Чтиво Келлерман Джесси

44

Титул гласил: «Кровавая ночь».

— Дальнейшее развитие темы, начатой в «Кровавых глазах», — сказал Сейвори. — Кроме того, весьма интересная эволюция героя, воистину поэтические описания природы. Убойные постельные сцены. Парни по праву гордятся своей работой.

— Это гнусно, — сказал Пфефферкорн.

— Будет вам корчить цацу.

— Это шантаж.

— Есть такое слово, «сотрудничество».

— Какое сотрудничество, если нет выбора.

— Выбор всегда есть, — сказал Сейвори. — Однако за каким чертом отказываться? Нет, можете, конечно, но тогда кранты вашим публикациям. Открою маленький секрет, Арти: вы бездарь. Я прочел вашу первую книгу. Шлак. А вот еще секрет: я читал ваши интервью. Наведался в ваше новое жилище. Увидел достаточно, чтобы понять: вам нравится положение известного автора. Само собой. Ваша новая жизнь гораздо приятнее старой. Нужно быть дураком, чтобы от нее отказаться. И ради чего? Вам предлагают сделать то, что вы уже делали. Я даю вам шанс спасти репутацию, послужить стране и поднакопить на безбедную старость. Невообразимо выгодная сделка. Другой бы вылизал мне задницу.

Пфефферкорн молчал.

— Можете отказаться. Встать и уйти. Но тогда не обессудьте. Бог с ним, что добавите мне мороки. Дело не в том. Вас жалко. Вы меня понимаете, правда? Я вас разоблачу. Придется. По справедливости. Вот уж будет пиршество для прессы, а? Только представьте: смешают с грязью вас, вашего агента, издателя и ваших близких. Провоняет всякий в радиусе пятидесяти миль от вас.

— Тогда и я вас разоблачу.

Сейвори ухмыльнулся:

— Валяйте. Так вам и поверят.

Наступило долгое молчание.

— Карлотта знает? — спросил Пфефферкорн.

— В полном неведении.

— Пусть и не знает.

— Конечно, если сами не расскажете.

Вновь повисла тишина.

— Что произошло с Биллом?

— Богом клянусь, несчастный случай на воде, — сказал Сейвори.

Молчание.

— Фраза-метка — «Поспеши, у нас мало времени». Усвоили? Окажите любезность, не трогайте ее. А лучше не лезьте в текст вообще. И так хорошо. Уймите желание метить свою территорию, и все будет чудесно. — Сейвори встал и протянул ладонь: — По рукам?

45

— Я в восторге, — сказал литагент.

— Спасибо.

— Если честно, меня аж в пот бросило от той муры насчет… Но сейчас главное осознать, что мы заполучили самородок. Чистейший. Высшей пробы самородок.

— Спасибо.

— Эволюция героя — ваш конек. А дочь… простите, у меня скверная память на имена…

— Франческа.

— Да, Франческа. Потрясающий персонаж. Сцена, где она крадет рубин из бабушкиного ожерелья и подменяет его стекляшкой из сломанного медальона, который покойной матушке подарил ее любовник, предшественник Шагрина, — это что-то! До чего же ловко: упомянули прежнего любовника и тотчас бросили намек, что Шагрин причастен к его смерти… Ей-богу, нет слов.

— Благодарю.

— Так исподволь, слой за слоем… И заголовок отменный.

— Признателен.

— Лады. Если вы готовы, нынче же вышлю текст издателю и запускаю круговерть.

— Я готов.

— Великолепно. Как говорят на чертовом колесе: ну вот и поехали!

46

«Кровавая ночь» получила безоговорочное одобрение издателя, решившего поспеть с ней к сезону пляжного чтива. Ускоренному выпуску способствовало то обстоятельство, что рукопись почти не требовала правки. За исключением горстки опечаток, выловленных корректором, текст, по словам редактора, был «на редкость идеальный». Сейвори заранее уведомил об опечатках. «Будет подозрительно, если окажется, что нечего исправлять», — сказал он. По мнению Пфефферкорна, вся ситуация, независимо от опечаток, выглядела чрезвычайно подозрительной, однако сложная издательская машина уже набрала полный ход, и никто бы не осмелился вставлять ей палки в колеса, интересуясь, почему вдруг книга оказалась так хороша.

