому камину.
Вид корчившихся в огне страниц принес крохотное облегчение. Но все равно терзала мысль, что Карлотте известен его секрет. Ее презрение страшило гораздо больше публичного разоблачения. Наверное, последним выстрелом он угробил свое счастье. Не раз Пфефферкорн снимал телефонную трубку, но позвонить не хватало духу. Будь мужиком, говорил он себе. Хотя не вполне понимал смысл этого выражения.
26
Кильватерный след романа породил звонки из Голливуда. Следуя совету киноагентши, Пфефферкорн не спешил, дожидаясь более выгодных предложений, однако дважды слетал в Калифорнию, где встретился с громогласными парнями в водолазках. Ему понравились роскошные дармовые обеды. Однако грустная ирония: чем ты богаче, тем реже платишь.
— Просят о встрече, — известила агентша. — Похоже, на сей раз люди серьезные.
То же самое она говорила и раньше, но Пфефферкорн собрал сумку и вылетел в Лос-Анджелес.
— Вы звезда, А. С. Пепперс. — Продюсер назвал его литературный псевдоним, которым Пфефферкорн заменил свою труднопроизносимую фамилию.
Сидевшие вдоль стены ассистенты подобострастно закивали.
— Спасибо, — сказал Пфефферкорн.
В дверь просунулась секретарша: директор студии срочно вызывает продюсера.
— Черт бы его побрал. — Продюсер встал. — Ничего, вы в надежных руках.
Пфефферкорн ждал минут сорок; ассистенты сплетничали, не обращая на него внимания. Вернулся продюсер.
— Извините, — сказал он. — Мы с вами свяжемся.
Пфефферкорн брел по студии, когда зазвонил его мобильник.
— Как дела? — спросила агентша.
— Великолепно.
Его отель располагался в фешенебельной части бульвара Уилшир. Пфефферкорн решил пройтись пешком. Кучка людей пикетировала универмаг. Избегая встречи с ними, Пфефферкорн перешел на противоположный тротуар, где столкнулся с дамой, потребовавшей, чтобы он остановил зверства в Западной Злабии. Пфефферкорн зашагал дальше.
В номере он повторил то, что делал в прошлые приезды: на мобильнике набрал номер Карлотты, однако не нажал кнопку «вызов». Будь мужиком, сказал он себе. Потом снял трубку гостиничного телефона и велел подогнать ко входу прокатную машину.
27
Пфефферкорн представился интеркому. Через секунду ворота распахнулись. Он нечаянно придавил газ, из-под колес брызнул гравий. Пфефферкорн потер грудь и велел себе собраться. Глянул в зеркало, отер взмокший лоб и медленно поехал по аллее.
Карлотта стояла у парадной двери. В черных легинсах и мужской рубашке, без макияжа и украшений; меж лодыжек ее выглядывал пес. Тоже потная. И тоже вроде бы настороженная.
Дворецкий открыл дверцу машины.
— Джеймсон, припаркуйте, пожалуйста, автомобиль мистера Пфефферкорна, — сказала Карлотта.
— Мадам.
Машина свернула на дорожку и скрылась из виду.
Пфефферкорн и Карлотта молча стояли друг перед другом. Пфефферкорн шагнул вперед, протягивая гостинцы — букет и любовный роман. Карлотта выставила руку:
— Не прикасайся ко мне.
Пфефферкорн окаменел. В животе екнуло. Мелькнула мысль: зачем только отдал ключи от машины, сейчас бы развернулся и был таков.
— Ну ладно, я поехал, — сказал он.
— Я не в том смысле, — сказала Карлотта, — просто вся мокрая.
Пес радостно тявкнул, подбежал и стал совокупляться с ногой Пфефферкорна.
— Боткин! — прикрикнула хозяйка. — Боткин! Дай ему пинка, чтоб понял.
Пфефферкорн ласково отстранил собаку и присел на корточки. Пес опрокинулся навзничь, подставив брюхо.
— Надо было позвонить. — Пфефферкорн погладил собаку и встал. — Извини.