Ожидая ее выхода, Пфефферкорн чувствовал странное удовлетворение. Конечно, не о таком романе он мечтал, но все же книга не полное фуфло, и в ее основе, на которой «Парни Сейвори» выстроили жизнь Гарри Шагрина, была его скромная лепта. Шагрину придумали хобби — «полноконтактный скрэббл». Значительно разрослась роль дочери героя, в первом романе лишь упомянутой. (Стэппа-младшего Пфефферкорн превратил в дочь Шагрина.) Образ Франчески, некогда математического вундеркинда, ныне наркоманки-домушницы с золотым сердцем, в котором нехватка отцовской любви пробила зияющую брешь, взывал к состраданию, а финальная сцена (Шагрин тащит дочь в приемный покой скорой помощи) прямо-таки вышибала слезу. На этих страницах у самого Пфефферкорна першило в горле. Понятное дело, автор всегда сопереживает своим героям. Но здесь ключевое слово «своим». Эти персонажи принадлежали Пфефферкорну не больше, чем Биллу его герои. Подобно Дику Стэппу и Гарри Шагрину, он не мог позволить чувствам возобладать над разумом. Он выполнял задание. Следовал долгу.

47

Правда, он не ведал, в чем состоит его задание, а исполнение долга — отправить рукопись и почивать, не вмешиваясь в ход событий, — неожиданно оказалось весьма тяжким делом. Вопреки всему, вот-вот произойдет нечто, что уже давно он считал невозможным: выйдет в свет его книга, которая изменит мир. Значительно. Или чуть-чуть. Может статься, эти перемены будут к лучшему, в смысле политики или морали. Или нет. Мука неведения усугублялась сознанием, что он продал душу. Подобные терзания удивляли его самого. Пфефферкорн никогда не увлекался общественной деятельностью. Даже его студенческое бунтарство было жестом скорее художественным, нежели политическим. Кроме того, он полагал — видимо, ошибочно, — что задешево продал душу еще вместе с украденной рукописью. Дабы унять беспокойство, Пфефферкорн мысленно перечислял блага, полученные от сделки с Сейвори. Агент, редактор и издатель больше не дышат в затылок. Появилась возможность купить дочери желанный дом. Уже немало, правда? И потом, цели его миссии не обязательно зловредны. Он же их не знает. Но совесть не умолкала. Неумолимо приближался день выхода книги, и Пфефферкорн уже задыхался от собственного бессилия.

Он отправился к Сейвори.

— Я хочу знать суть шифровки.

— Это неважно.

— Для меня важно.

— Привыкайте жить в неопределенности, — сказал Сейвори.

— Речь о злабах? Хоть это скажите.

— Билл не задавал вопросов. Будет лучше, если последуете его примеру.

— Я не Билл.

— Вас мучают сомнения, — сказал Сейвори. — Это нормально. Просто напоминайте себе, что власти всегда на страже ваших интересов.

— Не верю.

— Ох уж эти сраные баламуты с их этической призмой. Думаете, мы бы одолели фашизм, если б боялись ранить чьи-нибудь чувства? Ступайте домой, Арти. Купите себе часы.

Пфефферкорн не купил часы. Вместо этого он засел в университетской библиотеке, где с помощью услужливого студента (от сотенной купюры ставшего еще дружелюбнее) сделал ксерокопии первых страниц всех центральных газет — номеров, которые выходили в ближайшие две недели после публикации романов о Дике Стэппе. Набралось больше тысячи страниц, и всю ночь он выписывал заголовки в таблицу, разграфленную по темам. Опасения подтвердились: с конца семидесятых годов романы Уильяма де Валле предвосхищали всякий вираж в политической жизни Злабии. В отдельных случаях временная связь между публикацией и переворотом или бунтом не прослеживалась, из чего напрашивался вывод о шпионских играх, известных лишь узкому кругу посвященных. Пфефферкорн закрыл блокнот. Сердце его колотилось: выходит, он беспечно играет судьбами людей, чью страну даже не отыщет на карте.

Он взглянул на часы. Половина девятого утра. Пфефферкорн выскочил на улицу и поймал такси.

По дороге обдумал свою речь. Он скажет: я выхожу из игры. Или так: будет с меня вашей грязи. Конечно, Сейвори начнет уговаривать, потом перейдет к угрозам. Надо быть стойким. Делайте что угодно, скажет он, я не желаю быть слепым орудием. Нет, лучше так: я вам не игрушка.