Оба улыбнулись.
— Артур, милый Артур, — сказала Карлотта. — С возвращением.
28
— Хесус, познакомьтесь с моим добрым другом: Артур Пфефферкорн. Артур, это мой танцевальный партнер Хесус Мария де Ланчбокс.
Молодой человек в шелковой, до пупа расстегнутой рубашке поклонился, явив смуглый мускулистый торс.
— Очень приятно, — сказал Пфефферкорн.
Танцор вновь поклонился.
— На сегодня хватит, — решила Карлотта. — В понедельник как всегда?
— Сеньора. — Хесус Мария изящно пересек танцзал, собрал сумку и, в третий раз отвесив поклон, скрылся за дверью.
Карлотта полотенцем обтерла шею, из бутылки прихлебнула витаминизированную воду.
— Что? — спросила она, заметив хмурый взгляд Пфефферкорна вслед танцору.
— Ты с ним… э-э…
— Ох, Артур, — прыснула Карлотта.
— Меня это не касается, — сказал он.
— Артур, пожалуйста. Ты и впрямь глупый. Он же голубее неба.
Пфефферкорн облегченно выдохнул.
— Однако с чего тебе сетовать? — продолжила Карлотта. — Сам-то сгинул.
— Прости.
— Я тоже виновата, — вздохнула она. — Мы как дети, ей-богу.
Пфефферкорн улыбнулся.
— Сейчас приведу себя в порядок, — сказала Карлотта, — и ты мне все расскажешь.
29
Ужинали в том же итальянском ресторане — пили то же дивное вино и уминали пасту. Карлотта была необыкновенно хороша, мерцающие свечи смягчали ее лепные черты.
— Наверное, ты весь в делах, — сказала она.
— Иногда.
— Ты приезжал. В книжном магазине я видела афишу.
За ужином Пфефферкорн чуть расслабился, однако под ее немигающим взглядом страх его вновь раздулся в воздушный шар; теперь он крепился, а шар с ужасом ожидал гибельной встречи с булавкой.
— И не позвонил, — сказала она.
Пфефферкорн промолчал.
— Почему?
— Не хотел расстраивать.
— Чем, скажи на милость?
— Мы как-то неладно расстались.
— Тем паче стоило позвонить.
— Прости.
— Глупый. Прощаю.
Официант подал десертное меню. Дождавшись его ухода, Пфефферкорн отважился на вопрос о том, что камнем лежало на сердце:
— Ты читала?
Карлотта смотрела в меню:
— Конечно.
Пауза.
— И что?
Она подняла взгляд. Откашлялась.
— Ведь я говорила, в триллерах не разбираюсь. Могу сравнивать только с вещами Билла. По-моему, очень хорошо.
Пфефферкорн ждал.
— И все?
— Ох уж эти писатели. Говорю же: очень хорошо.
Он жаждал не похвалы. Освобождения от бремени. Пфефферкорн внимательно разглядывал Карлотту, пока та вслух размышляла, брать ли десерт. Он высматривал знак. Какой-нибудь особый прищур глаз. Поджатые губы. Наклон головы, выдающий затаенную гадливость. Он выжидал, но Карлотту, похоже, заботило лишь одно: сколько калорий в клубничном сабайоне. Сначала он не осмелился поверить. Но оно не исчезло. Оно, в смысле, ничего. Ничего не было. Карлотта знать не знала о его поступке. Неправда плохого романа сейчас стала правдой. Возникла мысль, что в реальной жизни неправда плохих романов встречается гораздо чаще, нежели правда хороших, потому что хорошие романы преображают реальность, а плохие ее копируют. В хорошем романе мотивировки Карлотты стали бы гораздо сложнее подлинных. Там она бы приберегла свои обвинения до подходящей минуты, чтобы застать врасплох. А в никудышном романе жизни она просто ничего не знала. Вот и конец всем мучениям. Бог с ним, что ей не понравились «Кровавые глаза». Книга-то, считай, не его. Хотелось скакать, хотелось петь. Спасен. Свободен.
— Синьора?
Карлотта отложила меню и заказала капучино.
— Синьор?
— И мне, — сказал Пфефферкорн.
Официант отбыл.
— Если ты знала, что я в городе, почему не пришла на встречу? — спросил Пфефферкорн.
— Не хотела расстраивать.
— Это моя отмазка.
— Думала, ты на меня сердишься.
— Вовсе нет.
— Резонное предположение в свете нашего последнего разговора.
— Интересно. Когда я тебя превратно понимаю, я глупый, а когда заблуждаешься ты, это резонное предположение. Почему так?
— Потому что.
— Ясно.
30
Пфефферкорн обменял билет, и десять блаженных дней они провели в чревоугодии, веселье и плотских утехах. Любовь их обрела живительную дикость, они согласно отринули прелюдии и просто наслаждались друг другом. Имя Билла возникало нечасто и произносилось с этакой отвлеченной приязнью, словно речь шла об общем друге или персонаже обоим понравившейся книги. Треугольник развалился в прямую линию, тянувшуюся от сердца Пфефферкорна к сердцу Карлотты.
Она сама отвезла его в аэропорт.
— Прошу, давай не будем снова ждать целый год, — сказала Карлотта.
— Вовсе не думал.
— Могу и я приехать.
— Излишние хлопоты.
И впрямь излишние, поскольку теперь раз в месяц-другой он мог позволить себе перелет через всю страну. Вскоре Пфефферкорн стал почетным клиентом авиалинии — компенсация за длительную экономную жизнь — и подружился со стюардессами, которые иногда пропускали его без билета вообще или сажали на свободное место в салоне бизнес-класса. На выходе из аэропорта его всегда ждал припаркованный «бентли» с Джеймсоном за рулем и охлажденной сельтерской на заднем сиденье.
Лос-Анджелес все больше нравился. Как всякий город, он выглядел гораздо милее, когда есть деньги. Карлотта водила его в дорогие рестораны. Они ходили по бутикам. Посещали морской клуб, членами которого состояли супруги де Валле. Прежде Пфефферкорн никогда бы не согласился на подобные развлечения, стыдясь своего безденежья. Кстати, и сейчас чаще рассчитывалась Карлотта — ей как-то удавалось незаметно оплатить счет, но теперь это меньше беспокоило: случись ей забыть кредитку, он всегда мог спасти положение. Говорят, деньги дают свободу, и в бытовом смысле это было верно: теперь стали открыты прежде недоступные заведения и возможны прежде немыслимые покупки. Однако деньги давали и другую свободу, не столь заметную. Они развивали самоуважение, избавляли от чувства неполноценности. Иногда было стыдно оценивать себя по столь грубым, кондовым меркам. Однако неловкость быстро проходила, и Пфефферкорн вновь радовался жизни.
31
— Ты не обиделся, правда, Артур?
— Ничуть.
Было субботнее утро за три недели до свадьбы дочери Пфефферкорна; только что Карлотта сказала, что не приедет на бракосочетание. На тумбочке поднос с остатками завтрака. Витает аромат крепкого кофе. Пфефферкорн поерзал под простыней, и развернутая газета соскользнула на пол. Он хотел ее поднять, но Карлотта его удержала:
— Пусть валяется.
Оба расслабились.
— Спасибо, что пригласил, — сказала Карлотта.
— Дочкина идея.
— Ну вот, теперь чувствую себя совсем виноватой.
— Думаю, она не заметит. Вся в себе.
— Она же невеста.
— Я не в укор, — сказал он. — Но она не расстроится.
— Может, поехать… — неуверенно сказала Карлотта.
— Не надо, раз не хочешь.
Помолчали.
— Хочу и не хочу, — сказала она.
Пфефферкорн не ответил.
— Будет тяжело увидеть ее взрослой.
— Понимаю.
Карлотта покачала головой:
— Дело не в том, что почувствую себя старой. Нет, и в этом тоже, но я другого боюсь.
Помолчали.
— Делаешь выбор, — сказала она, — только не знаешь, чем через двадцать лет он откликнется.