Пфефферкорн зашел в лифт и нажал кнопку последнего этажа. Послушайте, я вам не игрушка, начнет он. Нет, не так. Эй, вы! Вот так хорошо — сразу ясно, кто главный. Пфефферкорн прикинул варианты обращения по имени и без него. Имя пригвождает к стене, не давая возможности ускользнуть. Но оно же индивидуализирует, а сейчас важно, чтобы старик почувствовал свою ничтожность. Эй, вы! — слышен отрывистый ритм выстрела. Знайте, Сейвори! — похоже на свист шпаги, рассекающей воздух. Пфефферкорн еще не выбрал вариант, но лифт прозвонил и раскрыл двери. Пфефферкорн решительно шагнул в коридор, постучал в номер. Никто не ответил. Он снова постучал, еще требовательнее. Тишина. Пфефферкорн повернул ручку. Дверь открылась.

— Эй, вы!

Пфефферкорн перешагнул порог и замер. Он увидел лишь голые стены.

48

Пфефферкорн позвонил литагенту:

— Надо придержать выход книги.

Агент засмеялся.

— Я серьезно. Нельзя выпускать ее в таком виде. Слишком много недочетов.

— О чем вы? Превосходная книга. Все так говорят.

— Я…

— Вы сами это говорили.

— Нужно кое-что переделать.

— Понимаю, вы весь на нервах, однако…

— Дело не в нервах! — заорал Пфефферкорн.

— Полегче.

— Извините. Послушайте. Вот что: прошу вас, позвоните, пусть придержат на месяц, чтобы я сделал правку.

— Вы же понимаете, что это невозможно.

— Сможете. Надо.

— Вы сами-то себя слышите? Бред какой-то.

— Ладно. Я сам позвоню.

— Стоп, стоп, стоп! Не делайте этого.

— Сделаю, раз вы не хотите.

— Да что происходит?

— Потом перезвоните мне. — Пфефферкорн повесил трубку.

Через сорок пять минут раздался звонок.

— Сказали? — спросил Пфефферкорн.

— Сказал.

— Ну?

— Отказ.

Пфефферкорн шумно задышал.

— Первый тираж в четыреста тысяч уже отгружен, — сказал агент. — Неужто думаете, его притормозят?

Пфефферкорн молчал.

— Я понимаю ваше состояние…

— Нет, не понимаете, — сказал Пфефферкорн.

— Понимаю. Не раз видел подобное.

— Не видели.

— Видел. Много раз. Ничего странного. Обычная реакция на стресс. Ведь на вас рассчитывают, ставки высоки. Все понятно. Уж я-то знаю. Груз ответственности. Но дело сделано. Вы написали потрясающую книгу. Свою работу исполнили. Теперь не мешайте другим делать свою.

Всю следующую ночь Пфефферкорн перечитывал роман, загибая уголки страниц в тех местах, где из-за нехватки времени герой спешит. Работая в бешеном темпе — тикали часы, — он насчитал девятнадцать меток. Потом выписал абзацы, окружавшие секретную фразу, и постарался отыскать шаблон. Дурью маюсь, подумал он. Тут нужен ключ или как его там. И навык. В Интернете Пфефферкорн почитал о взломе кодов. Из предложенных способов ни один не сработал, хотя вдруг оказалось, что в инструкции к его стиральной машине зашифрованы начальные реплики «В ожидании Годо».

Подступило отчаяние.

49

— Бедный Артур.

Пфефферкорн тотчас понял, что напрасно позвонил Карлотте. Он искал утешения, но как его получишь, если нельзя сказать правду? Сочувствие Карлотты лишь корябало душу.

— Накануне выхода книги Билл тоже не находил себе места. Будто надвигалось что-то ужасное.

Пфефферкорн молчал.

— Вы с ним похожи, — сказала Карлотта.

— Считаешь?

— В чем-то — да.

— Я хорош в постели?

— Что за вопрос?

— И все же?

— Конечно. Ты чудный.

— Только слегка проржавел.

— Да? Я не заметила.

— Не хуже Билла?

— Артур. Не надо.

— Никаких обид, если он лучше. Вполне естественно. Он имел больше времени узнать твои предпочтения.

— Мое предпочтение.

— Скажи честно. Я переживу.

— Не стану отвечать на дурацкий вопрос.

— Да нет, уже ответила.

— Ничего подобного. Просто отказалась отвечать на глупый вопрос.

Наступило молчание.

— Извини, — сказал Пфефферкорн. — Перенапрягся.

— Понимаю. Я уверена, книгу ждет оглушительный успех.

Именно этого он и боялся. Как же Билл-то выдерживал? Наверное, раз от разу оно легче? К тому же в хитросплетении событий его роль относительно невелика и оттого простительна. Ведь он не нажимает кнопку, не спускает курок. Всего лишь издает книгу.

— Ждешь не дождешься творческих встреч? — спросила Карлотта.

— Не терпится увидеть тебя, — сказал он.

— Я приведу с собой огромную толпу. Пфефферкорн вздрогнул.

Карлотте надо быть подальше от всего, что связано с книгой. Чтоб не замараться.

— Кажется, тем вечером у тебя танцы?

— Отменила.

— Зря, — сказал он.

— Глупости. Потанцевать я могу когда угодно.

— Тебе ж это в радость.

— Лучше увижусь с тобой.

— Знаешь, при тебе я стану нервничать.

— Ой, перестань.

— Правда, — сказал он. — Не приходи.

Вышло грубо, и он поспешно добавил:

— Прости. Ей-богу, начну запинаться.

— Ну да, оно нам надо?

— Пожалуйста, не заводись.

Карлотта вздохнула:

— Ладно, извини.

— Проехали. Увидимся после выступления. Выбери какое-нибудь уютное местечко. Сделай для меня, хорошо?

— Конечно.

— Спасибо.

— Легкой дороги.

— Спасибо.

— Артур… — Она помолчала. — Я тебя люблю.

— И я тебя.

Пфефферкорн повесил трубку и заходил по квартире. Одиннадцать вечера. Через десять часов откроются книжные магазины и «Кровавая ночь» вырвется в мир. Днем раздача автографов, вечером в половине восьмого первая публичная читка. А потом запрягайся на три недели. Отдохнуть бы. Но заснуть не удастся, сегодня уж точно. Пфефферкорн включил телевизор. Через полминуты специального репортажа о кризисной ситуации в Злабии выключил и вновь зашагал по квартире.

Пфефферкорн старательно избегал всяких намеков о связи его новой реальности с прошлым. Он запрещал себе об этом думать, боясь того, куда заведут подобные мысли. Грани его личности сформировались в противодействии Биллу. Он считал себя писателем, не пожелавшим жертвовать искусством в угоду материальным благам, — этакий анти-Билл. Но какой смыл противостоять тому, чего не существовало? Было бы убийственно осознать, что всю жизнь тягался с призраком.

Если вдуматься, стоила ли игра свеч? Каков итог? В творчестве ничем особым он себя не проявил. Чем уж он так отличен от Билла, если отбросить его ослиное упорство в том, что они с ним разнились? Что было бы, если б не Билла, а его завербовали в секретную агентуру? Что, он женился бы на Карлотте? А дочь бы родилась? Сейчас был бы жив вообще? Ткань мироздания безнадежно расползалась, и сквозь дыры проглядывали иные миры, одни манящие, другие неописуемо кошмарные.

На верхней полке шкафа стояла коробка со старыми фотографиями, разобрать которые не доходили руки. В отчаянном стремлении отыскать свидетельство своей самости Пфефферкорн вывалил снимки на пол. Присел на корточки и взял черно-белую фотографию: редакция университетского литературного журнала, он, совсем юный, сгорбился за столом. Над головой его табличка:

АРТУР С. ПФЕФФЕРКОРН,

ГЛАВНЫЙ ДИКТАТОР

— хохма Билла, увековечившая его командный стиль руководства. «С чего я взял, что одарен творческой природой?» — думал Пфефферкорн. Мать даже школу не закончила. Отец в жизни не прочел ничего мудренее программы гонок. Да и сам он не отличался усердием в учебе, предпочитая послушать радиотрансляцию бейсбольного матча иль свистнуть сигаретку из кармана отцовского пиджака. Когда случилось превращение? Как стал он тем, кем стал? Прежде он думал, что знает ответ, но теперь все смешалось. Пфефферкорн взял другую фотографию, на которой он целовал дочь в губы. Да нет, это не дочь. Покойная жена. Сейчас их раздражающее сходство граничило с порнографией. Он поспешно перевернул снимок картинкой вниз, медля брать следующий — почти на всех бывшая жена. Что из прожитого хотел бы он вернуть? Вспомнился день, когда по телефону жена сообщила, что умирает. Хочу ее увидеть, сказала она. Странное желание, если учесть, что семилетняя дочь три года не видела матери. Приводить девочку в палату, где все эти трубки и запахи… Но отказать нельзя. Мать есть мать. Дочь не захотела идти, и жена по телефону устроила скандал. Ты настраиваешь ее против меня! Увещевать было бесполезно. Через месяц ее не стало.

Пфефферкорн взял следующее фото.

С Биллом на Пьяцца-Навона, их тени горбаты от больших рюкзаков. Летом после выпуска колесили по Европе. Тогда сезонный железнодорожный билет стоил восемьдесят пять долларов. Все разъезды и перелеты Билл оплачивал из денег, полученных от деда с бабкой в подарок на окончание университета. Пфефферкорн говорил, что вернет долг. Но так и не вернул. Интересно, от кого был тот «подарок на окончание»? От стариков? Или Парней? Уже тогда Билл на них работал? Теперь не узнаешь. Сомнения выхолащивали его воспоминания. Припомнилось общежитие в Берлине (тогда Западном Берлине). В два часа ночи сквозь сон он услышал, что Билл выходит из комнаты. Утром друг сослался на бессонницу. Вышел прогуляться. Пфефферкорн вспомнил — и усомнился. Именно в Берлине. Приятные воспоминания о городе угасли. Пфефферкорн согнулся пополам, точно от желудочных колик. Стало больно дышать. Он встал на четвереньки и взял другую фотографию. Школьный бал. Кружевные манжеты, бирюзовые смокинги, разгоряченные счастливые лица. И вновь он усомнился. Во всем. Воспоминания лопались. Он взял очередной снимок — тот же эффект. Другой — то же самое. По крохам жизнь исчезала. Попугай-матерщинник, живший в их комнате. Зеленый «камаро» Билла. Байдарочный поход с юными женами. Билл держит на руках его новорожденную дочку. Пфефферкорн понимал, что надо остановиться. Он себя разрушал. Но остановиться не мог. Светало. Он просмотрел всю коробку, и жизнь его лежала в руинах. Пфефферкорн думал, что изжил горе, но теперь вновь заплакал. Он оплакивал не смерть друга, но смерть дружбы. Скорбел по другу, которого никогда не имел.

50

Турне с «Кровавой ночью» было несравнимо шикарнее поездки с «Кровавыми глазами». Больше городов. Перелеты первым классом. Роскошные отели. В одном поднесли цветы, фрукты и копию романа в четверть натуральной величины, выполненную в шоколаде и сахарной глазури. Пфефферкорн сфотографировал ее на мобильник.

Неизменными остались только эскортессы — милые, симпатичные дамы от тридцати пяти до шестидесяти, заядлые книгочеи. В аэропорту эскортесса поджидала Пфефферкорна у выдачи багажа, держа в руках опознавательный знак — его роман. Улыбки, радость от встречи. Затем круиз по местным книжным магазинам и раздача автографов. За обедом дама ахала над свадебными фото дочери Пфефферкорна. Потом второй автографический раунд, а затем двухчасовой перерыв, дабы гость принял душ и побрился. Вечером эскортесса везла его на читку, а утром прибывала ни свет ни заря, чтобы сопроводить в аэропорт. Пфефферкорн был признателен этим женщинам, оживлявшим утомительную рутину.

Аншлаг на каждой читке внушал определенный оптимизм. Издатели стенали, что читающей публики все меньше и она неудержимо стареет. Через пару лет, предрекали они, книжный рынок исчезнет. Однако встречи с разношерстными поклонниками убеждали, что дела не так уж плохи.

Пфефферкорн отвечал на вопросы.

— Что вдохновило на роман?

Да как-то все само собой получилось, говорил Пфефферкорн.

— Наверное, перелопачиваете гору материалов?

Стараюсь в них не зарываться, отвечал Пфефферкорн.

— Что ждет Гарри Шагрина?

Пусть это будет сюрпризом, говорил Пфефферкорн.

В отель он возвращался без сил. Заказывал ужин в номер и облачался в халат, собираясь с духом для самого мучительного за день — чтения газет.

Бостон, Провиденс, Майами, Вашингтон, Шарлотт, Чикаго, Милуоки, Миннеаполис, Сент-Луис, Канзас и Альбукерке обошлись без несчастий. «Может, ошибся? — думал Пфефферкорн. — Может, я не в ответе за Злабию?» Перелет в Денвер. По телефону дочь сообщила, что получен столовый гарнитур. Сказала спасибо и посетовала, что подушки для будуара, изготовленные по спецзаказу, вышли дороже, чем она рассчитывала. Пфефферкорн обещал оплатить разницу своей кредиткой. Дочь вновь поблагодарила и просила беречься напастей. «Так это я и есть, — бормотал Пфефферкорн, водя пальцем по колонке „Международные новости короткой строкой“. — Мистер Напасть». Перелет в Феникс. Хозяйка специализированного магазина детективов, прелестная насмешница, повела гостя в полинезийский ресторан. Всю трапезу Пфефферкорн угрюмо безмолвствовал и смотрел мимо спутницы, потягивавшей коктейль «маи-таи». Телевизор над барной стойкой был настроен на кабельный новостной канал. Пфефферкорн ждал, что вот-вот появится титр «ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ». Перелет в Хьюстон. Владелец независимой книжной лавки преподнес свою кружку с логотипом и руководство, которое он считал «поганейшей, но лучшей книжкой года». Называлось оно «Чадо-Гами: 99 потешных фигур, какие можно сложить из вашего младенца». Пфефферкорн запихнул презент в сумку, намереваясь глянуть на пути в Сиэтл, но так и не раскрыл. Всю дорогу штудировал три газеты. Он выискивал статьи уже не только о Злабии. Всякая плохая новость таила в себе обвинение. В Индии прорвало плотину, шестьдесят тысяч человек остались без крова. Его рук дело? Ближний Восток искрил и содрогался. Из-за него? В Южной Америке мятежники подступали к столице, в Африке ежечасно умирали миллионы безымянных людей, — возможно, все это устроил он. Потом его осенило, что он наделяет себя неоправданно большой властью (и ответственностью). Кем он себя возомнил? Он не Дик Стэпп. И не Гарри Шагрин. Он лакей, он пешка, отчего соучастие его становится еще гаже. Перелет в Портленд. Эскортесса повела его в лучшую городскую кондитерскую. Он винил себя во всякой катастрофе, случившейся за девятнадцать дней тура. Но знать не дано. Возможно, событие, чем бы оно ни было, уже произошло. Либо случится через месяц, год, два или десять лет. Перелет в Сан-Франциско. Хозяин книжного магазина — милый старик, поклонник оперы. Шел теплый летний дождь, в магазине пахло башмачной кожей. Неряшливый парень в кудлатой бороде посоветовал внедрять в романы марксистские идеи. Пфефферкорн вернулся в отель. В одиночестве поужинал. Затем поднялся к себе, надел халат и растянулся на кровати. Изучил ламинированный список телеканалов. Уйма новостных программ. Включил телевизор и под трансляцию бейсбольного матча заснул.

51

Погиб премьер-министр Западной Злабии Драгомир Жулк. По дороге на службу он был убит снайперской пулей. Одни аналитики считали это воздаянием за покушение на Климента Титыча, другие винили в убийстве группировку отколовшуюся от партии Жулка. В своем коммюнике сама отколовшаяся фракция возложила ответственность на американцев. Госсекретарь США не снизошел до оправданий, но лишь вновь выразил поддержку Восточной Злабии («нашему давнему историческому союзнику») и предостерег обе стороны от применения силы, которое могло бы стать поводом для интервенции. Русские выступили с заявлением, осуждающим «подобные акты террористической агрессии». Шведы учредили комиссию по расследованию фактов инцидента. Китайцы воспользовались суматохой и казнили заключенного диссидента. Выдающийся французский мыслитель написал, что вся ситуация «бесспорно являет собой наглядный пример реакционной политики, применяемой в реальной политике государственного управления в эпоху постструктурализма». Событие стало главной новостью дня.

Пфефферкорн совершенно издергался. Он еле успевал отслеживать пасы всех игроков. К несчастью, — или к счастью, он еще не решил — никто не докопался до истины: Драгомира Жулка убил триллер, именно в тот день занявший верхнюю строчку в списке бестселлеров.