Пфефферкорн кивнул.
— Я сама так решила. Сама. Билл пытался меня переубедить, но я не раздумала.
Помолчали. Что-то мокрое стекло по его плечу.
— Ну что ты, — сказал он.
— Извини.
Он отвел волосы с ее лица, поцеловал в щеку, потом в другую.
— Думаешь, еще не поздно? — спросила она.
— Все возможно.
Карлотта рассмеялась и вытерла слезы:
— Да здравствует современная медицина.
— Хочешь затеять прямо сейчас, да?
— Пожалуй, нет, — сказала она.
— Предприятие весьма хлопотное.
— По слухам.
— Уж поверь.
— Вот и Билл всегда отмечал. Какой ты потрясающий отец.
— Ему-то откуда знать?
— Мы восхищались, как ты один справляешься.
— Не было вариантов.
— Не скромничай.
Он промолчал.
— Наверное, иногда ты думал, что все могло сложиться иначе, — сказала она.
Пфефферкорн не ответил. Тридцать лет он избегал этого вопроса и лишь теперь, когда ответ стал не важен, вроде бы успокоился.
— Прости, — сказала она.
— Ничего.
Потом лежали молча. В доме было неслыханно тихо. Ни скрипа половиц, ни вздоха кондиционера. Так и задумывалось, говорила Карлотта. Покой и тишь, уединенность и безлюдье. Весь особняк был сверхнадежно изолирован, особенно хозяйская спальня. Хватит уже так ее называть, говорил себе Пфефферкорн. Пусть будет «ее комната». А то и просто «наша». Да бог-то с ним, это детали.
Карлотта села.
— Давай сегодня почудим.
— Заметано.
Она сбросила одеяло и пошла в ванную. Зашипел горячий душ. Перегнувшись с кровати, Пфефферкорн поднял газету. Неизменно угнетающие заголовки: терроризм, безработица, глобальное потепление, допинговые скандалы, беспорядки в Злабии. Он бросил газету, прошел в ванную и вместе с Карлоттой встал под душ.
32
В результате Пфефферкорн потратил на свадьбу втрое больше оговоренной доли. Это его не трогало. Он твердо решил дать дочери все, что та пожелает. На второй примерке она вдруг углядела в дальнем конце магазина другое платье, потрясающее, именно то, какое хотела. Пфефферкорн и глазом не моргнул. Выписал чек. Матушка жениха потребовала, чтобы на столе были только первосортные биопродукты. Пфефферкорн слова не сказал. Выписал чек. Руководитель оркестра заявил, что пятерых музыкантов маловато для праздничной атмосферы. Лучше девять, сказал он, и Пфефферкорн безропотно достал чековую книжку Предполагавшийся скромный обед разросся в многолюдное двухдневное пиршество с увеселениями. Пфефферкорн выписывал чек за чеком, но в знаменательный день, видя дочкину радость, понял, что все сделал правильно.
Торжество отгремело. Взмокший, в помятом смокинге, Пфефферкорн сидел в вестибюле, прислушиваясь к грохоту сдвигаемых стульев, доносившемуся из зала. Перед тем гости один за другим мяли его руку, поздравляли и спотычно шли к выходу, где их ждал любезный слуга. Литагент простился одним из последних, и сейчас Пфефферкорн раздумывал над его словами.
— Славно погуляли, — сказал агент. — Звякните, когда оклемаетесь.
Пфефферкорн понял намек. На волне успеха «Кровавых глаз» он поддался уговорам и подписал выгодный контракт на три следующих романа о Гарри Шагрине. Приближался срок сдачи первой книги, но пока никто не видел даже наброска. Издатель уже нервничал. Пфефферкорн ему сочувствовал. Поводы нервничать были: он еще ни слова не написал. При заключении контракта Пфефферкорн обозначил схему на ходу сочиненного сюжета, который впоследствии оказался никудышным. Паника еще не навестила, но притаилась за углом. Плана не было. Он никогда не писал план. В отличие от Билла. Но он не Билл.
— Не грусти.
Читать бесплатно другие книги:
